Текст книги "Я помню... (Автобиографические записки и воспоминания)"

Автор книги: Николай Фигуровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 47 страниц)

Между тем война шла своим чередом. Фронт временами медленно продвигался на запад, мы были на Украине и наш фронт назывался 4-м Украинским. В конце августа мы перебазировались в Ровеньки, а затем в Макеевку. 19 сентября мы были уже в Карловке и работали здесь несколько дней на станции Волноваха, затем переселились в Гайгул (район Куйбышева). В конце сентября, я не помню уже по какому поводу, я был в Мариуполе и в Бердянске.

В это время (с 8 по 24 октября) я был командирован в Москву, уже не помню, с какой целью, кажется – на какое-то совещание в Главном Военно-химическом управлении. Почти все стерлось из памяти об этой командировке. Как проводил я свободное время в Москве – не помню. Помню только, что даже мое жилище на Малой Бронной не произвело на меня впечатления. Я нашел свою квартиру несколько «развороченной». Кто-то чего-то искал – видно, ценностей – и не нашел. Даже это на меня не произвело впечатления. На фронте выработалось какое-то презрительное отношение к барахлу. Из Москвы мне разрешили на 3 дня поездку в Горький к семье. Тяжело было видеть крайнюю нужду – голод и холод. Но чем я мог помочь? Только успокоением. Не все, однако, жили тогда в такой нужде, и это расстраивало семью и расстроило меня.

В Москву я вернулся в плохом настроении. Но надо было ехать на фронт. Нам (мне и еще трем офицерам – профессорам, врачам тыла фронта) был предоставлен небольшой самолет. Помнится, в аэропорту на Ленинградском шоссе нам пришлось сидеть целую ночь в ожидании отправки. Затем, поднявшись, мы почему-то сделали остановку во Внукове и оттуда уже полетели на юг. Внутри самолета была устроена кабина, посреди которой стоял небольшой стол и 4 привинченных к полу стула. Мы заняли места вокруг стола, и полет продолжался в разговорах. Прилетели в Ростов, оттуда на грузовой машине через Таганрог мы прибыли на Волноваху, затем в Царевоконстантиновку и, наконец, в Басань, где располагался мой отдел.

31 октября мы перебазировались в Мелитополь, где я поселился в небольшой избушке неподалеку от железнодорожной станции. В Мелитополе мой отдел работал и отдыхал достаточно нормально, хотя фронт от нас был совсем недалеко. Снова пришлось пережить бомбежки. Наш фронт готовил операцию по освобождению Крыма. Мне то и дело приходилось совершать поездки в различные части, прежде всего в химические роты, которые находились на пополнении. В то время фронтовая связь была уже достаточно надежной. Обычно я пользовался для таких поездок одним из фронтовых самолетов У-2, который мне довольно просто выделяли. Я летал в Ново-Алексеевку, Сокологорскую, Акимовку, Владимировку, совхоз «Большевик» и в другие пункты. Многие из них я не успел записать в свое время. В машине такие поездки в осеннее время были невозможны. На степных дорогах стояла страшная грязь, черная и жидкая. Проехать по таким дорогам было фактически невозможно. В степи дули сильные осенние ветры, которые гнали огромное количество сломленной мясистой травы «перекати-поле». В степи были сделаны небольшие заборы-загородки, около которых эта трава останавливалась, образуя иногда довольно большие горы. Трава шла здесь в качестве топлива на зиму. Близ поселков почти всюду стояли огромные бунты пшеницы, обычно поджигавшейся немцами при отступлении. Стоял едкий дым.

Итак, я сажусь в самолет, и мы летим в назначенный пункт вдвоем с летчиком. Подлетая к поселку, летчик спрашивал меня: «Где садиться?» Я обычно указывал ему на самый красивый дом, в котором, несомненно, живет командир, к которому мы летим. Летчик разворачивал самолет и сажал его позади дома, совсем рядом. И действительно, из дома выбегал офицер, отдавал рапорт.

Не раз при таких поездках приходилось принимать меры предосторожности. Помню, однажды мы полетели на юг от Мелитополя всего километров за 30. И только я сошел с самолета в назначенном пункте, недалеко разорвался снаряд, а за ним еще несколько. Пришлось быстро добираться до цели назначения ползком метров 300. В такого рода занятиях и хлопотах быстро прошла зима. Весна на юге наступала очень рано, совсем не так, как у нас на севере.

В обстановке таких фронтовых занятий я получил неожиданно письмо от матери с извещением о смерти отца. Он погиб из-за своей крайней честности и добросовестности. Живя с матерью в Доронже недалеко от Кинешмы, он поступил на работу в качестве колхозного сторожа. На его попечении были посадки гороха и картофеля. Он проводил в поле все вечера и длинные осенние ночи. Время было тяжелое, и многие «любители» поживиться чужим добром, особенно подростки, появлялись на горохе и выдирали целые охапки для своих потребностей. Однажды отец, гоняясь за ворами, страшно вспотел, а стояла уже холодная осень. Он не ушел с поля домой, чтобы переодеться и отдохнуть, и, конечно, его сильно продуло. В результате – воспаление легких и через два дня он стал тяжело больным. Больница была далеко, и когда мать с трудом выхлопотала лошадь и привезла его в больницу, врачи сказали, что она привезла «покойника», спасения ему уже нет. Тогда не было ни сульфамидов, ни антибиотиков, и, возвратившись домой, отец через день умер. Мне стало страшно грустно, Отцу было всего 63 года. Его жизнь была тяжелой, полной нужды, бесправия и страха. Но на фронте грустить было, собственно, некогда, смерть здесь была обычным явлением и мне самому она нередко грозила. После контузии я как-то стал опасаться случайной гибели от осколка случайной бомбы. А бомбежки продолжались чуть ли не каждодневно. Вероятно, психология была подорвана. К тому же у меня вдруг начались припадки (в результате контузии) с потерей памяти на полчаса и более. Потом я вставал совершенно разбитым. К счастью, это было нечасто.

1 марта 1944 г. я получил приказание из штаба фронта от имени самого Толбухина о том, что я назначаюсь руководителем фронтовой делегации для поездки в г. Ленинград с подарком голодающим ленинградцам от 4-го Украинского фронта – 915.000 пудов хлеба. К этому времени блокада Ленинграда была частично нарушена, и через Тихвин уже открылось железнодорожное сообщение с Ленинградом. 3 марта я срочно выехал, не дожидаясь других членов делегации, которые должны были выехать вслед. Груз был отправлен по железной дороге. Я ехал через Мелитополь в Сталино (Донецк), где сел на поезд и отправился в Москву и далее в Ленинград. Через несколько дней через Тихвин я благополучно прибыл в Ленинград и сразу же отправился в Смольный выполнять поручение, т. е. передать послание командования фронта ленинградским властям. Встречен я был исключительно тепло, передал бумаги представителю обкома КПСС (уже не помню, кому именно). Затем я отправился к коменданту города, доложился и встал на довольствие в военной столовой. Начальство в Смольном оказалось настолько любезным, что настояло, чтобы я получил талоны на питание в столовой Смольного. Пришлось мне питаться дважды в день, что было совсем не лишним, так как я был истощен за много месяцев скудного и неправильного питания.

Военный комендант сообщил мне, что в Ленинграде еще господствуют порядки, установившиеся во время блокады, и предупредил меня, чтобы по вечерам я сидел дома и не гулял один по улицам, особенно глухим, так как, по его выражению, у меня «аппетитный вид» и меня могут убить и съесть. Этого я, признаться, совершенно не подозревал и не ожидал, но принял к сведению. Ленинград производил впечатление фронтового города. Всюду объявления, намалеванные на стенах домов, предостерегающие от обстрела, стрелки, указывающие направление к бомбоубежищам. Многие дома разрушены, стены изуродованы следами осколков бомб. На Невском я увидел на месте разрушенного дома декорацию – раскрашенное полотно, воспроизводившее фасад бывшего здания. Знаменитые колонны Исаакиевского собора носили следы попаданий многочисленных осколков бомб и снарядов. Жалко было смотреть на полуразрушенные здания, исцарапанные осколками, в том числе и вход в Эрмитаж. Однако, в общем, Ленинград был цел, хотя и требовал капитального ремонта.

Вопреки слухам, что почти все жители Ленинграда погибли во время блокады или эвакуированы, город произвел на меня впечатление, что жизнь там протекала достаточно интенсивно. Правда, на Невском было не так много народа, как до войны, но все же никак нельзя было говорить, что Невский пуст. Торговали некоторые магазины. Большое впечатление на меня произвели комиссионные магазины, полные всякой всячины, множеством редких и драгоценных вещей. Некоторые комиссионные магазины скорее напоминали музеи, чем магазины. Здесь было множество произведений искусства, серебряных вещей и других ценностей. Вероятно, это было «выморочное имущество» или же предметы высокой ценности, вымененные на кусок хлеба. Как изменчиво понятие ценности в различной обстановке…

Посещение Ленинграда вскоре после прорыва блокады произвело на меня сильное впечатление. Я, правда, не застал ужасов блокады, но все здесь свидетельствовало о пережитом. Выполнив задание Командующего фронтом генерала Толбухина, я через несколько дней вернулся на Украину и добрался до Мелитополя, оттуда в Сивашское, где был мой отдел. Пока я ездил, наши войска вступили в Крым, и началось его освобождение. Штаб фронта и тыла фронта был перебазирован в Джанкой.

Стоял конец марта, и было непривычно видеть, как в Крыму началась в это время настоящая весна. Степь покрылась зеленой травой, цвели какие-то кустики, было достаточно тепло и приятно. В Джанкое мы в последний раз здорово выпили. Ранее мы употребляли спиртное довольно редко, если не считать «сталинских 100 грамм». Мой снабженец Белоцерковский отпросился на Волгу, чтобы привезти из своих запасов бочку спирта и «кстати» посмотреть состояние химического склада в Ленинском. Через три дня он привез бочку спирта, к удовольствию большинства штабников. Но обычно мы выпивали весьма осторожно, особенно в моем отделе, в составе которого было несколько ученых, в частности Л.Нестеренко из Харькова и О.А.Реутов⁵⁴ из Москвы (ныне – академик).

В Джанкое мы выпили, однако совершенно необычно. Немцы, как оказалось, оставили нам здесь целый музей вин. Здесь были итальянские, испанские, французские и немецкие вина разных марок, большею частью – очень хорошие. И хотя многие наши соотечественники обычно предпочитают «градусы», мы не без удовольствия впервые в жизни отведали настоящих вин и нашли их прекрасными. Закусывали трофейным шоколадом, предназначавшимся для летчиков, содержавшим какие-то тонизирующие добавки. Джанкой, особенно по ночам, немец бомбил. Севастополь еще не был освобожден, но, вероятно, немцы прилетали с румынских или молдавских баз. Помню трагедию: одна из бомб вечером попала в здание кинотеатра, где в это время шел сеанс, много народу погибло.

Из Джанкоя в апреле мы перебазировались в Симферополь. Это довольно красивый город, но производящий впечатление провинциального. Здесь также я пережил несколько бомбежек и особенно последнюю в моей жизни. Расположившись на окраине города, мы не особенно заботились о защите. Но немцы, уходя, приказали уничтожить все щели. Последняя бомбежка, которую я пережил, продолжалась целую ночь. Пришлось отлеживаться в овражке около хаты.

В Симферополе был получен приказ о переформировании штаба фронта. Наш Химический отдел Управления тыла фронта был ликвидирован, и я получил предписание явиться в Москву в Главное Военно-химическое управление армии. На этом закончилась моя фронтовая служба.

Я был уверен, что получу другое назначение на другой фронт. Собрав свое немудреное барахло и тепло попрощавшись с товарищами, я устроился На санитарный поезд, следовавший в Москву с ранеными. Меня поместили в вагон для персонала. В обществе молодых сестер я ехал несколько дней и благополучно прибыл в Москву. В Москве я очутился 9 мая 1944 г.

Новая обстановка и демобилизация

Я явился в ГВХУ и узнал, что я зачислен в резерв ГВХУ в ожидании нового назначения. В это время, когда обстановка на фронтах резко изменилась, переформирование штабов и образование новых фронтов и армейских групп производилось в широком масштабе и в резерве ГВХУ было довольно много народа. Я зачислился на довольствие и стал вновь привыкать к московской жизни. Делать в резерве было совершенно нечего. Редко я посещал ГВХУ – больше из любопытства, не произошло ли чего-либо нового. Большую часть времени я бродил по Москве, встречался с уцелевшими старыми товарищами. Москва реэвакуировалась. Приехали некоторые академические учреждения из Свердловска и из Казани, вернулся из Средней Азии Московский университет. Народу день ото дня в Москве прибавлялось, хотя военное положение и комендантский час в городе еще продолжались. Жизнь в Москве налаживалась, все хлопотали, восстанавливая старые учреждения и собственные квартиры.

Вскоре я узнал, что в Москву вернулся К.Ф.Жигач⁵⁵, мой старый друг, и решил его навестить. Он уже работал старшим помощником Уполномоченного Государственного комитета обороны – С.В.Кафтанова⁵⁶. Сходив к нему, я нашел, что в числе помощников ГОКО был С.А.Балезин⁵⁷, которого я знал, и некоторые другие товарищи. Они занимались тогда рассмотрением различных изобретений, главным образом по вопросам химической защиты армии. Я пожаловался Кузьме на свое положение в резерве. Он тотчас же пошел к С.В.Кафтанову и рассказал ему обо мне. Кафтанов принял меня немедленно и предложил мне работать в аппарате УГОКО. Была написана соответствующая бумага в ГВХУ, быстро получено согласие и я стал с начала июня помощником Уполномоченного Государственного комитета обороны, оставаясь, однако, на действительной военной службе. Работа здесь была бы, конечно, интересной, если бы война только что начиналась или была в разгаре. Но война уже явно заканчивалась, применения немцами химических средств нападения не ожидалось и многочисленные предложения изобретателей, которые мне приходилось рассматривать и рецензировать, были уже запоздалыми. Впрочем, ничего «выдающегося» в смысле изобретений мне не попадалось. Однако работы было достаточно.

По основной должности С.В.Кафтанов был председателем Всесоюзного комитета по делам высшей школы (ВКВШ СССР). Поэтому работы по УГОКО у него и у нас переплетались с делами высших учебных заведений. Меня, естественно, особенно интересовали исследования, проводившиеся в лабораториях московских высших учебных заведений. Приходили некоторые сведения о работах и из других университетов. Университеты на востоке страны в это время работали уже почти нормально, а университеты на освобожденной территории находились в весьма тяжелом состоянии. Не было ни кадров, ни оборудования. От немецких разгромов уцелело очень мало. Естественно, об этих университетах и надо было в первую очередь заботиться.

Таким образом, мои обязанности были в достаточной степени неопределенными. С.В.Кафтанов, кроме всего, был еще и председателем Высшей аттестационной комиссии (ВАК). И вот я получил неожиданно командировку в Ташкент для обследования дел по подготовке и аттестации научных работников в вузах Узбекистана.

Упомяну об обстановке в Управлении Уполномоченного ГОКО. Здесь было довольно много разных людей, которых я знал ранее понаслышке или совсем не знал. Старшим помощником УГОКО был С.А.Балезин (умер в 1982 г.). Он, правда, вскоре ушел от нас в аппарат ЦК КПСС на должность зам. зав. Отдела науки. Кроме него и моего друга К.Ф.Жигача более или менее длительное время в аппарате УГОКО работали: М.А.Садовский⁵⁸ (впоследствии академик), А.С.Федоров⁵⁹ (впоследствии председатель Комитета кинофикации, а затем – мой заместитель в Институте истории естествознания и техники и т. д.) и многие другие. Познакомился я и с работниками аппарата ВКВШ, в частности, с И.Е.Кочергиным – начальником отдела медицинских вузов (впоследствии одно время бывшим зам. министра здравоохранения СССР) и другими.

Итак, вместе с И.Е.Кочергиным 15 августа 1944 г. я отправился в Ташкент. Ехали поездом довольно долго. Я впервые отправлялся в Среднюю Азию и, конечно, с интересом наблюдал из окна вагона незнакомые пейзажи и вообще – природу. В Ташкенте оказалось немало работы. Я внимательно изучил около 10 кандидатских диссертаций по химическим наукам, защищенных в ташкентских вузах, прочитал документацию и протоколы защиты. В свободное время, особенно по вечерам и в праздничные дни, бродил по городу. В то время Ташкент сохранял еще черты старинного восточного города. Не менее половины женщин ходили еще в чадрах, на базарах было страшно интересно наблюдать за восточными фокусниками в чалмах, ловко работавшими с колпачками, под которыми то появлялись, то исчезали орехи. Наблюдал я и районы, где жизнь проходила во дворах. На внешних фасадах зданий не было окон, все они были обращены во дворы.

Из поездки я вернулся в Москву 29 августа и представил С.В.Кафтанову обстоятельный доклад с подробным анализом деятельности ташкентских ученых советов по присуждению ученых степеней. Мой доклад, очевидно, понравился Кафтанову. Таким образом, я все более и более соприкасался с проблемами, связанными с различными сторонами высшего образования, особенно – с жизнью и деятельностью университетов.

Как уже упоминалось, 25 октября 1944 г. я был вызван в ГВХУ и получил приказ об увольнении в запас с действительной военной службы. Таким образом, военная служба, продолжавшаяся только в соединениях и частях армии более 15 лет и не менее 10 лет в территориальных и других войсках и на ежегодных сборах, окончательно завершилась. Однако военный китель мне предстояло носить некоторое время и далее. Я вскоре перевез семью из Горького в Москву, и вновь наступило для меня мирное время.

Хотя я и был обеспечен работой, получая, правда, лишь весьма ограниченную зарплату, я прекрасно понимал, что задача жизни состоит не в аппаратной работе, а в исследованиях и преподавании. Поэтому я решил вернуться в лабораторию Института физической химии, используя права, предоставленные мне как уволенному из рядов Советской Армии. Это оказалось, однако, далеко не так просто. П.А.Ребиндер, к которому я обратился, сообщил мне, что у него нет для меня ни штатной единицы, ни даже места в лаборатории. Я истолковал такой отказ его нежеланием возвращать меня на старую должность в его отдел, так как моя работа носила бы совершенно самостоятельный характер, не связанный с его основным направлением. Он мне высказал, кстати, сентенцию, суть которой сводилась к следующему: «Какой леший понес вас в армию и на фронт, сидел бы спокойно, как все, и сейчас уже, возможно, был бы членом-корреспондентом АН. А теперь вот придется вам вновь привыкать к научной работе, от которой вы оторвались». Конечно, он, говоря это, не учитывал многого, в частности, обстоятельств личной жизни и моих переживаний как бывшего военного в 1941 г.

Тем не менее я был зачислен старшим научным сотрудником в КЭИН (Институт физической химии), но рабочее место было предоставлено мне в лаборатории коллоидной химии Московского университета. Мне была назначена лаборантка в помощь. Я начал работать над тихоходной центрифугой для седиментационного анализа, некоторые конструктивные соображения об этом приборе возникли у меня в спокойные часы в Средней Ахтубе, где я рисовал возможные схемы такого прибора. Рабочее место мое было крайне неудобно, было страшно тесно. Однако то обстоятельство, что я стал работать в помещениях университета, было весьма для меня полезным. Дело в том, что связь с университетом привела к тому, что я был зачислен профессором кафедры коллоидной химии и у меня сразу же появились аспиранты. Первыми моими аспирантами были Н.Н.Ушакова и В.А.Казанская, а затем и другие. Я все ближе и ближе знакомился с химиками Московского университета, многих из которых я и ранее знал. Я нередко посещал Н.Д.Зелинского, его сотрудников Б.А.Казанского⁶⁰, А.А.Баландина⁶¹ и многих других, А.В.Фроста⁶², познакомился с Е.С.Пржевальским⁶³ и скоро стал, в общем, своим человеком в университете, особенно после того, как стал читать на факультете курс истории химии.

В отделе Управления университетов ВКВШ и Министерства высшего образования

К концу 1944 г. в результате описанных обстоятельств работа стала довольно напряженной и к тому же разнохарактерной, однако более интересной, пожалуй, даже чем до войны. 1 февраля 1945 г. я получил работу в группе УГОКО и одновременно был назначен старшим помощником Уполномоченного ГОКО. 3 марта 1945 г. я был назначен профессором кафедры коллоидной химии Московского университета, что, конечно, расширило мои возможности исследовательской работы и ввело меня официально в преподавательскую коллегию Химического факультета, а самое главное – дало мне возможность руководить аспирантами из числа окончивших Университет. Таким образом, круг моих обязанностей все более и более расширялся.

В марте 1945 г. все были уверены, что война должна в ближайшее время закончиться. Действительно, в апреле была ликвидирована группа УГОКО по науке. Сразу же после ухода с должности старшего помощника УГОКО я был назначен на должность начальника отдела университетов Комитета по делам высшей школы. Началась новая, «чиновничья» жизнь.

Все университеты нашей страны были в то время крайне бедны и требовали множества забот. Особенно приходилось заботиться об университетах на бывшей оккупированной немцами территории, у которых не было ничего. В лабораториях вместо посуды из стекла применялась иногда керамиковая посуда, т. е. обычные горшки. Между тем, выявилась тенденция к расширению университетского образования. Прием студентов возрастал ежегодно, моим предшественником были организованы вечерние и заочные отделения даже на естественных факультетах. У меня в голове не укладывалось, каким образом можно подготовить сколько-нибудь квалифицированных физиков, химиков и биологов на заочных отделениях. Студенты таких отделений вообще не имели никакого общения с преподавателями факультетов, говорить о том, что они могли пройти сколько-нибудь удовлетворительные практические занятия в лабораториях, вовсе не приходилось. Учебные планы в то время были в каждом университете свои собственные и далекие от совершенства. С массой подобных проблем я столкнулся в первые же дни своей работы на новой должности.

Ректоры университетов, желавшие немедленно преодолеть недостатки лабораторного оборудования университетов и довольно жалкое их состояние, часто ездили в Москву ко мне в надежде, что я найду средства для помощи им. Но у меня в то время никаких реальных возможностей помочь им не было. Я более близко познакомился с несколькими ректорами, в том числе с С.А.Вознесенским⁶⁴ – братом Н.А.Вознесенского⁶⁵ и другими. Кроме ректоров, ко мне постоянно ходили профессора и преподаватели Московского и других университетов по вопросам расширения штатов, со всякими вопросами, касающимися их собственного положения. Некоторые были озабочены постановкой преподавания и расширением возможностей научной и учебной работы. Кого-то только у меня не бывало в эти дни.

Стиль работы того времени базировался еще «на военных рельсах». Не только наш ВКВШ, но и все другие наркоматы и комитеты работали по специфическому расписанию, введенному И.В.Сталиным. На работу мы приходили в 10–11 часов и днем выполняли текущие дела, прием многочисленных посетителей, проводили всякие совещания. Пообедав в столовой, все мы, начальники отделов, либо сидели на своих местах за делами, либо собирались все в приемной у С.В.Кафтанова в «предбаннике». Здесь велась общая беседа, сообщались новости и т. д., нередко рассказывались анекдоты и прочее. Уходить с работы до 2–3 часов было невозможно. Вдруг в третьем часу ночи кому-либо из нас звонило высокое начальство из ЦК и Совнаркома. Впрочем, целью таких звонков чаще всего была проверка – сидят ли на месте основные работники аппарата ВКВШ. Такие разговоры по телефону иногда были грубоватыми – в стиле разговора командующего с провинившимся подчиненным. Итак, мы собственно «жили» в ВКВШ и ходили домой лишь поспать явно недостаточное время. Конечно, такая организация работы была уже анахронизмом и была совсем не нужна. Но традиции, сложившиеся в годы войны, довольно трудно было сломать. Конечно, не только мы, но и высокое начальство сидело все ночи в ожидании не без трепета внезапного звонка самого И.В.Сталина.

Впрочем, период такой работы со странным распорядком дня был не особенно длинным. Война заканчивалась, и хотя в Москве еще продолжалось военное положение и ходить ночью без специального пропуска было нельзя, но строгости день ото дня явно смягчались. К тому же события повернулись таким образом, что мне снова пришлось покинуть Москву на целых полгода.