Текст книги "Я помню... (Автобиографические записки и воспоминания)"

Автор книги: Николай Фигуровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 47 страниц)

Мы прожили в своих квартирах в Инжавине весь май и собственно весь июнь. Над нами не капало, занятия никак нельзя было считать изнурительными. Даже кое-как наладили и питание. Но очень скоро наше блаженное житие закончилось. В конце июня меня, как кандидата РКП(б), вместе с еще одним курсантом нашего отряда (не помню его совершенно) мобилизовали в Политотдел 6-го боевого участка войск Тамбовской губернии.

Я был принят в кандидаты партии в конце 1920 г. Кандидатская карточка была выдана мне Хамовническим райкомом РКП(б) 20 января 1921 г. Тогда коммунистов было совсем немного, собственно в нашем отряде их было, возможно, человек 5. Мобилизация для работы в Политотделе Боеучастка (собственно, это был политотдел всего штаба войск Тамбовской губернии) была, пожалуй, моим первым серьезным партийным поручением. Не без тоски приходилось расставаться неизвестно на какое время со своими товарищами, с которыми я успел крепко сжиться. Я отправился в Политотдел и был направлен в Отдел Советского строительства (организации Ревкомов). Меня посадили за стол, поручили для начала написать какую-то листовку, с чем я, по-видимому, справился успешно. Через пару дней, 30 июня, я получил удостоверение, что назначен инспектором Советского отдела Политотдела 6-го боеучастка. А 1 июля, вместе с товарищем, также мобилизованным из какого-то другого курсантского отряда, я получил предписание отправиться в Волревком Инжавина для отправки в распоряжение некоего товарища Клышейко. Мы получили подводу, сели и тихохонько поехали по тамбовским степям и перелескам. В то время такая езда отнюдь не была удовольствием. Она могла закончиться внезапно трагически. Из-за какого-нибудь кусточка по вашей персоне могли сделать несколько выстрелов. Отряд кавалеристов-бандитов мог напасть на вас внезапно. В любой деревне повозку могли окружить мужики, члены отряда бандитов и т. д. Но мы получили военное предписание по форме и деться было некуда. Ехали, помню, мимо села Трескина – известного в то время бандитского гнезда.

Ехать надо было верст 30–40, и мы на другой день прибыли в село Троицкий Караул, где была еще полностью цела (со всей обстановкой и картинами) усадьба Чичерина. Итак, мы нашли товарища Клышейко, оказавшегося комиссаром Западного отряда 6-го боеучастка. Как сейчас помню, мы задержали его на ходу в каком-то коридоре. Доложились. Он запустил руку подмышку и вытащил оттуда несколько («горсть») вшей, бросил их на пол, почесался и спросил об образовании. Мы ответили, и он кому-то приказал нас накормить.

Мы отправились в одну избу, где и были «накормлены». Я как сейчас вспоминаю процедуру обеда. За стол уселось человек 20 – вся крестьянская семья. Хлебали щи из двух блюд – огромных деревянных точеных мисок. Щи были с мясом, и мой товарищ заметил, что надо таскать мясо только по команде старшего. А старшим был огромного роста старый косматый дед, который сидел против нас. Сначала было как-то неловко обедать таким образом. Хотя в детстве в Солигаличе мы все ели щи из одной миски, но с тех пор я уже от этого отвык. Но скоро я втянулся в процесс, слишком отчетливо хотелось есть и было все одно, как ты ешь, только бы поесть.

После такого необычного обеда мы с товарищем пошли в Чичеринский дом для его осмотра. Это был большой благоустроенный дом, прекрасно и со вкусом отделанный. Помню множество картин и различные украшения. Вечером мы где-то устроились ночевать.

На другое утро мы получили назначения от комиссара Клышейко¹⁸. Я отправлялся в распоряжение комиссара «Калугинского» отряда Винокурова¹⁹. Из сохранившихся у меня документов того времени трудно понять, что мне приходилось делать в эти дни. Вот удостоверение Политотдела 6-го боеучастка от 25 июня 1921 г., удостоверяющее, что я являюсь инспектором Советского отдела Политотдела. Вот предписание Врид. начполитотдела 6-го боевого участка от 1 июля 1921 г., согласно которому я должен был явиться в Райревком для отправки вместе с товарищем Жукоборским в распоряжение тов. Клышейко. На этом предписании остались какие-то неразборчивые резолюции. На обороте с трудом можно разобрать письмо (чье?) к начальнику Лагсбора, в котором говорится, что я и Жукоборский отправляются надолго и должны «оторваться» от своих частей, на что и испрашивается разрешение.

Клышейко был, видимо, важным лицом и препоручил нас комиссару Богдановского отряда (Рыбалченко?). Сохранился документ, подписанный этим комиссаром. В нем говорится, что я и Абышкин (курсант каких-то других курсов) 3 июля должны немедленно отправиться в село Троицкое-Караул для ведения митинга на тему: «3-й Коммунистический интернационал и Продналог» (?). О результатах митинга предписывалось сообщить. Так вот, в Троицком Карауле и была усадьба Чичерина и здесь именно произошла встреча с Клышейко, описанная выше.

Наконец, комиссар Богдановского отряда Рыбалченко (?) 6 июля 1921 г. предписал нам (Жукоборскому, Фигуровскому, Абышкину и Лавриновичу) отправиться в распоряжение комиссара товарища Винокурова, согласно распоряжению Политотдела от 5 июля 1921 г. Винокуров был очень хороший и, я бы сказал, интересный человек. Но я не понимаю, почему он, будучи по постоянной должности комиссаром 6-х Саратовских артиллерийских курсов командного состава, не нашел себе подходящих сотрудников из состава своих курсов, а попросил посторонних людей.

Мы прибыли в небольшое село, невдалеке (километров с 5) от большого села Лукино. Я был оставлен у самого комиссара в качестве неизвестно кого: секретаря, следователя, порученца и т. д. Комиссар располагался в поповском доме. Поп, о. Виктор (мне почему-то сдается, что именно его сын Вирта написал в свое время роман «Одиночество» об антоновщине²⁰), был пожилым высоким и сухим человеком, прятавшимся от нас, во всяком случае старавшимся не попадаться нам на глаза. Попадья же была довольно подвижной и живой женщиной, несмотря на то, что у нее в доме жили взрослые ее дети, сын и дочь. Попадья была страшно общительной и, в общем, очень доброй. Так как Винокуров обычно куда-нибудь уезжал верхом на своем сером коне, попадья тотчас же заходила под каким-нибудь предлогом (подмести и пр.) в нашу комнату и прежде всего, расспросила меня, кто, что, откуда я, чей сын и прочее. Узнав, что я бывший семинарист, она стала особенно внимательной ко мне, постоянно угощала меня замечательно вкусным белым квасом, которого у нас на севере никто не делает. Впоследствии, благодаря этой попадье, я несколько отъелся после целого ряда голодных лет, приведших меня к сильному истощению с неприятными явлениями. Остальных ребят комиссар направил в различные части километров за 15–25 от основной своей базы.

Я стал получать поручения от комиссара. Выполнить же их я фактически не мог, я вовсе не был подготовлен к такого рода административно-организационной деятельности.

Я помню одно из первых поручений. Мне было приказано переправить на подводах «бандитское имущество», конфискованное у захваченных с оружием бандитов. Здесь были хлеб, скот и разное барахло. Я принял обоз, состоявший, я думаю, из нескольких сотен подвод. Обоз растянулся больше чем на километр, часть обоза отстала далеко, мужикам, которые правили лошадьми, верить было можно лишь с оглядкой. Увидев сильное отставание части обоза, я, естественно, забеспокоился, побежал вдоль обоза назад, начал призывать отставших двигаться скорее. Но, видно, я был просто смешон, и мужики откровенно и хитро посмеивались. А тут впереди случилась какая-то заваруха, я побежал туда. Через полчаса я так устал, что дух вон, а надо было бегать командовать.

И вот тут я обратил внимание на молодых лошадей, привязанных к некоторым подводам. Мне пришла в голову мысль, что верхом на коне, хотя и без седла, будет сподручнее передвигаться вдоль обоза туда и сюда. Недолго думая, я отвязал одного конька, который показался мне подходящим (а это был трехлетний жеребенок, еще не объезженный), и вспрыгнул на него. Сначала все было ничего, узды у него не было, была лишь уздечка. Пока я с важным видом ехал шагом, все было хорошо. Но вот я имел неосторожность стегнуть жеребенка. Он внезапно стал выделывать эдакие фортели, что я немедленно слетел на землю и больно ушибся. Чтобы не показаться мужикам, которые продолжали откровенно посмеиваться, трусом или неловким, я еще раз прыгнул на жеребенка и снова был сброшен и ушибся еще больнее. Я принужден был отказаться от затеи и успокоиться. Обоз, в котором, очевидно, были старшие, назначенные волостными властями, благополучно приближался к цели. Мои волнения оказались напрасными. Я доложил о выполнении поручения и по простоте душевной рассказал о своих волнениях Винокурову. Он смеялся.

Через пару дней я получил другое поручение – мобилизовать 20 подвод для перевозки каких-то вещей. Я пришел в соответствующую деревню (это в то время было небезопасно), пришел к старосте деревни и потребовал 20 подвод. Он пошел по дворам, но скоро вернулся и сообщил мне, что ни одной подводы нет, все сломаны, то нет колеса, то лошадь хромает, то еще что… Я принужден был вернуться домой и доложить Винокурову, что не смог поэтому выполнить его поручения. Винокуров «взвился». Он спросил меня, каким образом я требовал подводы, и узнав, что я не употребил ни одного ругательного (т. е. «матерного») слова, приказал мне на высоких тонах в трехдневный срок научиться ругаться самым жестоким образом. «Я сам проверю!» – заявил он. Приказ есть приказ.

Действительно, когда я на другой день пришел в ту же деревню за подводами и на отказ старосты дать подводы заявил, что я его расстреляю вместе с теми, у кого телега не в порядке, и приправил свою речь российской присказкой, к моему удивлению это подействовало, и 20 подвод скоро были в моем распоряжении. Я доложил о выполнении поручения. Винокуров спросил, как это мне удалось, и, выслушав, похвалил меня.

Поручения такого рода, кроме секретарских обязанностей, были довольно частыми. Но скоро я получил серьезное поручение. Мне было приказано вместе с батальоном венгерцев под командой Кендра отправиться в деревню Андреевка, выловить там всех бандитов, всех, кто будет захвачен с оружием в руках, немедленно расстрелять, а после этого назначить нового старосту, которому поручить возглавить ревком.

Помню, как мы прибыли в эту самую деревню Андреевку – небольшую, расположенную на берегу овражистого ручья деревеньку. Долговязый староста лет 35, которого я вызвал для ознакомления с обстановкой, сообщил мне, что в Андреевке нет и не бывало ни одного своего бандита. Заходили, правда, вооруженные мужики издалека. Сделал он это сообщение с милой простотой и убедительностью, которая, собственно, не оставляла сомнений в правдивости его слов. Но у нас имелись сведения совершенно противоположного характера.

В моем распоряжении была рота венгерцев, бывших военнопленных, служивших во время 1-й мировой войны в австрийской армии. Командир этой роты (точнее, он был командиром интернационального батальона) Кендра был не то полковником, не то подполковником австрийской армии, кончившим военную академию в Вене, и, как я узнал позднее, лихим кавалеристом. Кендра²¹ немного говорил по-русски, но очень плохо, все же остальные венгерские красноармейцы не понимали по-русски ничего. С мужиками в деревне мог говорить только я один.

Итак, прибыв в Андреевку и допросив старосту, я сказал Кендре, чтобы он занялся делом, т. е. дал распоряжение о поисках бандитов. Мы выбрали одну избу в качестве штаба, около нее был большой сарай, который предполагалось использовать для помещения выловленных подозрительных лиц. Очень скоро венгерцы привели к нам с Кендрой нескольких мужиков, которые прятались в колодцах, на чердаках в копнах соломы и сена. Многие имели при себе оружие: обрезы, иногда и винтовки. Всех их отправили в сарай, поставив к его входу караул. У меня сразу же появилась работа.

Надо было допросить всех захваченных, узнать, какой они части, где эта часть стоит, кто командир, где главные силы антоновцев, одним словом, все, что положено в такого рода военной обстановке. Стояла июльская жара и время было совсем не такое, какое более удобно для такого рода работы. К тому же я был совершенно неопытным следователем, особенно сначала. Однако я догадался, что надо было вызывать по одному, обращаться возможно мягче и пока не применять угроз.

Первый же мужик сообщил мне (после своей фамилии, имени и отчества, места рождения, возраста и пр.), что он совершенно случайно взял обрез и когда узнал, что идут красные, спрятался также совершенно случайно, что он никогда не служил в частях антоновской армии и т. д. Второй, к моему удивлению, на мои вопросы отвечал почти так же. Казалось, что он был действительно ни в чем не виноват и лишь случайно захвачен с оружием. Допросив человек 10, я ровно ничего не узнал из того, что могло нас интересовать. Я сидел в избе грустный и думал, что же надо предпринять. Посоветоваться было не с кем. Даже Кендра ушел на операцию вылавливания. Венгерские красноармейцы приводили все новых и новых бандитов, найденных в самых неожиданных местах. Всего их наловили более 40 человек.

После долгого раздумья я решил применить хитрость. Вызвал одного, которого я более других подозревал, и снова стал спрашивать и опять безуспешно. Тогда я заявил ему: «Ну что ты врешь? Думаешь, нам так уж ничего не известно? Вот такой-то про тебя говорил, что ты командир антоновской роты. А ты делаешь невинный вид. Вот возьму да прикажу тебя сейчас же у всех на глазах для примера расстрелять!». Такая угроза вместе со ссылкой на слова одного из арестованных подействовала. Мужик сознался, что служил в антоновской армии, но не командиром. Но после нескольких более крепких вопросов все было выяснено. Оказалось, что он действительно был командиром какого-то отряда антоновской армии и участвовал в операциях против Красной Армии. Он, конечно, мне ровно ничего не сказал о том, сколько красноармейцев или несговорчивых мужиков он убил, или над сколькими красноармейцами измывался. А мне приходилось видеть, как эти бандиты измывались над нашим братом. В Трескине, когда мы проезжали через него, я видел два трупа красноармейцев, у которых на лбу были вырезаны звезды, а грудь и спина были исполосованы ножами.

Но зато этот бандит, хотя и матерый, но сообщил мне некоторые сведения о том своем товарище, которого он подозревал в доносе на себя. А этот бандюга был вместе с ним в сарае в числе захваченных. Итак, перекрестный допрос оказался эффективным. Дело пошло куда легче и плодотворнее. Пользуясь отправными данными, полученными от одних бандитов, я вызывал других, говорил им, что мне все известно про них, приводил кое-какие данные для подтверждения этого, и в свою очередь, кроме частичного признания, получал от них некоторые данные и о тех, в первую очередь, кто на них «накапал».

Скоро выяснилось, что большинство захваченных бандитов были серьезными преступниками, служившими у Антонова на командных должностях либо в качестве уполномоченных по деревням, кустам и даже районам. Все были захвачены с оружием и всех я мог расстрелять даже без особого допроса. Но, признаюсь, принять решение оказалось совсем не легким делом. Я имел дело прежде всего с мужиками. Некоторые из них, пожалуй, большая часть, были неграмотными или полуграмотными и явно «влопались» в антоновщину случайно, только потому, что их авторитеты, те же мужики, только, может быть, побогаче, попочтеннее и пограмотнее, восстали против советской власти и сознательно примкнули к антоновщине, подав пример своим односельчанам низшей братии. Поэтому многих мужиков мне было просто жалко, хотя они, так же как и их командиры, были захвачены с оружием и потому подлежали расстрелу, собственно, без всякого допроса. Тяжело и грустно. Но нас учили на командных курсах решительности и беспощадности по отношению к врагам, и я мучительно думал, что же я должен предпринять. Венгерцы в данном случае мне ровно ничего не могли посоветовать.

С трудом, уже к трем часам дня я, усталый, закончил наконец допрос. Я решил поговорить теперь со всеми арестованными 40 бандитами. Я вышел из избы и отправился в сарай, где они сидели или лежали. У дверей сарая стояли двое часовых-венгерцев. Помню, стояла жарища. На земле в сарае, где, видно, когда-то хранилась солома, теперь была только соломенная труха. В этой трухе от сырости и жары развелось множество блох. Я никогда ни раньше, ни позднее в жизни не видал такого количества блох. Когда я присел на какую-то деревянную колоду в сарае и случайно положил руку на труху, на моей руке сразу оказалось не менее полсотни блох, которые тотчас же впились в кожу. Ужас!

Но мой «общий разговор» не удался. Когда я задал допрошенным и признавшимся частично вопросы и просил при всех рассказать об антоновщине, о силах, которые имеются в соседних деревнях, об их организации, никто не решился на откровенность – боялись друг друга. А я-то предупредил, что откровенный рассказ будет учтен при решении вопроса о наказании. Никто не решился ничего сказать при всех. Пришлось ретироваться.

Впрочем, как раз в это время ко мне вдруг приехал комиссар Винокуров. Я тотчас же доложил ему подробно ситуацию, рассказал о результатах допроса. Он послушал и, садясь на свою серую лошадь, бросил мне: «Всех расстрелять! И все, – а потом добавил, уже уезжая: – Впрочем, если есть темнота, (т. е. неграмотные и не сознательные), то отправь их в село…» (забыл, куда), и уехал.

Приказ был явно излишне жестким. Мне, после допросов, было совершенно ясно, что не все захваченные бандиты виноваты в одинаковой степени и должны нести одинаковое наказание. Вот почему я после раздумий решил воспользоваться добавочным приказом комиссара и отобрал из 40 арестованных лишь 10 бандитов, которые были действительно матерыми приспешниками самого Антонова. Через несколько дней уже оказалось, что среди выбранных таким образом четверо были ответственны вместе с самим Антоновым за восстание в целом, остальные же были командирами крупных отрядов.

Итак, я объяснил Кендре, в чем дело, и уже через 10 минут в овраге на краю деревни раздался залп и вместе с ним взрыв бабьего воя. Между прочим, нигде не было видно ни одной бабы. Оказывается, они спрятались так, что могли все видеть, а их не видел никто. Оставленные в живых бандиты сразу же были построены и отправлены под конвоем в село… (забыл!).

После проведенной операции мне требовалось организовать в дер. Андреевка ревком. Около меня во время допросов были двое мужиков, которые казались далекими от банды. Они были старики и бедняки, осуждали, по крайней мере при мне, антоновщину и ее сторонников. Я им и поручил созвать собрание взрослого населения деревни. Скоро собрание состоялось. Оно было коротким и после небольшой моей речи, в которой я рассказал о преступниках, о том, что к большинству мы отнеслись мягко, состоялись выборы ревкома. Оба старика, по моей рекомендации, были выбраны, а по их совету председателем был выбран мужик помоложе, инвалид войны. Все они вначале категорически отказывались и только после уговоров согласились стать членами ревкома. Председателем избрали инвалида. Я поговорил с ним о его обязанностях, о том, как себя держать с крестьянами, кого поддерживать (на этот счет была инструкция Политотдела Боеучастка), и мы расстались (они трое с неохотой – боялись мести бандитов).

Мы отправились домой для совершенно необходимого отдыха и поесть. Уже темнялось. Как назывался наш погост, теперь я не помню, помню, что он находился верстах в 5 от большого села Лукино.

А «дома» уже меня ждала другая, не менее напряженная работа. Наше командование, во главе с Тухачевским, которого я не раз видал в Инжавине, избрало единственно эффективный путь ликвидации антоновщины. Особенность организации антоновской армии состояла в том, что отряды и подразделения, состоявшие из мужиков-добровольцев и мобилизованных, как правило, не принимали боя с сколько-нибудь сильными подразделениями Красной Армии. Обнаружив против себя достаточно крупные силы Красной Армии, бандиты просто «рассеивались», т. е. расходились в большом селе, будто бы по домам, прятали, если было надо, оружие и сразу, таким образом, превращались в совершенно по виду безобидных мирных мужиков. Только крупные бандиты – командиры и уполномоченные, чувствуя свою вину, принимали дополнительные меры, например, устраивали себе замаскированные в колодце, на крышах (соломенных) в скирдах соломы, в подвалах и т. д. убежища, куда и прятались при приближении к селу частей Красной Армии.

Но лишь только Красная Армия уходила, вновь появлялись все с оружием и вновь отряд оказывался в готовности выступить для проведения операций. А операции эти состояли в нападениях на небольшие отряды и подразделения Красной Армии, беспечно передвигавшиеся в районах расположения антоновских частей, в нападениях на одиночных красноармейцев, в грабежах деревень, население которых не желало примкнуть к антоновщине. Тактика их борьбы со слабыми и одиночками дополнялась еще тем, что, захватив в плен красноармейцев, они неизменно их убивали, причем предварительно страшно издевались над ними, вырезывая на лбу звезды, исполосовывая живот и спину, отрубая руки и т. д. Трупы обезображенных таким образом красноармейцев мне приходилось видеть. Это было ужасно! Все это делалось, конечно, для устрашения красноармейцев. Это была общая тактика всех антоновских частей, которая, очевидно, перешла к ним от деникинцев, калединцев и прочих белогвардейцев, значительная часть которых в 1921 г. была уже, собственно, ликвидирована.

Поэтому единственно правильной тактикой искоренения этой заразной кулацкой антоновщины была сплошная оккупация территории, зараженной бандитизмом. Вся Тамбовщина была разделена на территориальные участки, в каждом из таких участков организовывалась Политтройка (я был членом и секретарем такой политтройки, во главе которой стоял комиссар Винокуров). Политтройка продумывала операции на своей территории с помощью курсантских отрядов и частей, бывших в ее распоряжении. На границах с нашим участком Западного отряда действовала бригада Котовского, получившая довольно большой район (села Медное, Золотое, Серебряное и др.). Недалеко от нас действовал отряд польских коммунаров (впоследствии оскандалившийся), где-то рядом были югославы (сербы и др.). Я не говорю уже о курсантах московских, саратовских и других.

Курсантские отряды и части войск по разработанному плану делали вылазки в различные села и деревни своего участка, особенно в те из них, в которых, на основании разведывательных данных, маскировались крупные бандитские подразделения. Так же, как и в описанном случае в деревне Андреевка, деревня окружалась со всех сторон, отряды курсантов направлялись на поиски укрывшихся и прятавшихся бандитов. Так как все они были в этом случае одинокими, их захватывали, допрашивали и поступали с ними в соответствии с суровыми предписаниями начальства того времени.

Таким путем территория участка данной Политтройки постепенно очищалась от бандитов, в деревнях и селах создавались ревкомы и начиналась более или менее нормальная жизнь.

Итак, вернувшись домой, я обнаружил, что комиссар Винокуров чем-то озабочен. Оказывается, в результате нескольких операций, проведенных на днях в селе … (забыл!), скопилось немало захваченных в разных селах бандитов, с которыми надо было что-то делать. Уже на другой день к нам приехал уполномоченный Чрезвычайной комиссии, были приведены наиболее подозрительные бандиты и мы начали допросы. Я, как самый молодой (мне было в то время 19 лет), естественно, стал секретарем, а чекист допрашивал. Он был куда опытнее меня, я был по сравнению с ним просто младенцем. Так же, впрочем, как и я, он пользовался методом перекрестного допроса.

Я заметил, что его, собственно, меньше интересовала личная вина допрашиваемых. Он все старался выпытать, особенно у матерых бандитов, где и сколько антоновских войск имеется, где главные районы их дислокации, кто командует крупными соединениями – дивизиями, бригадами, полками и прочее. Может быть, допрашиваемые и не знали много из того, о чем их спрашивали. Многие из них казались просто неграмотными мужиками, завлеченными «в банду» немудрящими мелкобуржуазными лозунгами Антонова. Но допрашивавший чекист на это не обращал никакого внимания. Если допрашиваемый не отвечал вразумительно, он прибегал к примитивной угрозе: «А ну, раскрой рот!» – требовал он и впихивал ему в рот ствол нагана. Однако бить не бил. Все это, конечно, не производило на меня сколько-нибудь приятного впечатления, хотя я уже успел привыкнуть к подобным вещам. Но было жестокое военное время и меня самого ожидало нечто во сто раз худшее, если по какой-либо глупой случайности я попался бы в плен к бандитам. А такая случайность могла произойти каждый день!

Помню, число допрашиваемых было очень большим, а время шло. Надо было очищать район, отведенный нам, срочно и переходить к другим важным делам. Мы могли допрашивать только по ночам. Днем все уходили либо на операции, либо занимались поездками и походами по разным неотложным делам. И вот, возвращаясь домой поздно вечером, мы садились за стол и вызывали очередных пленных бандитов. Первые две ночи такой работы после тяжело проведенных дней еще кое-как можно было пересилить, не спать. Но на третью ночь я стал клевать носом во время допросов и не все мог записывать. Кажется, на пятую ночь мои записи допросов оказались такими, что сам я не мог разобрать в них ни одной буквы! Когда комиссар увидел эти записи, он выругался и отправил меня спать. Но после того, как я беспрерывно проспал, наверное, часов 20, я вновь сидел за столом и записывал по ночам самое главное из того, что могли сообщить нам бандиты. Днем иногда приходилось писать сводки, донесения, данные разведки и всякие другие вещи в главный штаб. Так и текла наша жизнь примерно недели с две.