Текст книги "Я помню... (Автобиографические записки и воспоминания)"

Автор книги: Николай Фигуровский

Последние месяцы в Костроме

В 1920 г., после 5 лет жизни, Кострома стала мне родным и близким городом. Тем более, недалеко от Костромы (12 км) жила моя семья в Никольском.

Бежишь, бывало, в Никольское в субботу после занятий. Все тропинки, леса и перелески – хорошо знакомы. Березы по краям дороги (… широкая дороженька березками обсажена…), и те все до одной стали теперь знакомыми. Да и в Никольском все, вплоть до множества неизлечимо больных, было хорошо знакомо. Знакомы и окрестные леса и берега речушки Сендеги, и друзья, с которыми мы вели в те времена бесконечные разговоры о будущем. Впрочем, наша фантазия о нашем будущем не отличалась широтой. Чаще мы представляли себе свое будущее похожим на жизнь наших родителей – бедную, бесцветную, полную мелких забот о куске хлеба – жизнь мелких служащих. Трудно было в те времена рассчитывать на высшее образование. Достаточных средств ни у кого из нас на это не было.

Но как ни трудны были времена, как ни голодно и холодно было в наших домах, все же наша жизнь была в общем счастливой и беззаботной. Осенью 1919 г. эта беззаботная жизнь закончилась. Зимой 1919/20 гг. отец с семьей переехал в Пречистое. Там у него возникли новые тяжелые заботы. Надо было переходить на положение крестьянина. Начались хлопоты о приобретении коровы и овец. Земли для пахоты было достаточно, но без лошади делать было нечего.

К тому же осложнились заботы о подросших сестре Татьяне и братьях Алексее и Павле. Связанный службой в ГОСКОНе и учебой, я даже не смог проводить семью на новое место.

Только на святках 1919 г. мне удалось отпроситься на 4 дня и «сбегать» к Пречистой за 60 верст от Костромы. Я увидел здесь снова бедность и нужду. Правда, был еще хлеб, собранный отцом у прихожан, но его было мало и призрак голода весной уже осознавался отчетливо. Одежды не было. По вечерам зажигалась лучина. Достали где-то древнерусский светец. Удушливый дым стоял в избе, но делать было нечего – ничего другого нельзя было придумать в то время.

В Костроме жизнь была лишь немногим лучше. Жил я в общежитии Чижовского техникума в конце Мшанской улицы. Утром, проснувшись, я выпивал кружку кипятка без сахара с маленьким кусочком хлеба и шел на службу. А после скудного обеда (самодеятельного) в 6 часов я шел на занятия в техникум. По вечерам в общежитии любители играли на гитаре, а мы пили кипяток без сахара вместо ужина, рассказывая всякие небылицы. Одно время у нас была уборщица, которая варила нам картошку из наших запасов, но она скоро ушла, и мы сами варили себе на обед эту картошку.

Моими новыми друзьями стали ребята-студенты, различные по характеру, из разных районов России. Все они были веселыми и жизнерадостными и прекрасными товарищами. Большинство их – старательно учились.

Теперь, когда у меня имеется большой опыт преподавания, в частности вечерникам, я лучше понимаю серьезные недостатки вечернего образования. По этому поводу остряки спрашивают: «Какая разница между соловьем и воробьем?» и отвечают: «Соловей окончил дневное отделение, а воробей – вечернее в консерватории». В этом, конечно, есть доля правды.

Из своих друзей-студентов помню обстоятельного и хозяйственного Ивана Овчинникова из города Скопина Рязанской губернии. Это был здоровый парень, немного косоглазый. Часто он выручал всех нас своей неистощимой предприимчивостью. Помню Вологжанина Петра Смолина, серьезного и обстоятельного студента старшего курса. Он был блондин, прекрасно сложен и хорошо воспитан. Помню Володю Кастерина из Костромской области, прекрасного гитариста и весельчака. Виссарион Шишкин из села Шунги под Костромой (славившейся прекрасной картошкой) нередко снабжал нас источниками для покупки картошки. Сергей Евгеньев – сын паровозного машиниста из Ярославля – своим видом и засаленной одежей сам напоминал нам паровозного машиниста. Помню Некрасова – здорового парня, удивлявшего нас своими акробатическими выходками.

В начале лета 1919 г. было Ярославское восстание и в Костроме было не особенно спокойно. Была слышна отдаленная артиллерийская канонада. В теплые дни в воскресенья мы выходили на крышу высокого здания Химико-технического училища и грелись на солнце. Бывало, Некрасов разуется и босиком обойдет по перилам, ограничивающим крышу, все здание. Нас брала при этом оторопь.

Где все эти ребята теперь? После 1922 г., когда мне еще раз удалось встретиться и даже пожить вместе несколько месяцев с ними, я об них ничего не слыхал.

В последние месяцы житья в Чижовском общежитии зимой 1919–1920 гг. почти все ребята, как и я, работали в различных учреждениях и приходили домой лишь после 4 часов и как могли веселились, несмотря на скудный паек и питание. Иногда, впрочем, нам везло. Однажды зимой 1919/20 г. мы откуда-то достали целый мешок ржаной муки и затеяли сами печь хлебы. Вспомнили, как это делали мамаши, и замесили. Показалось жидковато, добавили еще муки. Оказалось, что наша объемистая посудина мала для затеянного предприятия. Выручила нас пришедшая убирать наше общежитие тетя Настя. Обругав нас дураками и вдоволь поворчав, она замесила хлебы, и рано утром на другой день мы пировали на широкую ногу.

Служба в ГОСКОНе давала мне хотя и небольшой, но все же заработок. Я даже несколько приоделся. Купил себе поношенный ватный пиджачок серого сукна и в нем щеголял, с ним же пошел в армию. Зимой я даже купил себе (первые в жизни) штиблеты, чем был очень доволен.

Так быстро мчалась жизнь. Днем в ГОСКОНе, вечером в техникуме. По воскресеньям мы отдыхали, гуляли по городу. Казалось, что никаких грозовых облаков на горизонте нет.

Но вдруг разразилась гроза и вся моя «налаженная жизнь» закончилась. Я очутился перед совершенно неведомым будущим. Пришлось расстаться с Костромой и, как оказалось, почти навсегда.

ЧАСТЬ II
(1920–1935 гг.)

Призыв в Красную Армию

В начале марта 1920 г. я чувствовал себя достаточно опытным и вполне сознающим ответственность помощником контролера Государственного контроля, только что преобразованного в Рабоче-крестьянскую инспекцию. Я уверенно выполнял свои обязанности. С грехом пополам продолжалась учеба в техникуме. Жизнь текла размеренно своим чередом и казалось, что вот-вот условия жизни постепенно улучшатся и будет совсем хорошо.

Отец в это время, уже проживший несколько месяцев после переезда на новом месте в селе Пречистое в 17 верстах от Судиславля, заканчивал с семьей первую тяжелейшую зиму на новом месте. Правда, уже безвыходного голода семья не испытывала, в деревне все же можно было выпросить немного продуктов на день и даже на недельку.

Около 10 марта 1920 г. установившийся порядок жизни был внезапно прерван. В Костроме на заборах и на витринах появилось объявление: «Да здравствует 1901 год в рядах Красной Армии!» Это объявление означало неожиданный призыв в армию. Мне только что стукнуло 18 лет и имелись надежды, что наш призыв состоится только через год, когда я как студент старшего курса буду иметь право на отсрочку. В марте 1920 г. надежд на отсрочку не было никаких. Да и какие надежды? Шла гражданская война. Порой было даже неясно, чья возьмет. Вокруг Москвы оставалось уж не так много места, все кругом было занято белыми деникинцами, врангелевцами, колчаковцами и другими прочими. Пришло для меня время завершать костромское житье и отправляться в необъятные просторы России в полнейшую неизвестность. Прежде всего, сходил за Костромку к тетке Авдотье. Она не без юмора комментировала события гражданской войны, ругала «Стульчака» (Колчака) и прочих. Поплакала, по своей доброте, когда узнала, что меня призывают в армию.

Отпросился в отпуск в Гос. РКП, сбегал за 60 верст в Пречистое повидать мать, отца и семью. Посмотрел на их в общем полудикую жизнь в полухолодной избе, освещавшейся по вечерам лучиной. Попрощался. Было страшно грустно, как будто прощался навсегда.

Сейчас я не помню уже процедуру призыва в Военкомате, кажется, ничего примечательного, что можно было бы запомнить, не было; все дело свелось к занесению в списки. Потом построили, дали указания, когда явиться на отправку. Вместе со мной были призваны некоторые ребята из нашего Чижовского общежития. Помню Петра Скороходова, были и другие.

Недавно я обнаружил в своих старых бумагах сохранившийся каким-то чудом призывной листок на желтой бумажке. Истершийся от времени, он сохранил лишь немногие данные. Датирован он 23 марта 1920 г. Далее стоят загадочные цифры: 28/28. Далее – «по списку – 46», «категория №…» (дальше неразборчиво), «Фамилия Фигуровский. Куда назначен: в Москву. Часть войск 5 зап. Полк». На обороте, кроме того, надпись: «Пропуск» и неразборчивая подпись.

На другой день после призыва уже была отправка. У дороги через Волгу стояла толпа народа. Многие плакали, женщины даже «ревели». В толпе провожающих стояла и моя мать. Она пришла за 60 верст проводить, но ничего в дорогу дать мне не могла, кроме полотенца с кружевами и куска хлеба. У них у самих в то время ровно ничего не было. Она благословила меня и обняла на прощанье.

Сколько раз после этих проводов мне приходилось уезжать с насиженных мест и часто в полную неизвестность? Десятки раз я отправлялся, то на фронт, то в лагери, то в командировки. Но никто меня уже не провожал так, как мать в 1920 г. Было так невыносимо грустно, что с тех пор я не люблю, чтобы меня провожали, стараюсь избежать проводов или, по крайней мере, сократить до мигов время для провожания.

Нас построили, но «нестройной» толпой мы отправились через Волгу на вокзал. Там нас разместили по вагонам. Это были не обычные для перевозок солдат «телячьи вагоны», а пассажирские, как тогда называли – вагоны 4-го класса. Я впервые ехал в Москву и, конечно, с любопытством наблюдал за дорогой, особенно на станциях, о которых до того времени лишь слыхал (Космынино, Нерехта, Ярославль и пр.). Впрочем, мое любопытство было разочаровано. Ничего примечательного на дороге и на станциях. К тому же на каждой станции наш поезд загоняли на самый дальний путь, откуда ничего интересного не было видно. Помню, мне очень хотелось есть. Кусок хлеба, который у меня был, был съеден почти немедленно, к утру второго дня пути. Если бы не Петька Скороходов, заботливая мать которого (имевшая неизмеримо большие возможности по сравнению с моей матерью) снабдила его гораздо основательнее, я, пожалуй, пропал бы с голоду.

От Костромы до Москвы и езды-то всего 8-10 часов, но в то время мы ехали трое суток. Стояли где-то безнадежно долго. Но вот, наконец, подмосковные места. Радонеж. Бывалые люди рассказывают о Троице-Сергиевой лавре. Все ближе и ближе Москва. И вот мы встали где-то далеко, откуда никаких признаков Москвы не было заметно. Долго сидели и ждали. Наконец, нам скомандовали: «Выходи!».

Нацепив на одно плечо свои тощенькие мешочки с веревками вместо наплечников, мы отправились по железнодорожным путям по направлению к Ярославскому вокзалу. И вот первое впечатление о Москве. Какая-то, еще сравнительно молодая женщина обратилась ко мне, солигаличанину с вологодским выговором на «о», с просьбой: «Памагите, пажалуйста, паднять картошку!». Она куда-то ездила и привезла, наверное, пуда два картошки в мешке, который она поставила на землю для передышки. Услышав такое явное аканье впервые в жизни, я, при всем своем грустном состоянии, рассмеялся, а потом уже взвалил ей на плечи ее мешок.

Наконец, Ярославский вокзал. Нас выстроили и «погнали» (как тогда выражались почти все о солдатах и арестантах), как оказалось, в «Спасские казармы» (в дальнейшем их называли «Перекопскими», теперь их уже не существует и даже конюшни снесли и на их месте стоят новые здания). До казарм было не особенно далеко, скоро мы пришли к воротам казарм, у которых стояло двое часовых.

Нас разместили на втором этаже в большой комнате казармы, окнами выходившей в переулок Сухаревской площади. Из окон была довольно хорошо видна часть Сухаревской площади с ее знаменитым в то время Сухаревским рынком. Я стал красноармейцем 2-й роты, Пулеметного взвода 5-го запасного стрелкового полка.

Первые месяцы в Красной Армии

Первую служебную книжку красноармейца я заполнил сам 16 апреля 1920 г. В то время я уже был красноармейцем 7-й роты 2-го взвода («Что рота на взводы разделяется, в этом никто не сомневается», К.Прутков). На обороте книжки какие-то странные штампы с датами 29.III и 24.IV.20. Может быть, это осмотры врача, связанные с контролем по поводу возможных венерических заболеваний? Поступление на службу по призыву обозначено 23 марта 1920 г. 30 марта я был зачислен красноармейцем в 5-й зап. полк (Приказ 93. 16). В дальнейшем переведен в 7-ю роту (Приказ 138. 30).

По прибытии в полк сначала я жил в угловой комнате казармы, углом выходившей на Сухаревскую площадь. Нары в казарме двухъярусные. Народу очень много, спать довольно тесно, приходилось спать на боку вплотную с товарищами с обеих сторон. При таком размещении, естественно, вши оказывались общими и свободно переползали туда, где им казалось вольготнее. Другой грязи также было достаточно. Сыпной тиф в нашей казарме был совсем не редкостью.

Первые дни очень не хотелось вставать по сигналу «подъем»! Уж очень рано его подавали – в 6 часов утра. Сразу после сигнала почти никто не выказывал стремления вскакивать и быстро одеваться. Наоборот, некоторые с неудовольствием, что их потревожили, переворачивались на другой бок и мгновенно засыпали, а некоторые, по-видимому, просто не слышали сигнала и не шевелились даже. Тогда начиналось: старшина (усатый фельдфебель старой армии) вставал первым и, одеваясь, кричал: «Подъем, давай, вставай быстрее!» Но этот призыв оставался «гласом вопиющего в пустыне». Старшина переходил на более резкие выражения и напоминал, что мы не у мамы дома, а на службе. Наконец, он начинал ругаться отборным матом, но и это не помогало. Кто-нибудь из наших остроумцев (а в роте у нас были подобраны студенты, народ был, что называется, «дошлый») поднимал голову и вежливенько замечал фельдфебелю, что у нас не старая армия, а Красная Армия и ругаться по-матерному в присутствии красноармейцев неприлично и осуждено по приказу. Старшина фельдфебель сразу после этого умолкал, накопляя при этом запас злости, которую он и вымещал на нас на занятиях.

В первые месяцы главное в занятиях составляла строевая подготовка. Нас гоняли по двору, то и дело перестраивая, добиваясь беспрекословного выполнения команд и, следовательно, беспрекословного повиновения начальству. Мои почти новые ботинки, которыми я так был доволен в Костроме, в эти весенние дни быстро сдали. Отвалились подошвы. О починке не могло быть и речи. Отсутствие обуви вовсе не причина для освобождения от строевых занятий. Пришлось впервые в жизни наряжаться в лапти. Сначала я никак не мог освоить технику надевания портянок и их закрепления на ноге с помощью завязок, состоявших у лаптей из двух толстых веревок, свитых из лыка. Вскоре все же привык и мне даже нравилось щеголять в лаптишках. Нога в них вполне свободна, нигде не давит.

Немало времени уделялось и словесным занятиям, которые просто назывались «словесностью». Большая часть этих занятий посвящалась изучению материальной части винтовки образца 1891 г. Политзанятий почти не было. Только по средам после обеда устраивался «политчас», общий для всего полка (на дворе).

Итак, мы жили в казарме в сожительстве с большим количеством вшей, часть которых были безусловно тифозными. Немудрено, что мы нередко наблюдали, как заболевал какой-либо товарищ и его в конце концов уносили от нас на носилках. Некоторые ребята из деревенских мужичков страстно желали заболеть тифом, полежать в госпитале, отдохнуть от строевых занятий, а потом получить длительный отпуск к себе домой в деревню. Они пересаживали себе с больных вошь, однако далеко не всегда с должным эффектом. Конечно, вшей пересаживали себе только «слабые духом». Более сильные духом предпочитали дезертирство. Трудно было удрать из казарм, у входа в которые стояли три пары часовых. Но удрать все же было можно. С одной стороны Спасские казармы были обнесены высоким забором, к которому были пристроены более низкие конюшни (не использовавшиеся в наше время). Вот через этот-то забор и производилось бегство из казарм.

В 5-м запасном полку в Спасских казармах весной 1920 г, насчитывалось до 8 тысяч солдат, которые проходили здесь предварительную подготовку перед отправкой на фронт. Большинство новобранцев были из Костромской губернии, и, конечно, ребята одной и той же волости прекрасно знали друг друга еще по совместным гулянкам до мобилизации. Если часовой у заднего забора казарм был из какой-то определенной волости, то все желающие уйти, из этой волости, ночью спокойно взбирались на крышу конюшни и перелезали через казарменный забор. Чтобы не попасться, они пешком шли километров 40–50 до какой-либо станции на Ярославской железной дороге и там спокойно садились на любой товарный или товаропассажирский поезд. Когда через забор перелезал последний, часовой обычно стрелял. На выстрел прибегал разводящий или караульный начальник, и ему докладывалось, что через забор перелез очередной дезертир. Особенно много бежало из казарм весной 1920 г. перед Пасхой. Они хотели встретить Пасху по традиции у себя дома, и многие успевали в этом намерении.

Описанные условия жизни в казарме, общность вшей, в том числе и тифозных, у некоторых молодых людей вызывали законную тревогу. Ведь каждый день можно было заболеть и случайно отправиться «на тот свет, без пересадки». Эффективных лекарств, да и вообще лекарств, в то время не было, на весь полк был лишь один врач и 2 фельдшера, поэтому лечить заболевших было некому.

Признаюсь, что и я, понаблюдав в свое время заболевание дизентерией всей семьи в Никольском, не без тревоги ждал: вдруг я заболею сыпным тифом! Я ведь был крайне истощен 4-летним голодом. Куда я попаду и чем кончу?

Такого рода мысли не свойственны молодому возрасту, но в данном случае они были навязчивыми. Однажды утром я встал с головной болью и слабостью во всем организме. Ну, думаю, готов тиф! Что делать? Терпеть, пока окончательно не свалюсь, или, может быть, записаться в околодок? Там хоть померяют температуру и посоветуют, что делать дальше. И вот я решил записаться в околодок (полковая амбулатория). Я был не единственным в роте записавшимся на прием к врачу. Нас оставили в покое, не потребовав выхода на строевые занятия. Часов в 10 писарь с книжкой, в которой были записаны наши фамилии, повел нас в околодок. К моему удивлению, там было довольно много народа из всех 16 рот полка, человек по 20–30 от каждой роты.

Врач был всего-навсего один, у него были два помощника: один выполнял роль аптекаря, другой писаря. Прием проходил так: нам всем было приказано раздеться до пояса. Затем все выстроились в очередь к врачу, который сидел и каждого подходящего к нему спрашивал, что болит, требовал показать язык, иногда дотрагивался рукой до лба очередного больного. После этого он кричал по-латыни фельдшеру название лекарства. Дошла очередь и до меня. Так как я еще чуть-чуть помнил латынь и случайно знал название питьевой соды по-латыни, то я понял, что после осмотра мне был прописан порошок соды (Натрум бикарбоникум). Я, конечно, знал, что это «лекарство» дано мне лишь в качестве символического средства (впрочем, в аптеке едва ли было что-нибудь более существенное), а отнюдь не реального действующего вещества, я сразу же успокоился: никакого тифа у меня не было. Вскоре после приема лекарства с соответствующими отметками в ротной книге мы возвратились в роту. До обеда мы ничего не делали (что было, в общем, приятно). После обеда вместе со всеми отдохнули и пошли на занятия «словесностью», которые не казались столь обременительными, как строевые занятия. Наконец, и эти занятия окончились и мы предвкушали вечерний отдых – время приятного ничегонеделания, когда можно сходить на двор, повидаться со знакомыми из других рот и покурить «без паники».

Но вместо отдыха нас ожидало совершенно иное. Взводный громко выкликает фамилии, в том числе и мою. «Становись с винтовками!» – командует он. Нас вывели на двор, подравняли, скомандовали «смирно». Потом: «На плечо!», «К ноге!». Раза три повторили это упражнение для четкости. Затем: «На плечо!», «Правое плечо вперед, бегом марш!». Мы побежали к забору вдали двора. У самого забора команда «Кругом марш!» и мы побежали вновь через весь длиннейший двор. И снова: «Кругом марш!» и так далее. Мы побегали таким путем с полчаса, может быть и побольше. Короткая остановка и отдых. Потом опять: «На плечо! Бегом марш!» – и снова бежим, уже несколько утомленные. В таких упражнениях прошло около двух часов. Только тогда нас, вполне измученных и запыхавшихся, остановили, скомандовали «К ноге!», подравняли. После команды «Смирно!» взводный обратился к нам с краткой и выразительной речью, которая сводилась к следующему: «Не будете больше, сукины дети (далее, в духе времени, следовало известное добавление), ходить в околодок, если вам еще не пришла смерть». Иначе сказать, он настоятельно рекомендовал нам в дальнейшем без крайней нужды избегать околодка и врачей.

Действительно, по этой ли причине, или потому, что я вообще редко болею, я за время своей солдатской и курсантской службы больше никогда не записывался в околодок. Но, независимо от моего здоровья, я не могу сейчас не отметить, что такой достаточно жесткий и наглядный прием воспитания в данном случае был вполне уместен и подействовал весьма и весьма эффективно. Он напоминал известный прием подвыпивших хулиганов, намазавших одно место коту горчицей, так что ему, бедному, пришлось вылизать и съесть невыразимо отвратительную горчицу. Когда в дальнейшем мы сами стали воспитателями, применение этого метода в умеренной дозе приносило несомненную пользу.

Первый месяц службы в армии в то время, как многие еще помнят по собственному опыту, несмотря на новизну впечатлений, был в общем довольно скучен. Вместе с другими моими товарищами я тосковал этот месяц по Костроме, по родным и товарищам. К тому же давило однообразие: все по расписанию, начиная от подъема и до отбоя. Экстраординарных событий было мало. Одно из них, пожалуй, следует назвать. В 5-м запасном полку было решено создать студенческую роту. Хотя в нашей 8-й роте было и так много бывших студентов, в других ротах они были одиночками и их перевели к нам, одновременно переведя в другие роты не студентов.

Организация студенческой роты (мы поняли, для чего это делалось, лишь несколько позднее) произошла после одного знаменательного события. В один прекрасный день в середине апреля нам вдруг приказали отправляться на склад и получить обмундирование. Это означало, что наша подготовка закончилась и мы отправляемся на фронт. Вопреки ожиданиям, это известие, в общем, было радостно встречено в нашей роте. На фронте, казалось, не будет того убийственного однообразия, которое давило нас, молодых ребят, в роте. В арматурном списке за мной числились одни лапти и один брезентовый пояс. А тут вдруг нам выдали английские коричневые шинели и шикарные ботинки (трофейные из Архангельска). Правда, штаны и гимнастерки были нашенские и не больно видные, так как были сшиты из материала, близкого к мешковине. Мы, естественно, с удовольствием сдали свои лапти, оделись, как положено, в новое обмундирование, явно форся в нем. Мы стали даже как-то смелей ходить, как уже бывалые солдаты. Хотя перспектива отправки на фронт означала возможность быть вскоре убитым, это нас нисколько не смущало. Вместе с такой перспективой, даже заглушая ее, возникала перспектива более свободной жизни уже не в опутанной колючей проволокой казарме с часовыми на каждом шагу.

Около 12 часов дня нам приказали строиться, и мы с винтовками на плечо и с песнями в несколько возбужденном состоянии пошли в центр Москвы и выстроились на площади Свердлова недалеко от Малого театра. Совершенно неожиданно на трибуне появился В.И.Ленин. Мы даже не успели прокричать «ура!». Ленин произнес краткую речь, помнится, он указал нам на опасность для Советской республики белогвардейцев и призвал нас сражаться за Советскую Россию (впрочем, эта речь была опубликована). Мы прокричали «ура», выступил еще кто-то с краткой же речью, и мы отправились обратно в казармы, ожидать приказа об отправке на какой-либо вокзал для погрузки. Мы гордо прохаживались в своем новом обмундировании по двору. Солдаты соседних рот, лапотники, откровенно завидовали нашему брату. Кое-где в связи со скорым и несомненным отъездом шла бойкая мена ненужного в походной жизни барахла.

Дело шло уже к вечеру и казалось, что вот-вот раздастся команда: «Становись с вещами!» и мы пойдем на вокзал. Но вместо этого старшина вдруг объявил: «Кто студенты, запишись у меня!». Мы без всякой задней мысли и подозрений тотчас же выстроились около него и записали свои фамилии в список. Многие при этом думали, что умеющих красиво писать студентов назначат скоро ротными писарями, или каптерами (каптенармусами), а может быть, найдут им и другие важные должности, что нелишне во фронтовой жизни; но, эх вы, мечты, мечты!

Вскоре раздалась команда, которая нас привела в полное недоумение: «Студентам сдать обмундирование!» Как, почему? – раздалось со всех сторон. «Сдать, без разговорчиков!». Что поделаешь, на военной службе рассуждения в расчет не принимаются. «Это тебе не университет!» – говаривал нам не без намеков усатый старшина во время занятий. А мы-то, дураки, думали о синекуре. Итак, пришлось раздеваться и вновь надевать лаптишки и другое барахло, случайно не выброшенное пока. Не без труда и грусти надевали мы старые наши разодранные лапти. Придется завтра идти в цейхгауз, менять их на новые. Так и закончилась неудачей наша розовая мечта!

На другой день снова занятия. Снова потекла жизнь уже приевшаяся и надоевшая. Правда, она разнообразилась иногда событиями, которые нас несомненно развлекали. Надо сказать, кормили нас очень плохо: суп селедочный, но мы в котелке получали только «следы» селедки в виде ржавчины, плавающей сбоку. А каша была то чечевичная, то толбяная, да и той-то давали с «гулькин нос». И ходили мы, здоровые молодые люди, всегда голодными, не упуская никакого, даже самого маловероятного случая, чтобы чего-нибудь пожевать.

В таких условиях в воскресенье мы иногда получали отпуск. Тогда вместе с двоюродным братом Федосьем (с которым мы вместе росли в Солигаличе и который очутился в соседней роте, так как призван был в той же Костромской губернии) ходили вместе в гости в Москву к Вере Аполлоновне на Плющиху (Б.Трубный пер., д. 5). Вера Аполлоновна – жена (а может быть, бывшая жена, меня это тогда не интересовало) Н.А.Молодцова, родственника Феодосья и солигаличанина из Яйцова, была женщиной приветливой. Она была коренной москвичкой и, кажется, даже владелицей дома на Б.Трубном переулке. Конечно, в то время она уже жила в нужде и не могла нас угостить ничем особенным, но уже сама обстановка семейного уюта, чаепития из самовара с вкусными вещами и т. д. – все это привлекало нас на Трубный. Иногда мы даже у нее оставались и на ночлег на полу. После этого, правда, Вера Аполлоновна, наверное, дня три-четыре проветривала одеяла и подстилки после нас, зараженные вошью. Тогда мы были у нее в гостях всего лишь раза два-три, и я не могу, однако, не вспомнить приветливость Веры Аполлоновны с благодарностью.

Развлекала несколько наше однообразное казарменное житье и дискуссия о перспективах демобилизации и продолжения образования в высшем учебном заведении. Кто-то пустил слух, что студентов мобилизовали неправильно, что им должна быть предоставлена отсрочка до окончания учебных заведений. Находились действительно ловкачи, которым удавалось через Наркомпрос демобилизоваться. Мы, естественно, также хотели бы воспользоваться правом отсрочки. К концу апреля и в начале мая мы стали жить повольготнее и нас стали отпускать даже в будни в Москву. Воспользовавшись этим, мы отпрашивались (раз или два за все время) у помощника командира роты (с самим командиром роты мы не имели дела, он был слишком высокое для нас начальство) в город и шли пешком через весь город до того места, где сейчас начинается Крымский мост и где помещался Наркомпрос (в здании Высшей школы международных отношений). Нашей мечтой было попасть на прием к наркому А.В.Луначарскому, объяснить ему наше положение и получить от него бумагу, дающую право на отсрочку. В коридорах Наркомпроса и в то время было нелегко ориентироваться свежему человеку. Когда же мы, наконец, нашли приемную наркома, то нам просто отказали в приеме, ссылаясь на неотложные дела у наркома. Чиновники, которые разговаривали с нами, взглянув мельком на наши документы, говорили, что ходить в Наркомпрос нам незачем, что будет общий приказ и т. д. Это, как мы правильно тогда понимали, была лишь обычная отговорка наркоматских работников, которые сами (как я узнал много позднее) шутили, излагая принципы своей работы: «Никогда не делай сегодня того, что можно отложить на завтра», или: «Семь раз отмерь, и если можно – режь».

Ходатайствовать за нас, однако, в Москве было некому. Но все же в наших сердцах теплился небольшой отблеск надежды, и мы на голодное брюхо ходили через всю Москву, не ощущая усталости. Ходили, однако, совершенно напрасно. Только через 6 лет, уже в другой обстановке, я познакомился с А.В.Луначарским и провел в обществе с его присутствием несколько интересных вечеров.

Некоторым развлечением для нас были походы в баню или еще куда-либо. Мы выходили строем из ворот казармы в лаптишках, одетые кто во что, но обязательно подпоясанные брезентовым ремнем (казенным). В баню ходили на Мещанскую улицу (Банный пер.), обычно с залихватскими песнями. Новых песен тогда еще не существовало, а знакомые нам старые солдатские песни бывали настолько озорными, что стоявшие на перекрестках улиц старушки, глядя на нас и слушая слова песни, набожно крестились, отгоняя бесов, которые, несомненно, провожали нас большой толпой и заигрывали со встречавшимися нам гражданами. Вот отрывок одной из длиннейших песен, которые особенно охотно пелись нами. Эта песня, вероятно, вошла в обиход старой армии еще в прошлом столетии. Она не без юмора описывает солдатские радости и горести:

 
Три мы года прослужили, ни о чем мы не тужили.
Стал четвертый наступать, стали думать и гадать.
Стали думать и гадать, как бы дома побывать,
Малых деток повидать, с молодой женой поспать.
Вот приходит к нам приказ, нашему полку в запас.
Вот приходит к нам другой – нашему полку домой.
Приезжаю я домой и здороваюсь с женой.
Ах ты, женушка-жена, как ты без меня жила?
Я на реченьке была, пастушку разок дала,
Я не так ему дала, четвертак с него взяла…
 

Каждая строка песни сопровождалась припевом: «Ой ли, ой да люли» и повторением второй части строки. Пелась эта песня до бесконечности долго.