Текст книги "Я помню... (Автобиографические записки и воспоминания)"

Автор книги: Николай Фигуровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 47 страниц)

Мне, естественно, было совершенно некогда обдумывать обстановку и оценивать действия и приказы начальства. Еще час напряженной работы, и ранее выданные патроны кое-как собраны и подсчитаны (у некоторых оказалось, что недостает 1–2 патронов) и уложены в огромный сундук, стоявший в углу казармы, ключ от которого хранился у старшины. После этой операции я оказался измученным до конца. Хочется есть, желудок так и сосет, и хочется спать от голода и усталости. Только напряженная атмосфера еще цепко держит меня в своих объятиях и мешает мне свалиться и заснуть, наконец, мертвецким сном.

Наконец, снова команда построиться во дворе с винтовками. Потом новая команда – поставить винтовки на место в казарме и построиться без винтовок. Никто ничего не понимает. Снова в казарме шум и гвалт, все вернулись, ставят винтовки на станки. Опять команда строиться во дворе. Наконец, стало слышно, рота куда-то уходит. Шум постепенно стихает. Очевидно, весь полк куда-то отправляется. Остались лишь мы, дежурные и дневальные. Стемнелось. Наступила совершенно непривычная, полная тишина. Обхожу через силу еще раз своих дневальных. Спят бедные, голодные и усталые. Впрочем, и я убийственно хочу спать!

Тишина продолжается. 10 часов, 11 часов вечера. Чтобы не заснуть, обхожу еще и еще раз взводные помещения и бужу дневальных, ругаюсь, расталкиваю, заклинаю не спать. Кричу на них. Но сон непобедим, да еще в такой обстановке полной и совершенно непривычной тишины. Я сажусь на минутку за стол писаря и тут же засыпаю как убитый. Слышу сквозь сон – кто-то ходит по казарме. Может быть, я вижу это во сне? Сделав над собой сверхчеловеческое усилие, просыпаюсь. Дневальный спит без задних ног. Какой-то дядя с наганом у пояса берет винтовку с пирамиды и хочет уйти с нею. «Стой, – кричу, – куда?» – «Спишь, такой-сякой», – слышу в ответ. Это дежурный по полку старается выслужиться. Я хватаюсь за злополучную винтовку, у нас начинается борьба. А дневальный, паршивец, спит беспробудно. Дежурному по полку удается вырвать у меня винтовку и уйти. «Завтра, после смены придешь», – говорит он на ходу. Ну какой после такого происшествия сон? Я бужу дневальных и в свою очередь ругаю их последними словами, мобилизуя все свое умение ругаться. Но уже поздно, ничего не поделаешь.

Проходит часа два. И вдруг снова страшный шум и гам. Рота вернулась. Оказывается, где-то далеко за Москвой взорвались склады трофейной взрывчатки и трофейных снарядов. Опять эти «трофейные» материалы. Какой дурак свозил их в свое время в Москву? Неужели мало места в России, совершенно пустого?

Сменившись с дежурства, на следующий день я пошел выручать украденную винтовку. После того, как бывший дежурный несколько покуражился, он отдал мне ее и в придачу три наряда вне очереди. Однако дальнейшие события свели на нет его наряды, и я их не отбывал.

День и вечер второго дня после начала взрывов прошел также в напряжении. Где-то, теперь уже, казалось, вдалеке, рвались снаряды. Похоже, как будто шла артиллерийская стрельба, беглый огонь. Как оказалось в дальнейшем, в результате больших взрывов на складе трофейных снарядов начался пожар, и снаряды рвались один за другим без конца. Вероятно, среди трофейных снарядов обычных калибров попадались и тяжелые фугасные снаряды. При взрыве таких снарядов более мелкие снаряды разбрасывало в стороны, иногда довольно далеко от склада. При этом многие из снарядов не взорвались, представляя особую опасность для всей местности. Такое разбрасывание снарядов продолжалось около двух суток. В результате огромная площадь около села Хорошева, теперешних Хорошевского шоссе и Беговой улицы, а также и Ваганьковского кладбища, оказалась засыпанной не взорвавшимися снарядами, немецкими, японскими, английскими и другими.

На третий день взрывы стихли. Утром этого дня, вместо обычных занятий, раздалась команда строиться с винтовками. Мы построились и пошли. Шли сначала по Садовой улице до Триумфальной площади, там свернули направо и пошли к теперешнему Белорусскому вокзалу. Миновав его, пошли дальше до Бегов и недалеко от Боткинской больницы повернули налево и пошли по улице, на которой впоследствии мне довелось жить. Это была Беговая улица. В то время на ней, кроме нескольких домиков и свалки, ровно ничего не было.

У поворота на теперешнее Хорошевское шоссе я увидел картину тогдашнего Подмосковья. Вся, теперь уже целиком застроенная, площадь до самой Боткинской больницы тогда казалась пустой.

Старица реки Москвы проходила от начала Хорошевского шоссе к Серебряному бору. Ряд длинных, даже живописных озер имел тогда чисто весенний вид. Множество зеленых лягушек (которых в нашем Костромском севере я никогда не видел) развели такой невероятный лягушачий концерт, что я по наивности думал, глядя на озера издали, что тут плавают огромные стада уток и орут. Вблизи озер, от самого начала Хорошевского шоссе, лежали кучи мусора, вывезенного из Москвы. Все же общий вид пустынного пространства был весенним и веселым.

На посту на месте взрывов

Но самое интересное, что мы увидели, поворачивая на Хорошевское шоссе, это снаряды, которые всюду валялись в значительном количестве около дороги. Взрывами их перебросило сюда, за несколько километров. Я никогда до тех пор не видывал настоящих снарядов, кроме как на картинках. Естественно, будучи любопытным и не имея представления о силах, которые заключены внутри снаряда, я подбежал к первому из них, с намерением взять его в руки и рассмотреть на ходу. Об устройстве фугасных снарядов, а это были 80-120 мм снаряды, я не имел ровно никакого представления.

Не успел я наклониться и дотронуться до первого приглянувшегося мне снаряда, как раздалась невероятная ругань со стороны взводного по моему адресу. Если суть сказанного взводным освободить от оболочки отборной матерщины, то она сводилась к следующему: «Черт с тобой, что тебя разнесет в куски, так что ничего не соберешь, но из-за тебя может пострадать вся рота, такой ты сякой и прочее». Хотя я и не понимал, как это снаряд может разнести на куски, когда он мирно лежит на земле, но пришлось до поры до времени оставить при себе свое любопытство и идти в строй, хотя мы и шли совершенно нестройной толпой. Долго еще взводный не мог успокоиться и продолжал ругаться. Мы шли далее к Окружной железной дороге. Снарядов становилось все больше и больше. Они покрывали землю на всем видимом кругом пространстве.

Пройдя Окружную дорогу, мы остановились на самом поле. Здесь нам объяснили, что мы будем стоять на посту по трое в течение суток, сменяясь сами собой, без разводящего. Нам, помнится, выдали на сутки по куску хлеба (200 г.) и селедку на троих очень небольшого размера. Остальные ушли далее, а мы втроем остались на месте невдалеке от Окружной дороги. Заняв свой пост, мы осмотрелись, разостлали свое барахлишко и сели прямо на земле. Кругом простиралось только что вспаханное поле, видно было, что кое-где уже была посажена картошка.

Для начала мы уговорились о смене. Караульное помещение, как нам сказали, располагалось в селе Хорошеве, видневшемся вдали на расстоянии примерно километра. Во всех домиках этого села взрывом вышибло не только стекла, но и сорвало двери. На многих домах не было крыш и прочее. Отдаленность караульного помещения создавала для нас ряд удобств и неудобств. Удобства состояли в том, что на посту мы были сами себе хозяева и начальники и могли делать все, что мы хотели, не считаясь с уставом и дозволением. Приближение разводящего и караульного начальника мы могли заметить за полчаса до их прибытия и имели время устранить на посту все, что могло показаться им предосудительным и заслуживающим замечания. Впрочем, таких постов, как наш, было много, и они были разбросаны по полю на большом пространстве. Мы видели посты справа и слева, но до них было далеконько. Поэтому, если бы даже караульный начальник вздумал раз в день обойти все посты, ему пришлось бы сделать, я думаю, не менее 25 километров, на что он едва ли мог решиться. Неудобство же нашего поста состояло в том, что спать мы могли лишь на земле (а не в помещении), подостлав свою убогую одежонку «на рыбьем меху», и к тому же независимо от погоды.

К счастью, на этот раз, да и впоследствии, стояла в общем сухая погода. Однако ночью и утром было очень холодно, и, несмотря на запрет, мы еще с вечера зажгли костер. Ночью мы не держали большого огня во избежание недоразумений. Костер нам был нужен и для приготовления чая (т. е. горячей воды), а в дальнейшем и для варки картошки и других поварских целей.

Первые сутки стояния на таком посту прошли в общем без особых приключений. Разве что нам было указано потушить костер, который мы по неопытности разложили так, что вечером он оказался виден в самом селе Хорошеве. Для костра мы пользовались сухими и хорошо горючими снегозащитными рамами, которые стояли в большом количестве неподалеку вдоль Окружной железной дороги.

На другой день нас сменили, и мы отправились уже знакомой дорогой к Спасским казармам на Сухаревку. Нам полагался после караула суточный отдых, который и был нами с удовольствием использован, хотя и не полностью из-за затрат времени на дорогу. Но отдых проходит гораздо быстрее, чем рабочее время, и уже через ночь нас снова построили и снова мы пошли в район села Хорошева. На дорогу требовалось не менее двух часов.

Встав на пост, второй раз мы, естественно, использовали накопленный ранее опыт. Мы уже разводили костер так, что он почти не был заметен издали. Но главное, что мы научились к нашему скудному, голодному пайку добывать существенные добавления. Мы скоро узнали, что на многих участках поля в районе нашего поста была только что посажена картошка. Оказалось, что ее в общем было не трудно добыть. Стоило выкопать одну картошину, около нее по линии через 25 сантиметров была другая и т. д. Удавалось таким образом добыть немного картошки, которой мы давно не едали. Скоро мы нашли вблизи огромных воронок, оставшихся после взрыва складов со взрывчаткой, вытяжки из алюминия и латуни, напоминавшие большие кастрюли. В них мы и приспособились варить добытую таким путем картошку.

Другой источник пополнения нашего пайка состоял в том, что проезжавшие в Москву крестьяне с продуктами, которых вообще нельзя было пропускать из-за опасности случайных взрывов снарядов, давали нам кое-что, например, немного молока, той же картошки или овощей. Сначала мы останавливали мужиков и требовали объезда поля, что, вероятно, составило бы километров 20, но они все просили всячески над ними смилостивиться и давали нам продукты, зная, что мы по существу голодаем. Уже после второго раза стояния на посту мы устроились довольно прилично в этом отношении. Наряд в поле нас поэтому нисколько не тяготил.

Однажды в день отдыха после такого наряда, дежурный по роте крикнул: «Фигуровский, к командиру роты!». Что это могло означать, понять было невозможно. Впервые за два месяца службы я сподобился, можно сказать, такого вызова. Я осмотрелся, поправил лапти и брезентовый пояс.

Вхожу в «кабинет». За столом сидит длинный худощавый человек, в офицерском кителе, с обшитыми зеленым сукном пуговицами с царскими орлами – явно бывший офицер царской армии. – «Как фамилия?» – «Фигуровский». – «Как звать?» – «Николай». – «Из какой губернии?» – «Из Костромской». – «Откуда туда переселился?» – «То есть как переселился?» – «Ну, прибежал… Ты же беженец?» – «Нет». – «Ну а родители откуда?» – «Родители тоже костромские, там родились». – «Чего ты мне врешь? Говори, откуда беженцы?» – «Какие беженцы?» – «Ведь ты поляк?» – «Никак нет, я русский». – «Ну ладно, не хочешь признаваться, там разберут». – «В чем признаваться?» – «Иванов, отведи его на гауптвахту».

Я ничего не понимал. При чем тут беженцы, почему я вдруг подозреваюсь в том, что я поляк? И вдруг меня осенило. Ведь во взрывах складов 9/22 мая были или могли быть повинны поляки, которые в то время были недалеко от Москвы, за Смоленском. А ведь моя-то фамилия польская. Вот оно что! Но что же предпринять? Попадешь ведь ни за что, ни про что в историю, а потом и не выпутаешься. Поди докажи, что ты не слон. И пока Иванов еще не вышел из соседней комнаты, у меня после лихорадочного размышления созрело решение. По молодости лет и, несомненно, по дурости я носил в кармане гимнастерки (старой, купленной в Костроме на барахолке) все свои документы. Там было свидетельство об окончании трех классов Духовной семинарии, свидетельство об окончании школы 2-й ступени и еще что-то. Документы эти не раз потели вместе со мной, покрылись разводами, ободрались на углах и сгибах. Я сообразил, что семинарский документ меня может выручить. «Позвольте, – сказал я, обращаясь к командиру роты, – вот у меня есть случайно документ, может быть, он прояснит дело?». Я протянул семинарское удостоверение с крестом командиру. Он прочитал, засмеялся почему-то и сказал: «Ну счастлив ты, что у тебя есть документ, а то могло быть похуже. Черт с тобой, иди в роту». Вот это да…

Однажды мы встали на пост в районе Хорошева (в третий или четвертый раз) особенно усталыми и голодными. Как нарочно, по дорогам около нас не проезжал ни один мужичишко с продуктами. А есть очень хотелось. Пришлось прибегнуть к примитивному приему добычи только что посаженной картошки. Два моих товарища по посту ушли подальше в надежде отыскать картошку получше и побольше. Я же остался на посту, получив наказ сходить за водой и вскипятить ее. Я достал воды и в большой посудине, похожей на кастрюлю, поставил ее на костер. Костер весело горел, дрова были превосходными, и вода вскоре уже была готова закипеть.

Жизнь или смерть?

Мне оставалось только смотреть, как закипает вода, и ждать возвращения товарищей. А кругом на большом пространстве, куда ни глянешь, были разбросаны снаряды разных калибров. Их было очень много. Мы уже привыкли не обращать на них внимания, особенно после нагоняя, который мне был дан взводным еще при первом походе на место взрывов. Но все же мы интересовались вещами необыкновенными и непонятными. Так мы нашли довольно много шелковых мешочков, наполненных либо макаронным белым (вероятно, пироксилиновым) порохом, либо крупнозернистым черным порохом. Находили мы и ружейные патроны разных систем, вскрывали их и испытывали пороха на воспламеняемость у костра. К моему немалому удивлению, все виды пороха при соприкосновении с огнем не взрывались, как этого я ожидал, а горели совершенно спокойно, правда, быстро. Черный порох пшикал на огне, но без взрыва.

Сделав множество опытов с небольшими порциями различных образцов порохов, мы в конце концов отваживались сжигать на костре цельные шелковые мешочки с порохами. Я, да и мои товарищи, не имели ровно никакого представления о детонации, о механизме самопроизвольного взрыва, скажем, пироксилиновых порохов. После всех опытов у меня сложилось впечатление, что и снаряды, наполненные такими же порохами, взрываются только потому, что горение пороха внутри снаряда происходит в замкнутом пространстве. Бывало, мальчишками мы взрывали таким путем воду в небольшом куске водопроводной трубы, которая с обеих сторон закупоривалась тщательно нарезанными пробками. Положив такую трубу в костер и удалившись на некоторое расстояние, мы наблюдали сильный взрыв, причем либо пробка вышибалась, либо труба разрывалась.

Вот, так сказать, экспериментальный материал, который лег в основу моих представлений о взрыве снарядов. Итак, я сидел один у костра, кругом валялись снаряды различных калибров и форм. Мое внимание вдруг привлек снаряд, который я и раньше видел, но, занятый разными делами, не обратил на него должного внимания. Это был какой-то иностранный снаряд калибра около 6 дм. Теперь я могу сказать, что это был фугасный снаряд. Странно, что при взрывах складов этот снаряд не разорвался, несмотря на то, что силой удара, очевидно, другого снаряда у него было оторвано дно, причем оказалась открытой желтовато-оранжевая масса вещества, заполнявшая весь снаряд.

Теперь я понимаю, что простое прикосновение к такому снаряду (взрыватель уже лишился предохранителя) грозило опасностью. В те же счастливые времена такого понятия у меня не было, но любопытство и любознательность были налицо. От нечего делать я придвинул снаряд поближе к костру и стал исследовать желтую массу внутри снаряда. Оказалось, что с помощью штыка от японской винтовки, которая у меня была, можно было наскрести некоторое количество желтоватого вещества. Я тотчас заметил, что оно окрасило мои руки в желтый цвет и эту окраску не удавалось удалить простыми путями. Но в данном случае меня интересовало другое обстоятельство. Взрывается ли желтое вещество в пламени костра, или же оно просто горит, как и другие виды порохов? Небольшая порция желтого вещества была помещена к костру и подожжена. Да, она горела очень медленно, я бы сказал, неохотно, при этом выделялся густой черный дым. После нескольких опытов такого рода нельзя было не прийти к выводу, что желтая масса внутри снаряда – это порох, который успел испортиться от длительного лежания и стал теперь непригодным для взрывов. Вот почему снаряд не взорвался при ударе об него другого снаряда. Такого рода глубокомысленные умозаключения пришли мне в голову, и я был уверен в их полной справедливости. Потеряв всякую осторожность, я придвинул снаряд к костру отбитым дном к огню. Желтая масса, наполнявшая снаряд, нехотя загорелась. Повалил черный дым в таком количестве, что я «струхнул», как бы не прибежал из Хорошева разводящий или сам караульный начальник. Между тем горящая масса расплавилась и стала выливаться из снаряда, стенки снаряда раскалились и сделались ярко-красными.

Боязнь караульного начальника заставила меня, наконец, принять меры к прекращению эксперимента. Воды, кипевшей в котле на костре, для тушения снаряда сначала мне было жалко. Поэтому я попытался сначала помочиться на снаряд, но это оказалось лишь «припаркой для покойника». Дым страшным мерным столбом поднимался к небесам и, несомненно, уже привлек внимание караульного начальника. Пришлось пожертвовать кипятком. Я вылил на снаряд все содержимое кипевшего на костре сосуда. Снаряд шипел, но желтая масса внутри него продолжала гореть как ни в чем не бывало и черный дым, что называется, подходил уже к самому небу. В этот момент почему-то припомнились «Севастопольские рассказы» Л.Н.Толстого, вспомнилось, как солдаты-герои тушили вражеские бомбы, пока они еще не успели взорваться, засыпая их песком. Песку кругом было достаточно, и я, пользуясь короткой доской, стал засыпать им горящий снаряд. Я насыпал сверху снаряда большую кучу.

Все эти операции продолжались, я думаю, минуты 2–3. Я действовал энергично, но снаряд все более энергично горел. И чем бы дело кончилось, я не знаю, если бы меня не выручило «шестое чувство». Напрасно многие думают, что такого чувства нет. Официальная психология – далеко еще не совершенная наука. Можно, например, утверждать, что даже самый опытный психолог не вполне знает самого себя и не знает, в частности, какие действия он предпримет в исключительном случае, которые происходят всего лишь раз в жизни. Так и я. Когда над горящим снарядом была насыпана большая куча песку, высотой с полметра, я как-то внезапно сообразил, что никакие подобного рода меры уже не в состоянии потушить разгоревшийся снаряд. Действительно, черный страшный дым, несмотря на песок, выходил из кучи и поднимался к небу, «навстречу утренним лучам».

Сразу же после этого пришедшего на ум умозаключения, мысль заработала быстрее: «Что же делать?» А не лучше ли отойти от злополучного снаряда подальше, пока он не выгорит полностью? Спасительная мысль! Почему же она вдруг пришла? Снаряд горел совершенно спокойно уже минуты три, выделяя лишь огромное количество дыма, и казался в остальном совершенно безопасным. Но почему-то рассудок требовал: «Отойди скорее, отойди, черт его знает, чем кончится это затянувшееся горение!». Давно бы это надо было сделать, не просто отойти, но отбежать и подальше. Но шестое чувство приходит лишь в критические моменты с запозданием.

Итак, отойти! Не торопясь, я сделал три-четыре шага от горящего снаряда. И вдруг… страшный взрыв потряс воздух, и мимо моего уха что-то пролетело со страшным душераздирающим свистом и воем. Вот он, взрыв, который мы так тщетно пытались воспроизвести в маленьком масштабе, сжигая на костре образцы разных артиллерийских порохов.

От полной неожиданности и сильного воздействия звука и воздушной волны я просто сел на землю. Ноги куда-то исчезли. «Все кончено!» думал я, и уже мне казалось, что я перехожу в иной, загробный, мир с таким эффектом! Несколько секунд я не решался шевелиться, да и не мог, все реальные «пять чувств» отказали, а «шестое чувство» уже перестало действовать. Наконец, пришло соображение. У меня ничего не больно. Может быть, это только сгоряча? Или я уже в «другом мире?». Но я почему-то вижу те самые предметы, на которые смотрел целые сутки. А если я еще только умираю, почему же мне ничего не больно? Наконец, я нашел силу пощупать себя. Как будто все на месте и я невредим. Итак, жизнь продолжается. Ура!..

Я осторожно встал на ноги. Да, и ноги на месте. Подошел к месту, где еще недавно весело горел костер. От него не осталось никаких следов. Мало того: насыпанная мною над снарядом большая куча песка исчезла полностью. Ее сдуло так основательно, что на месте костра образовалось нечто вроде голой лысины. В центре этой лысины лежал стакан снаряда. Теперь он был пуст, лишь в верхней его части появилось большое круглое отверстие. Дым исчез, только высоко в небе продолжали еще клубиться его остатки.

Ко мне со всех ног бежали мои товарищи по посту: «Что стряслось? – Кто это так сильно стреляет?». Пришлось мне признаться во всем. Стали высказывать догадки, отчего же произошел взрыв. Были высказаны некоторые фантастические предположения. Только через несколько лет, когда я познакомился уже в Высшей военно-химической школе с различными типами снарядов и их действием, мне все стало совершенно ясным. Снаряд был залит мелинитом (пикриновой кислотой). В головку снаряда был ввинчен взрыватель ударного действия с детонатором. Взрыватель этот, очевидно, проржавел и оказался негодным, иначе он причинил бы мне неприятности куда похуже пережитых. При ударе о другой снаряд, причем было отбито дно снаряда, изготовленного из сталистого чугуна, пикриновая кислота не сдетонировала. Между тем детонатор оставался целым, хотя пружинки, освобождавшие жальце, вероятно, просто проржавели. Когда я поджег пикриновую кислоту, она, как ей и полагается, горела спокойно и медленно, выделяя черный дым, до тех пор пока не разогрелся взрыватель и содержащаяся в нем гремучая ртуть не вызвала детонацию. Счастье, что с детонировавшего мелинита оставалось немного. Но и этого было достаточно, чтобы вырвать из снаряда головку взрывателя, которая пролетела мимо моего уха с таким страшным свистящим эффектом. Сам же снаряд при этом лишь подпрыгнул и упал на место, а силой взрыва начисто сдуло и костер и песок, которым был засыпан снаряд.

Пока мы втроем обсуждали событие, прибежал разводящий с винтовкой. Это было уже «хужее» (как говорят некоторые евреи). Кстати, их легко узнать также и по выговору слова «вероятно». Они всегда скажут «вереятно». Запыхавшийся разводящий еще на ходу спросил: «Что тут у вас? Что за взрыв?». Так как буквально никаких следов ни костра, ни взрыва не осталось, за исключением стакана снаряда, которых кругом было множество, то в данном случае лучше всего было скрыть правду и что-нибудь соврать. «Вон тут на пригорке лежал снаряд и вдруг как рванет… видно, на солнце нагрелся…» – сказал я. Разводящий посмотрел в сторону пригорка и сказал: «Бывает… Тут что хошь может рвануть!». Затем мы все прилегли на песочке, закурили, поговорили о том о сем и разводящий тихонько отправился обратно к себе в село Хорошево.

Так благополучно все окончилось. Я не хочу казниться сейчас по этому поводу. Но скажу, что с тех пор я стал много умнее и, не трогая больше снарядов, я перестал толкать их небрежно ногами, а впоследствии просто обходил их с осторожностью, впрочем, далеко не всегда, так как некоторые виды их все же привлекали мое внимание.

Около месяца через день мы ходили в караул на Хорошевское шоссе. Это очень разнообразило нашу казарменную жизнь, очень уж однообразную, скучную и голодную. Стоя на посту, мы были сами себе хозяевами, к тому же и питались чуть-чуть получше.