Текст книги "Я помню... (Автобиографические записки и воспоминания)"

Автор книги: Николай Фигуровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 47 страниц)

Вспоминается, правда, случай посещения нашего института министром иностранных дел Японии – Мацуокой²⁰, которого сопровождала большая группа молодых японцев – дипломатов. Нам пришлось специально готовиться к этому посещению целый день. У нас было кое-где в закоулках грязновато и, кроме того, в некоторых неожиданных местах на стенах висели разные плакаты МОПРа и проч. (Международная организация помощи борцам революции), на которых были изображены карикатурные японские физиономии. Специальные люди приезжали к нам и тщательно обследовали все помещение.

Мацуока прибыл приблизительно в назначенное время, но ни Фрумкина, ни меня не оказалось у входных дверей. Встретил Мацуоку И.И.Мордвинцев – пом. директора по хозяйственной части. Это был инвалид гражданской войны. Он подал министру свою култышку (у него обе руки были почти по запястье обрублены в каком-то бою). Мацуока был очень удивлен, но тут подоспели мы с Фрумкиным, который по-английски приветствовал министра. Чтобы показать, что наш институт, который интересовал японцев – достаточно крупный (а он, в общем, был небольшим), договорились, что под маркой нашего Института Мацуоке покажут часть ИОНХа, расположенного в одном помещении рядом с нами.

Мацу оку, сопровождаемого толпой молодых японцев, повели по помещениям Института. А.Н.Фрумкин и П.А.Ребиндер наперебой разговаривали с ним, один по-английски, другой по-французски. Между прочим, А.Н.Фрумкин спросил его – на каком языке он желал бы слушать объяснения. Мацуока ответил – «лучше – по-английски». Но когда Мацуоке стали показывать какой-то агрегат (ИОНХовский) и стали объяснять его действие, Мацуока вдруг спросил на чисто русском языке: «А для какой цели приделана вот эта деталь?». Мы, не сдержавшись, хихикнули. Между тем группу молодых японцев повели по нижнему коридору и ввели в комнату внизу, перегороженную так, что перед ней возникла какая-то прихожая. Пока входили в эту комнату, мы вдруг с ужасом увидели, что японцы дружно хохочут. Оказалось, что они увидели злополучный плакат с убийственными карикатурными изображениями японских физиономий и с ядовитыми подписями, которые они поняли (многие говорили по-русски). Как мы просмотрели этот плакат, правда, в полутемной прихожей, не понимаю. Но мы и сами посмеялись случаю.

Наряду с занятиями зам. директорскими обязанностями я продолжал работать и в лаборатории. У меня была небольшая группа сотрудников, среди них – В.Н.Розанова (дочь профессора МГУ – Н.Розанова), молодая дама Эдельман и другие. Измерений было проведено много, но мне они казались не особенно надежными. Но самым главным из моих занятий была подготовка докторской диссертации. Надо было ее написать, но чтобы писать, надо было проделать огромную расчетную работу, проанализировать сотни кривых седиментации суспензий и других, нарисовать множество рисунков и т. д. Техника всего этого была в то время крайне бедна, приходилось все делать самому, без счетных машин и даже без пишущей машины. Хорошо еще, что в те времена было куда менее бюрократизма, связанного с оформлением диссертации, и существовала возможность использовать свое время по своему усмотрению.

Весной и летом 1940 г. мой день распределялся так: вставал я часов в 11, быстро собирался и ехал в Институт, где «варился» в котле зам. директорских обязанностей. Часов в 6 я был уже дома. Жил я на Малой Бронной в общежитии аспирантов. У меня было две комнаты, заставленные разным барахлом и кроватями, жили мы вчетвером. Вечером работать было невозможно. Я поэтому ложился спать часов до 10 вечера. Когда все ложились спать, я на спокое, на краю стола приступал к работе. Никто мне не мешал, и я работал часов до 5 утра. Я вновь ложился спать, покормив воробьев на крыше под окном. И все начиналось сначала. Продолжал я в то время заниматься еще немецким языком.

Защита докторской диссертации

Несмотря на то, что 1939 и 1940 гг. были для меня тяжелыми и перегруженными разного рода работой, мне удалось к осени 1940 г. закончить работу над диссертацией. После многих раздумий я решил посвятить ее в основном седиментометрическому анализу и его приложениям. Это было естественно. Мои весы получили широкое распространение и известность и материал для моей работы копился не только в Институтской лаборатории, но и в разных учреждениях, где я был консультантом. Так, я был консультантом на фабрике «Свобода» (парфюмерия), на карандашной фабрике Сакко и Ванцетти, в НИОПИКе, в Текстильном институте, на Кусковском заводе электродных углей, в Автодорожном институте и во многих других учреждениях.

В результате всей этой разнохарактерной работы, конечно, совершенствовалось, оттачивалось и углублялось мое образование, теоретическое обоснование методов исследования и приемы практического исследования. Я стал понимать больше, вопросы, которые мне еще недавно казались трудными, решались относительно легко.

Задача написания диссертации сводилась, во-первых, к изложению теоретических основ седиментометрического анализа и, во-вторых – к изложению и трактовке экспериментальных результатов как собственных, так и выполненных вместе с сотрудниками в институте и в различных учреждениях и предприятиях. При этом мне самому приходилось обрабатывать (пересчитывать) первичные результаты всех экспериментов, вводя нужные поправки.

Летом 1940 г. я работал по ночам, я написал, в конце концов, обширный (листов 30 печ.) труд и, понукаемый общественностью, представил этот труд к защите в Ученый совет ИОНХ АН СССР. Это было в октябре 1940 г.

Защита диссертации была назначена на 2 ноября 1940 г. Состав Ученого совета ИОНХа был довольно сильным. Председателем Совета был академик Н.С.Курнаков, кроме него, на правах членов Совета присутствовали академики В.А.Кистяковский и A.Н.Фрумкин. Членами Совета были: Г.Г.Уваров, И.И.Черняев²¹, П.А.Ребиндер, С.З.Макаров, С.А.Погодин²², В.А.Немилов²³, B.В. Лебединский²⁴, О.Е.Звягинцев²⁵, А.Т.Григорьев²⁶, В.Г.Кузнецов, И.И.Корнилов, Е.М.Савицкий²⁷, И.П.Липилин, A. М.Рубинштейн, И.Н.Лепешков²⁸, В.Г.Тронев, В.И.Горемыкин и печально известный М.А.Клочко (Бендецкий)²⁹, наконец – B.И.Михеева. В старой полукруглой аудитории ИОНХ собралось много народа – сотрудников ИОНХ, КЭИН и других институтов. Всего, согласно протоколу, было 121 человек. В настоящее время подавляющего большинства членов Совета нет в живых.

Защита проходила следующим образом: была, прежде всего, избрана счетная комиссия (С.А.Погодин, А.Т.Григорьев и В.И.Горемыкин). Затем секретарь Совета зачитал мою автобиографию и характеристики. После этого Н.С.Курнаков спросил меня: «Сколько вам надо времени для доклада?». Я был подготовлен к этому вопросу. Покойный А.М.Рубинштейн (приезжавший когда-то в Горький вербовать докторантов) сказал мне: «Когда тебя спросит Н.С.Курнаков, сколько тебе нужно, ты говори сколько надо. Он скажет, что это слишком много, достаточно 15 минут. Ты соглашайся и говори, сколько хочешь, он не заметит». На вопрос Н.С.Курнакова я ответил: «45 минут». Тот замахал руками и сказал: «Что вы, что вы, батенька, 15 минут вполне достаточно». Я не стал возражать и спокойно докладывал свои 45 минут. Н.С.Курнаков не прерывал ни разу. После доклада он спросил: «Вы кончили?», затем спросил, есть ли у кого вопросы. Я не помню, какие были мне заданы вопросы.

Затем слово было предоставлено официальному оппоненту Адольфу Иосифовичу Рабиновичу³⁰. Он выступил с очень хорошим отзывом. В частности, он говорил: «…седиментометр Фигуровского, простой и изящный как по выполнению, так и по методике работы с ним, явился столь значительным усовершенствованием в лабораторной технике исследования дисперсных систем, настолько быстро вытеснил существовавшие до него разнообразные конструкции седиментометров, настолько упростил седиментометрический анализ, сделав его доступным каждой лаборатории (в том числе и заводской), что он вполне заслуживает описания и детальной монографии, которая может быть представлена в качестве диссертации на степень доктора». А.И.Рабинович и далее высказал несколько похвал по поводу моей работы. Но вместе с тем он сделал несколько серьезных замечаний. Особенно он подчеркивал излишне большой объем работы. Он внимательно и дотошно рассмотрел и критиковал все разделы работы и дал им оценку, в общем – благоприятную. Он обратил внимание на все, даже на «безупречную в большинстве случаев» транскрипцию имен в списке литературы. Вывод его был вполне положительным.

Отзыв Б.В.Дерягина был также вполне благожелательным, хотя и содержал много замечаний, в том числе малосущественных. О.Е.Звягинцев – третий оппонент – также отметил в качестве существенного недостатка большой объем работы, «не оправданный содержанием». Он остановился также на моем споре с И.Е.Ададуровым по поводу механизма катализа (окисления аммиака) на платине и подтвердил свое согласие с моими выводами.

После речей официальных оппонентов было несколько выступлений. П.А.Ребиндер весьма положительно оценил работу в целом и критиковал лишь отдельные сравнительно маловажные стороны. После него выступил П.Д.Данков, положительно оценивший работу, а вслед за ним Т.Н.Шкурина (из лаборатории М.А.Ильинского) зачитала короткий, но вполне положительный отзыв о моей работе М.А.Ильинского.

Затем мне было предоставлено слово для ответа оппонентам и для заключения. Я говорил, кажется, довольно долго, но мне казалось важным дать все ответы на замечания оппонентов. После всего этого Н.С.Курнаков объявил об окончании защиты и «поблагодарил диссертанта за интересное сообщение». (В наше время такое, пожалуй, всех бы удивило). Счетная комиссия после подсчета голосов объявила о единогласном присуждении мне ученой степени доктора химических наук. Таким образом, все кончилось благополучно. Меня все соответствующим образом поздравили.

В декабре, после соответствующего оформления документов, моя диссертация и все дело были направлены в ВАК при Комитете по делам высшей школы. В начале января 1941 г. я получил утверждение ВАК в ученой степени доктора. Председателем экспертной комиссии ВАК по химии был в то время, кажется, С.И.Вольфкович³¹.

После защиты я, естественно, получил сильное облегчение, как в своих занятиях, так и моральное, успокоился в неизбежных в таких случаях волнениях и переживаниях. Впрочем, будучи по натуре спокойным, я пережил все это без особых волнений.

После защиты диссертации до начала войны

В начале 1941 г. я продолжал выполнять функции зам. директора КЭИН и А.Н.Фрумкина, но уже в несколько более спокойных условиях. Еще в 1940 г. мне пришлось уйти из Института им. Либкнехта (уже не помню, как это произошло), моя педагогическая работа продолжалась в Промакадемии, а затем – некоторое время в Менделеевском химико-технологическом институте.

В декабре 1940 г. ко мне обратился академик Н.Д.Зелинский³² с предложением занять пост его заместителя по совместительству в так называемом «Университете имени Н.Д.Зелинского», размещавшемся на Старопанском переулке. Этот университет был организован, как выяснилось позднее, несколькими «прихлебателями» Н.Д.Зелинского, внушившими ему, что под его руководством этот университет станет знаменитым учреждением. Мне пришлось согласиться, и я получил все доверенности на право управления этим учреждением. Н.Д.Зелинскому было в то время 80 лет, и сам он, конечно, не мог уделять уже какого-либо внимания учреждению его имени. Да, вероятно, он уже успел убедиться, что с людьми, входящими в штат университета (среди них не было ни одного сколько-нибудь дельного работника), что называется, «каши не сваришь», ликвидировать же университет Н.Д.Зелинский не решился. Вскоре директором университета Н.Д.Зелинского, также по его просьбе, стал С.С.Наметкин³³ – очень симпатичный человек, общение с которым было приятным.

Надо сказать, что этот «университет» был создан при Менделеевском химическом обществе. Президентом Общества был в то время А.Н.Бах, председателем же Московского отделения общества был Н.Д.Зелинский. Обоих «вождей» окружали свои соответствующие люди. Бах и Зелинский сильно не ладили друг с другом. Их размолвка началась еще в 1918 г., когда А.Н.Бах сильно нарушил интересы Н.Д.Зелинского, захватив здание, которое рассчитывал получить и уже почти получил Н.Д.Зелинский. К несчастью, в окружении Н.Д.Зелинского были люди небезупречные по части выпивки. Первым заместителем Н.Д.Зелинского по университету был профессор Менделеевского ХТИ Н.П.Песков³⁴ – известный коллоидник. Фактически же делами университета верховодил некто Васильев – темная личность, который пил также с самого утра до вечера. Немалую роль в делах университета играла его жена – дама с претензиями на «выдающееся» положение в обществе, одевавшаяся вызывающе. Она постоянно «торчала» в университете и совала свой нос в разные дела.

Однако А.Н.Бах и Н.Д.Зелинский были принуждены довольно часто встречаться друг с другом на заседаниях Президиума Менделеевского общества и при этом не упускали случая сказать друг другу какую-нибудь колкость. Их кресла на заседаниях стояли обычно рядом, но сидели они, полуотвернувшись друг от друга и не глядя друг на друга. Впрочем, и здоровались они при встречах своеобразно – подавая друг другу руки, «отвертывались» друг от друга. Такую же манеру «отвертывания» при встрече и подаче руки нежелательному знакомому усвоил и А.Н.Фрумкин, которого я длительное время постоянно наблюдал.

Вот одно из заседаний Президиума Менделеевского общества. Зелинский и Бах сидят рядом, отвернувшись друг от друга. После обсуждения вопроса о деятельности Университета Зелинского Бах обращается к Зелинскому: «Так вот-зес, Николай Дмитриевич, ваши сотрудники совершенно неприличны. От них всегда пахнет!» – «Что ж из того? Они прекрасно работают, что же касается того, что от них пахнет, так мало ли чем пахнет», – отвечает Зелинский, многозначительно делая жест пальцем в сторону Баха. Конечно, такие размолвки углубляли неприязненные отношения между двумя академиками.

Именно в такой обстановке и начал и «вел свое существование» Университет Зелинского, живший на деньги, получаемые по договорам с промышленностью. Существование университета было, видимо, «соринкой в глазу» у Баха и раздражало его. Я все это вполне понял не сразу и сначала расценивал отношения между академиками как проявления чудачества. При Университете Зелинского была лаборатория, занимавшаяся главным образом работами по коррозии металлов и антикоррозийному покрытию. Несколько сотрудников лаборатории были люди бесталанные и малоподготовленные. Их странная тематика, навеянная сомнительным окружением в этой части Н.Д.Зелинского, конечно, частично затрагивала интересы Карповского института, директором которого был А.Н.Бах.

Но эта, в общем никчемная, деятельность Университета Н.Д.Зелинского не была, пожалуй, главной. Значительно эффективнее и важнее была лекционная и издательская деятельность Университета. При всей некомпетентности и алкоголизме Васильева, нельзя от него отнять способность организовывать интересные и важные лекции и выступления виднейших московских ученых. Так, осталась в памяти лекция академика П.Л.Капицы об Э.Резерфорде, незадолго до этого умершем. Несколько лекций прочитал Н.П.Песков, курс лекций по термодинамике прочитал К.А.Путилов и многие другие. Лекции привлекали большую аудиторию и произносились на высоком уровне. Главное, что эти лекции и циклы лекций издавались в виде книг (в расширенном виде) или брошюр и сборников.

Мое сближение с Университетом Н.Д.Зелинского началось как раз с лекции. Я был приглашен прочитать лекцию о седиментометрическом анализе. Лекция прошла успешно, ее реферат был помещен в Бюллетене Менделеевского общества, а затем я получил предложение издать эту лекцию в расширенном виде. Я довольно быстро написал эту книгу («Современные методы седиментометрического анализа». М., 1939), которая была моей первой книгой. Книга эта быстро исчезла из продажи. Она 10 лет служила практическим пособием для лабораторий научных и промышленных. Не могу с благодарностью не вспомнить в связи с этим профессора Московского университета – коллоидника В.А.Наумова³⁵, с которым я не был знаком. Он дал прекрасный отзыв о книге.

Моя книга и стала для Н.Д.Зелинского поводом для приглашения в Университет Зелинского. Будучи зам. директора, я бывал в университете раза два-три в неделю. Вскоре внезапно арестовали Васильева, и мне пришлось взять на себя и разные организационные вопросы. Рядом с университетом на Старопанском пер. помещалось и Московское отделение Менделеевского химического общества. Мне по служебным обязанностям приходилось принимать участие в заседаниях Президиума общества.

Вспоминается один анекдот с академиком Н.С.Курнаковым. На одно из заседаний Московского отделения Менделеевского химического общества он был приглашен. Н.С.Курнаков пришел с некоторым опозданием и стал разыскивать, где происходит заседание. Помещения Общества и Университета находились в помещении с общим подъездом. Через тот же подъезд проходили и в другие учреждения, размещавшиеся тут же, в частности, в Комитет профсоюза шоферов. Н.С.Курнаков не знал, куда идти, и случайно открыл дверь в комнату профсоюза. Там шло заседание. Он решил, что попал именно туда, куда нужно, скромно вошел и сел на задней скамейке. Обсуждался вопрос об экономии бензина и Николай Семенович с видимым интересом слушал выступления. Наконец, он поднял руку и попросил слова. Ему, конечно, дали, не зная, кто он. Но Н.С.Курнаков говорил здорово и даже со знанием дела. Шофера говорили: «Вот силен старик, видно, он не меньше 40 лет ездил на машине, так здорово все знает!». Оба заседания скоро закончились почти одновременно, и, выходя из помещения, мы встретили Н.С.Курнакова. Мы, конечно, спросили его, почему он пришел так поздно. Он же с удивлением заявил, что он был на заседании и выступил с речью. Как же вы не видели?

Итак, я, как и ранее, был перегружен разными обязанностями и «разрывался» на части. В начале 1939 г. я был назначен членом редколлегии «Акта физико-химика» на английском и немецком языках. Столкнувшись с оценками статей, написанных на иностранных языках, я понял, насколько ученым нужны иностранные языки. Поэтому я занимался немецким языком с учительницей. О работе над диссертацией я уже говорил.

В сентябре 1939 г. я внезапно был призван в Красную Армию и был назначен старшим помощником Начальника химической службы 5 с.к. в район Великие Луки, Идрица, Себеж. Пришлось вновь привыкать к службе. Призыв в армию был неожиданным, к тому же не было известно, временно или навсегда я был призван. Но я прослужил лишь несколько больше месяца, побывал на Псковщине, посмотрел на Белоруссию. Произошла какая-то реорганизация с упразднением моей должности, и я был так же внезапно, как призван, уволен в запас 15 ноября 1939 г., как раз накануне финской войны. Мне крупно повезло.

По возвращении в Москву я вновь окунулся в работу и по должности зам. директора (А.Н.Фрумкина), и в Университете Зелинского, в лаборатории, писании диссертации и т. д. В те времена мне все давалось сравнительно легко.

Надо сказать, что предвоенные годы были очень тяжелыми. Производилось много арестов среди ученых. Начались неизбежные в такой ситуации доносы и всякие подобные явления. Утром говорилось, кого арестовали прошлой ночью. На партсобраниях прорабатывали репрессированных. Наша парторганизация в эти месяцы не избежала весьма неприятных действий и событий. Секретарем Партбюро был у нас некто Н.С.Смирнов (выше упоминавшийся в связи с избранием П.А.Ребиндера в академики). Это был хитрый и неприятный человек, для которого было удовольствием уличить товарищей в том, что у них сидят родственники и пр., и под этим предлогом пытаться исключить того-то из партии. Исключения из партии и выговоры сыпались один за другим. Попало моему другу Кузьме Фомичу Жигачу и нескольким другим. Вскоре стал очевиден злостный характер придирок Смирнова, и мы стали совещаться, как бы от него освободиться. Мой друг П.И.Зубов был, пожалуй, опытнее других в подобных ситуациях, и под его руководством мы решили проучить самого Смирнова. Как-то случайно мы узнали, что у него в Ярославле есть сестра, которую будто бы исключили из партии. На очередном партсобрании мы подняли этот вопрос и предложили Смирнову подать заявление об этом инциденте. Через два дня мы вновь собрались и решили освободить Смирнова от обязанностей секретаря Партбюро. Только после этого вакханалия с проработками на каждом собрании членов партии закончилась.

Смирнов особенно настойчиво, но очень осторожно по разным причинам подкапывался и под меня. В 1938 г., как уже говорилось, отец сидел, но по суду был полностью оправдан и отпущен домой. Он после этого жил несколько ближе к Кинешме в селе Дмитрий Солунский (по Колшевскому тракту). Жизнь семьи протекала здесь немного спокойнее, хотя и беднее. Я не бывал у отца несколько лет по разным причинам неотложного характера. Однако Смирнову показался достаточным для привлечения меня к партийной ответственности уже тот факт, что я, может быть, переписываюсь с отцом. И вот тайно был командирован к отцу для проверки наших с ним отношений член партии Е.И.Гурович (бывший ученый секретарь). Гурович действительно ездил к отцу, разыскивал его, был у него дома, пил чай и побеседовал. Отец не знал, что он был еврей, и, наученный горьким опытом, принял его приветливо, хотя и с некоторым осторожным страхом. Двухчасовой разговор выяснил все. Возвратившись, Гурович не мог представить никаких криминальных данных обо мне. Впрочем, как раз во время этой поездки мы сняли Смирнова с должности секретаря, и дело само собой закрылось, вызвав веселый смех у ребят, когда те узнали о командировке Гуровича.

Наступивший 1941 г. я встретил в сравнительно спокойной обстановке, занятый обычными делами, зам. директорством в двух местах, педагогической работой и исследованиями, а также неизбежными консультациями. Докторская степень, естественно, укрепила мое положение. Я стал членом Ученого совета, перешел в число руководящих сотрудников Института. Жил я с семьей на Малой Бронной. Было хотя и тесновато, но по тем временам жить было можно. Ежедневно я ездил на работу, потом в разные учреждения и возвращался поздно. Только по воскресеньям я гулял, проходя пешком по ул. Горького. Никаких особых происшествий в первые месяцы я не помню. Впрочем, может быть, они были «перекрыты» начавшейся войной. Были, впрочем, весьма неприятные осложнения чисто личного характера, о которых лучше умолчать, хотя эти осложнения оказали влияние на дальнейшую судьбу. Быстро прошла весна, наступило лето, и вдруг спокойная размеренная жизнь и, главное, занятия в лаборатории были внезапно прерваны войной, которая все перевернула вверх дном.