Текст книги "Избранное"

Автор книги: Ник Хоакин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 45 страниц)

Тони. А, мериенда!

Кандида (тоном старой девы).Не желаете ли шоколаду, мистер Хавиер?

Тони. Тц-тц. Так можно прогореть, милые леди. Не забывайте – я плачу только за комнату, без пансиона.

Кандида (строго).Мистер Хавиер, всякий человек, живущий под нашей крышей, желанный гость за нашим столом.

Тони. Хорошие манеры и хороший бизнес исключают друг друга.

Кандида. Мистер Хавиер, не желаете ли шоколаду?

Тони (берет бисквит и жует).Да, благодарю вас! (Видит чашку Битоя.)Э, да у вас был гость!

Кандида. Наш старый друг. Паула, принеси еще чашку.

Тони. Зачем?

Паула встает, он перегибается через стол и кладет руку ей на плечо. Она смотрит на него – несердито, но удивленно. Он медленно убирает руку, их взгляды встречаются.

Пожалуйста, не беспокойтесь, мисс Паула. Я могу воспользоваться и этой чашкой. Я не привередлив.

Кандида (строго).Паула, принеси еще одну чашку.

Тони. А может быть, вы предложите мне свою чашку, мисс Паула?

Паула (смотрит удивленно).Мою чашку?

Тони (берет чашку Паулы).Или вы сами хотите допить шоколад?

Паула (отрицательно качает головой).Нет.

Тони. Тогда можно я допью?

Кандида (встает).Мистер Хавиер, я прошу вас немедленно поставить чашку!

Тони (не обращая внимания на Кандиду).Спасибо, мисс Паула. (Поднимает чашку выше головы.)За хороший бизнес! (Закидывает голову назад и медленно пьет шоколад. Ставит чашку на стол и вытирает губы.)

Сестры, пока он пьет, смотрят на его горло в ужасе и изумлении.

Кандида (придя в себя).Мистер Хавиер, это возмутительно…

Тони (берет еще один бисквит и жадно ест).Вот уж нет – это так вкусно!

Кандида. Обращаться с вами как с порядочным человеком бесполезно!

Тони (кланяется).Позвольте моей недостойной персоне избавить вас от своего присутствия! (Идет к двери своей комнаты.)

Сестры обмениваются взглядами.

(Останавливается и оглядывается.)Да – и спасибо за мериенду!

Кандида. Мистер Хавиер, потрудитесь вернуться. Мы хотим спросить вас кое о чем.

Тони (возвращается).О’кей, валяйте.

Паула (берет кофейник).Мне надо отнести это на кухню.

Кандида. Поставь на место, Паула. Ты останешься здесь.

Тони. Ну, в чем дело? Только давайте поскорее. У меня мало времени. Я хотел прилечь на минутку – мне же снова идти. (Зевает и потягивается, брови его напряженно сведены.)Боже мой, как я устал! Не высыпаюсь, вечно не высыпаюсь! (Идет к столу и берет еще один бисквит.)Днем учусь, ночью работаю. Грандиозные замыслы! А у кого их нет? (Жуя бисквит, подходит к креслу-качалке и падает в него.)Вы только посмотрите на меня – заурядный музыкантишка, играю на пианино в варьете. Не пианист – нет, определенно не пианист! Э, а знаете ли вы, в чем разница между настоящим пианистом и тем, кто просто играет на пианино? Могу сказать. Пианист – это… Пианист – это… ну, это дело возвышенное. Его учили профессора, он посещал академии, он дает концерты дамам из высшего общества. Культура – вот что такое пианист! Ну а я всего лишь играю на пианино. Никто меня никогда не учил. Я сам выучился – и сам же знаю, что играю скверно! (Встает и засовывает руки в карманы.)Барабаню по клавишам в варьете. Три представления в день в занюханном третьеразрядном театре. Публика плюет тебе в спину, пианино дребезжит, как ржавая консервная банка. И при этом не знаешь, когда тебя вышибут… (Молча смотрит на пол. Потом вздыхает и пожимает плечами.)Так что мне остается делать? Только строить грандиозные планы! И я говорю себе: я вовсе не намерен всю жизнь просто барабанить по клавишам. Нет, господа! Я буду адвокатом – знаменитым, богатым и продажным адвокатом! И я хожу в колледж. Да, господа! Целый день в колледже, потом всю ночь за пианино. Что за жизнь! Хотя – бывало и похуже… (Неожиданно поворачивается к сестрам.)Вы, милые леди, даже не можете себе представить, какой жизнью я жил!

Кандида. Нас не интересует ваша личная жизнь.

Тони (смотрит ей прямо в глаза).Не интересует?

Не выдержав, она отводит взгляд.

(Улыбается.)Вам, милые леди, следовало бы…

Кандида (прерывает его).Мистер Хавиер, мы сдали вам комнату при условии, что не будет азартных игр, пьянства и женщин.

Тони. Ну и что?

Кандида. Вы нарушили наши правила.

Тони. Но я не играю здесь в азартные игры.

Кандида. Я не их имела в виду.

Тони. Ну, иногда я прихватываю с собой бутылку пива.

Кандида. И не пьянство.

Тони (широко раскрыв глаза).А, вы имеете в виду… (Ухмыляясь, очерчивает в воздухе женские формы.)

Кандида (без улыбки).Да!

Тони. Но когда?

Кандида. Вчера вечером, мистер Хавиер, моя сестра и я – мы слышали: вы пришли с женщиной!

Тони. Боже святый, так вы еще не спали?

Кандида. Мы бодрствовали.

Тони (смущенно опускает взор).Вы… вы ждали меня?

Кандида. Мистер Хавиер, отвечайте: вы привели вчера женщину или нет?

Тони (широко раскрыв глаза).Милые леди, вам, должно быть, пригрезилось! Это были чудесные, чудесные грезы, и мне так не хочется разрушать очарование! Так вы, милые леди, грезили обо мне, да?

Кандида. Нет, мы не грезили, а женщина – женщина у вас была!

Тони. Нет, вы грезили, а женщины – женщины у меня не было!

Кандида. Как вы можете лгать в глаза! Я отчетливо слышала женский смех. Поэтому мы с сестрой встали и подошли к окну, посмотреть. Паула, скажи ему. Ты видела женщину?

Паула (робко).Ну, это… это могла быть и женщина…

Кандида. Могла быть! Я же помню, как ты сказала: уверена, что это женщина!

Паула. Но только потому, что ты сказала: уверена, что слышала женский смех. Но ведь было так темно. Мы видели что-то белое. Может, женское платье, а может, и мужскую рубашку.

Тони. Мужскую рубашку. В этой рубашке был, э… Ну конечно же, в этой рубашке был барабанщик из нашего оркестра! А пришел он потому, что его ноты остались у меня в комнате. Он поднялся, я отдал ему ноты, и он ушел. Вот и все!

Кандида. Вы говорите правду?

Тони (поднимает руку).Всю правду и ничего, кроме правды.

Кандида. Хотелось бы верить!

Паула. О Кандида, мы понапрасну обвинили мистера Хавиера и должны по меньшей мере извиниться за то, что оскорбили его в лучших чувствах!

Тони (тут же жалеет себя).О нет, к чему извиняться передо мной? Я ведь животное! А животные не имеют чувств. И бесполезно обращаться с ними как с порядочными людьми.

Кандида (натянуто).Мистер Хавиер, мы ошиблись, мы сожалеем и приносим извинения.

Тони (не обращает на нее внимания, продолжая ныть).Просто отбросы… гнилые отбросы. Даже наступить противно – так это тошнотворно, отталкивающе… Зовите мусорщика – пусть уберет поскорее, чтобы я не отравлял атмосферу порядочным людям!

Кандида. Мистер Хавиер, это вовсе не смешно!

Тони. Еще бы, куда уж там смешно! (Смотрит на нее с осуждением.)

В дверях появляется Битой с подносом.

(На лице удивленное выражение.)Привет, дружище!

Битой. Привет, Тони. Паула, куда поставить?

Паула (подходит к нему).Давай сюда. (Берет поднос и уходит.)

Битой (идет к середине сцены).Привет, Тони, привет!

Тони. Привет, старина.

Кандида. Вы знаете друг друга?

Битой. Работали вместе.

Тони. Грузчиками в порту, на пирсе.

Битой (с гримасой).Самое ужасное воспоминание моей жизни!

Тони. Но не моей! Что ты здесь делаешь, старина?

Битой. А что тыздесь делаешь?

Тони. Я здесь живу.

Битой. Не может быть!

Тони. Может. Видишь, комната вот там? Моя. За пятнадцать песо в месяц.

Битой. Кандида, вы берете квартирантов?

Кандида. Но ты же знаешь, как мы бедны! Мы с Паулой решили попробовать. Мистер Хавиер наш первый постоялец и пока единственный.

Паула кричит за сценой: «Кандида! Кандида!»

(Повышает голос.)Да? Что там, Паула?

Паула, все еще с подносом, появляется в дверях.

Паула. О Кандида! Крыса! Крыса на кухне!

Кандида (покачивая головой).Паула, Паула!

Паула (виновато).И какая огромная, огромная крыса, Кандида!

Кандида. Ладно, иду. (Битою и Тони.)Извините.

Паула и Кандида уходят.

Тони (с отвращением).Парочка сумасшедших дамочек!

Битой (довольно холодно).Они старые друзья моей семьи, Тони.

Тони (небрежно).Ну, так ты лучше держись от них подальше. Они охотятся за мужчинами.

Битой (невольно улыбается).Они что, хотели тебя съесть?

Тони. Э, они сумасшедшие. Стоит мне посмотреть, как они начинают ежиться. Когда я говорю, их просто в жар бросает. А уж если прикоснуться…

Битой. Так ты живешь с ними!

Тони. Я? С ними? Тьфу! (Плюется.)Скорее я стану жить с мостом Джонс-бридж! Нет, это они сумасшедшие, не я.

Битой. Должно быть, это из-за бедности… Я и не знал, что они так обнищали…

Тони. Обнищали? Да они в отчаянном положении!

Битой. Но ведь у них есть брат, замужняя сестра.

Тони. Брат и сестра за все и платили, но, похоже, им это надоело. Они хотят продать дом, а старика отправить в приют.

Битой. И что тогда будет с Паулой и Кандидой?

Тони. Кандида поедет к брату, а Паула – к сестре.

Битой. Бедная Паула! Бедная Кандида! Это им явно будет не по душе!

Тони. Еще бы. Вот потому-то они и в отчаянии. Они уже перепробовали всякие безумные прожекты, вроде того, чтобы сдавать комнаты. Ха! Кто захочет жить в таком доме? Конечно, в Интрамуросе полно студентов, ищущих угол. Ну и что? Приходят, смотрят – и быстренько убираются прочь! Боятся! Здесь всем не по себе.

Битой. А вот ты, кажется, чувствуешь себя как дома.

Тони. Мне здесь нравится. Повышаю, представь себе, свой образовательный уровень. Паула с Кандидой хотели бы вышвырнуть меня, но не осмеливаются. Им слишком нужны деньги. А кроме того, им нравится, что я тут, поблизости. Да нет, они сумасшедшие! Знаешь, они могли бы получить большие деньги, если бы… (Смотрит на Портрет.)

Битой. Если бы что?

Тони (отходит в глубину сцены).Видишь эту картину? Так вот, я знаю американца, который готов заплатить за нее две тысячи долларов. Ты понял? Долларов, не песо.

Битой (тоже отходит в глубину сцены).А Кандида и Паула отказываются продать ее?

Тони. Категорически отказываются. Ты только подумай – два куска! Я все пытаюсь убедить их…

Битой. Ты, Тони?

Тони. Конечно, я. Этот американец… он нанял меня, чтобы я помог ему заключить сделку, понял?

Битой. И ничего не выходит.

Тони. Эти дамочки чокнутые!

Битой. Может быть, им так нравится эта картина.

Тони. Нравится? Да они ее ненавидят!

Битой. Откуда ты знаешь?

Тони. Да уж я-то знаю. Я тоже ненавижу ее!

Битой. Мой бог, но почему?

Тони (смотрит на Портрет).Эта проклятая штука все время глядит на меня, все время глядит сверху вниз. Всякий раз, когда я вхожу в дом, когда поднимаюсь по лестнице, она смотрит на меня, смотрит свысока. А если я оборачиваюсь и стою к ней лицом – улыбается, черт ее побери! И когда я ухожу в комнату и запираюсь, я все равно чувствую ее сквозь дверь, сквозь стены – она смотрит на меня и улыбается! Ненавижу эти глаза, эту улыбку, ненавижу эту проклятую штуку!

Битой. Ну будет тебе, будет, Тони! Это всего лишь картина. Она тебя не съест.

Тони. Да кто он такой? Кто он, черт побери, такой?

Битой. Ты имеешь в виду портрет? Или художника?

Тони. Ты ведь только что был у него в комнате, так?

Битой. Ты говоришь о доне Лоренсо?

Тони. Да, да! О доне Лоренсо Марасигане – великом доне Лоренсо, у которого много гордыни и совершенно пусто в карманах. Он принимал тебя у себя в комнате? Он ведь говорил с тобой?

Битой. Он был очень любезен.

Тони. А я живу здесь месяцы, и он ни разу не пригласил меня к себе!

Битой. Но ведь он тебя не знает, Тони.

Тони. Он не желает меня знать! Он считает это позором – что я живу здесь! Ему стыдно, потому что его дом превратился в ночлежку! С чего бы только ему стыдиться, хотел бы я знать! Кто он такой, хотел бы я знать!

Битой. Ну, помимо всего прочего, он ученый, художник, патриот.

Тони. Да, он великий человек. Да, он великий художник. Да, он участвовал в революции. Ну и что? Мне-то что до его древней революции? Я все равно голодал, и меня все шпыняли, как хотели, несмотря на эту революцию, которой он чертовски гордится! Я ему ничем не обязан! И какого черта, кто он теперь? Обыкновенный нищий! Вот именно – всего лишь жалкий нищий старик! И у него хватает наглости смотреть на меня сверху вниз!

Битой. Откуда ты это знаешь?

Тони. Да знаю! Я с ним говорил. Однажды я ворвался к нему в комнату.

Битой. И он выставил тебя?

Тони. Отнюдь. Он был очень любезен, очень вежлив. Я зашел к нему рассказать про этого американца, который хочет купить картину за два куска, и он слушал очень любезно, очень вежливо. А потом сказал, что очень-де сожалеет, но ничем не может помочь. «Эта картина не принадлежит мне, она принадлежит моим дочерям. И если кто-то хочет купить ее, пусть говорит с ними». А потом он попросил извинить его, ему, видите ли, надо вздремнуть, и мне осталось только убраться. Ну да, он меня выставил – очень любезно, очень вежливо… Проклятый нищий! Но он за это заплатит! Я заставлю его заплатить!

Битой. Ты не находишь, что это глупо, Тони?

Тони (ухмыляется Портрету).Уж я знаю, где ударить побольнее!

Битой. Но что тебе сделал старик?

Тони. Когда его любимые дочери продадут эту картину – разве его чертово сердце не разорвется?

Битой. Вот почему ты так хочешь вынудить их продать ее?

Тони. А кроме того, этот американец, знаешь ли, обещал мне весьма приличные комиссионные.

Входят Паула и Кандида.

(Отворачивается от Портрета.)Ну как, милые леди, поймали крысу?

Паула (с гордостью).Конечно! Сестра никогда не промахивается!

Вместе с Кандидой начинают убирать со стола.

Тони. Она что – чемпион по крысоловству?

Кандида. Нет, просто эксперт.

Битой. Кандида состояла официальным крысоловом семьи с детских лет.

Паула. И даже ночью, даже в середине ночи, если кто-то из нас слышал крысиный писк, мы кричали: «Кандида, крыса! Кандида, сюда – здесь крыса!» И Кандида всегда просыпалась и приходила. Мы слышали, как она походит-походит, заглянет туда, заглянет сюда, а потом – раз! – внезапный бросок, короткая возня, слабый писк – и все. Кандида сонно возвращается к себе в постель. Ни одна крыса не уходила!

Битой. Как вам это удается, Кандида?

Кандида. Наверное, у меня к этому талант.

Тони. Это очень специфический талант, мисс Кандида.

Кандида (задумчиво).Да, и я собираюсь – как бы это сказать – развить его, развить из общих коммерческих соображений.

Тони и Битой обмениваются недоуменными взглядами.

В конце концов, какой толк в таланте, если его нельзя использовать для того, чтобы делать деньги?

Тони. В самом деле, какой?

Битой. Кстати, о деньгах. Тони говорит, что какой-то американец хотел купить эту картину.

Тони. Он и сейчас хочет.

Кандида. Мы уже не раз говорили мистеру Хавиеру – картина не для продажи.

Тони. Две тысячи долларов! Это вам не шуточки.

Паула. Сожалеем, мистер Хавиер. Отец написал эту картину только для нас. Мы никогда не продадим ее.

Внизу стучат.

Кандида. Кто бы это мог быть?

Битой. Кажется, я знаю.

Кандида. Твои друзья?

Битой. Сказать, чтобы они уходили?

Кандида. Осел! Проси их подняться сюда.

Битой идет к лестнице. Тони подходит к пианино, открывает его и, стоя, пробегает пальцами по клавишам.

Битой (у лестницы).Эй, друзья, давайте сюда!

Входят Пит, Эдди и Кора. Пит в мятом костюме, взъерошенный. Эдди одет безупречно, вполне светский человек. Кора в брюках, утомлена, у нее фотоаппарат с лампой-вспышкой. Питу, Эдди и Коре за тридцать.

(Поворачиваетсяк сестрам.)Кандида, Паула, это об этих людях я говорил. (Обращается к гостям.)Мисс Кандида и мисс Паула, дочери дона Лоренсо.

Кандида (выходит вперед).Присаживайтесь, пожалуйста. Битой сказал, что вы пришли взглянуть на нашу картину.

Эдди. И на великого художника тоже, мисс Марасиган. Если возможно.

Битой. Сейчас это совершенно невозможно, Эдди. Дон Лоренсо дремлет. Он просил меня передать вам привет и извинения.

Кандида. Вы должны извинить отца. Он стареет. Сами знаете, как это бывает со стариками. Они вечно хотят спать и не желают, чтобы их беспокоили. (Бросает взгляд на стол.)У нас только что была мериенда. Кто-нибудь желает шоколаду?

Хор «Нет, спасибо!» со стороны визитеров.

Тогда извините нас. Картина здесь. Битой, покажи им. (Улыбается, кивает посетителям, затем подходит к столу.)

Битой, Пит и Эдди отходят в глубину сцены и останавливаются напротив Портрета. Кора ставит аппарат на софу и идет к пианино, где Тони, не обращая внимания на посетителей, подбирает мелодию «Тропинка в тропиках».

Кора. Привет, Тони.

Тони (оглядывается).Привет, Кора.

Кора (осматривает комнату).Так ты теперь здесь живешь? Тони. Элегантно, не правда ли?

Кора (достает сигарету).По мне, так весьма запущенно. Здесь можно курить? Или эта старая борода (кивает на фотографию над пианино)рухнет со стены?

Тони (садится у пианино, опираясь на него спиной).О, это мой старый приятель. Дай-ка и мне.

Они закуривают. Кора садится в кресло рядом с Тони, лицом к зрителям.

Кора (наклоняется к Тони и показывает на группу перед Портретом).Интеллигенция. Безмолвный экстаз. (Повышает голос и насмешливо декламирует.)

 
И ощутил себя я звездочетом,
Узревшим новую планету…
 

(После паузы.)Высказывайтесь, мальчики. Скажите что-нибудь. Или послать за аспирином?

Тони. Что ты думаешь об этой картине, Кора?

Кора. Не спрашивай. У меня аллергия к классике. Эй, Пит! Пит. Да, Кора?

Кора. Ну, что скажешь, Пит? Это Искусство или это чушь?

Пит. Это, несомненно, Искусство, но у меня такое ощущение, будто мне надо срочно почистить зубы.

Кора. Замечательно! Да здравствует Искусство!

Битой. А тебе это нравится, Эдди?

Эдди. Мне это совсем не нравится.

Пит. Ну, и что ты об этом думаешь?

Эдди. Мысли мои непечатные.

Кора. О Эдди, я просто умираю – так мне хочется узнать их!

Эдди. Готова, Кора?

Кора (достает карандаш и блокнот).Вся к твоим услугам, дорогой.

Эдди. Итак, посмотрим… С чего начнем?

Битой. Мы? Это ты пишешь статью, Эдди, не мы.

Эдди. Но какого черта можно сказать об этой картине?

Кора. Я жду, гений.

Тони. Приятель, скажи, что место ее – в мусорном ящике.

Кора. А, Тони, так она и тебе не нравится?

Тони. Я просто обожаю ее! По мне, так цена ей тысячи две долларов, не меньше!

Кора. Слышишь, Эдди? Теперь ты можешь сказать, что представитель пролетариата… ведь ты пролетарий, Тони?..

Тони. Что это такое?

Кора. Конечно, пролетарий. Так вот, друзья, – это Тони Хавиер, чертовски хороший пианист. Мы с ним вместе росли в трущобах Тондо. Как раз для тебя, Эдди! Тут ты очень легко вводишь тему трущоб Тондо.

Эдди. О нет, с меня хватит!

Пит. Как ты можешь писать об искусстве и не затрагивать трущоб Тондо?

Битой. И башню из слоновой кости.

Кора. И пролетариев вроде Тони. А он говорит, что картина стоит две тысячи долларов.

Эдди. Мне наплевать, что он говорит. Я бы не дал за нее и двух центов. Не понимаю этой шумихи вокруг нее. Сомневаюсь, стоит ли вообще о ней писать. И зачем только я научился писать!

Кора. Но, дорогой, кто говорит, что ты научился?

Эдди. Давай, Пит, помоги мне.

Пит. Это просто, как пирог, Эдди. Разозлись на эту картину, а потом нагромозди чего-нибудь насчет классового сознания.

Эдди. Мне уже надоело писать о классовом сознании!

Кора. Кроме того, это уже не модно.

Пит. Можешь начать с броской фразы: «Непролетарское не может быть искусством».

Эдди. Конечно… Ну-ка… Что-нибудь вроде: «Как я всегда утверждал, искусство не автономно, искусство не должно стоять в стороне от земных дел, искусство должно быть социально значимым, искусство функционально…»

Битой. Например, побуждает людей чистить зубы?

Пит. Например, побуждает людей чистить зубы.

Битой. В таком случае дон Лоренсо необычайно преуспевающий художник.

Пит. Ему бы работать на фирму зубной пасты «Колинос».

Кора. Как явсегда утверждала, настоящие художники нашего времени подвизаются в сфере рекламы.

Битой. Микеланджело плюс Шекспир дают рекламу фирмы «Колинос».

Пит. Мой дорогой мальчик, по сравнению с функциональным совершенством рекламы «Колинос» Микеланджело и Шекспир просто дилетанты.

Кора. Заткнись, Пит. Давай дальше, Эдди. «Искусство функционально…» Что еще?

Пит. Еще он должен подчеркнуть контраст между богатством материала, ждущего художественного воплощения, и бедностью воображения наших художников.

Кора. Господи Иисусе, за что мне опять выслушивать это?

Пит. Кора, Кора, откуда такие мысли? Как можно быть критиком и не сказать об этом!

Битой (пародируя оратора).Вокруг нас трущобы Тондо, в Китае идет война…

Пит (подхватывая в той же манере).А что делает художник?

Кора (так же).Он грезит об Энее…

Битой. Он грезит о Троянской войне…

Пит. Самая избитая тема в искусстве!..

Битой. Он вызывающе превозносит ценности, лишенные всякого содержания!

Кора. С ностальгической тоской он смотрит на куда более совершенный мир Прошлого!..

Пит. И пишет эту ужасную картину – продукт больного декадентского воображения!..

Кора. Буржуазно-декадентского воображения, Пит.

Пит. Буржуазно-декадентского воображения, Кора!

Эдди. Перестаньте дурачиться, идиоты, дайте мне подумать!

Пит. Мы вовсе не дурачимся, Эдди, а думать тебе не надо! Практически твоя статья пишется сама. Ты только сравни эту халтуру (показывает на картину)с пролетарским искусством в целом: таким чистым, таким целостным, таким бодрым, и это несмотря на мерзость и нищету, с которыми ему приходится иметь дело, потому что оно революционно, потому что оно реалистично, потому что оно динамично – авангард прогресса человечества, выражение сил, которые приведут, неизбежно приведут, к единственно возможному исходу!

Кора. К раю!

Битой. К царству небесному на земле!

Пит. Не будет тиранов, капиталистов, не будет классов…

Битой. Не будет дурного запаха изо рта, у покупателя не будет выбора!

Кора. Свобода от фирмы «Колинос»! Свобода от фирменного мыла!

Пит. Ну вот, Эдди, у тебя готова боевая статья!

Эдди. Не знаю, не знаю…

Пит. А что тебе не нравится?

Эдди. Это, как говорит Кора, старье. Вышло из моды.

Битой. Разве может любовь к ближнему выйти из моды?

Пит. Дорогой мой, надо различать: делать дело и писать об этом деле – вещи разные. Мы здесь все писатели, и это наше право – писать о разных вещах, вроде любви к ближнему или сплочении пролетариата. Но манера письма – увы! – может выйти из моды. Посмотри на Эдди. Он утверждает, будто ему надоело писать о классовом сознании, однако это еще не означает, что классовое сознание ему надоело. Или надоело?

Эдди. О нет, нет. Я так люблю низшие классы!

Кора. Если бы только они пользовались зубной пастой «Колинос»…

Битой. И каждый день принимали ванну…

Пит. И носили бы пиджак и галстук – как наш Эдди…

Эдди. И могли бы рассуждать о марксизме и троцкизме – как наш Пит…

Кора. Мальчики, мальчики, хватит препираться.

Эдди. Кора…

Кора. Да, дорогой?

Эдди. Заткнись.

Кора. Именно это мне нравится в Эдди. Он умеет обращаться с простыми людьми. Но если ты так уж любишь простых людей, Эдди, то ведь их очень много и там, где мы работаем. Они внизу, у машин, и они там каждый день, в том же здании, что и мы. Они неучены, от них пахнет потом, едят они одну рыбу. Удивляюсь я на вас. Вот они, пролетарии, прямо у вас под носом, каждый день, но я что-то не видела, чтобы кто-нибудь из вас спустился вниз и сплотил их. Или побратался с ними. Собственно говоря, я заметила, что вы, наоборот, их избегаете. Вы всегда норовите послать кого-нибудь вместо себя. Но почему? Разве они не говорят на том же языке, что и мы? Или вы боитесь?

Пит. Кора, Кора, ты неверно судишь о нас. Это вовсе не страх – просто благоговение и уважение.

Битой. Кроме того, куда проще любить пролетариев на расстоянии.

Пит. На безопасном удалении.

Кора. От запаха пота и рыбы.

Эдди. Этим и заканчивается наше классовое сознание. Просто болтовня с безопасного литературного расстояния. Модная литературная болтовня…

Кора. Другими словами…

Кора и Битой (вместе).Просто болтовня.

Кора. Точка.

Эдди. Помните, как мы делили весь мир на дураков и способных молодых людей? Мы были способными молодыми людьми, а к дуракам относили всех тех невежд и простофиль, которые не читали мистера Синклера Льюиса, мистера Менкена и великолепного мистера Кэйбла.

Кора. А потом вдруг эти невежды стали пролетариями.

Пит. Правильно. А все прочие тут же стали ужасными буржуями и реакционерами.

Эдди. А мы, конечно, сделались поборниками пролетариата, мы были на острие прогресса, мы были самой революцией! Мы знали все о картелях, забастовках и диалектике!

Кора. И пусть мы не поехали сражаться в Испанию, но мы же ездили на конгрессы писателей в Нью-Йорк.

Эдди. А теперь разделили всех на фашистов и людей доброй воли.

Пит. Сами-то мы люди доброй воли.

Кора. И розовый цвет вышел из моды. Мы одеваемся теперь в бело-красно-синее [145]145
  Цвета филиппинского национального флага.


[Закрыть]. Быть попутчиком уже не модно. И мы все ораторствуем на торжествах по случаю Четвертого июля [146]146
  День независимости США.


[Закрыть].

Эдди. Но одно о нас можно сказать твердо: когда речь заходит о литературной моде, тут мы всегда в первых рядах…

Пит. Всегда на поле битвы…

Кора. И держим нос по ветру.

Битой. Хотел бы я знать, какая мода придет завтра?

Кора. Надеюсь, не любовь к этим столь вежливым и героическим японцам – поборникам достоинства восточных народов.

Битой. Ну нет, это невозможно!

Кора. Потому что морские пехотинцы не допустят их?

Битой. Потому что наша мода всегда приходит из Америки – а ведь немыслимо представить себе, чтобы товарищи в Америке ввели в моду любовь к япошкам! Будет война, друзья мои, будет война! И горе Культуре, горе Искусству!

Эдди. К черту Культуру! К черту Искусство! Хорошо бы война разразилась завтра!

Пит. Хорошо бы она разразилась сегодня!

Эдди. По-настоящему большая, кровавая, всесокрушающая война, которая все перевернет!

Пит. И чем больше, тем лучше!

Кора. Друзья мои, не смешите меня.

Пит. Эдди, мы ее смешим.

Эдди (фальцетом).Мы Поллианна, Веселая Девица!

Пит и Эдди (взявшись за руки, выступают вперед)

 
Мы веселые ребята,
Мы вас будем веселить!
 

Кора (сухо).Ха-ха-ха!

Эдди. Ага, мы снова рассмешили ее.

Кора. О, уж вы смешны дальше некуда. Молите даже о войне – лишь бы не смотреть на эту картину.

Пит. Эдди, разве мы боимся смотреть на картину?

Кора. Боитесь.

Эдди (серьезно).К черту картину! Кому это надо – беспокоиться о какой-то картине, когда вот-вот грянет большая война? Время, в которое мы живем, слишком значительно, чтобы тратить его на прекрасные видения поэтов и художников! Там, в Европе, вот в этот самый миг умирают тысячи молодых людей! Под угрозой будущее демократии, будущее всего человечества! А ты хочешь, чтобы мы здесь сражались с какой-то жалкой картиной какого-то одного жалкого человека! Подумай, что происходит сейчас в Англии! Подумай, что происходит сейчас в Китае! (Умолкает.)

Кора. Продолжай.

Эдди. Продолжать что?

Кора. Продолжай придумывать причины, лишь бы не смотреть на картину. Продолжай оправдывать бегство от нее.

Пит. Минутку, минутку! С чего бы нам бояться этой картины?

Кора. А с того, что это произведение искусства, и перед ним мы чувствуем свою, фальшь и бессилие.

Пит. Я не чувствую ничего подобного!

Кора. Не чувствуешь?

Всемолча смотрят на Портрет.

Пит. Нет… я не чувствую ничего подобного. Да и кто такой этот дон Лоренсо, чтобы мне бояться его картины?

Кора. Он творец, а мы халтурщики. Он – ангел-судия, пришедший из Прошлого.

Пит. Ну а я вот – Настоящее и не признаю суда Прошлого! Я сам могу судить Прошлое! Если со мной что-то не так, винить в этом следует как раз Прошлое! Боюсь! Да кто его боится? Вот я стою здесь и спрашиваю вас, дон Лоренсо: кто вы такой и что вы такого сделали, что считаете себя вправе судить меня?

Битой. Пит, Пит, он сделал все что мог! Он писал, рисовал, сплачивал, сражался во время революции.

Пит. Ну и что? А как насчет того, что было после? У него хватило духу продолжать борьбу? Или хотя бы продолжать рисовать? Его лучшие творения созданы до революции. Что он создал после нее? Только вот эту картину – да и ту написал совсем недавно. А что было в промежутке? Что он делал все эти годы? (Смотрит на других, ему никто не отвечает, и он улыбается.)Вот видите? Но Битой может ответить, Битой знает.

Битой. Что ты хочешь сказать, Пит?

Пит. Валяй, расскажи нам об этих сборищах. Сборищах стариков, ветеранов, обломков великого Прошлого. Ты знаешь, ты здесь бывал. Как вы называли эти сборища?

Битой. Тертулии.

Пит. Во-во! Тертулии! И что они здесь делали, эти старики?

Битой. Ну, они… они говорили.

Пит. О чем? О, не отвечай. Я и сам могу догадаться. Они говорили о Прошлом. Говорили о своих студенческих годах в Маниле, Мадриде и в Париже. Вспоминали старые ссоры и разногласия среди патриотов. И, конечно, в тоне приглушенного восхищения – о своем Генерале!

Битой. Правильно. Но они говорили также о поэзии, об искусстве и театре, о политике и религии.

Пит. О, я так и вижу их, этих жалких стариков. Они собирались в этой комнате, утешали друг друга, попивали шоколад и снова сражались в битве при Балинтаваке, при Сан-Хуане, на перевале Тила! Им так хотелось вновь почувствовать себя важными персонами – вот они и напоминали друг другу, сколь храбры были во время оно. Заброшенные и забытые, они ненавидели Настоящее. Они считали его грубым, вульгарным, заслуживающим проклятия. Разве не так, Битой?

Битой. Им многое не нравилось в Настоящем.

Пит. А больше всего не нравились люди, которые сейчас правят.

Битой. Да, они им не очень нравились.

Пит. Этим и кончилась революция! Этим и кончилась! Группки обиженных завистливых стариков собирались в пыльных книжных лавках, прогоревших аптеках, обветшалых домах вроде этого. Ты только посмотри на эту комнату – о чем она говорит? О неудаче! О поражении! О нищете! О ностальгии! И вот здесь они собирались, эти обиженные старики, чтобы вздыхать о Прошлом, проклинать Настоящее и тех, кто сейчас у власти! Но что произошло с этими старыми бойцами? Во время революции они были важными людьми, они были у власти. Тогда почему они потеряли власть? Почему их вышвырнули, почему их забыли? Потому что в конце концов их не хватило на то, чтобы справиться с Будущим! Потому что они пытались остановить время! О, это вечная история: сегодня революционеры, завтра реакционеры! И потому поднимаются новые люди. Новые люди отстранили их, люди помоложе и посмелее, которые не боялись проклятий, не боялись быть грубыми и вульгарными! Ты можешь назвать хоть одного видного деятеля революции, который удержался бы наверху в последующий период? Нет – их всех смело. И, может быть, к лучшему, что Рисаль, Бонифасио и Мабини [147]147
  Мабини, Аполинарио (1864–1903) – руководитель революционно-демократического крыла национально-освободительной революции, в 1899 г. премьер-министр в правительстве Агинальдо.


[Закрыть]умерли молодыми. Ибо, кто знает, может быть, и они лишь пополнили бы ряды преданных забвению стариков, может, и они бы гнили в забвении и обиде, может, и они бы растратили остаток жизни, кочуя с одной тертулии на другую – попить шоколаду, посокрушаться. Как дон Лоренсо. Да, как этот великий дон Лоренсо! Посмотрите на него! Он растравлял себе сердце в безвестности и обиде. Ему нужно утешить гордыню, оправдать поражение – и что он делает? А он рисует себя настоящим героем! Энеем! Вот он здесь – в классическом одеянии, в классической позе, на фоне благородного классического пейзажа. Он целиком оторвался от родной земли, потому что родина отвергла его. И он помещает себя над грубым и вульгарным Настоящим – потому что Настоящее отказывается признать его значимость. Как он жалок! О, какая жалкая картина! Портрет художника, преданного забвению!