Текст книги "Избранное"
Автор книги: Ник Хоакин
Жанры:
Современная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 45 страниц)
Похоронили его под ступенями алтаря в манильском кафедральном соборе, рядом с останками дона Мигеля де Бенавидеса, второго архиепископа Манилы (Монтеро де Эспиноса был шестым), но покоился там дон Фернандо меньше двух десятилетий. Ибо к месту его погребения туземцы приносили так много странных даров – рис, цветы, плоды, белых кур и свиные головы, – что в конце шестидесятых годов семнадцатого века власти решили извлечь останки дона Фернандо и перенести их в тайное, недоступное для простого люда место…
Ибо вокруг имени архиепископа сложился миф: будто бы он не умер, а спит в пещере, и встанет, когда придет для того время, и вместе с принцессой Урдухой вернется, чтобы освободить страну. Сама принцесса тоже всего лишь укрылась пока от людских взоров, хотя испанцы и утверждают, что схватили ее и повесили в Пангасинане.
И действительно, к концу века во время сбора урожая 1698–1699 годов разнеслась молва о том, что принцесса с архиепископом разоряют район Биколя, призывая народ возвращаться к языческим культам и сея смуту. Однако войска, посланные подавлять мятеж, не обнаружили ничего, что подтверждало бы присутствие там прелата или принцессы.
Близилось к концу следующее столетие, когда во второй половине 1797 года тревога и ужас объяли Центральную равнину, порожденные слухами о новом появлении принцессы и архиепископа. Крестьяне целыми семьями стали покидать свои хижины и рисовые поля, уходя в дикие края для того, чтобы вступить в языческие общины, которые создавала принцесса, или присоединиться к мятежным отрядам под началом архиепископа. Ночами шайки бандитов, обнаженных и дочерна вымазанных сажей, грабили богатые города. Факелами пылали церкви. На дорогах никто – ни монах, ни помещик не чувствовал себя в безопасности. Смута все ширилась, и для борьбы с нею из Манилы были посланы войска. В лесных чащах они действительно обнаружили воровские сообщества, жившие грабежом и разбоем, но не нашли никаких следов ни принцессы, ни архиепископа, хотя преступники и утверждали, что повинуются именно им. Поселения были сожжены, вожаки повешены. А крестьянам приказали вернуться в свои деревни, и среди них зародилась легенда, что рай, созданный глубоко в джунглях и столь безжалостно уничтоженный, вновь возродится, когда вернутся архиепископ и принцесса.
Еще одним столетием позже в горах Монтальбан, возвышающихся возле Манилы, среди горцев в глухих деревнях стала появляться странная пара: белый мужчина в красной набедренной повязке и туземная женщина в широкой пурпурной юбке патадионг.Впервые это случилось в начале августа 1896 года. Обычно они приезжали верхом, когда спускались сумерки, и, собрав жителей деревни, объявляли, что старые боги возвращаются освободить их. Месяц август станет началом борьбы за освобождение [129]129
В августе 1896 г. на Филиппинах началась национально-освободительная революция.
[Закрыть]и уже к концу столетия страна будет свободна от испанцев. Мужчины пусть держат оружие наготове – в нужный час их позовут. А прежде, чем умчаться прочь на своих конях, эти двое исцеляли больных, показывая людям, как могущественны духи– анито:вдруг начинал ходить калека или опухоль удалялась из женской груди без единой капли крови.
Два-три дня спустя мужчина и женщина появлялись в другом далеком селении. Похоже, они кружили по горам. А к середине месяца, побывав во всех тамошних деревнях, исчезли, хотя горцы горели желанием видеть их снова и снова.
А потом, в конце августа, горцы узнали, что в городе вспыхнула революция, восстание, предводитель которого – Андрес Бонифасио, верховный вождь тайного общества «Катипунан». Когда месяц уже был на исходе, горы Монтальбан наводнило множество беглецов – членов «Катипунана», ибо восстание было подавлено. В последний день августа прибыл сам верховный вождь, супремо Андрес Бонифасио, вместе с женой. И когда супружеская чета проезжала на конях через горные деревни, люди спрашивали, не бывал ли здесь вождь со своей женой раньше, но Бонифасио утверждал, что они в этих горах впервые.
Три месяца он и его жена скрывались в горах, а в декабре отправились в Кавите, где более успешное восстание переросло в настоящую революцию. Через полгода, в мае девяносто седьмого, горцы, последовавшие за Бонифасио, чтобы принять участие в сражениях, возвратились с печальной вестью: революция шла на убыль, а сам Бонифасио расстрелян на вершине холма в Кавите.
Однако в горах отказывались верить, что он мертв. Здесь считали, что в нем и его жене воплотились мятежные прелат и принцесса из легенды, которые могли лишь притвориться мертвыми, а на самом деле сокрылись от людских взоров, и, когда настанет час, они вернутся вновь.
Два с половиной века прошло с того дня, как архиепископ был погребен под ступенями алтаря в кафедральном соборе Манилы, в могиле, что ненадолго стала его пристанищем. Когда в конце шестидесятых годов семнадцатого века извлекли из земли его останки, чтобы перенести их в другое тайное захоронение, дева, которая потом станет известна как Эрмана Беата, уже совершала отшельнический подвиг в пещере холма Бато, и жестким ложем служил ей тот каменный алтарь, где архиепископ некогда возлежал со своей принцессой-жрицей и на котором он умер.
ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯАВГУСТОВСКАЯ ТЬМА
1
Тело, извлеченное из воды только два дня спустя, когда стих тайфун, спешно предали земле.
Во время мессы по сыну Чеденг в черном одеянии и вуали стояла на коленях возле Алекса; рядом они стояли и у могилы. По другую сторону были Почоло и Джек, а между ними – Моника. Дона Андонга хватил удар, и он оставался в постели, хотя послал свои четки, чтобы их вложили в руки юноши. Тем не менее, сказала Моника, старец отказался видеть священника. На похоронах, которые без объявления совершились рано утром, было мало народу. Истерзанный город большей частью все еще пребывал под водой.
Когда участники похорон расходились, выглянуло солнце – впервые за три дня.
Чеденг отодвинулась от Алекса, едва опустили гроб и могилу прикрыли щитом (кладбище представляло собой «парк памяти», могильные плиты здесь укладывали позднее). Они с мужем приехали в разных машинах и теперь тоже разъезжались порознь.
Джек подошел к ней, когда она поджидала у машины своего брата. Чеденг приподняла вуаль.
– А, привет, – промолвила она, бледная, но вполне владеющая собой. И, поцеловав его в щеку, добавила. – Дорогой мой, я никогда не забуду того, что ты сделал для бедного Андре.
– Я не сделал того, что обещал, Чед. Я не привел его домой.
– Тут ничем нельзя было помочь.
– Моника говорит, ты не ночевала дома?
– Не ночевала. Я живу в конторе – там и сплю, там и готовлю. Моника беспокоится, но мне надо побыть одной.
– Что собираешься делать?
– Пока ничего. Надо прийти в себя.
– Поездка в Америку откладывается?
– На время. Не могу я сейчас быть на чужой земле. Но не мешало бы переменить место – уехать куда-нибудь в провинцию, подальше отсюда, где ничто бы не напоминало о происшедшем.
Она не глядела на него и словно размышляла вслух. Не дает ли она ему шанс предложить ей свой остров в качестве убежища? Ему ужасно захотелось позвать ее туда, но он колебался. Сознает ли она в своем нынешнем состоянии, потрясенная, что говорит, что делает? К тому же он так и сжался от мысли, что это награда за то, что он старался спасти ее сына. Сейчас она способна на самые опрометчивые поступки, но не пользоваться же этим.
И все же ему казалось, что в этой сцене здесь, на кладбище, есть что-то гротескное.
– Твоя мать, – выговорил он наконец, – она ведь живет в Илоило [130]130
Город на о-ве Панай в центральной части Филиппинского архипелага.
[Закрыть]?
– Я же сказала – где ничто не напоминало бы о происшедшем. – Тон ее был резок, но взгляд все еще задумчив. – Кроме того, мама на меня сердита за то, что я оставила Алекса.
– А как Алекс воспринимает все это?
– Тяжело. Но его горе не сближает его со мной, а мое не может склонить меня перед ним. Если раньше у нас был шанс вернуться друг к другу, то теперь его нет. И, боюсь, никогда не будет.
– Но ты же не винишь его за…
– С чего бы? С таким же успехом я могла бы винить Нениту Куген, потому что ее призрак преследует нас, или тебя, потому что ты потревожил могилу, которую надо было оставить в покое.
– Значит, ты тоже чувствуешь, что призрак Нениты Куген преследует нас?
Лицо ее окаменело.
– Кто погубил Нениту Куген, тот погубил и Андре, – сказала она. Но тут же засмеялась, будто сама над собой: – Господи, как я запуталась! Говорю, что никого не обвиняю, а тут же ищу виновных… А вот и мой брат. Еще увидимся, Джек. Позвонишь, прежде чем уехать из города?
Глядя на удалявшийся автомобиль, Джек сказал себе, что теперь ему ясен ее замысел. Она считает Алекса виновным в смерти Андре и хочет его наказать, да побольнее. Сбежать со мной в Давао – один из способов погубить его. А себя она оправдывает тем, что обвиняет его в смерти Нениты Куген.
Надо немедленно уезжать, ничего не говоря ей.
Он и Почоло ехали с Алексом.
– Бедняге нужна моральная поддержка, – сказал Почоло.
Но Алекс не выглядел ни мрачным, ни печальным. Какая бы боль ни терзала его, он оставил ее в могиле сына. Сейчас он казался изнуренным и каким-то прозрачным, словно, очистившись мукой, стал бестелесным призраком. Он прошел от мрака трагедии к слепящему блеску бессмыслия и вернулся оттуда, с этой ничейной земли, обреченным на небытие. Джек и Почоло не могли подстроиться под него, как будто пусть доброжелательный и вежливый, но перед ними был чужак.
Он пригласил их позавтракать, и они выпили кофе с тостиками на той же веранде, где несколько дней назад жарили себе бифштексы. То молчаливый, то возбужденный сверх меры, Алекс все время, казалось, был в мыслях где-то далеко. Принесли утренние газеты, но новости его не интересовали. Все это теперь бессмысленно. Почоло перевел было разговор на политику, но Алекс заставил его умолкнуть. Чего стоит политика? В ней тоже никакого смысла. – Несколько обеспокоенный, Джек напомнил Алексу, что молодежь смотрит на него как на вождя.
– Смотрит, потому что я ее подкармливаю, – сказал Алекс. – Ну так что ж, они могут поискать себе другую кормушку. Хватит с меня помоев.
– Разве либеральные идеи – помои?
– Все идеи помои, Джек.
– Ты больше ни во что не веришь?
– Ни во что. Я верю в бога, отца бессмыслицы, творца бессмыслицы и вздора. И как вначале был вздор, так он есть и сейчас, и пребудет вовеки, всегда. Ах, Джек, мы так надрываемся, пытаясь найти смысл в этом мире, а ведь он есть не что иное, как чистый и законченный вздор! Но если ты когда-нибудь дойдешь до того, до чего дошел я, ты удивишься и восхитишься, обнаружив, как мало значит что бы то ни было.
– Это уже звучит по-христиански, – сказал Почоло.
– Чепуха! Для христианина большое значение имеет как раз то, что ничто не имеет значения, а для меня и это неважно – отсутствие значения тоже ничего не значит. Где прошлогодний снег, куда девались сорванные цветы? Послушай, отгадай загадку, Поч: кто спас жизнь Джеку – ты как его друг, ты как христианин или ты как человек, действующий инстинктивно?
– А это существенно?
– Ага! Теперь понимаешь, что я имею в виду? А если бы ты вместо этого его убил, тогда было бы существенно? Ты бы ведь тогда не знал, в каком качестве убил его – как друг, как враг, как христианин или как нехристианин.
– По-моему, – сказал Почоло Джеку, – он просто доказывает себе, что не должен себя винить в смерти сына.
– Вот ты и рассердился. Как христианин, – рассмеялся Алекс. – А кто себя винит? Если я, то тогда бы я был не в состоянии наслаждаться вот этим омлетом. Джекки, мальчик мой, перестань пялить на меня глаза и передай томатный соус. Да, я полагаю, что нахожусь как раз в той точке, где нужно сделать классический выбор: или обращение, или… Э, да вы ведь ничего не слышали о старике? Он болен, лежит в постели, а монахиням, монахам и священникам вход к нему воспрещен. Как думаете, может, он переживает еще один кризис? Только на сей раз у него не ослепительное прозрение, а ослепительное затмение? Так я ведь испытал это раньше его. Мы с моей бедной Чеденг…
– Алекс, – спросил Джек, – а не поможет ли общее горе вам снова быть вместе?
– А мы и так вместе, Джек, старина. Она и я, мы снова вместе. Вместе как раз там, где все – бессмыслица. Бессмыслица снова свела нас. Ты ведь видел нашу маленькую инсценировку сегодня утром? Вместе стояли на коленях в церкви, вместе у могилы. Это же разыгрывалось для вас, для тех, кто ищет смысла. Но бедная Чеденг, как и я, уже дошла до точки, откуда видно, что все это бессмыслица. Только она – женщина, и, следовательно, она опаснее. Да, вы поосторожнее с Чеденг! С нее станется наплевать в душу всем поклонникам здравого смысла. Видели, как она покинула меня на глазах у всех? Это только начало. Она совершит все гнусности, до которых додумается. А я буду стоять рядом и аплодировать! И мы покажем миру, что все вздор, потому что все – бессмыслица.
– Да, – сказал Почоло, – ты дошел до точки, когда выбор сделать необходимо.
– Между осмысленностью и бессмыслицей? Но ведь для этого нужно, чтобы меня озарил свет веры, разве не так, Почоло?
– Что тебе сейчас действительно нужно, так это выспаться.
– О, я высплюсь, высплюсь! – весело воскликнул Алекс. – Еще кому-нибудь кофе?
Джек поднялся из-за стола:
– Поч прав, Алекс. Хватит кофе. Прими таблетку – и в постель.
– Как, и упустить такую блестящую возможность? Вы же сами видите – Поч тронул мое сердце, и тут уже грядет вера. Но предупреждаю тебя, Поч: если я увижу, что она меня подминает, я всажу в нее полную обойму.
– Нет, этого не будет, – сказал Почоло. – Я сейчас же вызываю твоего врача, и мы не уйдем, пока он не всадит в тебя целый шприц.
Джек и Почоло ушли незадолго до полудня. Доктор уложил Алекса в постель. По тревоге подняли его телохранителей: господин сенатор заболел, его надо держать под постоянным наблюдением.
– Думаешь, с ним все будет в порядке? – озабоченно спросил Джек.
– Наверное, да, – ответил Почоло. – Он сейчас в таком состоянии, что либо сломается, либо все у него может повернуться к лучшему. И по-моему, он предпочтет как раз лучшее. Есть кое-какие признаки. Я дал ему телефон моего духовника. Кстати, вчера, когда нашли тело Андре, я приехал сюда, а он сидел запершись в своей комнате. Телохранители сказали мне, что он весь день провел там – ходил по комнате и писал. Когда я сообщил ему об Андре, он остался абсолютно спокоен. А потом я как бы случайно спросил, чем это он занимается весь день. «Пишу исповедь», – говорит. Что ты на это скажешь?
Вернувшись в отель, Джек, не сомкнувший глаз всю ночь, бросился на кровать. Однако заснуть не смог. Он все еще беспокоился – но не столько об Алексе, сколько о Чеденг. Прав ли был ее муж, сказав, что она дошла до точки, откуда уже нет возврата? Что отныне весь мир и все его правила для нее будут сущим вздором? Он вспомнил, как показалась ему гротескной сцена на кладбище; попытался восстановить в памяти каждое ее слово, воссоздать интонацию. Ее жесты были столь же аффектированы, как и поведение Алекса за завтраком, она была рассеянна, словно витала где-то далеко. Английская сдержанность, без слез? Отчаяние без ненужной драмы? А может, он сам дважды не так понял ее, приписав ей недостойное желание быть увезенной в Давао, на остров? Может, в ее поведении не было ничего извращенного, как он решил вначале, и она вовсе не желала мстить, как он решил потом?
Пытаясь найти ответы на эти вопросы, Джек заснул.
Он проснулся уже после шести, ощущая голод, и, хотя сон был неспокойным, встал с ясной головой и хорошо соображал. Теперь, похоже, он до конца понял Чеденг. Истина заключается в том, сказал он себе, что она просто напугана. Она знает, что ее несет куда-то по ту сторону здравого смысла и его правил, боится этого и взывает о помощи. Она хочет, чтобы ее вернули назад, ей самой это не по силам. И она протянула мне руки, а я-то решил, что она просто недостойно ведет себя, что она мстительна, извращена… Ох, какой же я тупица! Ну ладно, теперь ясно, что надо делать: я увезу ее и помогу вернуться в этот мир, и плевать мне, что скажут люди. Спасти ее – это поважнее всяких дурацких правил.
Он сел, схватил телефонную трубку и набрал номер конторы.
Но ответил не ее голос:
– Мистер Энсон, это Анни, помните – Пятница Чеденг? Извините, но ее нет, она вышла купить кое-что. Я жду ее через час. Не желаете ли что-нибудь передать?
– Да! Скажите ей, что я звонил, что это срочно и что я перезвоню, ну, скажем, в восемь часов. Пожалуйста, попросите ее быть на месте и ждать звонка!
Радостно возбужденный, в приподнятом настроении, он сбросил одежду, сходил в туалет, побрился, почистил зубы, принял душ, причесался и снова оделся. Затем, чувствуя страшный голод, спустился вниз пообедать. Было почти восемь часов, когда он бегом вернулся в номер.
Зазвонил телефон.
Сердце его пело, когда он схватил трубку. И опять это был не ее голос.
– Джек? Почоло. Дурные вести.
– В чем дело, Поч?
– Спокойно, приятель. Алекс покончил с собой.
– Что?!
– Слушай, я не могу говорить. Я сейчас у него в комнате, тут все сошли с ума. Ты можешь?.. Алло, Джек! Джек!
– Я здесь, Поч.
– Бегом сюда, ладно?
– Чеденг сообщили?
– Нет еще. Я звоню Монике, хочу попросить ее поехать к Чеденг и сказать ей. Или ты сам сделаешь это?
– Нет!
– Ну хорошо, хорошо, но только бегом сюда, ладно?
И Почоло повесил трубку.
Джек посмотрел на часы. Восемь часов. Ждет ли она его звонка в конторе? Но теперь он уже не мог позвонить ей и сказать то, что собирался сказать.
Теперьэто действительно было бы неприлично.
2
Телохранитель сказал, что после ухода доктора Алекс долго спал. Проснулся в четыре часа пополудни, потом обедал.
– С аппетитом? – спросил Джек.
– Не очень, но все же он поел.
– А горничные, – вставил Почоло, – говорят, что он спросил, молились ли они.
Трое мужчин на веранде, склонившись над железным столом, тихо переговаривались. Дом был заполнен не только полицейскими, но и военными.
– После обеда, – продолжал крепыш телохранитель, – он сел играть со мной в карты, но играл как-то невнимательно и время от времени ежился, точно от холода. Потом вдруг в середине игры встал, подошел к телефону и позвонил кому-то.
– Он звонил отцу Монсону, моему исповеднику, – пояснил Почоло. – Я проверил. Отец Монсон сказал, что Алекс спросил его, не могут ли они поговорить. И отец Монсон предложил прийти сюда.
– А потом господин сенатор, – продолжал телохранитель, – сказал, что ему надо принять ванну и переодеться, потому что он ждет посетителя. Мы поднялись к нему в комнату, и он прошел в ванную. Дверь была закрыта, но не заперта. Это точно, потому что, как только я услышал шум душа, я подергал ручку. Тогда я прошел через холл к себе в комнату – взять сигареты. Джимми – это другой телохранитель – был в холле и вернулся вместе со мной в комнату господина сенатора. Мы слышали, что душ все еще включен. Но потом вдруг все смолкло. Мы решили, что он или бреется, или сидит на унитазе, но эта тишина как-то беспокоила меня. Тогда я снова подергал ручку и обнаружил, что он запер дверь. Я постучал и окликнул его, спросил, все ли в порядке. И тут мы услышали выстрел. Мы с Джимми высадили дверь и нашли господина сенатора под душем. Пистолет был у него в руке.
– Он вышиб себе мозги, – сказал Почоло.
– Он ничего не оставил в комнате? – спросил Джек. – Письмо, например?
Телохранитель помолчал, разглядывая свои большие руки, потом сказал:
– Джимми и я – мы ничего не заметили. Видите ли, мы были слишком потрясены. Я велел Джимми оставаться в комнате и никого не впускать. К счастью, больше никто в доме выстрела не слышал. Я побежал в кабинет сенатора звонить в полицию, но вдруг подумал, что, может быть, лучше сначала позвонить господину мэру Гатмэйтану.
– Хорошо, что он застал меня в кабинете, – подтвердил Почоло. – Я сказал ему, что сам извещу полицию. Но попасть сюда постарался первым. Нет, бедному Алексу уже ничем нельзя было помочь. У него снесло полголовы.
Телохранитель хотел продолжить свой рассказ, но тут полицейские потребовали его для дальнейшего допроса. Оставшись вдвоем на веранде, Джек и Почоло придвинулись ближе друг к другу.
– Все-таки Алекс что-то оставил? – спросил Джек.
Почоло ответил шепотом:
– Конверт. Я нашел его на кровати, под одеждой, которую он снял.
– Что в нем?
– Не знаю. Он запечатан. Я его не открывал. Снаружи напечатано на машинке, что конверт надо передать полиции после его смерти.
– И ты передашь?
– Не знаю. Я поэтому и просил тебя примчаться как можно скорее – помочь мне решить, что с ним делать. Он у меня под рубашкой. Джек, что будем делать?
– Ты думаешь, в нем исповедь, о которой он говорил тебе?
– Что же еще?
– О господи!..
– Отдаем полиции?
Джек долго молчал и наконец вымолвил с несчастным видом:
– Нет, не отдаем. Это последнее, что мы можем сделать для бедняги Алекса.
В отличие от сына Алекс Мансано долго оставался непогребенным. Сначала его тело целую ночь покоилось в зале сената. Потом его отправили в провинцию, откуда были родом Мансано, и два дня оно было выставлено в здании провинциального управления, которое помнило Алекса молодым губернатором. Отсюда тело снова привезли в столицу, и одну ночь оно пребывало в масонском храме. Затем его отправили в здание профсоюзной федерации, где у гроба стояли в карауле активисты из молодежных группировок. И только через неделю после смерти сенатор Алехандро Мансано был предан земле, рядом с его сыном Андре.
Государственные похороны, проходившие в полдень, собрали под темным августовским солнцем могущественных лиц, олицетворявших правительство, начиная с президента, заодно смешав при этом правящую партию и оппозицию с молодыми экстремистами, которые шли с обеих сторон процессии, ощетинившись лозунгами.
Снова Джек Энсон и Почоло Гатмэйтан стояли у отверстой могилы, а между ними – Моника Мансано. Чеденг куда-то скрылась. Газеты сообщали, что она «в уединении», и никто не знал, где именно. Дон Андонг Мансано, считалось, все еще прикован к постели болезнью и не принимает посетителей.
– Собственно, – сказала Моника в машине по дороге домой, куда она уехала с Джеком и Почоло, – папа уже на ногах и мог бы сегодня утром тоже быть с нами, но врачи отсоветовали.
– Значит, этот последний удар все же не свалил его? – спросил Джек.
– Напротив, похоже, потрясение вернуло его к жизни. Раньше я так боялась за него, когда он лежал в постели, глядя в потолок, ни слова не говорил и отказывался видеть кого бы то ни было – особенно в сутанах и рясах. А теперь вдруг начал вставать с постели и даже совещается с бенедиктинцами.
– С бенедиктинцами? – воскликнул Джек.
– Да, я слышал об этом, – сказал Почоло. – И очень порадовался. Ведь я было подумал, что мы снова потеряли его.
– Только не уверяй меня, что он хочет стать монахом, – фыркнул Джек.
– Хочет, но не принимая обетов, – сказал Почоло.
– Да, все уже устроено, – подтвердила Моника. – Он поступит в аббатство как послушник и, если все пойдет хорошо, проведет там остаток жизни. А дом и все, что в нем есть, будет продан. Прощай, «Ла Алехандрия». Я целую неделю провозилась со всеми этими адвокатами, контролерами, оценщиками.
– А что будет с тобой? – спросил Джек.
Моника пожала плечами.
– Сниму квартиру, если дети меня не примут. Не нужна ли кому-нибудь хорошая экономка?
Сквозь ворота, ведущие в усадьбу Мансано, они увидели полуденно-белую наготу Александра Великого перед зардевшимся от стыда домом.
– А вот и пап а , – сказала Моника.
Старец, опираясь на палку, стоял возле фонтана в шлепанцах и оранжевом халате. У него за спиной – мальчик-слуга, заключивший в объятия кресло на колесах. Машина остановилась перед доном Андонгом, пассажиры вышли.
– Как все прошло? – спросил он Монику.
Она поцеловала его в щеку:
– Очень впечатляюще, пап а . Может, не надо тебе быть на солнце? Президент с супругой справлялись о твоем здоровье.
– Пусть Почоло и Джек видят – я могу и стоять и ходить.
– Это очень хорошо, пап а , но не следует все же злоупотреблять. Джек, Поч, отведите его в тень, ладно? Я распоряжусь насчет обеда.
Она заторопилась прочь, а мальчик-слуга, повинуясь ее взгляду, подтолкнул кресло к старцу, и тот рухнул в него. Его перевезли через аллею к деревьям.
– Я тут гулял, – сказал он, – прощался с этим местом. Вечером перебираюсь в монастырь. Возможно, сейчас я в последний раз гляжу на «Ла Алехандрию». Когда я строил ее в тридцать четвертом, Алекс был еще ребенком – лет трех-четырех, да? Я приводил его сюда, и мы вместе смотрели, как растет дом. Я говорил ему, что строю дом для него, что когда-нибудь он будет здесь хозяином. Люди в те годы были очень уверены в себе! Мог ли я думать, что этот дом умрет вместе со мной, и даже сына не будет, чтобы позаботиться о нем и обо мне?
Вот фонтан. Когда воздвигали статую Александра, Алекс спросил меня: «Это святой?» Мать научила его молиться. Я сказал, что нет, что святых вообще не бывает, только герои, и что статуя на фонтане олицетворяет героизм и гордое имя – Александр. Я учил его гордости. Этот памятник, говорил я мальчику, воздвигнут в его честь и в мою, в честь нашей семьи и нашего дома, в честь сыновей, других Алехандро, которые придут после нас. Я растил его в тени памятника, воздвигнутого во славу имени. Мудро с моей стороны, а? У греков было для этого специальное слово – hubris.Гордыня. Я был наказан за то, что сотворил кумира.
Когда погиб мой внук, я пришел в ярость. Я понял, что все еще поклоняюсь кумиру, языческому идолу по имени Алехандро, и что бог сокрушил его. Лежа в постели, я собирал все силы, чтобы восстановить этого идола, отвергнуть бога, сопротивляться, дать сдачи. Но бог сокрушил нас. Я потерял не только внука, но и сына. Но я веду честную борьбу. «Проклясть бога и умереть» – это не для меня. И я восстал с постели, чтобы пожать ему руку и вручить себя ему, себя – его раба до конца дней. Или я все еще мудрствую лукаво?
Может быть, я думаю так лишь потому, что хочу сохранить имя Алехандро Мансано еще на какое-то время, веря, что, покорившись, я удержу бога от нового удара? Боюсь, я безнадежный язычник. Для меня религия – сделка с богом… Вот почему я распорядился, чтобы сегодня вечером, когда я покину этот дом, фонтан разрушили, разбили на мелкие куски.
Его гости, протестуя, обступили кресло-каталку. Статуя превосходная, ее можно пожертвовать какой-нибудь художественной школе или музею, убеждали они его.
– Caracoles! [131]131
Черт побери! (исп.)
[Закрыть]Вы, молодые люди, недалеко ушли от друзей Иова. Вы обожествляете видимость. Они видели вину там, где была лишь воля божья. А вы видите искусство там, где есть лишь вина. И – нет, сеньоры! – под виной я понимаю не только идолопоклонничество, но и накопление мирских благ вопреки воле божьей. Возможно, накопленное богатство было столь велико, что навлекло на бедного Иова страдания. Но насколько же я был жаднее его на закате своих дней. Все это… и небеса в придачу! Вот бог и покарал меня. Ныне, посрамленный, я сам лишаю себя последнего. Фонтан должен погибнуть, и этот дом, и эта усадьба. Какой будет удар для моей семьи, когда она узнает… А вот и еще один посланец.
Подошла служанка и сказала, что сеньора Моника приглашает их к обеду.
– Carambolas! [132]132
Дьявольщина! (исп.)
[Закрыть]Я и забыл! Ведь вы оба, должно быть, умираете от голода. Но только, с вашего разрешения, Джек, Почоло, я пойду вперед, а вы пока подождите здесь. Стоять и ходить я могу, но мне трудно подниматься наверх, и не хотелось бы, чтобы вы, знающие, сколь я крепок, видели, как я еле ковыляю. Зато, когда вас позовут, вы найдете меня во главе стола с бутылкой шампанского.
Почоло и Джек пробормотали, что для шампанского день неподходящий.
– Чепуха! – отмахнулся старец. – В конце концов не каждый же день хоронишь сына! Или уходишь в монастырь.
Джек заметил, что отец Грегги Вирай тоже ушел в монастырь.
Старец только рукой махнул:
– Разве я не говорил вам, что мы с ним близнецы?
Мальчик-слуга покатил кресло к дому, пританцовывая в стиле диско. Джек и Почоло переглянулись.
– Скажи честно, – пробормотал Джек, – ты слышал когда-нибудь столь сложные объяснения ухода в монастырь?
– И тем не менее, – ответил Почоло, – причина может быть вполне проста.
– А именно?
– Искренняя вера и благочестие породили потребность в искуплении. Но такой человек, как дон Андонг, никогда не согласится, что все так просто.
– Он знает, что Алекс в тот день призывал священника?
– Собственно, насколько я слышал, именно это заставило старика подняться с постели. Когда ему сообщили, что Алекс пустил себе пулю в лоб, он продолжал лежать ко всему безучастный, словно для него это не новость. Но едва услышал, что Алекс, перед тем как покончить с собой, призвал священника, – что тут началось! Старик выкатил глаза, дико посмотрел на всех, а затем разрыдался. И сквозь слезы начал читать тот плач из Библии…
– «О Авессалом, сын мой, сын мой»?
– Да, и дальше. А когда успокоился, сказал, что хочет встать. Я думаю, он решил уйти в монастырь, чтобы во имя Алекса продолжить то, что сын начал своим телефонным звонком.
– Помнишь, как он встал перед Алексом на колени? – пробормотал Джек.
– Ну, тогда он был просто пьян.
– Нет, он, как ты сам сказал, жаждет искупления. Он считает, что был позором для Алекса, когда тот был мальчиком. Его гложет чувство вины. И может, Алекс не поторопился бы, дождись он отца Монсона.
– Может быть. Но знаешь, и телефонного звонка было достаточно. Старик понял это и поднялся с постели. Алекс позвал. Плохо, конечно, что он не дождался, но он позвал. Кстати, а что ты сделал с конвертом?
– Ничего. Он у меня в номере, в отеле.
– Так пойдем к тебе после обеда и на месте решим, стоит ли его вскрыть и прочитать письмо.
Из верхнего дома плут мальчишка пронзительно завопил, что они могут подниматься, и тут же чья-то рука оттащила его за ухо. Ему приказали сойти и проводить гостей наверх, а не орать им из окна.
Но даже слуги чувствовали, что величие дома сего поблекло, и теперь это не парадный зал, а рыночная площадь.
3
Белый продолговатый конверт был запечатан клейкой лентой. Почоло взвесил его на ладони:
– Думаю, тут не больше двух-трех страниц.
Он швырнул конверт на постель и уселся в кресло.
Джек вышел из ванной, застегивая брюки и глядя на конверт, белевший на голубом пододеяльнике.
Почоло нахмурившись смотрел на него:
– Ну?
– Мне кажется, нам не следует прикасаться к нему, – сказал Джек.
– Но ты же хочешь все выяснить. Разве не для этого ты приехал в город?
– А ты хочешь вскрыть?
– Если ты не хочешь, то и я не хочу. – Но Почоло казался раздраженным. – Послушай, Алекс писал для того, чтобы письмо прочли. Мы не нарушим никаких его тайн. Если это исповедь, значит, он хотел, чтобы ее предали гласности. Он ведь понимал, что так и будет, если конверт попадет в руки полиции.