Текст книги "Я помню... (Автобиографические записки и воспоминания)"

Автор книги: Николай Фигуровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 47 страниц)

Ходынские лагеря

Итак, наши походы из Спасских казарм на Сухаревке на Хорошевское шоссе продолжались через день. Хотя они и были утомительными, мы не обижались и шли обычно с удовольствием. Но вскоре все окончилось. Начальство вновь вспомнило о студенческой роте, это касалось непосредственно нас. У начальства, видимо, появились на нашего брата какие-то виды. Мы были освобождены от караулов и переселены на жительство в палатки на Ходынских лагерях.

Я думаю, название «Ходынка», или Ходынское поле достаточно хорошо известны, несмотря на то, что его в действительности уже давно не существует. Помнят же эти несчастные лагери только немногие старики, которым лично приходилось жить в этих лагерях 50–60 лет назад. Ходынские лагери размещались левее теперешней станции метро «Сокол». Тогда слева от шоссе было обширное поле, которое и называлось Ходынкой, а позднее Октябрьским полем. Вдали, еще левее, виднелись лагеря. Стройные ряды палаток. Фронт палаток растянулся почти на километр. Издали даже, пожалуй, красивое зрелище.

 
«Лагерь – город полотняный,
Морем улицы шумят,
Позолотою румяной
Светлы маковки горят…»
 

– пелось в солдатской песне, предназначенной для подбадривания новобранцев. Палатки на Ходынке в 1920 г. были далеко не так шикарны, как рисовала их песня. Они все сгнили и текли во время дождя изо всех сил. Но их расстановка «по ниточке» еще напоминала былые времена, когда сверху каждой палатки действительно сияли «светлы маковки».

Ходынские лагери, однако, были не столь длинны по фронту, сколько в глубину. Если от первой линии палаток отправиться вглубь, то через несколько рядов палаток можно было увидеть домики ротных и батальонных командиров и различные административные деревянные сооружения. Затем снова еще несколько рядов палаток и снова домики ротных и батальонных командиров. За ними следовали ряды палаток разных нестроевых частей, потом кухни, обширные столовые под навесами, деревянные столы, подставки которых были просто врыты в землю, так же как и скамейки около них. Затем следовали помещения для складов всякого хозяйственного имущества, обмундирования, оружия и т. д. Наконец, далеко за ними располагались уборные, устроенные примитивно, согласно уставам всех армий того времени. От передних палаток лагерей до уборных было не менее километра. В те времена, когда беспрерывное питье воды заменяло питание и когда к тому же спать в палатке было очень холодно, укутаться было совершенно нечем, мы бегали ночью в уборные, дотерпев, что называется, «до ручки». Это было ужасно – бежать ночью в уборную; казалось, что не добежишь. Бывало, едва добежишь до домиков командиров рот и тут же, не стерпев, отливаешь. Почти никогда это не удавалось до конца. Из домика внезапно раздавался громкий мат, а иногда высокое начальство вдруг выскакивало на крылечко посмотреть, какой это «сукин сын» отважился поливать жилище самого командира. О, Ходынка, Ходынка! Сейчас, через 60 с лишком лет, мучения жизни в этих лагерях живо вспоминаются и думаешь, не вчера ли это было?

Переехав в Ходынские лагери, мы были поселены в дырявой полусгнившей палатке в числе 12 человек. Если ночью шел дождик, мы были мокры до нитки и стучали зубами от холода. Но все равно и при этих условиях распорядок действовал неукоснительно. Утром подъем и чай (завтрака по тем временам не было), потом всякие занятия. Сначала с нами пробовали было заниматься «строевой подготовкой». Но, слава Богу, это скоро окончилось. Что было делать с красноармейцами-студентами? Стали заниматься «тактической подготовкой». Бывало, выйдем в поле спереди лагерей. Взводный скомандует: «Справа по линии в цепь бегом марш!». И мы разбегались, образовав цепь (через два метра друг от друга). «Ложись!» – продолжалась команда, и мы ложились, выбирая, естественно, место посуше. Вначале взводный отчаянно ругался на тех, кто не желал ложиться в грязь или в небольшую лужу. «Что вы, у мамы, что ли? Чего боишься запачкаться, барышня чертова!» и так далее. Но вскоре, не имея возможности совладать с нашими естественными стремлениями к чистоте, взводный перестал обращать внимание на нас, и мы ложились, выбрав себе место в цепи посуше, с травкой.

Лежа на земле, мы слушали, как взводный кричал изо всей мочи (чтобы всем было слышно), как надо окапываться, отстреливаться, делать перебежки, поддерживать товарища огнем и прочее. Скоро, однако, его объяснения заканчивались и после команды «Вольно!» мы даже осмеливались закурить, не вставая с земли. Такие занятия продолжались ежедневно, недели с две. Нас больше никуда не посылали. Видно, начальство имело на нас особые виды.

Впрочем, однажды утром вместо занятий нас погнали на артиллерийский склад, где-то на товарной станции Белорусского (Александровского) вокзала, и заставили перетаскивать с места на место трофейные снаряды и перевозить пушки. Работа была далеко не безопасна, так как от долгого хранения снаряды могли при неосторожном обращении взорваться. Нам было приказано под страхом «расстрела!» не курить. Но мы уже были не новичками в обращении со снарядами и не боялись трогать их. Дня три мы работали благополучно. И вот однажды приехало какое-то начальство и надо же было ему зайти в будку (наиболее опасную в отношении взрывов), и оно увидело там нескольких наших ребят, спокойно куривших, что называется, «сидя на бочке с порохом». Начальство пулей вылетело из этой будки. Скоро мы получили приказ строиться и отправились в лагери. С этого времени нас больше не посылали на работы.

В начале июня я подал рапорт об отпуске и получил отпуск на неделю. Поехал в Кострому, оттуда пешком в Пречистое, куда предыдущей зимой переехал отец с семьей из Никольского. Дома было грустно. Лишь совсем немного сытее, чем в нашем Запасном полку. Семья, в сущности, нищенствовала, однако осваивала новый, плохонький, но сравнительно просторный дом, построенный у церкви прихожанами. Повидав отца, мать и всю семью, познакомившись с соседними деревнями Михиревым и Саленкой, я вскоре вернулся в часть. Начальство, по-видимому, не выпускало студенческую роту из вида, и скоро все переменилось в нашей жизни.

Вскоре занятия с нами вообще перестали вести и мы, в общем, отдыхали, ходили лишь на политчас по средам. Но зато каждый день после обеда нам командовали: «Становись на передней линейке!». После подравнивания и неизбежных расчетов нам командовали «Вольно!» и мы стояли, чего-то ожидая. Наконец, появлялось начальство (вероятно, высокое, но мы его не знали), а с ним вместе еще начальство, одетое не без шика. Глядя на него, вспоминалась деревенская частушка, слышанная мною в Пречистом в отпуске: «Комиссары важно ходят на высоких каблуках, дезертиров отправляют на позицию в лаптях!».

Нам командовали «Смирно!», и приезжее начальство (комиссар) начинало речь. Комиссар говорил, что Красной Армии нужны образованные командиры, что наш долг как красноармейцев-студентов сейчас идти учиться на командные курсы. Затем он представлялся нам либо комиссаром артиллерийских, либо пехотных, либо военно-технических, либо военно-хозяйственных курсов. По окончании речи он приглашал нас тут же у него записываться на командные курсы. Мы стояли «смирно», выстроенные по ранжиру, и почтительно молчали. На правом фланге стоял Васька Девочкин, высокий и, пожалуй, красивый парень. После окончания речи и вопроса: «Ну, кто желает записаться на наши курсы?» комиссар проходился вдоль строя в ожидании ответа. Но все молчали. Тогда он подходил к правофланговому Девочкину и спрашивал его: «Почему вы, товарищ, не хотите записаться на наши курсы?» – «Я хочу учиться», – следовал ответ. «Вот вы и будете учиться», – «Нет, я хочу в университете». Комиссар подходил с тем же вопросом к кому-нибудь другому и получал тот же ответ. После этого комиссар вместе с нашим полковым начальством уходил, мы получали команду «Разойдись» и шли валяться в палатку. Днем в палатках было не сыро, хотя уже жарковато и пахло гнилью.

Такие сцены происходили у нас ежедневно, за исключением разве праздников, примерно дней 10 подряд. Никто из нас не записался на курсы не только потому, что действительно не хотели, но из-за духа товарищества и солидарности. Мы служили и хотели дальше служить (или уйти из армии) только вместе. Мы были уверены, что рано или поздно нас из Запасного полка направят в части и мы отсидим службу писарями или каптерами. Так тайком, пожалуй, подумывали все, но грубо ошибались. Заботливое начальство думало о нас.

На Военно-химические курсы комсостава РККА

Однажды часов в 10 утра раздалась команда: «Становись с вещами!». Черт возьми, это что-то непонятное. Куда это нас хотят переселять?

Собрали мы свое немудрящее барахло в вещевые мешки, сделанные из обычного мешка, к углам которого была привязана веревка, чтобы они могли выполнять роль рюкзаков. Впрочем, на сей раз в моем мешке было кое-что и интересное. Я за несколько дней до этого вернулся из отпуска и получил за отпуск паек: две селедки, буханку хлеба и еще что-то. Но, в общем, наши мешки не были тяжелыми и их содержимое умещалось «на самом дне».

Итак, мы вышли, освободив палатку. «Равняйсь! Смирно! По порядку номеров рассчитайсь! Первый, второй, третий… шестнадцатый… тридцатый, тридцать пятый… неполный. Направо! Шагом марш!». И нас повели прямо к штабу батальона. Встали. Переговариваемся, что бы это означало? Зачем мы с вещами? Вышел сам командир батальона. «Сколько?» – спросил он, – «Шестьдесят девять». «Документы есть?» – «Так точно!» – «Кто старший?» – «Я». – «Рассчитаны?» – «Никак нет!» – «На первый-второй рассчитайсь!» – «Первый, второй, первый второй… первый второй…». – «Ряды вздвой! Где конвой?» – «Мы!». И мы увидели ребят с винтовками из соседней роты из бывших дезертиров. Они еще с месяц назад сидели на гауптвахте за попытку дезертировать, и мы их стерегли. Как переменчива судьба! Их было восемь, и морды у всех были страшно самодовольны.

Командир батальона продолжал командовать. Теперь уж караулу: «Становись три с энтой, три с энтой, два спереди и два сзади!». Потом нам: «Правое плечо вперед, шагом марш!». Все это происходило с быстротой кино. Только после последней команды один из наших ребят спросил: «Куда это нас?». Ответ был таков: «Не ваше дело. Там увидите!». Все!

Мы вышли на Ходынское поле. Я видел его в последний раз. Когда уже снова живя в Москве, лет через 40, я попал на место этого поля, оно оказалось все застроенным. Идем по направлению к Петроградскому шоссе. И все волнуемся. Куда же это нас ведут под конвоем? Спрашиваем старшего конвоира: «Куда это нас?» – «Не приказано говорить!». И никаких. Вот вам и бывшие дезертиры! Чего же сделаешь, раз не приказано, значит, не приказано. Все же мы сгораем от любопытства. Как же узнать, куда же все-таки нас «гонят».

Народ у нас в роте хитрый. Недаром, ведь рота-то студенческая. Зная, что на прямой вопрос старший конвоир ни за что не ответит, мы начинаем психологическую атаку. Он из крестьян, это видно сразу, и мы предполагаем не без оснований, что более всего он чувствителен к собственности, хотя бы самой маленькой. Прошли в тревоге некоторое расстояние. Вышли на Петроградское шоссе. Один из наших (не помню кто) начинает громкий разговор о том, что все каптенармусы сволочи, записывают в арматурный список вещи, которых и не выдавали. «Понимаешь, – говорит он, – выдали мне одни лапти, а записали двое. Наверно, и сейчас нам понаписали в арматуру черт знает чего. И жаловаться некому, я бы узнал сейчас, что мне написали, если неправильно, то вернулся бы и морду набил каптеру».

Такой мотив разговора оказался вполне доходчивым до крестьянской души. «Слушай, покажи пожалуйста арматуру, чего они там, сволочи, мне написали», продолжал наш хитрец, обращаясь к старшему конвоиру. На этот раз старший рассудил, что арматуру показать он может. Приказа не показывать арматуру у него не было, ну отчего же не сделать любезность коллеге по службе. Другое дело сказать, куда нас ведут: нельзя, не приказано.

Мы останавливаемся. Старший достает из-за пазухи документы, находит среди них арматурные списки – большие листы бумаги, разделенные на клетки с прочерками. Только в немногих клетках против соответствующих фамилий стояли редкие единицы. Мы все сгрудились около этих листов, не потому, что нам было особенно интересно узнать, сколько пар лаптей числится за каждым из нас, а по другой причине. Действительно, мы прочитали не без особого интереса заголовок: «Арматурный список на красноармейцев 5 запасного полка, откомандированных в Главное управление военно-учебных заведений». Так вот в чем дело: нас командируют в ГУВУЗ, чтобы направить нас на командные курсы. Хотя мы в то время еще плохо знали Москву, но хорошо знали адрес ГУВУЗа, его нам постоянно упоминали. Он помещался на Большой Садовой, 6. Мы отдали арматурный список обратно и стали переговариваться, рассуждая о своей судьбе. Что-то с нами будет в ближайшие дни?

Для молодых ног расстояние в 5–6 километров пустяки, даже если желудки и пустоваты. Скоро мы были уже у Александровского вокзала, а минут через 15 вышли к Триумфальным воротам и повернули направо. Вот он и ГУВУЗ. Это здание существует и теперь. Оно по левой руке, если идти от площади Маяковского к площади Восстания (Кудринской). Здание сразу отличишь по куполу наверху. В 1920 г. слева от этого здания стояла небольшая церквушка со сквериком. Ни церкви, ни сквера давно уже нет, все застроено.

Вот мы и пришли. У церковки мы остановились и сели отдохнуть на травке. Конвоиры встали кругом, чтобы мы, сохрани Бог, не убежали. По-видимому, они приняли эту меру по собственному опыту. Старший пошел с бумагами в здание. Долго его не было. Мне захотелось поесть. Вытащил из мешка хлеб и селедку и давай жевать. Остальные ребята также жевали, что у кого было. Наконец, старший конвоир вернулся. Вместе с ним пришел какой-то важный начальник «на высоких каблуках», прилично по тем временам одетый в военную форму. Он сделал удивленное лицо, однако неискренне и переиграл при этом: «Как! – вскричал он. – Будущие красные командиры и под конвоем? Снять немедленно конвой! Можете отправляться в свою часть», – сказал он, обращаясь к старшему. Мы остались одни, хотя, я бы сказал, под конвоем не чувствовали себя арестованными. «А вы, дорогие товарищи, – сказал он нам, – выбирайте делегацию человек 5 и пойдемте со мной».

Выборы были недолги. Я оказался в числе 5 и мы зашагали вверх на пятый этаж. Там нас встретили приветливо и рассказали, на какие командные курсы идет сейчас набор. Таких курсов оказалось немало в Москве и в других городах. Предложили нам записать названия этих курсов и их адреса. После этого нам сказали, чтобы мы доложили всем, какие именно курсы производят набор, и решили, кто на какие курсы желает попасть. Мы спустились вниз и доложили ребятам. Кто-то крикнул: «Идти, так всем вместе на одни курсы!». Другой сказал: «Почему, а я, например, желаю на военно-хозяйственные». После недолгих разговоров было решено держаться всем вместе, впрочем, не препятствовать тем, кто желает покинуть нашу дружную компанию.

Начали выбирать курсы: артиллерийские, пехотные, аэрофотограмметрические, военно-технические, военно-хозяйственные, военно-химические и другие. После обсуждения большинство высказалось за военно-химические курсы. Что это такое, никто не понимал по-настоящему, но звучало это почти научно. Только двое из нашей партии высказали иное мнение. Решили их отпустить, пусть едут куда желают. Решили проголосовать. Оказалось, что все твердо стоят за военно-химические курсы. Пошли снова наверх и сообщили результаты обсуждения. Скоро нам заготовили документы и на сей раз отдали их нашему правофланговому Ваське Девочкину. Нам сказали адрес: Пречистенка, 19, и мы тронулись нестройной толпой без командира.

Знатоки Москвы повели нас через Кудринскую площадь по Большой Никитской. У Никитских ворот свернули к Арбатской площади, прошли ее и пошли по Пречистенскому бульвару на Пречистенку. Шли сравнительно весело. Уже не надо было решать мучившего нас чуть не каждый день вопроса: идти или не идти на командные курсы. Все стало ясным и мучило лишь, может быть, любопытство, что же теперь с нами будет?

У Никитских ворот мы увидели следы Октябрьских боев: пулеметы били по зданию между Большой и Малой Никитской (недавно этот дом снесли) и правее по зданиям у конца Никитского бульвара. Но вот мы фиксируем название улицы по вывеске: Пречистенский бульвар. Может быть, это и есть Пречистенка? Ведь в сущности названия очень близкие. Подходим к дому 19. В нем внизу помещается большая фотография. Нам, наверное, сюда. И мы все, 60 с лишним человек в лаптях и лохмотьях, ввалились в помещение фотографии. Теперь вместо фотографии там продовольственный магазин и устроены разные перегородки; в то же время, вошедши, мы увидели большой зал, которого нам вполне хватило бы, чтобы разместиться на полу и лечь спать.

«Куда вы, товарищи!» – встретил нас с ужасом хозяин фотографии, старый еврей. «Это дом 19?» – «Да». – «Вот нам как раз сюда. Давай, располагайся, ребята!». И мы сняли с плеч мешки, хотя и сомневались, что именно здесь цель нашего похода. Но нам что? «Да что вы, товарищи, здесь же фотография», – в ужасе заговорил хозяин. «А нам что за дело? Приказано, дом 19, вот мы и расположимся здесь». Хозяин-еврей был в полном отчаянии. Сюсюкая, он стал доказывать нам, что мы не имеем права реквизировать его фотографию. Потом он несколько повеселел, вероятно, догадавшись, что мы просто ошиблись. «Да вам какая улица нужна? Может быть, Пречистенка? А здесь ведь Пречистенский бульвар», – говорил он, захлебываясь. «Пойдемте, товарищи, я вас провожу, здесь совсем недалеко. А вы неправильно зашли сюда. Здесь частная фотография».

Мы и сами видели, что здесь что-то не так, что, конечно, не сюда нам было нужно, но мы решили покуражиться и не упустили случая расстроить бедного еврея мнимой угрозой реквизиции его фотографии и делали вид, что мы отнюдь не собираемся уходить.

Между тем, хозяин фотографии совсем ожил. Он, видно, вспомнил, что около дома на Пречистенке, 19 он видел военных и, догадавшись, что мы красноармейцы, он уже уверенно говорил, что нам надо на Пречистенку, 19, а не сюда. Это совсем недалеко. Надо только дойти до конца бульвара и повернуть направо на Пречистенку, пройти немного в горку и на левой руке будет дом 19.

Наконец, рассмотрев развешанные на стенах фотографии, мы решили двигаться дальше после этого небольшого случайного отдыха. Действительно, бульвар скоро кончился, мы увидели величественное здание Храма Христа-Спасителя, направо же пошла эта самая улица Пречистенка. Мы миновали несколько красивых зданий и увидели на левой стороне большой дом с номером 19. У главного входа в здание крыльцо с небольшим навесом с красивой чугунной решеткой под крышей. Колонки, на которых держался навес, да и сам навес изрешечены пулями. Это следы Октябрьских довольно сильных в этом районе боев. Под крышей здания с красивыми нишами мы увидели большую вывеску: «Московский, Александро-Мариинский кавалерственной дамы Чертовой институт благородных девиц». Мы все, как по команде, расхохотались. Ничего себе, куда нас командировали – в институт благородных девиц, да еще «кавалерственной дамы Чертовой!». Черт возьми!

Мы смело на сей раз открыли двери и вошли внутрь здания. Здесь стоял часовой, который что-то крикнул разводящему. Очевидно, нас тут уже ждали. Скоро появился не только разводящий, но еще какой-то важный дядя с бородой, из кондовых крестьян. Как оказалось впоследствии, он выполнял функции хозяйственника, хотя и был унтер-офицером царской армии, участником Русско-японской войны 1904–1905 гг. Этот дядя повел нас какими-то закоулками в левую часть первого этажа и скоро привел в большой зал (который, как мы скоро узнали, назывался дортуаром) и сказал: «Пока располагайтесь здесь!».

Я – курсант Военно-химических курсов командного состава РККА

Какое удовольствие после двух почти месяцев жизни собственно на улице, в особенности в дырявой палатке на Ходынке, постоянного ощущения сырости «обмундирования» и спанья в окоченелом состоянии, особенно во время дождя, когда мы промокали насквозь, вдруг очутиться в совершенно сухом помещении, где не каплет ниоткуда, не дует холодный назойливый ветер! Мы тотчас же разостлали свои бывалые «спинджаки» и прочие пожитки, положили под головы почти пустые свои мешочки и, разлегшись на паркетном полу (я впервые в жизни попал в помещение с таким шикарным полом), скоро задремали. Известно, что голодные молодые люди охотно спят и быстро засыпают, особенно в хорошей обстановке. Некоторые ребята, впрочем, тихонько обменивались своими впечатлениями.

Примерно через час после нашего поселения в дортуар кто-то особенно важный явился к нам. Мы, естественно (лишенные командира), не обратили на него никакого внимания. Комиссар – это был он, комиссар Военно-химических курсов комсостава РККА Яков Лазаревич Авиновицкий⁴, сын виленского раввина, спросил: «Кто дежурный?». Узнав, что дежурного у нас нет, а также нет и дневального, он сказал нам, что это неправильно, что если бы был дежурный, он непременно должен был бы крикнуть: «Встать, смирно!» и отдать рапорт. Один из наших более смелых ребят спросил его: а кто он такой? И узнав, что это комиссар курсов, он встал, за ним встали неохотно и мы. На этом наша вольная жизнь после откомандирования из ГУ ВУЗ и окончилась.

Часа через 2 после этого снова к нам явился старик унтер и осведомился, есть ли у нас вши. Мы фамильярно ответили ему: «Сколько угодно!». Тогда он приказал каким-то красноармейцам принести нам чистое белье, раздал его нам и скомандовал: «Встать, стройся!». Рассчитав нас по всем правилам, он повел нас вниз по Пречистенке. Мы повернули направо в один из переулков и вышли к Москве-реке. Нам было предложено выкупаться и хорошенько помыться, и мы с удовольствием выполнили этот приказ, не торопясь, в самом центре Москвы почти против Храма Христа-Спасителя. Вот было патриархальное время в Москве. Не так уж и давно! Мы оделись в новое белье и вернулись на курсы. Начальство было, очевидно, довольно, наивно полагая, что проделанная «санитарная обработка» освободила нас и Командные курсы от вшей.

Но кто имел дело с вошью, прекрасно знает, насколько это «чистоплотное» животное приспособлено к жизни. В нашем чистом белье, как и следовало ожидать, вшей оказалось больше, чем в нашем грязном, старом собственном белье, не сменявшемся, я думаю, месяца два. Да, вошь чистоплотное животное. Позднее мне лично пришлось убедиться в том, что если не мыться в бане с полгода и не менять белья, жить в условиях, когда черноземная пыль постоянно воздействует на тело, вши бесследно пропадают. Впрочем, об этом знают все птицы, даже воробьи, которые, купаясь в песке, просто выводят у себя вшей. Вши не выносят грязи, а на чистое белье переходят с удовольствием. Так получилось и у нас: к вечеру мы «исчесались», вшей как будто стало много больше.

На другой день купанье в Москве-реке было повторено и – снова со сменой белья. Вшей вроде стало поменьше, но ликвидировать их таким путем оказалось невозможным. Пришлось нас вести в баню, и пока мы мылись, наше обмундирование побывало в «вошебойке». Это оказало более реальное действие.

Через неделю после прибытия на курсы мы были уже обмундированы. Нас одели в плохонькие гимнастерки и штаны, каждый получил солдатский ремень, ботинки с обмотками, весьма немудрящие. Но ничего другого тогда в армии не было. Состав нашего пополнения курсов был весьма разнообразным. Помимо нашей студенческой группы, в число курсантов были зачислены красноармейцы из Отдельной химической роты, такие как Петухов (впоследствии генерал и начальник Военной академии химзащиты)⁵, Костя Курицын, Алексей Гольников, Петр Ипатов и большая группа сборного состава, среди них венгерец Виктор Пешти (который, когда ночью бредил, говорил длинные немецкие речи), несколько молодых евреев из Рогачева и Шклова (вероятно, по особому желанию самого Я.Л.Авиновицкого), среди них помню Абеля Жукоборского, Моньку Иохина, а также масса других молодых людей.

Публика у нас была, таким образом, весьма разнохарактерной как по происхождению, по национальности, так и по степени подготовленности и даже грамотности, а отчасти и по возрасту.

Нас разбили на группы (а также роты и взводы), мало считаясь со степенью подготовленности. Учебный план нашей подготовки был составлен, однако, не исходя только из чисто формальной потребности в изучении военно-химического дела, а исходя из желания сделать из нас прежде всего образованных командиров. Обнаружив, что у всех нас (в частности, у меня, бывшего семинариста) имеются крупные пробелы в знании элементарной математики, физики и полное незнакомство с химией, начальство решило отвести достаточное время на усвоение необходимых общих знаний за среднюю школу. Для преподавания на курсы были приглашены лучшие преподаватели математики и физики старых московских гимназий (например, В.К. Аркадьев⁶, впоследствии член-корреспондент АН СССР), а также преподаватели и по общественным дисциплинам. Все они вскоре и принялись нас «жучить».

До начала классных занятий оставалось еще немало летнего времени. Нас вывезли для начала в лагери под Люберцы (мыза Мешаловка). Тогда там был простор полей, а теперь все уже застроено. В лагерях, которые своим оборудованием и удобствами выгодно отличались от Ходынских лагерей, мы занимались строевыми занятиями, упражнялись с противогазами Зелинского-Кумманта⁷ и прочее. Хотя занятия были напряженными, все же пара часов у нас оставалась и для созерцания природы. Впрочем, иногда и днем мы гуляли, выезжая в Кузьминки, где размещалась Химическая рота. Лето пролетело быстро и мы вернулись на Пречистенку, где начались классные занятия.

С осени они проходили в совершенно нормальных условиях. В классе было тепло и лишь поздней осенью прохладно. Но зимой помещения не топили и было очень холодно. Уроки, в части их организации и порядка, мало чем отличались от уроков в средней школе. Только, конечно, дисциплина на Курсах была образцовой. Мы сидели совершенно тихо, не проявляя никаких «признаков» нашего возраста. Одинаково тихо и внешне, казалось, вполне внимательно мы слушали все уроки, интересные и неинтересные, равнодушно переживали скуку.

Я уже не помню сейчас ни большинства преподавателей, ни даже самих предметов преподавания. Лишь отдельные отрывочные впечатления еще уцелели как-то в памяти. Нам преподавали физику, но не курс средней школы, а, так сказать, отрывки из такого курса. Помню, что основное внимание на уроках уделялось законам газового состояния применительно к метеорологии и физике атмосферы. Такой уклон диктовался задачами специальной подготовки. Приобретаемые знания были полезны, однако почти полностью отсутствовали в программе такие важные разделы физики, как электричество и магнетизм. Это создавало пробелы в наших познаниях. С математикой было несколько лучше, но, конечно, речь шла лишь о самых элементарных сведениях. Учителя были хорошие, но общения с ними было мало, оно было к тому же непродолжительным, и я о всех их забыл все. Лично я, однако, с благодарностью вспоминаю общеобразовательную часть подготовки на Военно-химических курсах. Мои знания (т. е., в сущности, полное отсутствие знаний, оставшееся после семинарии) были значительно расширены благодаря урокам хороших московских преподавателей на Курсах.

Новым для нас явились занятия по военно-химическому делу. Они включали довольно различные сведения из области химии, физики сжатых и сжиженных газов, техники сжатых газов, физической химии (адсорбция) и других областей. Однако в то время состояние военно-химического дела было еще очень примитивным. Прошло всего лишь около 5 лет со времени первой газовой атаки, и лишь техника этой атаки и техника защиты, наскоро разработанная в различных странах, и составляли основы военно-химического дела. Занятий по военно-химическому делу, естественно, у нас было больше всего, как теоретических, так и практических. Весьма полезными оказались сведения по метеорологии, которые нам добросовестно преподавал опытный преподаватель (фамилию его давно забыл).

Чисто военный предмет – тактику газовой борьбы – нам преподавал сам начальник Военно-химических курсов М.М.Смысловский⁸. Он был военным инженером-артиллеристом, окончившим, кажется, Михайловскую артиллерийскую академию. Это был средних лет подтянутый мужчина не очень высокого роста с большой черной бородой. Где-то у меня сохранились литографированные записки по его курсу «Тактика газовой борьбы». Предмет этот был скучным, по необходимости и из-за отсутствия военного опыта малосодержательным. Однако Смысловский очень добросовестно и обстоятельно излагал нам скудные данные на опыте последней (I Мировой) войны. Мы вежливо его слушали. Как истый военный, Смысловский пытался действовать на нас своим личным примером.

Зимой у нас стало очень холодно. Классы не отапливались, и мы слушали лекции и вели упражнения одетыми в шинели. Смысловский же героически приходил к нам в пиджаке с жилетом, в галстукхе и целых два часа терпел стужу, не показывая даже признаков, что ему холодно. Кроме того, помнится, он пропагандировал нам рецепты бодрости и здоровья. По этим его рецептам выходило, что нормальному человеку, например, вполне достаточно спать лишь 4 часа в сутки. За это время будто бы восстанавливаются все важнейшие функции организма. Говорили, что сам Смысловский именно так и поступает – спит 4 часа в сутки. Несмотря на это, он всегда казался нам бодрым и вполне здоровым. Однако, по-видимому, именно эта его доктрина и ее реализация в течение нескольких лет и привела Смысловского к концу. Уже в 1922 г. он умер в возрасте, вероятно, не старше 45–50 лет.

Помимо классных занятий, конечно, немало времени уделялось и строевым занятиям. Больше всего их вел командир взвода, унтер-офицер старой царской армии Дмитрий Михайлович Скворчевский. Он до сих пор жив (конец августа 1972 г.), хотя и глубокий старик, судя по письмам ко мне, уже тяжело пораженный склерозом. В то время он был стройным, небольшого роста, всегда очень аккуратно одетым командиром, в общем хорошим товарищем, хотя, как известно, дружба и товарищество командиров и солдат, в общем, не особенно надежное дело. В последние годы мы с ним как очень немногие оставшиеся от Военно-химических курсов дружили, встречались и вспоминали прошлое.

Д.М.Скворчевский проводил с нами, как в те времена полагалось, упражнения с винтовками. Помимо обычных «На плечо! К ноге!» и прочее, много внимания уделялось штыковому бою: «Вперед коли, назад коли, от кавалерии закройсь!» и т. д.