Текст книги "Я помню... (Автобиографические записки и воспоминания)"

Автор книги: Николай Фигуровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 47 страниц)

Стоял май, и хотя хорошо грело солнышко, вода в реке была холодной. Выйдя на берег, я обнаружил, что я «по шейку мокрый». Явиться в таком виде домой означало – получить нагоняй от матери, и я решил прежде всего «просушиться» на солнышке. Так как мое купанье видел сторож Василий, пришлось оставить мостки и отправиться по берегу в заросли молодых тополей. Здесь я пробыл, пожалуй, около часу и совершенно замерз.

Наконец, я решил, что одежда достаточно просохла, и я побежал домой, почти уверенный, что мое купание останется моей тайной. С хорошей миной на лице я пристроился к столу с самоваром, где отец пил чай на своем излюбленном месте в сенях под лестницей. Но мать тотчас же заметила, что мое лицо совершенно посинело, и тут же обнаружила, что моя одежда сырая. Хотя я и пытался уверять, что ничего не произошло, меня тотчас же переодели, напоили чаем с малиновым вареньем и уложили в кровать. Мне было запрещено одному ходить на реку. Но уже через пару дней я, как заправский рыболов, успешно ловил ершей и пескарей с тех же мостков.

Дорога из соборного дома к реке шла прежде всего мимо старой, престарой хаты, принадлежавшей старухе бобылке, которую звали «Куранихой», а затем – мимо хорошего двухэтажного дома Куприяновых – потомков солигаличских «боярских детей». Слева же надо было идти мимо ограды Воскресенской церкви (давно уже уничтоженной). Дом Куприяновых был угловым, и дорога поворачивала вправо, а продолжением ограды церквей был частокол из хороших жердей, отгораживавших большой участок луга и огороды духовного училища. Вдоль частокола были заросли тогда молодых тополей. Правей была изрытая ямами местность на берегу реки, носившая почему-то название «бойня». Может быть, здесь действительно когда-то была бойня, но большие ямы, заполненные водой, скорее свидетельствовали, что в XVII в. здесь был кирпичный завод для постройки зданий церквей. Ямы, очевидно, были вырыты для добычи глины. В одной из больших ям, заполненных водой и заросших болотной растительностью, водились тритоны, неизвестно откуда попавшие в Солигалич. Правее было болото, заполнявшееся водой и образующее затон после «загачивания» мельницы. Узкая канавка соединяла это болото с рекой. Перейдя канавку (ее легко было перебрести, засучив штаны), можно было попасть на довольно обширный «остров», на котором иногда пасли скотину. На этом лугу в 1918–1920 гг., как мне говорили, солигаличане и приезжие варили соль, привозя соленую воду на лодках. Соль тогда была дорога и на нее можно было выменять что угодно. Место на берегу реки, непосредственно у канавки, служило нам основной базой для купанья в летние месяцы. Бывало, купались мы раз по 20 в день, не отваживаясь, однако, на далекое плавание, так как уже метрах в 5 от берега было глубоко.

Не только река тянула нас к себе летом. Немало времени мы проводили на мельнице, где в «нижнем омуте» хорошо клевали и окуни, и более крупная рыба. Кроме того, стоило лишь перейти мост сверху плотины и маленький овражек, на дне которого имелось несколько небольших соляных источников, и мы попадали в маленький лесок, называвшийся «Пистерюгой» (Пустырюга). Здесь росли ягоды – земляника, гонобобель, черника, малина. Было множество можжевельника («муржухи»), из которой мы делали луки и самострелы и прочее. Прогулка в Пистерюгу составляла наше ежедневное занятие летом. Здесь можно было набрать и грибов. Сейчас на месте Пистерюги – голый луг.

Беззаботное, счастливое детство не было омрачено никакими несчастиями. Правда, жили в большой нужде, но мы этого и не замечали. Зимой мы были обуты в валенки – прекрасную и доступную обувь. Уже с ранней весны приходилось расставаться с валенками и до заморозков ходить босиком. Только отправляясь по принуждению матери в церковь, приходилось надевать старые сапоги, разбитые и страшно тесные, подаренные матери попадьей. Естественно, сразу же по миновании надобности я их с удовольствием снимал.

Хождение босиком нисколько меня не стесняло. Уже в 5-летнем возрасте я не чувствовал под ногами ни скошенного поля и даже инея осенью.

Около Петрова дня начинался сенокос. У нас была корова, необходимая в многодетной семье. Для нее надо было на зиму заготовить достаточно сена. Косил отец сам, кортомя перелоги у крестьян деревни Гнездникова и других ближайших деревень. Когда мне было 5–6 лет, у меня были уже свои маленькие грабли для сушки сена, а позднее и маленькая коса. Не скажу, что всегда с удовольствием, но непременно в сенокос приходилось работать, особенно когда надо было быстро сгребать сено перед наступлением грозы. Но труд, которым меня нагружали в детстве, был, конечно, небольшим. Но все же – это была «обязанность», которая в дальнейшем стала привычкой. В школьные годы перед сенокосом я даже мечтал покосить и погрести.

Мое детство – самая светлая пора в жизни. Наверное – это не только у меня. Впоследствии, однако, мне приходилось видеть немало детей, у которых война, голод, потеря родителей и прочее исковеркали детство, долженствующее быть годами безоблачного счастья. Тяжело сознавать, что есть немало детей, у которых по существу не было настоящего счастливого детства.

Начальная школа

Милые далекие детские годы давно промчались безвозвратно и так быстро, что сейчас иногда кажется, будто этих годов никогда и не было, и что отрывочные воспоминания о далеком прошлом – лишь сон, когда-то приснившийся мне… С трудом вспоминаются некоторые подробности далеких событий.

Я не могу вспомнить сейчас, как я готовился к поступлению в начальную школу. Разговоры об этом я слышал дома, но как-то не придавал им значения. И вот в конце лета 1908 года я вместе с своим двоюродным братом Феодосием Вознесенским узнал, что на другой день после Успеньева дня (16 августа) надо идти в школу.

Мы хорошо знали, где стоит здание школы, тогда казалось, что оно довольно далеко от дома, хотя добежать до нее можно было в течение 5 минут. Это была Солигаличская церковно-приходская школа. Она размещалась в специальном, пожалуй, довольно просторном здании, тогда еще новом, расположенном в начале Чухломского тракта на окраине города по дороге к селу Гнездникову. Сразу за школой был «острог» – городская тюрьма с маленькой новой тюремной церковью.

Соборная школа имела два классных помещения – одно большое для 1-го и 2-го классов и второе – меньшее для 3-го класса. Двери обоих классов выходили в коридор, в котором во время перемен стоял шум и гам. В большом классе стояли рядами маленькие парты, изрезанные ножами, заляпанные чернилами. Небольшой стол учительницы стоял впритык к первым партам. Несколько плакатов, висевших на стене, классная доска – вот и все оборудование класса. Стены деревянные строганные, конопаченные паклей, окна – большие, пол когда-то был окрашен, но вытерт добела неугомонными ногами детей.

От школьных годов уцелело несколько отрывочных воспоминаний, Помню прежде всего мою первую учительницу Варвару Андреевну Николаевскую – высокую женщину лет 30 в очках, с наружностью не только ничем не обращавшей на себя внимание, но, пожалуй, даже невзрачную. Это была одна из тех деревенских учительниц, которые трудились «для пропитания», из-за крайней нужды и, вместе с тем, были целиком преданы делу, работали, как тогда говорили, «по идее». Бывало, мы садились около нее и вели беседу. Она задавала нам вопросы, мы наперебой тянули руки чуть не к ее носу и отвечали, бывало, и невпопад и очень конфузились.

Хотя Варвара Андреевна сама знала немного и, видимо, не обладала выдающимся педагогическим талантом, у меняю ней сохранились сердечные воспоминания. Она не была строгой, хотя, бывало, и ставила нас в угол за шалости. Я не помню ее раздраженной, не помню, чтобы она кричала на нас. В 3-м классе она занималась с нами дополнительно, особенно по арифметике и грамматике. Грамматика мне особенно не давалась, хотя и отец занимался со мной по вечерам диктантом. Но он сам был воспитан «на зубрежке» и вместо доходчивого объяснения требовал, чтобы я заучивал правила.

Каждое утро мы с Феодосием выбегали из калитки, шли налево мимо дома «хузина» (т. е. хозяина, державшего квартирантов – учеников духовного училища, его фамилия, кажется, была Смирнов), поднимались на горку мимо дома Шорохова (барина), сворачивали еще раз налево, шли по деревянному тротуару мимо мелочной лавки Петра Григорьевича Иванова. Еще два дома, переулок – и мы в школе.

Перед уроками в коридоре затевалась возня. Учились вместе мальчишки и девчонки не только городские, но и из окрестных, иногда далеких деревень. Так, несколько детей приходили каждый день за 7 верст из деревни Колопатино. Конечно, мальчишки особенно шумели, дразня друг друга. Ученика Тараканова дразнили «Завтра пятница, суббота, тараканова работа, таракан дрова рубил, себе ногу порубил». Шилова дразнили: «Шила, шила, не дошила, на полицу положила…» и т. д. Меня дразнили «фигурой» или «фигой»… Но вот звонок, и мы садимся за парты. Входит Варвара Андреевна, мы встаем и садимся, урок начинается. Признаться, бывало на уроках скучновато, особенно весной в яркие солнечные дни.

В первых двух классах мы почти не пользовались бумагой, за исключением диктантов. Для писания слов и арифметических расчетов у нас были «грифельные доски». Доски разлиновывались и по линейкам мы писали корявые буквы. Бумага тогда считалась дорогой и тщательно сберегалась. Я до сих пор сохранил нелепую привычку экономить бумагу, никогда не выбрасывать листов, использованных только с одной стороны.

Помню в первом классе заботы о приготовлении 10 палочек для счета. Мы делали их из «чайного дерева», в изобилии произраставшего против нашего дома на бульваре. Деревенские же ребята приносили более красивые палочки из рябины, черемухи и малины, и это вызывало чувство некоторой зависти. Школа была бедной, в ней даже не было счетов. Зато мы изготовляли палочки сотнями и в первое время употребляли для счета двухзначных чисел. Впрочем, период пользования и увлечения палочками быстро прошел, и мы стали пользоваться для счета классной доской и грифельными досками.

В школе мне не давалось письмо. Видимо, я писал без особого старания и допускал грубые грамматические ошибки. Это обстоятельство особенно волновало отца. В то время окончивший школу должен был уметь красиво, желательно каллиграфически писать. Для выходцев из дьячковского звания должность писаря или мелкого чиновника представлялась не просто заманчивой, а почти невероятной жизненной удачей. Отец многократно говорил мне, что в «духовном звании» оставаться нельзя, надо выбиваться в люди, но его взору не представлялась карьера выше писарской. Сам он, будучи в школе и в духовном училище, писал также очень неважно. Окончив духовное училище, он мечтал о должности писаря где-нибудь у нотариуса. Хотя это ему не удалось, он в молодости проделал титаническую работу для улучшения своего почерка в надежде на будущее. Он купил книжку с образцами разных почерков и с наставлениями, как исправить почерк, и добился некоторого улучшения своего почерка, но ему так и не удалось занять заветную должность писаря. Эта книжка, сохранившаяся у меня, служила по настоянию отца и для моих упражнений, но без особого успеха. Я и сейчас предпочитаю пользоваться пишущей машинкой, так как порой, читая давно написанное мною, сам не разбираю своего почерка.

Но вот школьные уроки кончились, они рано кончались у нас в короткие зимние дни: ученикам из деревень надо было засветло попасть домой. После завершающего уроки звонка мы хватали из парт буквари и грифельные доски и мчались домой. Наскоро пообедав, мы выбегали во двор, находили свои подмороженные деревянные коньки (конь) и ездили на них верхом с горы до устали и до темна, прерывая катанье в случаях неудач – скола подморозки, которую приходилось возобновлять.

Конечно, не каждый день мы занимались катаньем с горы. В случаях оттепели мы переключались на строительство крепостей и на заготовку снарядов из талого снега. Приходили мы домой порой совершенно мокрыми. А дома зажигалась лампа с бумажным абажуром, и мы садились вокруг нее за стол. Мать что-нибудь шила, а отец почти каждодневно проверял, выучил ли я уроки, заставлял решить пару задач из арифметики дополнительно. Часов в 9 вечера мы уже ложились спать. Вставали мы довольно рано.

Каждую субботу и перед праздниками вечером надо было обязательно идти к всенощной в собор. Утром в воскресенье также надо было идти к обедне. Уже в школьные годы пришлось привыкнуть выстаивать длинную праздничную обедню, да еще с молебнами и панихидами. Я мог развлекаться только раздуванием кадила в алтаре.

Обычно тихая наша жизнь в школьные годы лишь изредка разнообразилась событиями, характерными для маленького города. То наступало Рождество и зимние каникулы с домашней елкой, с «гуляньем» с раннего утра до позднего вечера, то приходило Крещенье с крестным ходом на реку, проводившимся в Солигаличе с особой торжественностью, то наступала масленица. Бывали и ярмарки с каруселями, катанье на лошадях и прочее. Уже с конца мая мы беззаботно бегали босиком у реки, бродили, ловили вьюнов, пескарей, ходили в ближайший лесок, в Пистерюгу.

Только два исключительных события в Солигаличе уцелели в моей памяти от школьных лет. Первое событие – это появление в городе электрической лампы. Сейчас, когда дети даже в деревнях с детства привыкли к электрическому освещению, электрическая лампочка не вызывает у них никаких эмоций. Горит и горит, а почему она горит, этого вопроса не задают до поры до времени.

Совсем не то было 75 лет назад. Один из богатых лесопромышленников А.В.Собенников – толстый, упитанный мужчина – построил большой и красивый деревянный дом неподалеку от собора (сейчас в этом доме размещается Райисполком). Дом был спроектирован «на широкую ногу», он был двухэтажным с большими окнами, с выпиленными украшениями. Собенников решил осветить дом электричеством. Было это, вероятно, в 1908 г. Видимо, небольшая динамомашина приводилась в действие керосиновым движком.

В один прекрасный вечер, вскоре после окончания постройки дома, весь город взволновался. Над крыльцом у входа в новый дом Собенникова загорелась электрическая лампочка. Тусклый желтоватый свет этой лампы исходил от спирали (угольной) внутри круглого стеклянного баллона. Старожилы города, не говоря уже о нас, никогда не видели ничего подобного. К дому Собенникова сбежалась большая толпа. Взоры всех были устремлены на лампочку, издававшую загадочный желтоватый свет. В толпе разговоры, выражения удивления: «Как же такая ниточка горит и не сгорает?» – спрашивали одни. «Откуда же в пузырек проходит воздух, нигде ведь не видно никакого отверстия». «Вот до чего доходят люди!» Старухи склонны при объяснениях привлекать нечистую силу. Вот она уже опутывает город «бесовской сетью». Вот уже на столбах подвешивают проволоку (телеграф), а скоро совсем опутают город такой сетью. Это только начало! Скоро все запутаются в сетях греховных. Так-де написано в древних книгах, которые кто-то когда-то читал, а после рассказывал.

Как, однако, ни сильно было впечатление от первой электрической лампочки, оно вскоре затмилось другим «чудом». Однажды в городе разнесся слух, что скоро будут показывать «живые картины», или какой-то «синематограф». В школе иногда (впрочем, редко) нам показывали «туманные картины» с помощью примитивного проекционного фонаря с керосиновой лампой. К таким «туманным картинам» мы вполне привыкли, но смотрели их весьма охотно и с любопытством.

Не помню, в каком именно здании был организован одним местным «меценатом» показ «живых картин». Благодаря заботам взрослых мы с несколькими близкими друзьями попали все же на этот «показ». Помню, довольно большой зал был полон народом, что называется, до отказа. Страшно душно и жарко, хотя дело было зимой. Все сидят, а сзади стоят, в ожидании чего-то необыкновенного. На одной из стен повешена простыня вместо экрана. Но вот кто-то дал команду потушить керосиновые лампы, освещающие зал, и в полной тишине вдруг засветился экран. Перед нами возник немудрящий ландшафт, между кустов по дорожкам идут люди, они двигаются как живые. Но вдруг – вспышка с образованием белого дыма и на экране появляется настоящий черт с рожками и хвостом, черный как эфиоп. Вот он бежит вприпрыжку за людьми, пытается разговаривать с ними. Все от него шарахаются в стороны.

Что тут стало со зрителями? Все почтенные люди, особенно старухи, закрестились. Послышались голоса: «Господи, помилуй». А черт бегает вприпрыжку, гоняясь за людьми, делает огромные прыжки и выверты. Я уже не помню, в чем состояли действия и намерения черта. После прыжков и погонь за людьми, разных ужимок, – вдруг снова яркая вспышка, белое облако и черт исчезает так же, как и появился.

Не знаю, выбирали ли устроители «сеанса» сюжеты «живых картин» специально для нашего захолустного города с его «древлим благочестием». Если так, то они попали «в точку». Впечатление от просмотренного краткого сюжета было потрясающим. Несмотря на то, что действующие лица на экране то и дело попадали в смешные ситуации, производили какие-то смешные движения, многие зрители, вероятно, не обратили на это внимания. Но зато многие из смотревших явно были уверены, что видели настоящего черта. Несомненно, что многие старухи, видевшие картину, после этого постились и ходили к попам на исповедь. Во всяком случае, разговоров по поводу виденного было много. Целый месяц, а то и больше, можно было слышать разговор о том, что черти – недалеко от людей. Они стоят за плечами, толкают людей на «грех». Это-де мы видели и т. д…

Вторая короткометражная картина, которая была показана в тот же вечер, изображала какого-то обжору итальянца. Он вышел откуда-то, сел за накрытый стол, приготовил нож и вилку, заткнул за воротник салфетку. Вот ему принесли огромное блюдо – цельный таз, полный макаронами (спагетти), невероятно длинными. Он очень ловко захватывал макароны вилкой, быстро навертывал их на вилку и отправлял в рот, затем очень быстро всасывал в себя длиннейшие макароны. Скоро таким путем съел все, что было в тазу. Тогда ему принесли второй такой же таз с макаронами. Он и его опорожнил таким же путем. Затем последовал третий таз. Старухи, смотревшие эту сцену, были в полном недоумении. Они не могли понять, каким образом один человек мог съесть такое количество макарон. Они вслух говорили, что «едок» сейчас лопнет. Но он после пятого таза запил съеденное и изобразил благодушное состояние хорошо пообедавшего человека.

Сколько толков и разговоров было в городе после просмотра этих «живых картин». У меня на всю жизнь засели в памяти эти, собственно, глупые фильмы.

Но «на передняя возвратимся»: Когда я был в третьем классе школы, к нам на квартиру встал мой двоюродный брат Николай Михайлович Фигуровский – отец довольно известного «киношника» Николая Николаевича Фигуровского. Так как он был старше меня на 4 или 5 лет, мне приходилось в некоторых отношениях брать с него пример. Он учился в духовном училище и каждый вечер «зубрил» уроки. На меня это было не вполне похоже. Помню, он, начиная с Введения (21 ноября), все свободное время посвящал рисованию. Он изображал на склеенной бумажной ленте всего лишь одно слово, написанное большими вычурными буквами и раскрашенное разноцветными карандашами. Это слово было «Роспуск». Этим он предвкушал каникулы, когда его отец приедет за ним и отвезет его на 2 недели домой, в село Шартаново за 60 верст от Солигалича. По его примеру и я несколько лет рисовал такой же плакат, хотя ехать мне на каникулы было некуда.

Годы учебы в начальной школе промелькнули быстро. Теперь эти года представляются мне каким-то мгновением. Вспомнить хотя бы важнейшие подробности жизни этих лет трудно. Уцелели в памяти лишь жалкие обрывки и только воспоминание, что эти годы были счастливыми и безоблачными, осталось.

Весной 1911 г. я окончил школу. Мы должны были сдать выпускной экзамен, конечно, чисто формальный. Он был установлен, вероятно, для того, чтобы мы научились и привыкли писать высшему (по сравнению с нашей учительницей) начальству, «покорнейшее прошение». Начальство, видимо, полагало, что мы всю жизнь будем писать «покорнейшие прошения». В данном случае прошение адресовалось в экзаменационную комиссию с просьбой о допуске к экзамену. Прошение это мне хорошо запомнилось. Я писал его, вероятно, дня три. На чистом листе бумаги (состоявшем тогда из двух полулистов) я по транспаранту старательно выводил буквы, списывая с черновика. Мне казалось, что я все делаю старательно и хорошо, но отец, проверив написанное, обнаруживал ошибки или небольшие помарки. Я садился вновь и старался изо всех сил. Но снова ошибки. Помню, я испортил таким образом листов 20 бумаги и только после невероятного напряжения я написал, наконец, то, что удовлетворило отца. Я ввел отца в расход, бумага тогда стоила дорого.

Видимо, я еще не обладал в то время способностью сосредоточить внимание хотя бы на несколько минут, а главное – я не знал, как правильно пишутся слова, и писал их так, как они выговариваются. Ошибки лезли сами собой. Упорство, с которым отец заставил меня переписывать прошение 20 раз, конечно, было для меня хорошим уроком. Но окончательно я преодолел неграмотность только в 3 классе духовного училища.

Экзамен по окончании школы был, конечно, больше формальным, чем необходимым. Я думаю, экзамена больше боялись не мы, а учительница, которая «тряслась» за свое грошовое место. Но все закончилось благополучно, и я был аттестован как кончивший школу с отличием. Мне должны были выдать даже похвальный лист. Но, видимо, в том году школа не получила бланков похвальных листов. И мне выдали этот похвальный лист лишь в 1913 г. Это была бумага большого размера, изготовленная к 300-летию «дома Романовых». На ней были изображены все цари с 1613 года.

Мать очень гордилась этим похвальным листом с портретами царей и с орлами и завитушками и показывала мне его лишь из своих рук, чтобы я как-нибудь его не запачкал, показывала знакомым. Он хранился свернутым в трубку и завернутым в газету в мамашином сундуке. Погиб этот похвальный лист в 1929 г. У отца был сделан обыск и вместе с разными духовными книгами был отобран и этот похвальный лист, конечно, безвозвратно.

После окончания школы я уже редко посещал ее. В 1969 г. после почти 50-летнего перерыва я вновь ее увидел. Она стоит до сих пор, и здание производит еще впечатление далеко не старого. Но теперь в этом здании уже не школа, а, видимо, детский сад.