Текст книги "Я помню... (Автобиографические записки и воспоминания)"

Автор книги: Николай Фигуровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 47 страниц)

Жизнь наша протекала одно время достаточно однообразно. Рано утром мой ординарец-посыльный Журба приносил мне большую пачку немецких листовок, сброшенных ночью. Листовки эти, призывавшие нас сложить оружие, лживо обещали сладкую жизнь в плену, иногда на листовках имелись фотографии наших пленных офицеров, сидевших за столом и т. д. Просмотрев листовки и уничтожив их, я отправлялся завтракать и сразу же приступал к текущим делам: узнавал обстановку на фронте, давал задания помощникам, читал армейскую газету, редактором которой, кстати сказать, был А.А.Зворыкин⁵⁰, впоследствии работавший в «Советской энциклопедии» и связанный с Институтом истории естествознания и техники. Впрочем, его скоро сняли с поста редактора за какое-то самовольство в газете. Иногда приходилось в утренние часы упорно работать несколько часов, выполняя директивы командования и Начальника Химических войск фронта. Потом обед, обычно снова работа и т. д. Бывало, конечно, и спокойное время. Однажды в такое время я обнаружил в своем старом портфелишке два рыболовных крючка, оставшихся, вероятно, от визита к отцу в Доронжу, где я ловил рыбу на Мере. Я соблазнился и, встав однажды рано утром, сделал удочки из попавшейся на удачу нитки и длинной палки и, найдя с трудом червяка (было все время сухо), закинул удочку в озерко прямо против блиндажа. К моему удивлению, сразу же заклевало, и я вытащил небольшого сазана. Это странное на фронте занятие как-то сразу перенесло меня в спокойную мирную обстановку, осложненную небольшим рыболовным азартом. К сожалению, в последующие дни мне не удавалось больше заняться рыболовством.

Иногда после обеда, когда приходила почта, группа офицеров штаба оставалась на некоторое время в столовой. Помню, главным предметом таких сборов было чтение полученного с почтой отрывка из поэмы «Теркин» Твардовского. Картины, изображенные поэтом в талантливых стихах, производили на всех огромное впечатление. Главы из «Теркина», который в то время только начинался, мы после несколько раз перечитывали. Иногда командующий собирал нас и давал указания и задания. Обстановка, однако, вскоре изменилась.

Вспоминается мой посыльный-ординарец Журба. Это был молодой парень, весьма расторопный, исполнительный, но склонный к странным комбинациям, – однако, не со своими сослуживцами. Я расспросил его о прошлом. Оказалось, что до войны он был профессиональным «вагонным вором». Какой-то матерый вор приметил этого расторопного парня и взял его к себе в помощники. Оба они выполняли «операции» таким образом: садились в товарные поезда, в составе которых были вагоны с ценным грузом, – например, дорогой мануфактурой. На удобном перегоне они взбирались на крышу одного из вагонов, добирались по верху до нужного вагона и Журба, подстрахованный веревкой, спускался вниз и на ходу поезда срывал пломбу и открывал вагон. Затем из вагона выбрасывалось несколько тюков мануфактуры или чего другого, после чего оба спрыгивали из вагона на ходу поезда, находили свою добычу, прятали ее в надежное место, а затем постепенно продавали на базарах в небольших городах. Они были однажды пойманы, обоих посадили, но Журбу по молодости лет скоро выпустили. Набивши руку на таком занятии, Журба приобрел ловкость, изворотливость и самое главное – бесстрашие. Таким он и попал ко мне, я уже сейчас не помню, каким образом.

Он был очень исполнительным и проявлял даже заботу о моем благополучии. Правда, иногда он выводил меня из себя. Однажды произошел следующий случай. Фашисты каждую ночь сбрасывали с самолетов, кроме массы листовок, разные предметы, ярко окрашенные, иногда просто нужные, например, автоматические ручки. Однако стоило лишь дотронуться до такого предмета, он взрывался и либо калечил любопытного, либо даже убивал его. Мы все, конечно, были предупреждены об этих хитростях врага и никогда не трогали ничего привлекательного, что валялось по утрам на траве.

Итак, однажды утром Журба нашел где-то странный предмет, красиво раскрашенный, имевший вид сплюснутой сферы и с вертушкой. Это была как раз такая «штучка», до которой нельзя было дотрагиваться. Журба принес эту штучку к самому нашему блиндажу, чтобы спросить меня – что это такое. Посмотрев на «штучку», я сразу же понял, что это бомба, и строго спросил Журбу, неужели он не знает, что до таких вещей дотрагиваться нельзя. Журба возразил мне, что ничего страшного в этом не видит, он принес ее издалека, и она не взорвалась. Тогда я строго приказал ему немедленно с крайней осторожностью утопить эту бомбу в ближайшем пруду. Журба нисколько не смутился и, когда мы все удалились, выбросил бомбу в пруд.

Однажды Журба куда-то отлучился, оставив свою шинель на блиндаже, поскольку было жарко (днем). Вернувшись, он не нашел своей шинели. Я начал было упрекать его за разгильдяйство, но он твердо заявил мне, что сегодня же отыщет свою шинель. На другой день, проснувшись, мы увидели Журбу, облаченного в прекрасную шинель, как будто даже пригнанную портным к его фигуре. Я спросил его: «Где ты взял эту шинель?» – «Нашел», – спокойно ответил Журба. Что с ним будешь делать? Бывали и другие подобные проделки. По скоро пришлось с ним расстаться. Я встретил его вновь несколько месяцев спустя где-то в районе Ростова. Он очень обрадовался встрече и просил меня вновь взять его к себе. Но я тогда не имел возможности это сделать, да и не было нужды.

С работниками штаба у меня были хорошие товарищеские отношения. Особенно близко я сошелся с начальником инженерных войск армии Ю.В.Бордзиловским. Мы много разговаривали с ним о различных вопросах и часто вместе выполняли разные поручения командования. Это был интересный человек, впоследствии генерал-полковник, довольно широко известный. Где только мы с ним не встречались впоследствии! Когда я лежал в Берлинской больнице «Шарите», он навестил меня в форме генерала польской армии с эполетами и аксельбантами, чем произвел переполох во всей клинике. Навещал я его в Польше, где он был начальником штаба в послевоенное время у Рокоссовского⁵¹. Встречался с ним и в Москве, и мы поздравляли друг друга письмами к праздникам.

Кажется, еще до того, как мы расположились в блиндажах на берегу Волги, мы на два дня принуждены были часто перемещаться с места на место. Так, дня два или три мы провели в большой железобетонной трубе под высокой железнодорожной насыпью на ветке, ведущей к селу Купоросному. Труба эта более двух метров в диаметре, довольно длинная, так что в ней умещалась значительная часть штабных работников. Сверху в этой трубе мы были достаточно хорошо защищены от бомб, и лишь прямое попадание грозило уничтожением всех, кто находился в трубе. То же самое произошло бы, если бы бомба упала вблизи или даже в створе отверстий трубы. Выйти из трубы было далеко не безопасным делом. Кругом падали снаряды, рвались мины, фашистские самолеты летали чуть ли не целый день. Самое неприятное ощущение от пребывания в трубе была страшная жажда. Воды не было, и чтобы ее достать, надо было ползти к Волге. Днем это было фактически невозможно, и только ночью мы решались проползти к Волге. В эти дни шло комплектование армии. Прибыли новые части и соединения и мне, как химику, работы было мало.

Помню, ночью, томимый жаждой (был август, и стояла жара), я вышел из трубы с намерением напиться и принести немного воды в котелке. Признаюсь, было страшновато ползком осторожно и медленно пробираться к Волге. Я не говорю об артиллерийской стрельбе, о трассирующих пулях, летавших во всех направлениях и оставлявших светлые следы. Я знал, что все это сравнительно безопасно, и в отдельных участках пути я не полз, а просто шел.

Совершенно внезапно произошло нечто неожиданное и непонятное, от чего я бросился пластом на землю и стал прятать голову. Неподалеку сзади меня раздался залп, и над моей головой с шумом полетели огненные снаряды. Я был потрясен, но вскоре догадался, что это был залп наших «Катюш». Я впервые видел рядом действие «Катюш» и понял, почему немцы так боялись этого оружия. Лишь от одного вида летящих ракет у меня душа ушла в пятки, правда, они летели надо мной. Только успокоив себя, я пополз и пошел далее, напился вдоволь и вернулся в свою трубу.

Из этой трубы мы на короткое время перебазировались на берег Волги, на Лесобазу севернее Бекетовки. Помню много леса, бревна в штабелях и обрывистый высокий берег Волги. Химотдел расположился на обрыве берега. Мой приятель Ю.В.Бордзиловский, имевший в своем распоряжении не один саперный батальон, приказал в обрыве вырыть себе небольшую землянку. Вход в эту землянку был устроен на обрыве берега. В землянке был установлен телефон. Только он расположился «с удобствами» в этой землянке, началась бомбежка, и одна из бомб упала у входа в землянку, и взрывом засыпало вход. Бордзиловский оказался погребенным в своей землянке, в которую, как он говорил мне немного после, он хотел пригласить меня для совместного проживания. К счастью, его выручил телефон. В полной темноте он нащупал аппарат и убедился, что он действует. Вскоре саперы его откопали.

Не стану приводить других подобного характера эпизодов, их было достаточно. Они чередовались с событиями большой важности. Каждый день мы читали фронтовую сводку, с тревогой следили за боями в Сталинграде, особенно, конечно, за боями, которые велись соединениями и частями нашей 64 А. Время от времени к нам в штаб приезжали представители Верховного командования, иногда в результате таких приездов командование армии ставило перед нами новые задачи. Так, в октябре к нам приезжал маршал Василевский. После его отъезда в оперативном и разведывательном отделах наступило оживление. Но нам о сути дела ничего пока не сообщали. Только позднее, после другого приезда Василевского, я узнал о готовящейся Калачской операции, узнал – с условием молчать как рыба.

Между тем, командующий М.С.Шумилов однажды вызвал меня и приказал организовать в широком масштабе производство зажигательных бутылок для борьбы с танками противника. Естественно, такое производство всего целесообразнее было организовать на заводе № 91, который был на горе не более чем в километре от нас. Я отправился на завод. Разбомбив и сжегши Сталинград, фашисты не трогали электростанцию и завод. Видимо, они имели какие-то расчеты на эти предприятия. Завод, несмотря на тяжелые бои вокруг, был целехонек. Мало того: его огромный заводской двор был заставлен железнодорожными цистернами со спиртом и вагонами с различными химикатами. Мне стало страшно, когда я увидел все это. Упади тут случайно лишь одна, даже просто зажигательная, бомба – и случилось бы такое, что трудно себе представить.

Директор завода, к которому я пришел, – еврей, – оказался довольно храбрым человеком. Он оставался на территории завода и даже жил там, хотя, конечно, хорошо знал, какая опасность грозит ему и заводу. Он понял предложение о производстве бутылок, мы обсудили с ним некоторые детали, и производство с помощью оставшихся на заводе рабочих началось в довольно широком масштабе, и мы теперь могли снабжать части этим невзрачным, но грозным для танков противника оружием. В связи с производством мне приходилось ходить на завод почти ежедневно. Беспокоил огромный запас на заводе спирта, что с ним надо было делать, мы не знали.

Для начала была придумана следующая операция. Отдельным солдатам разных частей, которые по различным поводам посещали завод, были сделаны подарки в виде 200 г спирта для подкрепления. Скоро в ближайших к заводу частях распространились слухи, что на заводе много спирта. И вот однажды при мне пришел к директору солдат с котелком и, страшно смущаясь, сказал ему, что завтра у его командира роты день рождения и что хотелось бы отметить этот день в роте. Директор, понимая, в чем дело, спросил его, какая у него посуда, и солдат показал на котелок. Тогда директор спросил: «А может быть, у тебя найдется какой-нибудь бидон или что-либо побольше?». Солдат исчез и через какие-нибудь 15 минут (он сбегал к своей машине) вернулся с канистрой, которая и была сразу же заполнена спиртом из цистерны. Парень «улетел на крыльях». Эх, Россия, Россия!

С этого, видимо, дня завод стали часто посещать посланцы различных частей, начиная от частей на передовой. Их посуда наполнялась спиртом. Мой помощник по административно-хозяйственным делам Белоцерковский, оборотистый парень, тотчас же принял меры к обеспечению запаса спирта «для штаба». Он достал где-то 8 железных бочек, заполнил их спиртом и ночью переправил за Волгу. Там в Ленинском у нас был склад химического имущества. Бочки были зарыты в землю. Впоследствии они нам пригодились для различных целей, даже тогда, когда мы были уже в Крыму.

На заводе имелись и другие химикаты, которыми нам приходилось пользоваться. Так, однажды врач штаба армии Э.Андреева, впоследствии врач Военной академии им. Фрунзе – мужественная женщина – однажды сказала мне, что у многих машинисток штаба на руках чесотка и у нее нет никаких средств для ее лечения. Я предложил приготовить ртутно-серную мазь. Пришлось на заводе найти несколько термометров для добычи ртути, серный цвет нашелся в лаборатории, и я приготовил там ртутно-серную мазь на вазелине, которую и передал врачу. Эффект был полный. Я привожу эти мелкие эпизоды лишь потому, что они всплывают в памяти в процессе писания. Конечно, не эти мелочи волновали нас в то время, а куда более серьезные дела.

Между тем оборона Сталинграда как-то стабилизировалась. В отдельных частях города, особенно в северной его половине, шли напряженные, каждодневные бои, уличные и в отдельных домах, скелеты которых уцелели. Мы каждый день изучали сводки, полученные из 62 А. Впрочем, и у нас время от времени возникал то артогонь, то даже неподалеку была слышна стрельба. Я лично полагал, что немцы готовят переправу через Волгу севернее или южнее города, но этого не происходило. Бомбежки, правда, продолжались, они велись с целью воспрепятствовать нашим пароходам перевозить за Волгу раненых и привозить боеприпасы, горючее и другое имущество. Бомбы часто падали в Волгу чуть повыше нас. На это обратили внимание солдаты Химической роты, которые обнаружили, что в результате бомбежек мимо роты плывут кверху брюхом оглушенные взрывами осетры. Иногда удавалось перехватить на лодке такую рыбину метровой длины. Ротный повар, работавший ранее в каком-то минском ресторане, делал из такой рыбы довольно вкусные вещи. Особенно хороша была свежая икра.

Ночью в полной темноте над нами постоянно летали самолеты. Трудно было установить, чьи они. Вероятно, были и немецкие, но были и наши У-2, которые управлялись женщинами Женского авиационного полка. Эти У-2, летавшие низко, наводили панику на немцев, засевших в окопах и по ночам, видимо, спавших. Наши летчицы-женщины бросали на них бутылки с горючим и небольшие бомбы. Сбить эти самолеты немцам было трудно. Их зенитные средства были рассчитаны на гораздо большие высоты полета.

С середины октября в наш штаб неоднократно приезжало, как уже говорилось, высокое начальство из Москвы (маршалы Воронов⁵², Василевский и др.). Вообще – это было в порядке вещей, но все же было очевидно, что планировалось что-то особенное. 7 ноября, когда мы отмечали праздник Октябрьской революции, я узнал, что на фронте готовится крупная операция, что именно, точно я еще не знал. Но работы у нас прибавилось.

Когда в фронтовых условиях живешь на одном месте месяц или более, кажется, что ты живешь почти дома, привыкаешь к обстановке, к окружающим людям, товарищам. Поэтому предчувствие, что должно что-то произойти, вместе с минимальными сведениями и увеличением объема работы предвещали перемены, и это вызывало какие-то новые переживания. Что будет? Наступала зима с холодами и снегом, на Волге стали замерзать прибрежные лагуны и временами шел мелкий лед. Как-то думалось, что придется зимовать в своем блиндаже. Но на фронте всегда приходится быть готовым к внезапным и притом совершенно неожиданным переменам. Вероятно, 10–13 ноября я был вызван к командующему армией, и М.С.Шумилов показал мне телеграмму из штаба фронта. Начальник химических войск фронта генерал Михайлус (недавно назначенный вместо ушедшего на должность начальника Военно-химической академии генерала Петухова) сообщал, что я назначен на должность начальника оперативно-разведывательного отдела Химического управления Сталинградского фронта. Я воспринял это назначение как какое-то наказание. Я так сжился со штабом 64 А, что не хотел никакой другой службы, кроме как в 64 А. К тому же я незадолго перед этим стал подполковником, и командование было, по-видимому, довольно моей работой. Начальники отделов штаба и многие офицеры были моими друзьями. Я доложил М.С.Шумилову свое несогласие с новым назначением и крайнее нежелание расставаться со штабом, который стал для меня родным. М.С.Шумилов также считал, что мой перевод на новое место службы нежелателен для армии, и тут же послал телеграмму с просьбой отменить назначение. Но уже к вечеру была получена телеграмма, что я назначен Главным военно-химическим управлением КА и сделать уже ничего нельзя.

19 ноября началась операция под Калачом. Мы все, естественно, с волнением читали сводки и детально следили по картам за ходом боев и, конечно, радовались. Но мне надо было выполнять предписание. Переправиться через Волгу непосредственно у расположения штаба было невозможно, пришлось добираться до штаба окружным путем. Меня отвезли на машине в Красный Яр. Было довольно холодно. Там я долго ждал переправы через Волгу, по которой шла шуга. К счастью, начальник инженерной службы 57 А перевозил через Волгу на старом пароходе какое-то имущество, и я случайно попал в очередной рейс. Наконец переправившись, я прибыл с попутными машинами в Среднюю Ахтубу недалеко от расположения штаба Сталинградского фронта. Был вечер, и я попал ночевать в чистый домик. Когда я присел поесть и выложил на стол свой паек – селедку и черный хлеб, хозяйка, увидев мою селедку, всплеснула руками и сказала, что ее надо выбросить. Она тотчас же принесла мне селедку своего посола (залом), и я с большим удовольствием «заправился» этим деликатесом (которого с тех пор мне не удалось более поесть). Утром она меня снова очень хорошо накормила.

В штабе Сталинградского фронта

Химическое управление Сталинградского фронта располагалось в обширном блиндаже, состоявшем из двух «комнат». Вместо нар в прежнем нашем блиндаже в 64 А, здесь стояли кровати с матрацами, но, кажется (не могу сейчас вспомнить), не было белья, без которого мы обходились с самого начала службы. Представившись начальству, я познакомился с офицерами Управления и со своими помощниками. Тут же я узнал о причинах перевода генерала Петухова начальником Военно-химической академии (тогда им. Ворошилова) и о назначении в штаб фронта генерала Михайлуса. Оказалось, что незадолго до этого Химическая академия праздновала свое десятилетие (она была основана Я.Л.Авиновицким). Начальник Академии Ю.А.Клячко⁵³ (химик), которого я, особенно в дальнейшем, хорошо знавал как чисто штатского профессора, затеял к юбилею Академии выпустить книжку (под собственной редакцией). Особенностями этой книжки был подбор иллюстраций. На первой странице был помещен портрет Сталина, на следующей – Ворошилова и вслед за ними шли портреты Клячко и комиссара академии. Все прошло хорошо, юбилей прошел прекрасно. Но книжка попала на глаза какому-то деятелю из Политуправления Армии. Подбор иллюстраций был расценен как своего рода хулиганство и Клячко вместе с комиссаром были освобождены от должностей. Клячко был уволен из рядов Красной Армии, а комиссар был разжалован и в звании старшего лейтенанта направлен на Сталинградский фронт в распоряжение генерала Михайлуса, оставившего его почему-то в своем Управлении. Парень этот был, выражаясь мягко, «пустым местом» как по грамотности, так и в качестве офицера.

Я немедленно приступил к исполнению своих новых обязанностей, познакомился с помощниками. Характер работы оказался здесь более бюрократическим, чем в штабе армии. Михайлус не был боевым генералом и в своей деятельности напирал на канцелярщину, на бумаги, на составление таблиц часто совершенно ненужных расчетов, на излишне подробные и мало нужные указания, рассылавшиеся по армиям. Хотя всем этим занимался довольно многочисленный штат офицеров, приходилось и на мою долю немало работы. Помощники были недостаточно подготовленными по военно-химическому делу и недостаточно опытными. Приходилось иногда переделывать то, что они подготовили, или давать конкретные указания о переработке подготовленных документов. Кроме того, приходилось знакомиться с разными документами, поступавшими к нам от армий и Разведупра, в частности, с военными уставами немцев и описаниями немецкой химической техники. Все это было куда скучнее, чем более живая и подвижная работа в штабе 64 А. К счастью мы недолго оставались в Средней Ахтубе. Окружение немцев в Сталинградском котле и провал попыток войск Манштейна прорвать окружение привели к тому, что мы начали наступление в Сальских степях и на Дону. Скоро удалось значительно потеснить немцев, и обстановка на фронте коренным образом изменилась.

Сейчас я уже не помню, сколько точно времени провели мы в Средней Ахтубе. Но уже в начале декабря, когда стояли сильные морозы, штаб фронта был перебазирован на юго-запад в район Котельниково. Помню некоторые эпизоды в процессе перебазирования штаба. Мы ехали на хороших американских машинах, я, как начальник отдела, сидел в кабине, было удобно и тепло. Окружавшая нас местность была буквально усеяна тысячами немецких трупов на расстоянии десятков километров. Здорово потрепали здесь немцев наши войска, воодушевленные успехом окружения немцев в Сталинграде. До самого Сальска мы ехали по местности, усеянной трупами. В Сальске мы ночевали. И хотя здесь еще чувствовалась близость фронта и были видны следы только что закончившихся боев, жители встретили нас приветливо, и мы хорошо отдохнули в тепле. На следующий день мы приехали в Котельникове. Наш фронт был переименован в «Южный фронт», и новая задача, которая была поставлена перед фронтом – это освобождение Донбасса от немцев. В Котельниково мы пробыли, однако, недолго. Фронт уходил дальше на юг и юго-запад, был взят Ростов, бои шли у Таганрога.

Наш штаб продолжал перемещаться на юг. По нескольку дней мы провели в селениях Засальская, Сальско-Кагальницкая, Каракаш и, наконец, 27 февраля 1943 г. прибыли в Батайск и расположились здесь более основательно. Я со своим отделом расположился в небольшой чисто выбеленной хатке. Погода стояла хорошая, весь день было солнечно, правда, ночью в избе было холодновато. Все же здесь было удобно работать.

Наша хата была в районе железнодорожной станции. Потрясающее зрелище представляла собой эта огромная узловая станция. Многочисленные железнодорожные пути были сплошь заставлены товарными поездами. Вагоны, вагоны, без конца вагоны. Несколько поездов были гружены пшеницей. Это немцы везли ее с Северного Кавказа к себе в Германию, но не смогли уехать далее Батайска и Ростова, так как железная дорога на север и на запад была перерезана нашими наступавшими частями. Вместе с хлебом и разным награбленным фашистами имуществом, предназначенным для отправки в Германию, целые составы были гружены встречными грузами из Германии. По долгу службы я должен был установить, не было ли среди этих грузов химического имущества, отравляющих веществ и ядов. Поэтому со своими помощниками я вскрывал вагон за вагоном и осматривал грузы. Военно-химического имущества обнаружено не было, вопреки многочисленным донесениям начальников химической службы дивизий о том, что немцы готовы применить химическое оружие. Зато я обнаружил несколько вагонов, груженных химикатами. Особенно много было метилового спирта в мелкой упаковке (по 200 г). Надписи на бутылочках были немецкие. Несомненно, они были предназначены для наших солдат, которые, не понимая разницы между метиловым и этиловым спиртами, по запаху могли принять метиловый спирт за пищевой этиловый и, выпив, умереть. Это, конечно, было своеобразное химическое оружие. К сожалению, мне были известны довольно многочисленные случаи отравления метиловым спиртом даже офицеров. Мне пришлось порекомендовать полностью уничтожить найденный метиловый спирт, которым был гружен, по меньшей мере, один обнаруженный мною вагон.

Но меня еще более потрясло, когда в одном из вагонов было обнаружено большое количество двойной соли цианистый калий-цианистая ртуть. Это зелье, как нам было известно, предназначалось для умерщвления детей. Стоило кисточкой помазать раствором этой соли по губам ребенка, как смерть наступала почти немедленно. Немцы вели тотальную войну не против Советской Армии, а против народа. Нашел я и некоторые другие химикаты, сейчас не помню уже, что именно.

Кроме этого, в немецких поездах, прибывших из Германии, было множество литературы на немецком языке. Она предназначалась для немецких солдат. Здесь были военные уставы, различные инструкции, описания наших танков и даже «Катюш». Наряду с этим, немцы везли для своих войск популярные журналы, песенники, сборники солдатских анекдотов. Мне попадались книжки совершенно нецензурного содержания. Два или три дня я продолжал это обследование вместе с помощниками.

Среди немецкого военного имущества мы обнаружили большое количество различных сигнальных дымовых шашек, с которыми частично я встречался и раньше. Я взял ряд образцов и на квартире произвел их подробное обследование, обнаружил дымовую смесь, механизм запала и т. д. Совершенно случайно довольно большое количество дымовой смеси, изъятой из шашек, я высыпал в печурку в своей квартире, легкомысленно надеясь, что она сгорит и весь дым выйдет через трубу. Но на другой день, когда хозяйка затопила печь, оказалось, что дыму образовалось такое невероятное количество, что большая его часть заполнила избу, к ужасу хозяйки.

Из Батайска мы перебазировались в поселок Таврический, затем в станицу Большую Крепинскую и, наконец, попали в Ростов. Все эти частые переезды нарушали повседневную работу, которой хотя и было немного, но приходилось каждодневно заниматься. В Батайске осталась из нашего управления только снабженческая часть. Немцы, укрепившись на западном берегу Дона, ожесточенно сопротивлялись. Они постоянно бомбили нас, в том числе и в Ростове. В Батайске одна из бомб упала на дом, где размещались наши снабженцы, двоих убило, остальные были ранены. Мы ездили в Батайск хоронить товарищей. Да и в Ростове у нас были потери от бомбежек. Однако настроение у нас было боевое. Разгром группы Паулюса в Сталинграде, освобождение Северного Кавказа и другие успешные операции наших войск уже не вызывали сомнений в нашей конечной победе.

Частые перебазировки штаба фронта и нашего Управления, новые задачи, которые перед нами возникали, как-то стерли воспоминания о прошлой мирной и спокойной жизни. Человек ко всему привыкает. Мы нисколько не сожалели, покидая очередной пункт дислокации штаба, к которому только что успели привыкнуть. В марте из Ростова мы перебазировались в Орехово, оттуда – в Красную Поляну и 31 марта очутились в Новошахтинске. Этот шахтерский городок показался мне уютным. Особенно уютными оказались домики-коттеджи, в которых жили семьи шахтеров. Я поселился в одном из таких коттеджей и чувствовал себя в нормальной, правда – фронтовой обстановке.

В Новошахтинске были у меня неприятности. Первая – это размолвка с начальником Управления генералом Михайлусом. Однажды, придя к нему на доклад, я застал у него молодых начхимов частей, приехавших за назначением. Михайлус вздумал их экзаменовать по химии и требовал написания формул различных отравляющих веществ. Они писали эти формулы совершенно неправильно, а Михайлус, поправляя их, также делал грубые ошибки. Черт меня дернул написать правильную формулу какого-то арсина. Это страшно разозлило Михайлуса (начальство всегда право) и между нами возникла, как пишется в русских летописях – «нелюбовь».

Другая неприятность чуть ли не стоила мне жизни. Однажды утром я вышел из своего домика, и вдруг неожиданно невдалеке разорвалась бомба, сброшенная немцами. Я не помню, собственно, что было. Очнулся я в полевом госпитале, около меня стоял врач (Коздов – еврей). Он сообщил мне, что я более 6 часов был без сознания. Страшно болела голова, она была перевязана. В дальнейшем я узнал от врача, что меня подобрали на улице и сочли убитым и даже уже хотели похоронить. Но кто-то, взявшись за пульс, обнаружил, что я жив, и меня привезли в госпиталь тут же в Новошахтинске. Шальной осколок ударил меня рикошетом в левую надбровную дугу, вырвал кусок кожи с мясом. К счастью, попадание оказалось не прямым и мою рану квалифицировали в госпитале как контузию. Висевший оторванный клочок был прилеплен врачом на старое место и прирос. Пролежал я в госпитале 8 дней, пережил несколько бомбежек и вышел с повязкой на лбу. Вроде бы все кончилось без последствий, но оказалось, что последствия были.

Через некоторое время я был вызван к Михайлусу, который сообщил мне, что для меня будет спокойнее, если я буду переведен на должность начальника химической службы тыла 4-го Украинского фронта. Чувствовал я себя в эти дни неважно и не стал сопротивляться. К тому же новая должность была самостоятельной. Покинув Управление Химических войск фронта, я принял новую должность. У меня было 6 помощников, и работы на новом месте оказалось достаточно. Я перебазировался, естественно, во второй эшелон штаба фронта.

В середине мая 1943 г. я очутился в поселке Артемовский со своим помощником. Здесь же располагались Санупр фронта и другие тыловые учреждения. На моей ответственности оказалась химическая защита шлейфа полевых госпиталей фронта, главная часть которых располагалась в районе Минеральных Вод. Были, конечно, и другие различные объекты. В Артеме я познакомился с группой врачей-профессоров, работавших в Санитарном управлении фронта, со снабженцами и другими работниками тыла фронта. Жили мы в этом поселке сравнительно «мирно». Бомбежек почти не было, и я провел здесь в относительно спокойной обстановке почти все лето. Я впервые познакомился здесь с природой степной полосы, совершенно отличной от природы нашего Севера. Я увидел, как растут арбузы, как на окнах почти во всех домах растет и вызревает красный перец, стручок которого я срывал, когда шел в столовую обедать. Больше всего во второй половине лета меня поразили плантации прекрасных помидор. Их в то время некому было убирать, а их было очень много и они гибли. Впрочем, сейчас я уже не могу вспомнить многие детали нашей жизни и работы в Артеме. Лишь несущественные мелочи приходят на ум. Кажется сейчас, что обстановка там была «полуфронтовая». Я даже лечил зубы и консультировался с врачом по поводу своих желудочных заболеваний.