Текст книги "Я помню... (Автобиографические записки и воспоминания)"

Автор книги: Николай Фигуровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 47 страниц)

Я учусь верховой езде!

Каждодневно операции в различных деревнях и селах нашего участка требовали иногда походов пешком на довольно далекие расстояния километров в 5 и даже более. Комиссар наш, будучи комиссаром 6-х Саратовских артиллерийских курсов, прекрасно справлялся с такими передвижениями на своем сером коне. Что же касается меня, я, после некоторых опытов верховой езды при сопровождении обозов, совершенно отказался от попыток ездить верхом.

Между тем, по мере очищения нашего участка и всего Западного отряда от бандитов, жить стало несколько свободнее. Сводки и секретарская работа не отнимали у меня уже целых дней. Кроме того, в результате конфискации имущества (скота) у выловленных бандитов в нашем распоряжении оказались довольно значительные стада коров и овец, табун лошадей, тысячные стада курей и уток и множество прочего имущества. Пока его совершенно некуда было деть и лишь приставленные специально ревкомами мужики и бабы заботились о том, чтобы вся эта масса животины была напоена. Кормились же они сами собой, так как шло лето.

Однажды я заговорил о том, что хорошо бы было выучиться ездить верхом. Венгерец Кендра, который был прекрасным наездником, так как кончил Венскую академию генерального штаба как кавалерист, понял, в чем дело. Не откладывая в долгий ящик, он тут же пригласил меня сходить в то место, где пасся табун конфискованных у бандитов лошадей. Мы долго ходили между крестьянскими кобылами и меринами, пока Кендра не увидел лошадь среднего роста, показавшуюся мне недостаточно рослой для меня. Он посмотрел ей в зубы, пощупал ее с разных сторон и сказал мне, что, пожалуй, эта лошадь будет очень хорошей для меня. Нашли уздечку и седло, и лошадь была торжественно приведена к нам на квартиру. Она поступила в распоряжение коновода, не совсем нормального парня из казаков с Дона, которого невесть откуда взял комиссар и который, однако, сам производил впечатление какого-то бандита. Я попробовал сесть на оседланную лошадь и шагом проехаться около дома. Все шло благополучно. Лошадь оказалась не крестьянской, а бандитской; она была обучена верховой езде, держалась смирно, и я с удовольствием без какой бы то ни было тряски проехался несколько раз.

На другой день, после обеда, Кендра пригласил меня проехаться вместе с ним в село Лукино, как он сказал, «за яблоками». Я, конечно, согласился. До Лукина было менее 5 километров, яблоками это село славилось, бандитов в районе уже не было. Мы поехали шагом, было вначале очень приятно. Но вот Кендра перешел на рысь и я, вслед за ним, тоже. Я понятия не имел, как надо держать себя при езде рысью. Я сидел в седле как мешок, и, вероятно, моя бедная лошадь сразу же почувствовала это. Наконец-то снова перешли на шаг, и я почувствовал необыкновенно приятное облегчение. Но потом снова рысь. Скоро у меня заболел зад, а Кендра ехал как ни в чем не бывало и не обращал на меня ровно никакого внимания. Но вот, наконец, и Лукино. Мы слезли с лошадей в огромном саду, где росли много сотен яблонь самых разных сортов. Хозяин очень внимательно встретил нас (он хоть и не был бандитом – по старости, но, естественно, был к ним близок).

Мы ходили от яблони к яблоне, отведывая яблоки самых разных и притом прекрасных сортов. Наевшись «до отвала», мы полежали, затем нагрузили сумки, имевшиеся у седел, отборными яблоками, и я, предвкушая уже некоторые неприятности обратной дороги, просил Кендру ехать потише. Казалось, все шло нормально. Но вдруг Кендра внезапно заявил, что ему надо съездить в село Серебряное (?) по какому-то, по его словам, совершенно неотложному делу. (Может быть, село это называлось и не так). Село это было километрах в 15–18 от Лукина. Я, уже насытившийся прелестями первой верховой езды, сказал ему, что я просто не могу с ним ехать. Я уже набил себе соответствующие места. Но Кендра с пафосом стал мне разъяснять правила товарищества. Какой же я товарищ, если хочу отпустить одного его к ночи ехать по местности, которая славилась бандитскими налетами. Это не по-товарищески, заявил он. Мне стало неудобно перед иностранцем, который произносил такие истины.

Вскарабкавшись не без труда на лошадь, я поехал вслед за Кендрой, проклиная про себя и всю поездку, и верховую езду. Стоял август, было жарковато, и хотя жара стала к вечеру уже спадать, я был потным и мои болячки на заду особенно ныли при каждом шаге лошадиной рыси. Поехали! Я мучаюсь, но терплю. А Кендра как ни в чем не бывало перешел на рысь, мой конь, видно, хорошо обученный правилам товарищества, прыгает за ним, а я, как мешок в седле, не сопротивляюсь новым ударам по заду, повторявшимся раза 4 в минуту. Мы проехали довольно длинные поля с кустиками и увидели лесок. Он был, правда, не на дороге, а в стороне. Когда мы проезжали мимо леска (метрах в 400 от нас), вдруг раздался выстрел. Вероятно, стрелял кто-то (конечно, бандит) из обреза, огонь был не прицельным, а он, видно, был одиночкой, пока скрывавшимся еще от нас. Но пуля все-таки проныла где-то недалеко, и вся моя усталость и боль тотчас же исчезли, уступив место естественному страху. Кендра тотчас же перешел в карьер, моя лошадь за ним. Я вцепился в гриву и не обращал никакого внимания ни на боль, ни на что другое. Проехали так километра два. Наконец, удалось перевести дух. Поехали снова рысью. Скоро показалось и село, куда мы направлялись.

Я слез с коня с трудом. Болели не только болячки на заду, но и ноги и все болело. Живот, незадолго перед этим наполненный с избытком яблоками, просто ныл. Хотелось и пить, и посидеть спокойно. Я не мог даже ходить вначале, как-то отполз от лошади, бросив поводья на частокол. Самочувствие было, что называется, из рук вон плохое. Кендра же был, как обыкновенно, живым и деятельным. Он тотчас же кого-то нашел, поговорил, ходил и даже бегал совершенно нормально. Я же сидел в муках и не знал, что делать.

Когда Кендра вернулся, я сообщил ему о своем самочувствии и предложил здесь переночевать. Но он запротестовал и донял меня тем, что, дескать, если мы тут останемся, дома поднимется тревога. Они не знают, куда мы, собственно, уехали, и тревога будет напрасной тратой сил и т. д. «Поедем обратно, – сказал он, – ничего, как-нибудь доберешься. Нельзя же отпускать одного товарища мимо леса. Вдруг опять начнется стрельба!» и т. д. Чего тут будешь делать?

Я просил только, чтобы он ехал тихо, шагом. Рысью я уже не мог. Он мне обещал, но когда мы проехали километров 5, он перешел на рысь у того самого леска, из которого по нам стреляли. Возражать ему было совсем неправильно. Как я ехал, точнее, как я не помер в течение этой части пути, не знаю. Было уже совсем темно, когда мы добрались до Лукина и остальную часть дороги я мог ехать только шагом. Даже сойти с лошади и вести ее под уздцы я уже не мог. Ночью мы приехали. Я свалился с лошади и буквально ползком добрался до своей кровати и тут же заснул.

Утром я не смог подняться и заниматься делами. Только хозяйка-попадья, видно, понимала, что что-то со мной случилось, и всячески старалась облегчить мне страдания. Другие же ходили и посмеивались, особенно Кендра. Мне хотелось его проклинать всеми способами. Лежал я на койке неделю. Только через 3 дня я смог ползком добираться куда надо по нужде. Через неделю я стал ходить «враскорячку», пересиливая еще боль в мускулах и болячках. Понадобилась еще пара дней, чтобы я, наконец, почувствовал себя более или менее нормально. Скоро вернулось и обычное хорошее настроение, свойственное беззаботной молодости. Я начал выполнять свои обязанности секретаря политтройки участка (района), тем более что делать это из-за болезни я не мог. Я был большею частью один дома. Винокуров и Кендра с утра уезжали на операции и возвращались лишь к обеду, а то и к вечеру.

О лошади и верховой езде я боялся думать, хотя моя лошадь стояла в хлеве или паслась на лугу под наблюдением коновода – «децинормального» смешного парня из донских казаков, надо сказать, знавшего лошадей отлично и любившего их. Странность этого коновода иногда была смешной. Вот я посылаю его в соседние деревни за кринкой молока к обеду, который готовила попадья-хозяйка. Проходит час, идет Иван и тащит огромное ведро топленого молока. Спрашиваю, зачем ведро? А ну как же, попить, так попить. Сколько же ты заплатил? А ничего. Как уж он там добывал это молоко, можно только догадываться.

Но скоро, как-то вечером, мне захотелось проехаться верхом, тихонько, шажком. И вот я на лошади, у которой также зажила набитая холка. И удивительно – я почувствовал, что я в своей стихии. Езда рысью не только не причиняла каких бы то ни было мучительных ощущений, как это было в первый раз, а оказалась очень хорошим удовольствием. На сей раз коленки сами сжимали лошадь. Я уже не ерзал на седле, как при первой поездке, а сидел спокойно. Лошадь как переменилась. Она резво шла, так что ветром меня обдувало и я вполне чувствовал себя в своей тарелке.

Кендра, увидев меня на коне, ухмыльнулся. Только после он мне разъяснил на ломаном венгерско-русском языке, что применил по отношению ко мне «скоростной метод обучения» верховой езде. Я ему теперь, пожалуй, был даже благодарен. Вот что значит Венская кавалерийская школа!

С тех пор я, даже много лет спустя, ездил верхом с истинным наслаждением и никогда больше не набивал спину лошадям, да и сам никогда не испытывал после верховой езды, даже длительной, ничего, кроме усталости.

Лет 10 спустя после такого жестокого урока верховой езды я, только что закончивший Горьковский университет и работавший ассистентом в Химико-технологическом институте, внезапно (впрочем, это происходило ежегодно в то время) был призван на территориальный сбор в 17-ю стрелковую дивизию. Территориальная дивизия во время сбора развернулась в корпус и я был штабным командиром. Вместе с друзьями, призванными со мной (один был из Нижегородского совнархоза, другой доцент из Лесотехнического института в Йошкар-Ола), я поселился в палатке на задних линейках лагеря и проходил штабное обучение. Но вот начались маневры. Все мы получили по верховой лошади, мне досталась рослая, молодая кобыла (жеребцов нам боялись давать, как совершенно неопытным), оказавшаяся резвой и сильной. Командир полка (развернутого в дивизию) был сам кавалерист из поляков и гордо гарцевал на своем коне, посматривая на нас, штатских, с презрением, так как был уверен, что мы не в состоянии ездить (впрочем, мой товарищ из совнархоза был артиллеристом и кое-что умел, но забыл). Итак, колонны полка шли по расписанию из Гороховецких лагерей лесами к Вязникам, а мы, штабники, ехали шажком сбоку, разговаривая о том и о сем. Скоро такой поход нам наскучил. Уверенные, что, если полежать на траве с полчаса, мы легко нагоним колонну, мы заговорили о том, что было бы хорошо попить чайку. Проездом через одну деревню мы заметили симпатичное женское лицо в окне красивой избы и решили попросить хозяйку поставить самовар. Скоро он был готов, и мы с наслаждением попивали грузинский чай, который в то время был несравненно лучше теперешнего. Наконец, решив, что пора догонять колонну, мы сели на коней и тронулись.

Мы совсем не предполагали, что как раз вскоре после злополучной деревни, в которой мы пили чай, будет назначен привал, да еще большой. Беззаботно мы подъехали к своей части, и тут нам сообщили, что командир полка ищет нас и объявил розыск, так как думал, что с нами что-нибудь случилось. Мы тотчас же с щемлением в сердце явились пред его лицо, и он с любопытством спросил: «Где вы были?». Пришлось сознаться, что заехали в деревню попить, а там нас угостили чаем. «А… – протянул он, – ладно!». По его глазам было видно, что он не спустит нам нашего проступка. И действительно, скоро мы убедились в этом.

Полк сделал еще один переход и сразу же с ходу развернулся для встречного боя. Начались жаркие часы. Я был вызван к командиру и получил от него пакет и словесное донесение в штаб корпуса, расположенный километрах в 25 от нас. «Срочно! Три креста!» – заявил мне командир полка (дивизии). «Есть!». И я помчался, ориентируясь по карте.

Мчаться одному по красивейшей лесной местности одно удовольствие. И я наслаждался и природой, и воздухом, и скоростью. Часа через полтора я был уже на месте, передал пакет, доложил на словах обстановку, получил приказ в пакете и после короткого отдыха отправился назад. К вечеру я был уже в штабе, привязал лошадь и доложил командиру о выполнении приказа. Тот подозрительно посмотрел на меня и спросил: «Ну как, болит задница?» – «Никак нет!». Несмотря на усталость лошади, он приказал мне: «Ну-ка на левый фланг, передай командиру полка Иванову то-то, то-то!» (я уж и не помню, что именно). Я вновь взгромоздился на коня и поскакал. Через полчаса я снова докладывал о выполнении приказа и тут же получил еще новое приказание – передать командиру полка НН то-то и то-то. Это было уже недалеко, и я лихо подъехал по возвращении к командиру и доложил, как полагалось, что приказание выполнено.

Командир, очень гордившийся тем, что он кавалерист (вероятно, из буденновцев), был явно удивлен той легкостью, с которой я, выполняя приказания, гарцевал. Он тут же еще раз спросил, не набил ли я себе заднее место? «Никак нет», – отвечал я. «А мог бы ты сейчас еще раз съездить километров за 5?» – «Готов, – сказал я, – куда прикажете?». Однако он сказал: «Не надо, можете быть свободным». Я пошел к кухням, поел, что осталось от ужина, и стал разыскивать своих товарищей. У них не все оказалось благополучно. Оба они получили подобные же приказания, правда, не такие жесткие, и оба были не в себе от поездок.

Эта история, так благополучно закончившаяся, еще раз напомнила мне 21-й год и замечательного венского кавалериста Кендру. Какой он был замечательный человек, сумевший привить мне любовь к верховой езде «с одного разу». Кроме того, история эта имела и последствия. На разборе маневров я был назван как выполнивший образцово ряд приказаний. Когда мы демобилизовались после сбора, я, уже вполне штатский, вдруг был вызван в полк в Кремлевский кадетский корпус (Н. Новгород), и командир полка весьма любезно спросил меня, где я обучался верховой езде. Я рассказал ему все откровенно, и после обмена всякими любезностями мне был вручен в награду комплект обмундирования, который для меня очень пригодился.

Впоследствии мне эпизодически несколько раз приходилось ездить верхом, и всегда я ощущал настоящее удовольствие.

В 1921 г., обнаружив, что я могу свободно ездить верхом, без осложнений, обычных для начинающих, я каждодневно стал пользоваться возможностью куда-нибудь съездить. После того, как в нашем, да и в соседних районах банды были ликвидированы и несколько сотен пойманных бандитов были отправлены в лагери под Тамбовом, стало возможным ездить по району без особых опасений. К этому времени (август) условия жизни у нас резко улучшились. Мы стали питаться усиленно. Было много птицы, которая была собрана в крупные стада, много овец, коров и прочей живности, конфискованной у бандитов, пойманных с оружием в руках. Наша хозяйка – попадья прилагала все усилия для того, чтобы мы получали вполне полноценный и вкусный обед. Тамбовская губерния когда-то славилась своей пшеницей, и ее у попа было довольно много (по-видимому). Поэтому, помимо жареных куриц, мясных супов, мы получали еще и прекрасные пироги.

Наевшись за утренним чаем вчерашней курицей и яйцами, я отправлялся теперь на выполнение совершенно других заданий. Было приказано развернуть культурно-политическую работу, опираясь на учителей школ и другую сельскую интеллигенцию. И вот я ехал в какую-нибудь деревню, выступал здесь с коротким сообщением, затем разрабатывал с учителем план мероприятий по культурно-политической работе. После выполнения намеченного плана я отправлялся к своему другу, курсанту наших командных курсов А.Жукоборскому, который работал в соседнем районе. Легкость передвижения верхом позволила теперь нам встречаться раза два в неделю: то он ко мне приезжал на пироги, то я к нему на жаркое.

Признаться сказать, ужасы войны, все эти исполосованные трупы и всякие грустные картины и события военных дней быстро забываются, особенно в молодости. Последний месяц нашей командировки в «Особый лагерный сбор курсантов» в Тамбовской губернии мы провели уже, собственно, отдыхая, без постоянных тревог, без опасений, что мы можем всыпаться в плен. И мы пользовались таким отдыхом, пока нас не вызвали обратно в свой курсантский отряд в Инжавино. Это произошло в первых числах сентября. Мы сразу же уехали в Тамбов и там ожидали несколько дней погрузки в эшелон.

Прежде чем расстаться с Тамбовской эпопеей, я не могу не рассказать о паре случаев, крепко врезавшихся в память, происшедших в это примечательное лето 1921 г.

Первый случай, о котором неприятно вспоминать, касался жестокостей, с которыми приходилось встречаться. Среди командных курсов, собранных на сбор в Тамбовской губернии, были так называемые «Польские кавалерийские курсы». Они, вероятно, были скомплектованы из молодых поляков, живших в Белоруссии и на Украине. Курсанты этих курсов были прекрасно обмундированы. Они, однако, как-то сторонились нас, курсантов русских командных курсов. Когда в целях полной ликвидации бандитизма вся губерния была разбита на районы, поляки также были прикреплены к определенному району. Как они там вели себя, я не знаю, но однажды я увидел в одном селе зрелище, которое возмущало до глубины души. Курсанты вели большую колонну захваченных бандитов. Была жарища. Все бандиты были без шапок. И вдруг я увидел, что у каждого из них на лбу выжжено (видимо, шомполом) слово «Банда», написанное польскими буквами. Это было ужасно. Я ясно видел, какие невероятные мучения испытывали пленные бандиты. Из ран на лбу тек у всех гной, попадая в глаза. А конвоиры кричали, грозя отстававшим. Вот вам и курсы «Красных коммунаров» (их так называли). Конечно, не наше дело было вмешиваться, но об этих курсантах у меня сложилось самое плохое мнение.

Через год, вероятно, а может быть и раньше, в те времена, когда в Польше управлял Пилсудский, эти курсанты решили в полном составе уехать в Польшу. Мне рассказывали, что они доехали уже до Белоруссии, и уже недалеко была граница. Оказался лишь один верный советской власти человек. Это был Владислав Викентьевич Корчиц²², впоследствии командир корпуса и один из видных военачальников, отличившихся в Отечественной войне. Почему-то обе эти истории вспоминаются у меня в связи друг с другом.

Второе воспоминание касается бригады Котовского. Уже в июне мы знали, что эта бригада действует где-то поблизости. Вскоре мне удалось встретиться в каком-то селе с несколькими эскадронами котовцев. Это были молодые, красивые ребята, сидевшие лихо на прекрасных лошадях, одетые в черные гимнастерки (суконные) и черные галифе. На вид это было дисциплинированное войско. У каждого около пояса висел разноцветный вышитый кисет – подарок девиц, вероятно, полученный еще где-нибудь на Украине.

Первое столкновение с ребятами из бригады Котовского произошло по одному случаю. Когда мы прочесывали свой район и задержали несколько сот бандитов, то по приговору суда (суды эти организовались, когда большинство районов было очищено от банд) несколько человек подлежали расстрелу. Винокуров как-то обратился к котовцам по соседству, не возьмутся ли они за такое дело, и получил ответ: «Зачем тратить пули на эту сволочь, давайте нам, мы на них поупражняемся в рубке, вместо лозы». Помню, даже Винокуров, участник гражданской войны, был удивлен таким предложением.

Но больше всего впечатлений у меня оставило посещение вместе с Винокуровым самого Котовского. В разгар операций по очистке от банд районов вдруг пронеслось известие, что на помощь бандитам идет сюда большая армия казаков. Бандиты, естественно, воспрянули духом и объявили сбор своих банд, рассеянных до этого по районам. В селе Медное (от нас было, вероятно, километров за 20) расположилась бригада Котовского. Командир бригады, видимо, не особенно считался с приказами высшего начальства и воевал по собственной инициативе. Бригада была полноценной и в таком виде бандитские отряды, даже крупные, ей были не страшны. Котовский решил проявить инициативу и решился на шаг, который не мог не удивлять своей смелостью и даже, я бы сказал, авантюристичностью.

Итак, бригада прибыла в село Медное. Но это не была обычная бригада Красной Армии. У каждого бойца на фуражке был прицеплен значок солдата старой армии, у командиров на плечах погоны! Откуда они все это достали, одному богу известно. Вероятно, захватив где-нибудь на Украине белогвардейский склад, они взяли все это обмундирование. Был распущен слух, что в село Медное прибыл казачий отряд, специально для помощи бандитам. Вели себя котовцы как белогвардейцы, устроили в деревне грандиозную гулянку с выпивкой. Это оказалось приманкой для большого отряда антоновцев. Вскоре к Котовскому, которого бандиты не знали в лицо, прибыли посланцы от бандитского командования. Штаб бандитского командования был приглашен вечером на совещание с «казачьим» штабом, т. е. со штабом Котовского.

Вечером оба штаба – воображаемого казачьего отряда и бандитского отряда – собрались в большой избе, специально подготовленной. На столе стояло угощение высшего класса. Главное, что был самовар и четвертные бутыли с самогоном. Вначале разговор не налаживался, но после того, как было выпито несколько, языки развязались. И вот в разгар галдежа к Котовскому обратился один из бандитских вождей и сказал от всего сердца: «Теперь бы нам прежде всего поймать эту сволочь Котовского!». Тогда Котовский встал, быстро вынул пистолет и выстрелил в главного вождя. Как по команде, с обеих сторон за столом началась стрельба. Бандиты бросились к окнам наутек. Бандиты эти побоялись в одиночестве навестить штаб «казачьего отряда» и привели с собой большой отряд, который во время встречи «командиров» расположился неподалеку, на огородах.

Пока Котовский встречал «гостей» уже впотьмах, его части незаметно окружили расположение бандитов и, после того, как прозвучали первые выстрелы в избе, где происходила встреча, немедленно начали операцию по ликвидации банды. Операция эта прошла вполне успешно. Лишь нескольким бандитам-главарям с небольшим остатком «войска» удалось удрать.

Мы прибыли к Котовскому днем. Осведомившись, в какой избе он расположился, мы отправились прямо к нему, вошли в избу и представились мрачноватому черному человеку. Мы просили Котовского информировать нас о проведенной операции, как соседи по боевым участкам. В ответ на нашу просьбу Котовский громко сказал: «Адъютант!». Никто, однако, не отозвался на его возглас. Тогда он еще громче крикнул: «Адъютант!». И опять никто не откликнулся на его зов. Тогда он, высунувшись из окна, закричал: «Адъютант!» и сделал к этому довольно обычное русское добавление. Тотчас же появились сразу три котовца-командира.

Котовский сказал: «Вот тут товарищи интересуются, как прошла наша последняя операция. Расскажите им!». Мы обменялись обычными любезностями с Котовским и пошли в соседнюю избу слушать приведенный выше рассказ. После этого мы поблагодарили Котовского и распрощались с ним.

Итак, мы возвращаемся в Москву. Встреча с старыми друзьями-курсантами была теплой. На меня смотрели они чуть ли не как на героя, который провел три месяца в самом пекле бандитизма и был даже представлен к ордену. Но я, конечно, ничего геройского не сделал.

В Москве мы получили отдых. Лишь несколько заключительных занятий перед выпуском, которые служили как бы экзаменом для будущего красного командира, было проведено в сентябре и в начале октября. В начале октября состоялся курсантский парад, мы получили удостоверения об окончании курсов. Вот оно: «Аттестат. Предъявитель сего Фигуровский Николай Александрович окончил Военно-химические советские курсы при Высшей военно-химической школе командного состава Рабоче-крестьянской Красной Армии. За время пребывания на курсах т. Фигуровский обнаружил отличные успехи в науках и по своим качествам заслуживает звания Командира Социалистической Рабоче-крестьянской Красной Армии. Начальник Школы М.Смысловский. Вр. Военного комиссара (забыл, подпись неразборчива). Председатель Педагогии. Комитета Яковлев. 1 октября 1921 года Москва № 7487».

Итак, снова начиналась служба, уже самостоятельная, командирская.