Текст книги "Я помню... (Автобиографические записки и воспоминания)"

Автор книги: Николай Фигуровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 47 страниц)

Ректор тотчас же по вступлении в Костромскую семинарию, обратил внимание инспекции и правления на более тщательную оценку поведения и успехов воспитанников, чтобы произвести постепенный отбор совершенно неспособных к продолжению учения и неблагонадежных по поведению и освободить от них семинарию. В результате в 1907/08 гг. было уволено 61 ученик разных классов; в 1908/09 гг. уволено 31 ученик. Этот постепенный отбор производится доселе.

Как самая воспитательная задача („отбор“) была ложная и без нужды жестокая, так и главное средство, каким осуществлялась эта задача, было также педагогически фальшивое (были случаи, указанные в цирк. № 26 на с. 59 и с. 92, полного игнорирования инспекторской деятельности со стороны ректора, с. 83). Таким средством был надзор, особенно усиленный со времени ректорства о. протоиерея В.Чекана, исключавший всякую мысль о доверии к ученику и уважению к его личности.

За учениками надзирали всегда и везде, с утра до утра, в церкви, в классе, в занятных, в спальне, в столовой, на улице, на бульваре, в театре, в кинематографе, на квартирах наемных, у родственников (даже у служащих той семинарии). Иногда предъявлялись к дежурным ночью в спальне, чтобы они знали, почему то или другое кем-либо из учеников сделано, будили их, спрашивали, и если проснувшийся грубо отвечал спросонья, его исключали.

Этот надзор (сыск) висит тяжелым гнетом (в виде разных инструкций, см. стр. 90 и 91) и над поднадзорными и их надзирающими. Создается удушливая атмосфера взаимного подозрения и недоверия, из которой требуется выход. Начальство его не дает и ученики отыскивают сами. Системе проверок они противопоставляют систему тайных и неуловимых побегов, чтобы временно „забыться“.

Правда, начальством осуществляются разного рода мероприятия для развлечения, развития и облагораживания учеников, например, устраиваются внеурочные чтения на моральные и патриотические темы, концерты с танцами; печатались каталоги книг для внеклассного чтения; иногда ученики привлекались к участию в крестных ходах; в конце года устраивались прощальные завтраки с тостами и речами. Но одна часть этих мероприятий предпринималась „по казенной надобности“ – по предписанию, другая имела определенную цель – показную („втереть очки“ кому следует) и потому все они были далеки от воспитательного влияния. Об административной деятельности о. ректора прот. В.Чекана в корреспонденции – № 224 – 1914 г. „Костромской жизни“ – значится так: „Сменилось за это (его) время до 15 помощников инспектора и 7 инспекторов. Не живут в семинарии секретари правления (сменилось 4) и экономы (выбран пятый). Если, например, помощник инспектора мало прописывает учеников в кондуит, ему замечают, что он ничего не видит, а потому не на месте (с. 84). Если он начинает проявлять себя в указанном направлении, против него поднимаются ученики. Его вновь зовут к начальству и он слышит: „Вы не умеете ладить с учениками, вызываете возбуждение; я слагаю с себя ответственность за спокойствие семинарии““.

Но, может быть, он воспитывает семинаристов в уважении к местному епархиальному духовенству и в благоговении к храму Божию и уставам церкви? – Может ли воспитывать других в уважении к местному епархиальному духовенству тот, кто такого уважения не имеет сам? В отчете г. ревизора (Цирк. № 26, с. 82, 83) забастовка учеников семинарии в 1909 г. поставлена в тесную идейную связь „с преобладающим влиянием взглядов прогрессивной части духовенства Костромской епархии“, для подтверждения такого вывода сделаны ссылки на журналы Съездов, бывшего даже в 1905 г. и далее, и указаны цитаты из Епархиальных ведомостей. Кто же г. ревизору дал сведения? На стр. 93 цирк, дан и ответ: „При расследовании причин последних беспорядков всего менее сведений дано мне было инспектором и всего более ректором. Что же касается храма Божьего и уставов церкви, то и здесь обстоит дело не лучше: алтарь превратился в проходной двор… От Пасхи до Пятидесятницы, во время литургии, как известно, по церковному уставу, не полагается делать земных поклонов, а в Костромской семинарий они делаются“.

По заключению Комиссии, как самый семинарский строй по уставу 1884 г. и последующим узаконениям не соответствует задачам образования и воспитания, так не соответствуют настоящему времени и проводники в жизнь этого строя; „в ветхие меха не вливают нового вина“ – говорит вечная истина.

Слово предоставляется о. ректору.

Получив возможность, согласно моей просьбе, дать разъяснения по предъявленным мне за мою десятилетнюю ректорскую деятельность обвинениям, я выступаю в этом почтенном (с. 85) собрании. Прежде всего приветствую вас, как избранников епархии, приветствую вашу свободную работу.

Приступая к объяснению, я должен сказать, что за свою службу, за свою ректорскую деятельность я не цепляюсь. Не такова цель моего настоящего выступления. Это я говорю от души, говорю то, что думаю. Другая у меня цель. Я уважаю общественное мнение, уважаю настоящее собрание избранников епархии. Выступаю в сознании, что ваше решение будет решением всей епархии. Когда я узнал о предъявленных мне обвинениях, я счел обязанностью просить позволения дать свои объяснения съезду. Св. апостол Павел защищал свою честь перед обществом. И я, руководствуясь христианским чувством доброго имени, сознаю, что должен выступить со своими объяснениями. Главная их цель – защитить мое доброе имя. Выслушайте же меня терпеливо, отпустите с братскою любовию и без меня произнесите свой приговор.

Ознакомившись с тем, что предъявляют мне в обвинение, я должен сказать, что я ректор семинарии, управляю семинарией не один. Между тем, вину за все худое, что было (и даже чего не было) в семинарии за 10 лет моего ректорства, приписывают одному мне. Наша коллегия состоит из 20–25 человек – людей с высшим богословским и университетским образованием. Все не только важные, но и маловажные дела я проводил через Правление и, следовательно, дела решались всегда при участии семинарской корпорации. Обращу ваше внимание на первый указанный в докладе случай, поставленный в обвинение – пожар в библиотеке в ночь с 8 на 9 февраля. Это случилось спустя ровно два месяца после моего прибытия в семинарию, когда я не успел еще достаточно ознакомиться с запутанными строениями семинарии; в свое время о причинах пожара было произведено следствие, и я был признан невиновным.

Перейду к обсуждению бывших в семинарии беспорядков. Я не стану отрицать, что за время моего ректорства в семинарии было много беспорядков. В борьбе с ними я потерял все мое здоровье. Десять лет назад я приехал сюда цветущим, а теперь посмотрите, что со мной стало; я (с. 86) выгляжу глубоким старцем, тогда как мне не так много лет, как кажется по наружности. Время поступления в семинарию было временем развала духовной школы. Беспорядки возникали на почве протеста против существовавшего строя и продолжались до последнего момента, когда совершился переворот. С беспорядками я боролся не один, боролась вся семинарская корпорация. В борьбе этой я руководствовался не личными побуждениями, но стоял на почве законности, был связан семинарским уставом и им руководствовался. Много воспитанников было исключено из семинарии, но все они были исключены по постановлениям правления, принятым за немногими исключениями единогласно. Это можно видеть из моих письменных указаний, которые я охотно оставляю. Укажу только один случай, когда воспитанник был уволен по постановлению меньшинства членов правления, к каковому меньшинству принадлежал и я. Это был случай с воспитанником Николаем Свирским. Чем же объяснить такое единодушие в постановлениях правления относительно исключения воспитанников? Очевидно, и все члены руководствовались законом-уставом, и я всегда руководствовался законом. Но при малейшей возможности я старался применить закон в пользу ученика. Но повторяю: я всегда был стражем закона и всегда руководствовался сознанием, что всякий человек должен делать то, что обязан делать. Я был слугою старого режима по долгу, по совести. Когда же старый режим пал, я подчинился новому правительству и тот закон, который издаст новое правительство, я так же буду выполнять по долгу и совести. Но доселе, пока этого закона еще не издано, мы связаны старым законом и никто с нас этих пут не снял. Развяжите эти путы, освободите нас… Я читал в „Церковно-общественном вестнике“ статью священника Агеева и вполне с ним согласен, что нужно немедленно преобразовать дух учебных заведений и издать новый устав. Указывают, что бывали выступления против ректора. Я не буду утверждать, что меня ученики любили, но мой авторитет был достаточен, чтобы поддержать порядок. Бывали случаи, что никто из инспекции (с. 87) не соглашался выйти к уволенному ученику, чтобы выдать документ: ректор, перекрестившись, выходил и никогда не получал неприятностей. Враги мои указывают на тот случай, когда был брошен камень в окно моей квартиры. При расследовании по этому делу был протоиерей Крутиков. Следственная комиссия меня виновным не нашла. Выяснилось, что камень был брошен не воспитанником, а ранее исключенным пьяным учеником. Упоминается еще в моем обвинении демонстративный кашель в семинарском храме во время богослужения. Это было в праздник Благовещения, случившийся в субботу на пятой неделе поста, когда уставом положено читать акафист. Это обязательное соблюдение устава ученики приняли за нововведение и потому выражали свой протест. Указываю также на получение мною анонимного письма с угрозою убить меня – будто бы посланным мне учениками, но в этом письме выражается требование распустить учеников и закрыть семинарию, почему я уверен, что оно послано не учениками, а кем-то другим, так как ученики не могли желать закрытия семинарии.

В 1909 г. были произведены массовые увольнения учеников, что объясняют моей жестокостью. Но эти увольнения были сделаны по требованию Св. Синода, после произведенной ревизии, чтобы очистить семинарию от нежелательных элементов. Ставите мне в вину то обстоятельство, что при мне сменилось много членов инспекции, секретарей, экономов. В этом я нисколько не виноват. Личные мои враги прислали мне анонимное письмо, в котором значилось: „ты крадешь вместе с экономом“, почему я и вынужден был уволить этого несчастного многосемейного человека. По делу было произведено следствие и ректор оказался чистым. Ставят мне на вид еще, будто бы я, ректор духовной семинарии, дурно отзывался о духовенстве. Свидетельствуюсь всеми настоящими и бывшими учениками семинарии, свидетельствуюсь всем настоящим собранием, свидетельствуюсь самим епископом, свидетельствуюсь Богом: если кто укажет хотя один случай моего неуважительного отношения к духовенству, я человек не честный. Есть еще обвинение против (с. 88) меня в том, что я был председателем Губернского Союза русского народа. Но в этот союз я вступил по настоянию епископа Тихона; я отказывался от вступления, но епископ Тихон сказал – это необходимо, в союзе наблюдается враждебное по отношению к духовенству направление, нужно парализовать его. Я исполнил поручение епископа и затем стремился обратить союз к благотворительной деятельности. По моему почину устроены были бесплатные трапезы для бедных и во время этих обедов меня действительно можно было видеть среди союзников в епитрахили и с требником. Высказывается еще, что союзники избивали семинаристов, а ректор стоял во главе союзников, но это неправда. Однажды накануне роспуска учеников на каникулы распространился слух, что союзники намерены избивать учеников. Я в два часа ночи в сопровождении своих учеников отправился к полицеймейстеру и предупредил избиения. Были действительно избиения учеников и даже один случай убийства, но то было не при мне и до меня.

Что касается отношений моих к епископам и моего на них влияния в деле управления епархией, то такого влияния не было. (О. ректор пространно рассказывает о своей многосторонней деятельности в Каменец-Подольске. Деятельность эта была хорошо известна епископу Тихону, который содействовал перемещению о. Чекана в Костромскую Дух. семинарию, а потом приглашал его переместиться и в Курск). Преосвященный епископ Евгений тоже относился ко мне очень благосклонно, говорит о. ректор; благосклонностью обоих епископов я пользовался исключительно на пользу учеников. Указываются также непорядки в храме – алтарь превращен в проходной двор, богослужение совершается без благоговения, ученики не знают церковного устава и от Пасхи до Пятидесятницы поклонов не положено, а в семинарии они делаются. Ученики действительно ходили через алтарь прямо из занятной комнаты, но в настоящее время двери, ведущие из занятной комнаты в алтарь, заколочены. Благоговейность церковного богослужения в семинарском храме засвидетельствовал обер-прокурор Св. Синода Саблер. Он был в семинарии за богослужением (с. 89) и остался очень доволен. Относительно поклонов могу сказать следующее. Однажды семинарский храм посетил после Пасхи епископ, и воспитанники, подходя под благословение, кланялись ему в ноги. Я заметил им, что в течение Пятидесятницы не полагается, и при другом посещении епископом храма поклонов не делалось.

Вот все мои объяснения. Вы их выслушали, и по ним произнесите свой приговор. Все, что я говорил здесь, говорил от души и по чистой совести.

Еще раз повторяю, что я был ревностным слугою старого режима и теперь, когда Господу Богу угодно было даровать нам новое правительство, буду служить ему и исполнять его законы.

Ректор удаляется.

О. протоиерей Крутиков говорит:

Еще Николай I сказал: чтобы самодержавие было устойчиво, народ следует держать во тьме, а духовенство в черном теле. Эти задания и проводились в жизнь через гг. Протасовых, Победоносцевых и др. О. ректор был того же направления и старался очернить школу. Укажу такой случай. Двое воспитанников были в отпуске и вернулись выпивши. Когда их спросили, где они выпили, они сказали – у дяди-чиновника. Об этом было доложено епископу. Епископ Тихон потребовал указать этого дядю. Воспитанники не называли, боясь репрессий по отношению к родственнику. Начался новый допрос. Воспитанникам обещали, что им ничего не сделают, если они скажут чистую правду. Ученики сказали и были уволены, несмотря на протесты некоторых членов правления. Ректор сказал, что постановления правления почти всегда выносились единогласно, но это неправда. Ректор оказывал давление на членов правления, и они вынуждены были только засвидетельствовать готовые постановления. Мнения членов правления от духовенства игнорировались, особые мнения, вопреки принятому всюду порядку, в книгу постановления не записывались. Вообще в деятельности ректора много незаконного и напрасно он указывает, что всегда стремился выполнять устав и (с. 90) закон. Это волк в овечьей шкуре. Он перед нами свидетельствовал Богом, но он лжет, он клятвопреступник, не верьте ему. От волнения не могу больше говорить.

Выступает делегат от воспитанников семинарии Лебедев.

Выступаю от лица воспитанников высказаться о ректоре, как мне ни горько говорить о нем. Ректор, наш воспитатель, называл себя отцом нашим, но на самом же деле не был таковым, да и не мог быть. Характер у него жестокий; он чужд нам по характеру и по национальности. Он давил не только нас, но и всю корпорацию. Если бы он был нашим отцом, он относился бы к нам со вниманием, вникал бы в наши нужды, но на деле видим другое. Бедных воспитанников он призывал к себе в кабинет, делая выговоры, и даже ставил 4 – по поведению за то, что они не имели возможности по бедности приобрести хороший костюм. Не буду приводить примеров жестокости о. ректора, их очень много. Сошлюсь на недавнее прошлое. Когда все праздновали свободу, он запер нас в семинарии и не позволил выходить. Не далее, как неделю назад, он угрожал нам, шестиклассникам, закрытием семинарии. Под гнетом ректора мы всегда находились в удрученном настроении и неудивительно, что искали случая забыться и прибегали к спиртным напиткам. На вас, отцы и братия, вся надежда, на вас смотрят тысячи глаз. Удалите от нас нашего ректора-воспитателя и тем дайте нам возможность стать воспитанниками.

Второй представитель семинарии Горский.

Я хочу сказать несколько слов о воспитательной части. Ректор называл себя нашим отцом и требовал, чтобы мы относились к нему как дети. Но вот пример отеческого попечения. Я испытывал нужду и просил у ректора галоши, но в просьбе мне ректор отказал, потому что считал меня атеистом. Отечески относился ректор лишь к лицам, занимавшимся шпионством, – те ходили в бархате. Как пример (с. 91) жестокости приведу историю с моим братом. Он был параличный и ходил с палкою. Доктор освободил его от посещения богослужений, но ректор обязывал его ходить на службы, хотя ему весьма трудно было подниматься по лестнице. Приведу еще один пример: в вагоне были арестованы два воспитанника, у которых была найдена запретная литература. Требовалось только ручательство ректора, и воспитанники были бы освобождены, но он того не пожелал, и воспитанники были исключены. Были арестованы еще два воспитанника, обвинявшиеся в таком поступке, которого они не могли совершить по своей гражданской незрелости. Все ждали, что ректор защитит их. Но он этого не сделал, и воспитанники были исключены. Вообще в семинарии, под давлением ректора я потерял все живое и доброе, что получил в родительском доме.

Священник Рябовский говорит по поводу речи ректора следующее:

Отцы и братия, в пространной речи о. ректора меня более всего поразил ее фундамент, поразила та канва, по которой ученый муж так искусно построил ее. О. ректор высказал, что он был верным слугою прежнего режима и потому исполнял на совесть все его законы и уставы, вел борьбу с освободительным движением. С падением этого режима, в наступившие дни свободы, он готов стать верным и честным слугою строя и нового правительства также сознательно и за совесть исполнять новые законы и уставы. Где же причина? Что объединяет в о. ректоре эти два диаметрально противоположных строя? Причина в том: о. ректор не шел далее мертвой буквы закона и сухих параграфов семинарского устава. Ученый муж, видимо, забыл слова апостола: „письмя убивает, дух животворит“. Того живого духа христианской любви, которого сам о. ректор просил у нас по отношению к себе в настоящем собрании, он, видимо, не старался подать своим питомцам. Результаты воспитания о. ректора налицо. Из речей представителей от воспитанников семинарии мы убеждаемся, что воспитанники не любят его и не желают его.

Слово предоставляется преподавателю духовного училища Н.А.Рейпольскому.

(с. 92): Я хочу указать на следующее, о. ректор высказывал здесь, что он всегда стоял на почве закона, что все свои постановления он делал не единолично, но вместе с членами семинарского правления, согласно устава. Но у нас существует так называемый пункт 3-й. Если преподаватель не был угоден ректору, то, руководствуясь этим пунктом, он всегда имел возможность уволить его. А увольнение по п, 3-му – это увольнение, как говорят, с волчьим паспортом. Преподаватель на всю жизнь лишался прав вновь поступить на службу. Этим пунктом о. ректор всегда широко пользовался. В настоящее время о. ректор уверяет нас, что он готов подчиниться новому строю. Но нам хорошо известно, что он состоит председателем Костромского отдела Союза русского народа. Я уверен, что не без его авторитетного содействия знамя этого отдела было поставлено в местном кафедральном соборе, где оно, кажется, находится до настоящего времени. А потому нет оснований думать, что ректор исполнит свои обещания. Скорее всего, что он каким был, таким и останется. Это волк в овечьей шкуре. Почему я делаю два предложения: 1) отменить пункт третий и 2) дать о. ректору в руки знамя Союза русского народа и пусть он со своей ратью шествует с этим знаменем по матушке России в Каменец-Подольск.

В.Г.Магнитский свою речь начинает словами: „и вот, пустился наш хитрец в переговоры“.

Вы, конечно, знаете, чьи это слова и к кому относятся. Волк – животное жадное, скажу более – кровожадное; и не только кровожадное, ненасытно жадное. Режет скотину, когда и жрать не хочет. Здесь говорили о жертвах, о невинных овцах – воспитанниках семинарии. О. ректор слагает вину на корпорацию, говорит, что не один он, виновата вся корпорация в суровых приговорах. Расскажу, как решались дела в правлении семинарии. Идет заседание. Оглашается дело. О. ректор делает разъяснение. В этом разъяснении он дает понять, в каком смысле должно состояться постановление. Один из членов правления выражает свое несогласие. О. ректор замечает: (с. 93) „Вы можете высказаться, но не возражать“. Как это можно высказаться против него и не возражать, это только одному ему известно! Свобода мнений была убита и получалось на деле, что дела решались иногда не большинством, а меньшинством. Это видно из следующего. Для надзора за воспитанниками был поставлен штат из 6–7 помощников (инспектора) и двух надзирателей. Следили за ними день и ночь в семинарии и вне ее. Инициатива этой слежки принадлежала ректору и епископу Тихону. Лица, коим был вверен надзор, не имели покоя, измучились и подали заявление, чтобы порядок надзора был изменен. Заявление рассматривается правлением. Происходит голосование. Большинство высказывается за изменение. Вдруг раздается возглас: „А перепишите-ка тех, кто в большинстве“. – „Зачем же?“ – „Нужно владыке“. Положение резко изменяется. „Я с вами, и я с вами, о. ректор!“ И большинство получается на стороне ректора! Приведу еще случай. Правлением было постановлено, что ввиду бездорожицы, дороговизны жизни, краткости периода занятий после праздника Пасхи занятий не производить. Мы разошлись с собрания в полной уверенности, что вопрос решен положительно и окончательно. Но вскоре ректор созывает новое собрание и заявляет: „На предыдущем собрании мы обсуждали вопрос о прекращении занятий к Пасхе; давайте решим это окончательно!“. В результате дело провалилось, и занятия решено было продолжать и после Пасхи. О прекращении занятий поднят был вопрос уже духовенством г. Костромы. Об отношении ректора семинарии к ученикам можете судить по отношению его к нам. Неугодные ему лица вызывались в ректорский кабинет. Об этом кабинете мы в шутку говорили: „Здесь беседуют по душам!“ В кабинете часто раздавались крики, стук по столу, топанье; оттуда некоторые преподаватели выходили в слезах, а один из них оттуда отправился на тот свет. Его, больного, ректор выдержал в холодной комнате два часа. Он после такой аудиенции слег в постель и не встал. А вот и еще история с кабинетом. В нашей учительской комнате был камин, у которого мы согревали (стр. 94) после уроков руки и спины. О. ректор нашел: „неприлично камину быть в учительской, его надо перенести в кабинет ректора“. Это и было исполнено.

Чтобы не утомлять вашего внимания, сделаю заключение. Все живое ректор давил, но великолепно уживался с негодяями. Среди нас был очень недалекий, но очень талантливый по части проходимства человек. К нему о. ректор очень благоволил и выставил даже его кандидатуру на пост инспектора. Вообще о. ректор принес семинарии очень много зла, и потому я вполне присоединяюсь к требованию духовенства 5-го Юрьевецкого округа – „О. ректор должен быть немедленно удален“.

В заключение выступает священник Петр Лебедев.

Там, где судят отдельных лиц, я не сторонник выступать. Но раз ссылаются на свидетельства бывших воспитанников, я считаю своим нравственным долгом сказать и свое слово… До сих пор помню и никогда не забуду разительный пример ректорской жестокости. В 1909 г. костромской полиции потребовались волнения, чтобы продолжить усиленную охрану. Где же скорей вызвать волнение, как не в среде семинаристов, всегда ненавидевших весь уклад семинарской жизни. Полиция со своими присными – черной сотней (а не забудьте, что председателем союзников был почтенный Чекан) инсценировала забастовку. Она состоялась, но без всяких эксцессов. Каковы последствия? До 60 человек (слышны голоса – до 80) были исключены, некоторые без поведения, – только за то, что читали газеты не из дубровинской редакции, так желанной ректору. Знайте, отцы и братья, что многие из исключенных должны были служить в полиции, чтоб заслужить хоть какое-нибудь поведение. И кто поручится, что они не сделались провокаторами!.. Итак, отцы и братья, мы слышали свидетельства преподавателей, почтенных отцов, теперешних и бывших воспитанников. Мы слышали много свидетельств: их приведут вам сотни. Скажем ректору семинарии: Вас любили в Каменец-Подольске и идите туда! Вы видите – здесь Вас не любят, здесь Вы нетерпимы!.. Идите же в Каменец-Подольск!

(с. 95): Ставится на голосование предложение: „ходатайствовать о немедленном удалении о. ректора от должности“ и принимается всеми, при одном воздержавшемся от голосования – (Епископе).

Там же, с. 95.

Журнал № 11. Утреннее заседание 25 апреля.

Выслушано внеочередное предложение протоиерея А.Благовещенского о пересмотре решения по делу о. ректора семинарии. Он говорит: вчера мы произнесли здесь свой суд над о. ректором – суд скорый, справедливый и даже милостный. Он сам в своей речи сказал, что достоин удаления. Но отнесемся к нему по-человечески. Посмотрим, каково его положение. Он человек вдовый, имеющий детей. Придет он домой – окружат его дети, что он им скажет? Мы предлагаем ему взять союзническое знамя и отправиться в Каменец-Подольск, а я боюсь, как бы он не отправился в Могилев. Ведь на нашей душе будет тяготеть этот грех. Вспомните евангельский пример – „кто без греха, пусть первый бросит камень“. А за кем из нас нет грехов; так скажем ему: уйди, ты нам не нужен.

Ставятся на голосование два предложения: 1-е – остаться при прежнем решении в отношении о. ректора с поправкою: просить преосвященного Евгения дать о. ректору отпуск и этим путем немедленно удалить его от дел, и 2-е – пересмотреть прежнее решение.

Единогласно принимается первое предложение с поправкою».

Я привожу здесь эту длинную выписку из очень редкого печатного документа (по-видимому, не стенограммы, а просто – подробной записи) потому, что в ней, пожалуй, исчерпывающим образом характеризовано положение и атмосфера в Костромской духовной семинарии в годы моего там обучения. Да, атмосфера была исключительно удушливой. Недаром мы, ученики, в своем большинстве мало обращали внимания на усвоение преподаваемых дисциплин и почти постоянно находились в состоянии страха за свою судьбу и за судьбу товарищей.

Конечно, костромские попы почти не понимали политической обстановки в 1917 г., говорили на своем Епархиальном съезде не без «накладок» и не без наивности. Но в принципе они были совершенно правы в оценке семинарского строя жизни. В годы 1-й мировой войны из семинарии началось бегство старшеклассников в «вольноперы», т. е. на службу в армии, в качестве вольноопределяющихся, что далеко не соответствует внутреннему желанию готовившихся к духовной карьере.

31. *В списке учителей, духовно-учебных заведений Костромской епархии за 1904/1905 гг. значится: Александр Иванович Черницын – статский советник, кандидат Петербургской духовной академии 1874 г., с 28 мая 1897 г. назначен преподавателем св. писания в Костромскую духовную семинарию. Отсюда следует, что традиции преподавания Черницына восходили к середине XIX в., к Николаевской эпохе.

32. *В списке учителей семинарии за 1904/05 гг. значится: Иван Михайлович Студицкий – статский советник, кандидат Казанской духовной академии 1881 г. С 1 июня 1884 г. преподаватель св. писания в Костромской духовной семинарии. С 8 апреля 1887 г. преподаватель всеобщей и гражданской истории.

33. *В списке учителей семинарии (1904/05 гг.) значится: Милий Александрович Стафилевский – кандидат Московской духовной академии 1878 г. (родился, вероятно, около 1845 г.). Преподавал в Томской и Псковской семинариях. С 5 июня 1886 г. – преподаватель греческого языка в Костромской духовной семинарии.

34. *В списке учителей семинарии значится: (1904/1905 гг.) Виктор Никанорович Лаговский – статский советник, кандидат физико-математических наук Петербургского университета 1879 г., с 27 ноября 1887 г. преподаватель физико-математических наук (?!) в Костромской духовной семинарии.

35. *В списке учителей семинарии за 1904/05 гг. значится: Василий Иванович Строев – статский советник, кандидат Киевской духовной академии 1878 г. Преподавал в нескольких семинариях, а с 21 февраля 1879 г. преподаватель теории словесности в Костромской духовной семинарии.

36. *В списке учителей семинарии за 1904/05 гг. значится: Владимир Алексеевич Конокотин – надворный советник, кандидат Киевской духовной академии 1895 г. С 6 февраля 1903 г. преподаватель словесности и истории литературы в Костромской духовной семинарии.

37. *В том же списке: Владимир Корнильевич Магницкий – статский советник, студент Костромской духовной семинарии 1878 г., кандидат Московской духовной академии 1885 г. С 11 марта 1898 г. преподаватель словесности и истории литературы в Костромской духовной семинарии. С 12 января 1903 г. преподаватель (там же) логики, психологии, философии и педагогики.

38. Старков Василий Васильевич (1869, Вольск, Саратовской губернии-1925, Берлин), деятель российского революционного движения (с 1890), входил в состав центральной организационной группы «Союза борьбы за освобождение рабочего класса».

39. Свидетельства Н.А.Фигуровского – очевидца и участника событий, приведших к прекращению деятельности Костромской семинарии, приобретают особую ценность в настоящее время, когда происходит «обратная» мифологизация советского периода. В частности, в современной официальной истории Костромской семинарии ее упразднение связывается с «издевательским предложением» в июне 1918 г. исполкома Костромского городского Совета рабочих депутатов «реформироваться в общеобразовательную школу общего типа» (см. сайт Костромской духовной семинарии – http://kods.kostroma-eparhia.ru). Из рассказа Н.А.Фигуровского, в достоверности которого сомневаться не приходится, следует, что «реформировать» к этому времени было попросту нечего.

40. Севастьян (Вести Григорий) (1870, село Займ, Бессарабской губернии-1934, Кинешма), архиепископ Костромской. В 1894 г. закончил Кишиневскую духовную семинарию, в 1897–1901 гг. учился в Киевской духовной академии; епископ Кишиневский (1914), викарий Костромской епархии, в 1919 г. переименован в епископа Нерехтского, викария той же епархии. С 1920 г. архиепископ Костромской. В 1920-е гг. примыкал к обновленческой церкви; в начале 1924 г. покаялся перед Патриархом Тихоном и оставлен архиепископом Костромским. С 1927 г. член временного Патриаршего ев. Синода; с 1929 г. епархией не управлял.