Текст книги "Избранное"
Автор книги: Ник Хоакин
Жанры:
Современная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 45 страниц)
– Послушай, Рита, я не младенец и знаю, что мне делать.
– Ладно, иди! Иди, если ты такой осел!
– Э, да наши голубки ссорятся! – сказал подошедший Пако.
– В чем дело? Что случилось? – спросила Мэри.
– Конни Эскобар, – сказал Пепе, поднимаясь. – Она на балконе. Хочет меня видеть.
– Вот и прекрасно, – сказал Пако. – Пригласи ее сюда. И скажи, чтобы прихватила свою старуху – она тоже торчала здесь весь вечер и строила глазки. Эй, Мэри, играют румбу, пошли!
– Пепе, если ты не вернешься через пять минут, я уеду домой, – сказала Рита.
На полутемном балконе, где стоявшие в беспорядке стулья, казалось, хранили скуку уже ушедших англичан, одиноко сидела Конни Эскобар в черной шляпке и мехах; жемчужное ожерелье тихо звякало о полупустой бокал; слабый свет освещал голое плечо, с которого соскользнул мех. Когда он подошел и она подняла голову, он отчетливо увидел, что у нее измученное лицо еще совсем юной девушки, маска развязности, которую она надела сегодня утром, исчезла.
Она сказала:
– Я так долго ждала вас сегодня…
– Неужели вы всерьез думали, что я приду? – насмешливо спросил он.
Мука на ее лице сменилась удивлением.
– Как вы узнали, что я здесь? – спросил он.
– Я приходила к вам еще раз. Там был только ваш слуга, и он… Но почему вы не садитесь?
– Я не могу задерживаться. Мне жаль, что вам пришлось ждать.
– Сегодня к вам приходила моя мать.
У него покраснели уши. Итак, история приобретала огласку.
– Вы здорово повеселились за мой счет сегодня утром, – холодно сказал он.
– Как вы могли поверить ей!
– Как я мог хоть на минуту поверить вам!
– Но я говорила правду. То есть, конечно, не только правду, но я не лгала, когда сказала вам, что у меня…
– Не стоит повторять эту чушь.
– Но вы должны поверить мне. Пожалуйста! Я ведь уже сказала – от этого зависит моя жизнь. Я в отчаянии. Вы знаете, я весь вечер ходила взад и вперед по этому переулку и не могла войти – мама была здесь. Весь вечер я мерзла на улице ради того, чтобы увидеть вас. Разве это похоже на розыгрыш?
– Да, похоже! – крикнул он. – Вы же знаете, я ветеринар, занимаюсь лошадьми. Скажите же, почему вы так стремитесь встретиться со мной? Вы что, лошадь? И безусловно, я не собираюсь показывать вас никакому врачу – я не хочу, чтобы и меня приняли за сумасшедшего. Любой врач спустит нас обоих с лестницы, как только вы изложите ему суть дела. Я ничего не могу сделать для вас. И откровенно говоря, мне не хочется ничего для вас делать. Вы пустая испорченная девчонка и ужасная врунья. А теперь разрешите откланяться.
Она сжалась в комочек. Глаза ее округлились, рот широко раскрылся. Затем она быстро вскочила на ноги, схватила перчатки и сумочку. Лицо ее окаменело.
– Пожалуйста, извините меня, – неожиданно спокойно сказала она, глядя в сторону. – Больше я не побеспокою вас, доктор. Прощайте.
– Куда вы? – беспомощно спросил он.
Она на секунду подняла глаза, и он понял, что она хотела сказать этим взглядом.
– Минутку! – воскликнул он в отчаянии. – Если вы хотите поговорить со мной, будь по-вашему, но я должен предупредить моих друзей. Вы подождете меня здесь? Сядьте и допейте ваше виски.
Он взял ее за руку и усадил за стол. Она не сопротивлялась.
– Я вернусь через минуту, – сказал он, вытирая платком взмокший лоб.
Вся компания уже поднималась на балкон, Пако был в отличном настроении и напевал марш, заставляя девушек шагать в такт.
– Пора двигаться, – сказала Мэри. – А то мы не успеем на последний паром.
– Пристраивайся в затылок, дружище, пристраивайся в затылок! – заорал Пако.
– Я остаюсь, – сказал Пепе.
– Почему? – спросила Рита.
– Мне надо с ней поговорить.
– Вот это да! – выдохнул Пако.
– Рита, завтра я тебе все объясню. Поезжай на моей машине. Я провожу вас до двери.
Проходя по балкону, они даже не взглянули в сторону Конни – она одиноко сидела за своим столиком, опустив голову. Наверху, там, где кончалась лестница, призрачной глыбой льда мерцала в лунном свете призма вестибюля и две кошки, в ярости застывшие друг против друга, казалось, вмерзли в ледяную толщу. Выйдя на улицу, Пако пустился в пляс, пока Мэри и Рита завязывали шарфы. Пепе тронул Риту за руку:
– Я позвоню тебе завтра утром.
– Оставьте меня в покое, Пепе Монсон!
Когда он вернулся на балкон, там никого не было – даже ее бокал исчез со стола. Он секунду постоял, потом глянул через перила вниз. Оркестр играл быстрый буги, и Конни Эскобар лихо отплясывала с дирижером в кругу восхищенных зрителей, подбадривавших их криками. Она сняла шляпку и меха и, трясясь от смеха, танцевала в красном коротком платье. Ее голова была самозабвенно откинута, волосы развевались, а юные глаза светились ничем не омраченной радостью.
Час спустя они мчались в открытой машине к вершине утеса: дорога так круто петляла, что казалось, они вот-вот слетят с шоссе и понесутся в пустоту, в светлую ночь, наполненную ревом дикого ветра.
Машина была марки «ягуар», белого цвета.
– Я еще не купила ее! – прокричала Конни.
Закутанная в черный мех, но без шляпки, она склонилась над рулем и громко смеялась, чувствуя, как Пепе внутренне напрягался всякий раз, когда за поворотом перед ними разверзалась бездонная пропасть и свет фар вспугивал чаек.
– Куда мы едем? – сердито прокричал он.
Она пожала плечами и еще ниже склонилась над рулем. Глаза ее сверкали, волосы развевались. Ветер оставлял на губах соленый привкус, шум моря доносился отчетливей. И вдруг они понеслись прямо в рев прибоя.
– Остановитесь! – крикнул он. – Остановитесь!
Внезапно белая лента шоссе встала перед ними стеной, потом ушла в сторону; ревущая тьма обрушилась на машину, и затем все стихло. Пепе, оглушенный, открыл дверцу и вышел. Машина стояла у самого края утеса. Далеко внизу волны глухо бились о скалы. Лунный свет инеем серебрил склон горы.
Он вернулся к машине. Девушка сидела, откинувшись назад и закрыв глаза.
– Эй, эй, – сказал он. – Вы не умерли?
Она открыла глаза и улыбнулась:
– Я бы не возражала.
– Вы всегда так выветриваете дурь?
– Мне нравится представлять себе, что я сбежала. Но каждый раз я добираюсь только до этого места, не дальше.
– Но ведь так не может продолжаться.
– Первый раз я сбежала, когда мне было пятнадцать лет.
– Да, ваша мать рассказывала мне.
– О, она всем рассказывает.
– И ваш отец высек вас тогда. Видимо, недостаточно.
– А, так она сказала вам, будто отец высек меня? – Она улыбнулась и покачала головой. – Нет, он этого не сделал. Он сделал другое. Сказать? До того как перейти на государственную службу, папа был врачом – особым врачом. Когда девушки из богатых семей попадали в пикантное положение, они обращались к нему, и он все устраивал. Во всяком случае, так мне рассказывали в школе, и как раз из-за этого я и сбежала в первый раз. Конечно же, я не могла сказать маме об истинной причине побега. Когда меня привезли домой, мама решила, что я тоже в положении. И она попросила отца осмотреть меня.
Бедный папа пришел ко мне в комнату и не знал, что сказать. Мы всегда немного стеснялись друг друга. Я его воспринимала, скорее, как дедушку, как человека, который дает мне деньги на праздники. Осмотр длился всего минуту, но мне она показалась вечностью. А потом папа заплакал. Он упал на колени и плакал. Но я уже не испытывала ни малейшего сочувствия к нему. Я просто смотрела на него и думала, что теперь ни за что не вернусь в школу. Мне, знаете, нравилось в школе – мы там делали из папье-маше рельефные карты, а в день ангела матери-настоятельницы одевались как голландские девочки… Но когда я сбежала, то больше всего я переживала за свою команду – я отлично подавала, а тут первенство… Как я и ожидала, эти дуры без меня проиграли. У вас есть сигареты? Какой лунный свет! Я такого никогда не видела. Что там наверху, замок?
– Нет, монастырь, – ответил он, щелкая зажигалкой. – У меня там брат.
– Брат? Что он там делает с монахинями?
– Ничего он с ними не делает, – возмутился Пепе. – Он сам монах. Это мужской монастырь. Помните, недалеко отсюда отходит в сторону дорога? Мы ее проезжали. Так вот, она ведет наверх, в монастырь.
– И вы хотите, чтобы я отправилась туда?
– Вам нужна помощь. Может быть, мой брат Тони поможет вам.
– Все они вечно говорят одно и то же – надо завести детей и молиться.
– Давайте, я вас завтра туда отвезу.
Взглянув на часы, она хмыкнула и сказала:
– Завтра уже наступило. А как мы доберемся обратно до Кулуня [17]17
Материковая часть Гонконга.
[Закрыть]?
– На лодке, там есть перевозчики. Но машину придется оставить на этой стороне. Послушайте, Конни, – можно я буду называть вас Конни? – я хочу, чтобы вы запомнили: по этой дороге можно попасть туда,наверх, а не только сюда, вниз.
Когда они уже сидели в лодке, она положила голову ему на грудь.
– Наверное, эта китаянка думает, что мы любовники, – сказала она. – Это вашу девушку я видела в «Товарище»? Я часто думаю, как бы я жила, если бы была как все. Кстати, когда я сказала вам, что папа ничего не знает, я солгала. Должно быть, потому, что мне хочется вычеркнуть из памяти тот день, когда он узнал. Тогда мне впервые стало действительно стыдно из-за… из-за них. Он плакал. Такие люди, как папа, никогда не плачут. Смотрите, она поймала рыбу! Чудесная ночь, правда? Этот лунный свет… и тишина, и ваши руки… как будто мы влюбленные… Неужели нельзя так и кататься на лодке до утра?
Держась за руки, они шли к ее гостинице сквозь ночь, окаймленную черными деревьями на поблескивавших мостовых, ночь почти испанскую, ночь, в которой сверкали бриллианты и шуршали мантильи.
– Нет, этого я вам обещать не могу, – сказала она у дверей гостиницы.
Он настаивал, чтобы она побывала у Тони.
– Нет, не могу. И без того слишком много людей думают, что я просто сумасшедшая… или испорченная девчонка. Да, я знаю – вы так уже не думаете. Как мило вы краснеете, доктор! Ваш брат похож на вас? Но я ничего не обещаю. Спокойной ночи, доктор. А вернее, доброе утро, Пепе!
Она засмеялась и поцеловала его в щеку.
– А вы знаете, вы первый человек, которому я сказала «доброе утро» вчера и сегодня.
Небрежно помахивая сумочкой и насвистывая какую-то мелодию, она взбежала по ступенькам, толкнула стеклянную дверь, прошла по красному ковру под люстрой и задержалась возле портье. Пепе наблюдал за ней. Услышав слова портье, она вздрогнула и напряглась, потом круто повернулась, с перекошенным лицом, бегом бросилась к двери и, распахнув ее, упала на руки Пепе.
– Уведите меня отсюда! – крикнула она, хватаясь за отвороты его пиджака.
– Но что случилось?
– Он здесь, в моем номере!
– Кто?
– Мачо, мой муж.
– Ну и что?
– Но я не могу видеть его! Я не могу видеть его сейчас! Уведите меня!
Только тут он почувствовал, что она куда-то тащит его за отвороты пиджака.
– Скорее, скорее! – кричала она в нетерпении и вдруг отпустила его так неожиданно, что он чуть не упал, а она устремилась вперед, не оглядываясь, не дожидаясь его, и так быстро побежала по пятнам лунного света на мокром асфальте, что он догнал ее только через два квартала.
– В чем дело, Конни? – спросил он, схватив ее за плечи.
Она открыла было рот, но не могла вымолвить ни слова и только жадно глотала воздух, судорожно сжимая обеими руками ремешок сумки.
– Почему вы боитесь его?
Покачав головой, она жалобно скривила лицо и упала ему на грудь:
– Он любовник моей матери!
– Конни, вы все это выдумали!
– Нет, это правда. Я нашла их письма, Пепе! Я сейчас упаду. Давайте сядем где-нибудь.
Рядом с ними стояла тачка без колеса, и Пепе торопливо уселся верхом на ее ручки, чтобы удержать тачку в равновесии, когда Конни сядет на другой край. Сдвинув шляпку на затылок, Конни села и, открыв сумочку, вынула пачку писем, перетянутую резинкой.
– Я нашла их два месяца назад и с тех пор ношу с собой. Наверное, он только сейчас обнаружил пропажу. Я ничего не сказала ему. О Пепе, я так старалась быть счастливой и хорошей, как все! После того ужасного удара, который я испытала в пятнадцать лет, я дала себе слово больше не убегать, забыть об этом. Мама увезла меня за границу, и я научилась делать все, что нужно, чтобы ничем не отличаться от других. Когда мы вернулись, мама сказала, что Мачо хочет жениться на мне. Я почувствовала такое облегчение, была так благодарна ему…
Мачо был нашим хорошим знакомым, я знала его всю жизнь. Он часто бывал у нас дома. Я не была влюблена в него, когда мы поженились, но потом он начал мне нравиться все больше и больше. С ним не скучно, и он красив. Вначале я хотела довериться ему целиком, но потом решила не рисковать счастьем. Я позволяла ему прикасаться ко мне только в темноте. Когда я начала привязываться к нему, то обнаружила, что он далек от меня. О, конечно, я ему тоже нравилась, он был очень добр и мил, но мне все казалось, что он существует отдельно от меня. Меня это не обижало. Я была убеждена, что все равно никто не сможет полюбить меня по-настоящему. Я довольствовалась тем, что имела, и была счастлива. И вот однажды утром, копаясь в его вещах – я искала его любимую рубашку, чтобы подарить ему такую же на день рождения, – я наткнулась на эти письма.
Я поняла, что мне опять придется бежать, но меня словно парализовало. И в один прекрасный день я пошла к маме, чтобы поговорить с ней начистоту. Я знала, что ее не было дома, и собиралась подождать ее, а тем временем подготовиться к тягостному разговору, но там я встретила Текса и, не дожидаясь возвращения мамы, увезла его с собой. Я знала, чем это кончится. Я испугалась. И вот две недели назад, никому ничего не сказав, я села на самолет и прилетела в Гонконг.
И вот сейчас, подумал Пепе, она здесь, зимней ночью, в жемчугах и мехах, сидит на поломанной тачке. Печальный лунный свет отражался в ее глазах.
– Послушайте, Конни, есть только один выход. Вы должны встретиться с ним и сказать ему все.
– Только не сейчас, только не сейчас! Ведь я, зная всю правду, жила рядом с ним два месяца! Два месяца!
– Но он ждет вас.
– Не могли бы вы сказать ему, чтобы он не пытался увидеть меня?
– Да, но куда вы сейчас пойдете?
– Это неважно.
– Моя девушка живет здесь недалеко.
– Она согласится приютить меня?
– Я отведу вас к ней и поговорю с вашим мужем, но при одном условии – вы должны встретиться с моим братом Тони.
– Сейчас я готова обещать что угодно.
Поднятая в неурочный час, Рита, хоть и легла спать в отвратительном настроении, смягчилась, увидев на пороге Пепе. Она подумала, что он, несчастный, всю ночь бродил по улицам и наконец решил прийти и попросить прощения.
– Пепе, неужели ты не мог подождать до утра?
– Не мог. Я хочу попросить тебя об одном одолжении.
– Ты знаешь, я тогда вышла из себя…
– Она могла бы спать на диване.
– Кто?
– Эта девушка. Конни Эскобар. Ей негде переночевать.
– Пепе Монсон, не хотите ли вы сказать, что вы разбудили меня только затем, чтобы пристроить эту вашу…
– Тс-с! Она здесь, за дверью.
– Прекрасно! Пусть там и остается. Можешь отправляться вместе с ней ко всем чертям! А теперь убирайся! Немедленно!
– Рита, сейчас я тебе все объясню. Но пожалуйста, сначала впусти ее. Она чуть жива.
Мачо Эскобара не пришлось поднимать с постели. В обеих комнатах его номера горел свет, а сам Мачо в синем костюме и свободно висящем полосатом галстуке слушал проигрыватель, заряженный целой серией пластинок. На столе перед Мачо стояли бутылки и чаша со льдом, в одной руке он держал сигарету, в другой – стакан. Улыбка кривила его рот. Судя по лицу, Мачо пришлось немало пережить, но было видно, что он еще не разучился плакать – карие глаза за длинными ресницами были на редкость влажными и удивительно невинными, а веки набухли от слез.
– Если она не хочет меня видеть, я не буду настаивать, – сказал он. – А она хотя бы объяснила почему, мистер Монсон?
– Она пережила потрясение и говорит, что ей нужно некоторое время, чтобы все обдумать и успокоиться.
– Она больна?
– Пожалуй, в некотором роде.
– Но тогда я не понимаю, почему бы ей не вернуться к семье. Здесь ее мать, а теперь и я сюда приехал, но она отправилась к вам.Вы врач, мистер Монсон?
Пепе объяснил, кто он такой. В глазах Мачо вспыхнули смешинки, он чуть было не расхохотался, но взял себя в руки и серьезно покачал головой:
– Нет, смеяться тут нечему. Если бы у Конни было хоть малейшее чувство юмора, я сказал бы, что это остроумно. Но у нее его нет. – Он поставил стакан, погасил сигарету и чуть наклонился вперед. – Это начинает серьезно беспокоить меня. Вы должны сказать мне, где она сейчас, мистер Монсон. Кстати, может быть, вас следует называть доктор Монсон?
Пепе холодно посмотрел на него и не ответил. Мачо дернул плечом и продолжал:
– Не знаю, говорила ли она вам, но ее отец – большой человек в правительстве. В этом году предстоят весьма важные выборы – довольно щекотливая ситуация для его карьеры. Беднягу надо оберегать как от семейных неурядиц, так и от любого намека на скандал, который сыграл бы на руку его противникам. Политическую жизнь на Филиппинах на девяносто процентов определяют скандалы, мистер Монсон. До мистера Видаля уже дошли слухи, что его дочь ведет себя в Гонконге не вполне подобающим образом. Я приехал, чтобы увезти ее домой, прежде чем ее поведение даст новые поводы для сплетен. Если она больна, ей лучше всего быть дома, не так ли?
– Это вы должны решить вместе с ней. Я просто пришел передать вам ее просьбу.
– Но как мы можем что-то с ней решить, если она не хочет меня видеть? Послушайте, почему бы вам не отвезти меня туда, где она скрывается? Нам с ней необходимо поговорить.
– Боюсь, я не смогу сделать этого.
Карие глаза сузились.
– Но в конце концов, мистер Монсон, я ее муж.
– Она не в состоянии ни с кем разговаривать.
Мачо подался вперед:
– Неужели ей так плохо?
Воротник давил на горло, и Пепе прилагал огромные усилия, чтобы сидеть на стуле прямо и не дать глазам закрыться. В ярко освещенной комнате лицо собеседника казалось ему размытым, окруженным ореолом, а звуки нескончаемой музыки то усыпляли, то оглушали.
– Она просит, чтобы ее оставили в покое, – сказал он моргая.
– Но ведь это, видимо, серьезно. Может быть, ей действительно угрожает опасность.
– Сейчас уже поздно.
– Что?
– Я хочу сказать, сейчас уже ночь и слишком поздно – или, если хотите, слишком рано – что-то предпринимать. И, честно говоря, я так хочу спать, что вот-вот упаду со стула.
– Я вам сочувствую. Не думайте, что я не понимаю, чего вам это стоит – бегать по городу среди ночи, оставив без присмотра ваших бедных лошадей. Хотите немного выпить?
– Нет, спасибо. – Пепе с трудом поднялся. – Мне пора.
Мачо тоже поднялся:
– Я пойду с вами.
– Это вовсе необязательно, – заметил Пепе, отступая к двери.
– Я придерживаюсь иного мнения, – сказал Мачо и принялся завязывать галстук.
– Она не захочет разговаривать с вами, – сказал Пепе, отступая еще дальше.
– Я хочу знать почему, – упорствовал Мачо, надвигаясь на него.
Неожиданный гнев заставил Пепе остановиться и даже шагнуть вперед:
– Она говорит, вы сами знаете почему, – резко сказал он.
Улыбка застыла на красивом лице Мачо.
– Разве?
Они стояли лицом к лицу и со злостью смотрели друг другу в глаза. Уставший проигрыватель перешел на визг. Мачо не выдержал первым: он хмыкнул, опустил глаза и отошел к столу.
– Да, я знаю. Я действительно знаю, – сказал он, одергивая пиджак и подтягивая галстук. – Она кое-что обо мне узнала – какие-то старые дурацкие письма. Но Конни в общем-то такой ребенок, она, вероятно, даже не заметила, что они написаны много лет назад. А ведь с этим давно покончено раз и навсегда.
Криво улыбнувшись, он потянулся к бутылке, но неожиданно его улыбка увяла, а рука замерла в воздухе.
– Собственно говоря, – сказал он, глядя прямо перед собой, – я сам не сознавал, что с этим покончено, и понял, только когда узнал, почему Конни сбежала.
Он сжал кулаки и так грохнул ими по столу, что стаканы и бутылки подпрыгнули.
– Но ведь я не желал ей зла! Я никогда не желал ей зла! – выкрикнул он, молотя кулаками по столу. – Я люблю ее и только сейчас понял, как я ее люблю! Ведь мы были счастливы. Я бы сделал что угодно, лишь бы уберечь ее от того, что произошло. Но раз уж так вышло – пусть. Я не жалею. Мне сейчас тошно, но я рад, что это случилось. Да, я рад!
Наступила тяжелая пауза, и Пепе повернулся, чтобы уйти и не видеть эти конвульсивно вздрагивающие плечи.
– Нет, погодите! – воскликнул Мачо. – Не уходите, мистер Монсон. Извините меня. Я не спал несколько ночей подряд. Я беспокоился за Конни, я действительно беспокоился. К черту ее отца! Мне наплевать, если он и провалится на этих дурацких выборах! Я знаю, вы правы – я не должен пытаться увидеть Конни сейчас, и я не буду. Ей нужно время, чтобы прийти в себя. Но передайте ей, пожалуйста, что мне надо сказать ей что-то очень важное. Вы скажете ей, что я жду ее? Нет, не здесь. Я сегодня же утром уеду из гостиницы. В Гонконге у нас есть знакомые – семейство Валеро. Передайте Конни, что она в любой момент может связаться со мной через них. И еще скажите ей, что нам с ней вовсе необязательно возвращаться домой. Мы куда-нибудь уедем, куда она пожелает. Вы передадите ей все это, мистер Монсон? Пожалуйста!
Это последнее «пожалуйста», словно нажатием кнопки, вернуло на его лицо прежнюю улыбку.
– И поверьте мне, я глубоко тронут вашей заботой. Я так рад, что у Конни есть друг. Но все же скажите этой идиотке, что у нее есть еще и муж, ладно?
Уже в дверях, повернувшись, чтобы попрощаться, Пепе увидел, как молодой человек в синем костюме и полосатом галстуке упал в кресло и закрыл глаза дрожащими руками. Он больше не улыбался.
В ярко освещенной комнате все пел и пел проигрыватель.
Впервые они встретились в 1939 году на каком-то политическом банкете в одном манильском кабаре. Ему только что исполнилось двадцать, ей тогда, пожалуй, уже перевалило за сорок. Была душная летняя ночь, и Мачо с отцом стояли у окна, глядя, как политические деятели скользят в танго со своими женами; отец и сын чувствовали себя довольно одиноко среди приглашенных. Мимо них проплыла пара: сеньора де Видаль в объятиях мужа. Супруги остановились, чтобы поговорить со старшим Эскобаром. Мачо был представлен Видалям и вскоре остался наедине с сеньорой, так как его отец и ее муж под руку удалились наверх, где играли в рулетку. Мачо нимало не сомневался, что муж сеньоры сказал ей что-нибудь вроде: «Давай подойдем к Эскобарам. Им скучно, а это никуда не годится. Старик, знаешь ли, контролирует немало голосов на юге. Я позабочусь о нем, а ты возьми на себя мальчика». Тем не менее он был очарован жизнерадостной Кончей Видаль, которая восхитительно выглядела в тончайшем синем платье без рукавов и с голубоватыми бриллиантами в ушах. Она посочувствовала ему – здесь нет молодых женщин, с которыми он мог бы потанцевать; он пригласил ее на танец и почувствовал себя очень большим и неуклюжим, когда заключил в объятия ее хрупкое и чуть влажное тело.
Около полуночи, когда отец вернулся в зал, Мачо снова стоял один у окна: сеньора переодевалась для любительского концерта, который давали супруги политических деятелей. Она сказала, что участвует в танце «вместе с целой дюжиной сенаторских жен и с гроздью бананов на голове». Но Мачо с отцом уехали до начала концерта: отец хотел успеть на утренний пароход и отнюдь не собирался проводить последнюю ночь в Маниле, глядя на виляющие зады сенаторских жен. Когда «два Телемаха» (отец и сын носили одно и то же классическое имя – Телемако) выходили из зала, их провожало немало внимательных взглядов. Они оба были хороши собой: высокие, с нагловатыми глазами, в одинаковых белых шелковых костюмах, темно-синих рубашках и голубых галстуках. Отец Мачо на прощание обвел все собрание презрительным взглядом: южные плантаторы недолюбливали «правительство в Маниле».
Они взяли такси и отправились на квартиру к двум секретаршам, с которыми собирались провести пару часов, но, когда Мачо постучался в комнату, где развлекался отец, тот крикнул ему через дверь, что останется здесь до утра. Мачо отправился подкрепиться жареным цыпленком в ближайший ресторан, где было полно молодых людей, танцевавших буги-вуги. Он встретил там приятелей с юга, и они увезли его с собой, не дав доесть цыпленка: вся компания собиралась на ночное купание. Они погрузились в машину и отправились за город на пляж близ рыбацкой деревушки, но вода там воняла, и к тому же вокруг плавали какие-то скользкие твари. Одной из девиц к шее прилипла медуза, и девица закатила истерику. Они вытащили ее на берег и принялись растирать обожженное место песком, отчего она завизжала еще громче. Тогда они оделись и пошли бродить по деревушке в поисках врача, пристально вглядываясь в таблички на дверях, а когда наконец нашли нужный дом, то принялись так орать и колотить в дверь, что во всех соседних домах зажегся свет, открылись окна и показались заспанные лица. Увидев двух парней, которые поддерживали обессилевшую девушку, жители высыпали на улицу, но, когда они – и врач тоже – узнали, в чем дело, все страшно рассердились и грубо велели молодым людям убираться прочь.
Настроение было испорчено, и они покатили назад в город; к тому же все хотели есть, но денег ни у кого не оказалось. Они остановились у ресторанчика, где подают прямо в машины, заказали массу еды, а потом, улучив момент, удрали вместе с тарелками, чашками и вилками. Увидев, насколько безнравственны их кавалеры, девицы расхныкались – при одной мысли о том, что им придется отправиться в тюрьму без трусиков и комбинаций (в них они купались, а потом так и не надели), их бросило в дрожь. Кроме того, было воскресенье, а как они могли пойти к утренней мессе, когда только что совершили кражу? В центре еще горели фонари, освещая подметавших улицу стариков в красных штанах. Молодые люди остановили машину, собрали всех оказавшихся поблизости уборщиков и раздали им посуду. Теперь все были счастливы, и они решили послушать мессу у отцов-доминиканцев в старом городе.
В большой темной церкви было пусто – служба шла в ярко освещенной часовне Богоматери, и там уже собралось много сонных людей в вечерних туалетах: они заходили сюда по дороге домой с субботних развлечений. Мачо опустился на скамью рядом с коленопреклоненной женщиной в большой голубой шали и тут же заснул. Проснулся он оттого, что кто-то дернул его за ухо; открыв глаза, он увидел перед собой лицо сеньоры де Видаль в разноцветных пятнах – утренний свет пробивался сквозь цветные витражи готических окон. Он посмотрел на ее голубую шаль и недоуменно спросил: «А где же ваши бананы?» Она хихикнула и еще раз дернула его за ухо. Он сел и протер глаза. Было уже совсем светло, они остались одни в опустевшей часовне, и она сказала, что его приятели уехали, а она обещала присмотреть за ним.
Машина сеньоры де Видаль ждала у церкви, но она отпустила ее, и они пошли по узким немощеным улочкам, где колеса экипажей за долгие годы выбили глубокие колеи, мимо забранных решетками окон и причудливо украшенных ворот, за которыми виднелись грязные дворы со сломанными фонтанами – когда-то жилища сильных мира сего, теперь прибежище портовых грузчиков и нищих студентов. Он, еще полусонный, всю дорогу молчал, она, напротив, оживленно болтала и, хотя не спала всю ночь, шагала с энергией человека, придерживающегося правила «рано ложиться, рано вставать…». Они остановились возле палатки уличного торговца, уселись на низкие стулья и пили дымящийся кофе и ели рисовые пирожки, прямо с огня, вкусные и хрустящие, пахнущие утренними полями, а прохожие – спешившие в церковь старые богомолки, рабочий люд, направлявшийся в порт, испанские монахи и американские моряки – с удивлением смотрели на даму в голубой шали и драгоценных серьгах, завтракавшую прямо на улице возле низкопробной забегаловки. Потом сеньора сказала, что хочет подняться на стены старого города.
С крепостного вала, откуда некогда испанцы высматривали китайских пиратов и английских корсаров, открывался вид на новый город, весь будто охваченный огнем, – ветер колыхал, как языки пламени, верхушки деревьев, цветущих яркими красными цветами, лепестки падали вниз густым дождем, и казалось, что улицы засыпаны раскаленными углями. Они смотрели вниз, и теперь вдруг заговорил он; она молча стояла на краю стены, уперев руки в бедра и туго обтянув плечи шалью, а ветер играл ее волосами. Время от времени она бросала на Мачо короткие взгляды, а он весело рассказывал ей о событиях прошедшей ночи, и в его возбужденном голосе звучало некоторое недоумение: он пытался увязать между собой недавние впечатления и никак не мог понять, почему разрозненные эпизоды – бал, объятия секретарши, ночное купание, отвратительная сцена в деревне, кража посуды, пробуждение в церкви, прогулка среди старых домов, горький кофе и горячие рисовые пирожки – вдруг сложились в единое целое, и оно взорвалось в его мозгу огненными сполохами радости, словно от пламени цветущих деревьев вспыхнул огромный фейерверк. Это ощущение было настолько сильным, что он никак не мог выразить его и, задыхаясь, говорил все быстрее и быстрее, пока его речь не перешла в неразборчивое мистическое бормотание, полузаикание-полусмех; он стоял, подняв лицо к солнцу и ветру, на щеках у него играл румянец, а в глазах блестели слезы. Он был молод, было лето, и цвели огненные деревья. Он был молод, здоров и счастлив, и город лежал у его ног. Он протянул к городу руки, что-то несвязно бормоча и топчась на самом краю стены, изумленно огляделся по сторонам и вдруг почувствовал, что кто-то тронул его за плечо. Он совсем забыл о женщине, стоявшей рядом с ним. «Не упадите! – сказала она, глядя на него почти с ужасом, и добавила. – Давайте лучше спустимся».
В полдень Мачо провожал отца. Старший Эскобар уже сменил городской наряд на костюм цвета хаки и красные сапоги – когда Мачо был маленьким, он верил, что отец даже спит в этих сапогах. Они поговорили о Конче Видаль, про которую, по словам отца, толковали разное. Одни считали ее хорошей женой и преданной матерью, другие – распутной и (поскольку никто не мог обвинить ее в чем-то определенном) коварной женщиной. Скорее всего, сказал отец, она действительно хорошая жена, но сейчас эта роль начала ей надоедать, а потому «лучше соблазни ее, не дожидаясь, пока она соблазнит тебя». Мачо уверил себя, что Конча Видаль вовсе не интересует его; она попросила его заглянуть к ней тем же вечером, но тут подвернулось что-то еще, и он совершенно забыл о ней и ни разу не видел те несколько месяцев, в течение которых он снискал в городе славу одного из самых отчаянных повес. И все же счастье, испытанное им в то утро на стенах старого города, не забылось; среди шумного веселья неожиданная сладкая боль в костях, вспыхивавшее в мозгу видение полыхающих огнем деревьев заставляли его вдруг замереть, и, удивленно осмотревшись по сторонам, он думал: «Почему же все-таки я был так счастлив тогда, чего я ожидал?» И в поисках ответа он жадно устремлялся к неведомому, к новому, но каждый раз дело кончалось очередной вечеринкой, ночным купанием и потребностью побуянить под утро, когда человек уже устал, изрядно пьян и его клонит в сон, но тем не менее он все еще на взводе и ему хочется побить где-нибудь стекла, помчаться с бешеной скоростью на машине или поколотить невежливого официанта. Он наслаждался жизнью, но разочарование, как красные муравьи, подтачивало наслаждение. В его сознании деревья по-прежнему полыхали огненными цветами, и это никак не кончалось.