Текст книги "Избранное"
Автор книги: Ник Хоакин
Жанры:
Современная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 45 страниц)
Битой (смеется).Но что, наконец, произошло?
Паула (шепотом).Дурное наваждение кончилось!
Кандида. Колдовство рассеялось!
Паула. Принцессы теперь вернутся в свои королевства…
Кандида. …и будут жить счастливо долгие годы!
Битой. А мне дадут полкоролевства?
Паула. Берегись, Битой! Наше королевство – бесплодная земля, а король, наш отец, – глубокий старик.
Кандида. Ты согласен нести его на спине?
Битой. Со всеми богами предков?
Паула. Кандида, а вот и наш первый послушник!
Кандида. Битой Камачо, я восхищена вами!
Битой. Значит, теперь все хорошо?
Кандида (быстро меняя выражение лица).Нет, нет, еще нет!
Паула. О Кандида, они собираются! Они идут!
Битой. Кто?
Кандида (хихикает).Что же нам делать, Паула? Куда спрятаться?
Битой. Что все это значит?
Паула. Ш-ш-ш! Слушай!
Прислушиваются, глядя на лестницу.
Входят дон Альваро и донья Упенг.
Дон Альваро.Добрый и благостный вечер всем в доме сем!
Паула и Кандида (спешат к гостям, прижав палец к губам).Ш-ш-ш! Ш-ш-ш!
Дон Альваро. Отец болен?
Паула. О нет, нет, дон Альваро!
Кандида. Он в наилучшем состоянии здоровья!
Паула (проводит гостей в комнату).Сюда, пожалуйста, донья Упенг! Сюда, дон Альваро! Мы так рады, что вы пришли! Кандида, бренди для наших дорогих гостей!
Кандида. Вы, конечно, помните Битоя Камачо. Он был завсегдатаем наших прежних тертулий. Битой, поздоровайся со своими старыми друзьями.
Битой. Добрый вечер, донья Упенг. Добрый вечер, дон Альваро.
Паула. Он тоже пришел отпраздновать с нами день покровительницы моряков Манилы!
Дон Альваро. И правильно сделали, мой мальчик. Надо успеть почтить старые прежние традиции, прежде чем они исчезнут.
Кандида (протягивает бокалы).Исчезнут?
Дон Альваро.Да. Ведь все только и говорят о войне, о войне, о войне!
Донья Упенг. Поэтому мы и пришли сегодня. Мы хотели бы снова увидеть Пресвятую деву с ваших балконов, как в прежние дни. О Паула, Кандида, может быть, это в последний раз!
Входит дон Пепе.
Дон Пепе. Да, Упенг, может быть, это в последний раз! Донья Упенг. Пепе! Пепе, старый буйвол, откуда ты взялся?
Дон Пепе. Чуть ли не с кладбища, Упенг. Но я чувствовал, что должен прийти сегодня…
Паула (спешит к нему).Ш-ш-ш! Пожалуйте сюда, дон Пепе! (Увлекает его в комнату.)
Дон Пепе. Дорогая Паула, что происходит?
Дон Альваро. Да, что случилось, красавицы?
Паула. Послушайте – у нас беда, у Кандиды и у меня. Кандида. Нам нужна ваша помощь!
Дон Пепе. Паула, Кандида, для вас мы сделаем все что угодно!
Кандида. О, слава богу, что вы пришли сегодня!
Паула. Сегодня нам нужны все наши старые друзья!
Дон Пепе. Так вот они мы! (Смотрит на лестницу.)И еще идут! (Идет к лестнице.)
Появляются дон Мигель и донья Ирене.
(Приветствует их, прижав палец к губам.)Ш-ш-ш! Пройдите, пожалуйста, сюда. Кандида и Паула в опасности!
Донья Ирене (целует сестер).Моя дорогая Паула! Моя дорогая Кандида!
Дон Мигель.В чем дело, красавицы? Мы можем чем-нибудь помочь?
Паула. Дон Мигель, вы уже помогли нам!
Кандида. Тем, что пришли сегодня!
Донья Ирене.О, мы не могли не прийти!
Дон Мигель. Говорят, надвигается война. Большая война! Донья Ирене. Все, что мы так любили, погибнет!
Донья Упенг (берет Ирене за руку).Ах, Ирене, не так уж много и осталось, уже сейчас!
Дон Пепе.Остался ветер. Посмотрите, как дует! Это тот же ветер, добрый старый ветер октября. Ощущайте его, обоняйте его, все! Он дует из старых дней, из дней нашей молодости! Он дует из старой Манилы – la Manila de nuestros amores!
Дон Мигель.И мы снова собрались здесь – обломки былого…
Молча смотрят на развевающиеся занавеси, слушают звон колоколов и приближающийся грохот барабанов. Все гости старые, хрупкие и увядшие, но разговаривают и держат себя величественно, как обедневшие дворяне. Одеты бедно, но аккуратно: мужчины с тростями в наглухо застегнутых пиджаках, женщины с веерами в накрахмаленных юбках со шлейфами, в старых шалях.
Дон Альваро.А какие воспоминания, а? Глубоко личные воспоминания, воспоминания о предках… Этот ветер, эти колокола, этот праздник… Пресвятая дева, манильская покровительница, моряков! Слова болью отдаются в сердце!
Дон Мигель. Но ты говоришь только от нашего имени, Альваро.
Дон Альваро.Да. Мы последние из нашего поколения.
Дон Мигель.Уже в наших детях все это не пробуждает особых чувств, не будит воспоминаний, семейных привязанностей.
Донья Ирене.Старые традиции умирают…
Дон Пепе. Они отомрут и сами, для этого не нужна война.
Входит дон Аристео.
Дон Аристео.Увы, это так! И чтобы убить нас, война тоже не нужна.
Гости. Аристео!
Дон Аристео.Карамба! Вы все здесь!
Гости. Ш-ш-ш!
Дон Аристео.А?
Паула (шепчет, подходя к нему).Приветствуем вас снова в нашем доме, благородный воин!
Дон Аристео (громко).Паула, я принес сюда свои старые кости, чтобы последний раз приветствовать Пресвятую деву!
Гости. Ш-ш-ш!
Дон Аристео.Да что это с вами?
Донья Упенг.Перестань греметь, Аристео! Паула и Кандида в большой опасности!
Донья Ирене.Их жизнь под угрозой!
Дон Аристео.Барышни, это правда?
Кандида (улыбается).Вы защитите нас?
Дон Аристео. О, надо было захватить мой револьвер!
Паула. Достаточно вашего присутствия, благородный воин! Кандида, бренди для нашего воина!
Дон Аристео (берет ее за руки).Минутку, Паула, дай мне посмотреть на тебя. Карамба! У тебя холодные руки!
Паула. В самом деле?
Дон Аристео (смотрит ей в глаза).Паула, все это не… просто шутка?
Паула. О нет, нет!
Дон Аристео.Вам действительно грозит опасность?
Паула (наклоняется к нему).Вы ведь чувствуете, как пол дрожит у нас под ногами?
Дон Аристео.Я чувствую, как дрожат твои руки.
Она, все еще улыбаясь, освобождает руки.
В чем дело, красавица?
Паула (пожимает плечами).Может быть, последний раз, последний вечер мы – Кандида и я – находимся здесь, в нашем доме.
Дон Аристео.Понимаю.
Кандида (предлагает ему бокал).Но, конечно, мы будем бороться!
Паула. И знаете, я совсем не боюсь.
Дон Аристео.Чего тебе бояться? Разве я не здесь?
Донья Упенг.И все мы будем рядом с вами, Паула, Кандида!
Дон Альваро.Вы должны остаться в этом доме!
Донья Ирене.Вы нужны нам в этом доме!
Дон Пепе.Чтобы продолжать…
Донья Упенг.Чтобы сохранить нас…
Дон Альваро. …как символ постоянства.
Дон Пепе.Пока стоит этот дом, жизнь будет продолжаться!
Дон Мигель.Вот именно! Вы только посмотрите на нас. Напуганные слухами о грядущем разрушении, мы сбежались сюда, словно этот дом – скала! И подобно великим воинам, павшим у Фермопил…
Дон Аристео. Мой дорогой Мигель!
Дон Мигель.Мой дорогой Аристео!
Дон Аристео.Сейчас не время для славословий! Кандида, передай бренди! Animo, amigos! Sursum corda! [164]164
Мужайтесь, друзья! Мужайтесь! ( исп., лат.)
[Закрыть]В карманах у нас пусто, но мы еще живы! Мы еще можем выпить!
Кандида (смеется).Дон Аристео, как всегда, прав! Давайте еще бренди!
Паула. Да, давайте пить и веселиться!
Донья Ирене.А за кого мы выпьем?
Кандида. За Пресвятую деву! Конечно, за Пресвятую деву!
Дон Аристео. Amigos [165]165
Друзья (исп.).
[Закрыть],выпьем за Пресвятую деву. Мы собрались здесь в ее честь.
Дон Альваро. Это наш праздник…
Дон Пепе. И праздник наших отцов!
Дон Аристео.Они еще живы, наши отцы. Что-то от них осталось, что-то живет и будет жить, пока живы мы – те, кто знал, любил и лелеял все это…
Дон Мигель.И мы еще будем жить долго!
Дон Пепе.До ста лет!
Донья Упенг.О, как же мы были глупы – так оробеть, так испугаться!
Донья Ирене.Это не последняя наша встреча!
Донья Упенг.И сегодняшняя ночь не последняя!
Дон Альваро.Мы проживем еще тысячу лет!
Дон Мигель.Мы будем жить вечно!
Все. Вива!
Паула. И послушайте: тертулии по пятницам! Тертулии – опять по пятницам!
Кандида. О да, да! Наш дом снова будет открыт, как прежде, в следующую пятницу. Каждую пятницу! Надо продолжать, надо сохранять!
Все. Вива! Вива!
Паула (поднимает бокал).Дон Аристео?
Дон Аристео. Amigos у paisanos! (Поднимает бокал.) A la gran señora de Filipinas en la gloriosa fiesta de su naval! [166]166
Друзья и соотечественники! За великую госпожу Филиппин в день ее славного праздника! (исп.)
[Закрыть]
Все. Viva la Virgen! [167]167
Да здравствует Дева! (исп.)
[Закрыть]
Пьют. Появляются Пепанг и Маноло, мрачно входят в комнату. Паула и Кандида стоят рядом в центре. Гости плотной группой – позади них. Битой, несколько обеспокоенный зритель, стоит чуть в стороне слева.
Паула (весело).Пепанг! Маноло!
Кандида. Вы тоже пришли восславить Пресвятую деву!
Маноло. Ты отлично знаешь, зачем мы пришли.
Паула. Вы пришли наконец-то покаяться?
Пепанг. Покаяться?
Маноло. Ты сошла с ума? Это мы, по-твоему, должны…
Паула. Покайся, Маноло! Покайся, Пепанг! Вы будете так счастливы! Вы будете свободны! Посмотрите на нас!
Маноло. Вот именно. На себя посмотрите! Вы только посмотрите на себя! Что за спектакль вы тут устроили?
Пепанг. Скандал, постыдный скандал!
Маноло. Идите, оденьтесь! Вы сейчас же покинете этот дом!
Кандида. Что за манеры, Маноло? Разве ты не видишь – у нас гости!
Пепанг. Как только у вас хватило наглости? Если бы у вас осталась хоть капля стыда, вам следовало бы прятаться!
Маноло. Скажи этим людям, чтобы они убирались!
Процессия подходит к дому, барабаны гремят ближе и громче.
Дон Аристео (выходит вперед).Карамба! Да это же Манолито! Я едва узнал тебя, мой мальчик, – ты стал таким толстым!
Маноло. Дон Аристео, приношу свои извинения, но я вынужден просить вас уйти. Мне надо обсудить семейные дела с сестрами.
Дон Аристео. А это Пепита?
Маноло. Дон Аристео, вы слышали, что я сказал?
Дон Аристео. Ай, Пепита, ты была прелестной девочкой – нежной и чувствительной! А как ты любила кататься у меня на спине по этой комнате, помнишь?
Пепанг. Дон Аристео, у нас нет времени…
Дон Аристео.Нет времени, нет времени! Вечно нет времени, вечно все спешат. Передохните, вы оба! Вот присядьте, выпейте и давайте поговорим о былых временах.
Маноло. Кандида, сейчас же отошли этих людей!
Дон Аристео.Тц, тц! А ведь ты был таким спокойным мальчиком – худеньким, мечтательным…
Маноло. Дон Аристео…
Дон Аристео.Упенг, помнишь, как ты бранила его за то, что он слишком застенчив?
Донья Упенг (смеется).О, он так краснел, особенно в присутствии прекрасного пола!
Донья Ирене.Ты так очаровательно краснел, Манолито, когда был мальчиком!
Маноло.Я вежливо прошу вас – всех вас, в последний раз…
Дон Альваро.И все читал и читал, сидел в уголке с книгой…
Дон Пепе.Или играл на скрипке там, в патио…
Дон Мигель.Или ставил любительские спектакли с Пепитой в качестве примадонны…
Маноло (кричит).Дайте мне сказать!
Дон Аристео.О, они были самыми умными детьми из всех, кого я знал!
Маноло. Дон Аристео, умоляю вас…
Пепанг. К чему тратить время, Маноло? Говорить с ними бесполезно!
Донья Ирене. Пепита, никогда не забуду, как ты декламировала «Последнее прощай» [168]168
Стихотворение Хосе Рисаля, написанное им накануне казни.
[Закрыть], когда тебе не было и семи лет!
Дон Пепе.Это я научил их!
Донья Упенг. А я научила тебя танцевать, Маноло, вечером в день твоего пятнадцатилетия – помнишь? – как раз в этой комнате!
Дон Альваро.О, какими воспоминаниями полон для нас этот дом!
Дон Мигель.И как Маноло и Пепанг должны любить его – дом, где прошло их детство!
Паула. Увы, нет!
Дон Мигель. Они его не любят?
Кандида. Они хотят продать его!
Гости. Продать?
Донья Упенг. Que horror! [169]169
Какой ужас! (исп.)
[Закрыть]
Донья Ирене. Но почему?
Паула. В этом они боятся признаться даже самим себе!
Дон Аристео.Может быть, они не в состоянии дальше содержать его?
Паула. Дело не в расходах!
Кандида. Хотя они и выдают это за причину.
Паула. Но они обманывают сами себя!
Пепанг. Паула! Кандида!
Паула. Дело не в расходах. Они не задумываясь швыряют деньги направо и налево, днем и ночью, за игорными столами!
Пепанг. Маноло, ты собираешься вот так стоять здесь и позволять…
Паула. Нет, дело не в расходах! Они просто терпеть не могут этот дом, они его не выносят!
Кандида. Он отравляет им жизнь!
Паула. В самые неподходящие моменты он напоминает им о себе…
Кандида. Когда они сплетничают с друзьями…
Паула. Когда играют в маджонг…
Кандида. Когда наслаждаются жизнью на бегах или в казино…
Паула. Когда не могут заснуть…
Кандида. Вдруг – раз! – тень этого дома падает на них!
Паула. И тогда у них дрожат руки…
Кандида. Ну прямо кровь стынет в жилах!
Дон Аристео.Вы хотите сказать, они боятся этого дома?
Кандида. И хотят погубить его!
Дон Альваро.Но почему?
Паула. Потому что он – их совесть!
Маноло и Пепанг (вместе).Паула!
Барабаны бьют прямо под окнами.
Паула (медленно идет вперед).Да, Маноло! Да, Пепанг! Этот дом – ваша совесть, и потому вы ненавидите его, потому вы боитесь его, потому вы давно и отчаянно стараетесь его погубить! Вы его терпеть не можете! Вы не можете позволить себе иметь совесть! Потому что вы знаете, что не будет вам…
Маноло (отступает).Замолчи! Замолчи!
Паула (останавливается).Вы знаете, что не будет вам мира, пока этот дом стоит и осуждает вас!
Маноло (поднимает кулаки).Замолчи, или, видит бог, я…
Процессия проходит внизу, балконы ярко освещаются снаружи.
Паула. И вам не будет покоя – нет, не будет, – пока вы не обратите его в руины, пока вы не опустошите его, пока не обрушите его стены, пока не подкопаете его фундамент!
Пепанг. Маноло, это выходит за рамки…
Кандида. Покайся, Пепанг! Покайся, Маноло!
Маноло. Они сошли с ума!
Паула. Покайтесь, покайтесь – и будете свободными!
Пепанг. Ты позволишь им запугать тебя?
Маноло. Они уйдут из этого дома немедленно!
Дон Пепе.О нет, Маноло, сейчас никто не может уйти!
Донья Упенг (показывает на балконы).Смотрите! Процессия!
Дон Альваро.Улицы перекрыты!
Донья Ирене.Сама Пресвятая дева пришла спасти их!
Маноло (выступает вперед).Они сейчас же покинут этот дом, даже если мне придется спустить их с лестницы!
Дон Аристео.Тогда тебе придется сначала спустить с лестницы меня, Маноло!
Дон Пепе (выступает вперед).И меня!
Донья Упенг (выступает вперед).И меня!
Мигель. Тебе придется сначала спустить с лестницы всех нас, Маноло!
Маноло стоит неподвижно, глядя на них.
Дон Аристео. Ну, мой мальчик, что ты теперь скажешь?
Кандида. И это еще не все, Маноло. Еще есть отец. Готов ли ты и его спустить с лестницы?
Пепанг. Отец ненавидит вас!
Паула. Отец с нами!
Кандида. А мы с отцом!
Битой (неожиданно кричит, показывая на дверь).Он идет! Он идет!
Пепанг (хватает Маноло за руку).Маноло, смотри! Это отец!
Хор гостей: «Лоренсо!», «А вот и Лоренсо!» и «Ола, Лоренсо!». Все в изумлении смотрят на дверь. Паула и Кандида, стоявшие спиной к двери, медленно, с испугом поворачиваются. Их лица вдруг светлеют, они поднимают головы, у них перехватывает дыхание, они улыбаются, прижимают руки к груди.
Паула и Кандида (звонкими голосами, в радостном ликовании).О папа! Папа! Папа!
С улицы доносится пение труб – оркестр играет церемониальный марш. Битой Камачо занимает свое обычное место слева. Опускается «занавес Интрамуроса», внутри все застывают.
Битой (торжественно вещает под звон колоколов и звуки музыки).Октябрь в Маниле! Это месяц, когда в разгар тайфунов город празднует свой величайший праздник! В этом месяце бакалейщики выставляют ветчину и сыры, в лавках сладостей полно конфет, рынки завалены яблоками, виноградом, апельсинами, грейпфрутами, а лотки – каштанами! В детские годы в этом месяце даже воздух становился праздничным, а в старом оперном театре открывался сезон!
Огни внутри сцены гаснут, звон колоколов и музыка стихают.
Отчетливо видны руины.
То был последний октябрь, который праздновал старый город. И то был последний раз, когда я видел ее живой – старую Манилу, последний раз, когда я видел на этой улице процессию в честь покровительницы моряков, последний раз, когда я приветствовал Пресвятую деву с балкона старого дома Марасиганов.
Его больше нет – нет дома дона Лоренсо Великолепного. Кусок стены, груда битого кирпича – вот все, что от него осталось. Понадобилась мировая война, чтобы уничтожить этот дом и трех человек, которые боролись за него. Они погибли, но так и не были побеждены. Они боролись против джунглей, боролись до самого конца. Их нет в живых – дона Лоренсо, Паулы, Кандиды, их нет в живых, они умерли ужасной смертью, от меча и огня. Они погибли вместе с домом, вместе с городом – и это, быть может, к лучшему. Они бы ни за что не пережили гибели старой Манилы. И все же – слышите! – она не мертва, она не погибла! Слушай, Паула! Слушай, Кандида! Ваш город – мой город, город наших отцов – живет! Что-то от него осталось, что-то выжило и будет жить, пока я живу и помню – я, который знал, любил и лелеял здесь все! (Опускается на колено и как бы берет горсть земли.)
О Паула, о Кандида, слушайте меня! Вашим прахом, прахом всех поколений клянусь продолжать, клянусь сохранять! Пусть наступают джунгли, пусть снова падают бомбы, но, пока я жив, – вы живы, и этот дорогой город нашей любви снова восстанет, хотя бы только в моей песне. Помнить и петь – вот мое призвание…
Свет вокруг Битоя гаснет. Видны лишь неподвижные руины, мерцающие в молчаливом лунном свете.
Занавес
РАССКАЗЫ
Составление Е. Руденко
Во времена галеонов некий архиепископ Манилы, следуя в Мехико, где ему надлежало предстать перед Советом Индий, волею рока стал добычей пиратов; они захватили корабль, опустошили трюмы, перебили команду и уже привязали архиепископа к рее, как налетевший вдруг шквал разбил в щепки злодейский парусник и филиппинский галеон, погребя в пучине морской всех, кроме архиепископа, который, распятый на мачте, носился живой, невредимый по бурным волнам, пока не прибило его к затерянному островку, бесплодному клочку суши – поднимавшейся над поверхностью вод голой вершине рифа, – и целый год, мучительный год, он прожил там, вкушая лишь рыбу и пищу духовную, утоляя жажду скопившейся после ливней водой, день и ночь предаваясь глубоким раздумьям у мачты, которую он, словно крест, водрузил у кромки воды, один, совершенно один в бескрайней морской пустыне, пока однажды случайное судно, в упорной погоне за миражем – сияющим над водой исполинским распятьем, – не подошло к островку, где подле креста неподвижно сидел согбенный и бессловесный, иссохший, белый как лунь старик с ниспадавшей до пояса совершенно седой бородой; полуослепший, нагой, почерневший от жгучего солнца как головешка, он едва мог стоять, ходить, говорить и что-либо сознавать; жалким подобием человека вернулся архиепископ в Манилу, откуда отбыл два года назад в зените славы, в расцвете силы и красоты, статный и неутомимый, – в тот самый город, с которым простился в неистовстве колокольного звона, буйстве знамен и шутих и грохочущей музыки; теперь он вернулся, чудовищно переменившись, чудовищно постарев – обтянутый кожей скелет с диким блуждающим взглядом, – но, как и два года назад, в неистовстве колоколов, знамен, и шутих, и грохочущей музыки, в суматохе ликующих толпищ, ибо весть о спасении опередила его самого и рассказы о чуде на острове, передаваясь из уст в уста, обратились в легенду: как твердила молва, он, дважды спасенный Крестным знамением, словно сыны Израилевы, питался там манной небесной и вороны приносили ему, как Илии, пищу, – так что славословившие его горожане в трепете падали ниц, когда архиепископа проносили через толпу – призрак, поражавший взор, завладевший душами и умами: только о нем распевали в те дни бродячие музыканты, только его лицо рисовали на ярмарочных листках, а подписи к ним так преумножили его приключения, что молва возвела архиепископа в праведники, которому сам Господь Бог явил неизъяснимую благость; и когда спустя долгое время он поднялся с одра болезни, окрепнув, но так и не обретя младых сил, то обнаружил, что причислен толпою к лику святых.
Воистину злая насмешка судьбы, ибо архиепископу хорошо была ведома вся обманчивость этой святости. Голый, на голой скале, весь долгий голодный год он размышлял над собой и постиг, какой суетной ложью была вся его жизнь. Тщеславная юность искала дорожку к успеху и избрала скорейший и верный путь к вершинам мира сего – он принял постриг, возжаждав не благочестия, а могущества. Вступив в братство и облачившись в сутану, он подличал и угодничал, стремясь заслужить одобрительный взгляд, благосклонное слово в упорном стремленье подняться по лестнице власти, кою он, презирая ничтожество монастырских интриг, использовал лишь для того, чтобы взбираться все выше и выше, пока вожделенная вышина не осенила его – и он воссел на манильском престоле. Но, и рукоположенный в сан, архиепископ не утолил жажды власти; напротив, жажда его стала еще нестерпимей, еще неуемней, она звала его дальше, к новым вершинам, и, снедаемый ею, неистовый архиепископ целые дни проводил в непрестанных и шумных стычках с вельможами и заезжими торговцами, с канониками и монахами, с отцами ордена, но всех чаще и яростней были схватки с наместниками короля. Вновь и вновь возглавлял он поход на Дворец, не добром, так силой подчиняя себе строптивого губернатора, а иного упрямца, случалось, вытаскивали на площадь, избивали, и он с воплями мчался в Мадрид, тогда как в Маниле архиепископ, завладев браздами правления, упивался всей полнотою власти – духовной и светской, – пока не отваживался явиться очередной королевский посланец. Только в такие мгновения чувствовал он, что выполняет свое назначенье, подобно средневековым князьям-епископам являя на поле брани такую же доблесть, как и в политических битвах. Мороразбойничают на побережье? Он мчится туда во весь опор, он ведет христиан против неверных. Китайцы взбунтовались в Маниле? Архиепископ на крепостной стене, сутана подоткнута в сапоги – собирает защитников, сам палит из орудий. Еретики англичане, голландцы рвутся в Манильскую бухту? Он уже на мысу, у горловины залива, обсуждает тактику битвы, стягивает войска, снаряжает в бой корабли, наблюдает за ходом морского сражения с самой кромки земли, сидя у бивачного костерка.
Да, он знал, отправляясь в дорогу, как далеко разнеслась о нем слава, и ступил на борт корабля, грезя о новых горизонтах. За Мехико ждал Мадрид, а за Мадридом – как знать? – следовал Рим. Ужель мог такой человек оставаться захудалым епископом в богом забытой колонии? Но Господь рассудил иначе: Он послал ему голый остров, где целый год, утратив больше, чем просто пурпурную мантию, архиепископ властвовал над бесплодным обломком скалы. А потому с той поры с содроганием облачался в алые одеяния; и, вернувшись в Манилу, к человеческой жизни, точно ребенок, заново научившись ходить, видеть и говорить, он терзался мучительно-жгучим стыдом, пробираясь сквозь толпы жаждавших прикоснуться к нему, и дивился: какой же божественной благодати хотят причаститься эти безумцы? Ибо не было благодати – только младенчество духа, заключенного в старческом теле. Но он сносил поклонение черни, сострадая тем, кто пришел издалека, чтоб взглянуть на него – сей чудотворный образ во плоти и крови, – и понимая, что время остудит пыл, толпы растают; но вот наступил конец последнему маскараду, и, возведенный в святые, архиепископ смог наконец возвратиться к поискам сущего, начатым на затерянном острове.
О, там он успел постигнуть лишь то, как много ему еще предстоит постичь. Ибо те лица, кои прежде он почитал своей сутью (тщеславный юнец, хитроумный монах, неугомонный епископ, бесстрашный воитель), обернулись личинами, масками, миражами, порожденьями честолюбия, жажды власти и славы – дымным маревом, что дрожит над пламенем плотских страстей. На острове страсти угасли, и с каждым днем он все дальше и глубже погружался в безмолвный покой, в обиталище истины, где крылась подлинная его суть, неподвластная смене чувств и превратностям жизни, незыблемая, как сама та скала, что простояла века посреди нестихающих волн океана, в бесконечной чреде дня и ночи, не прикрыв естества ни единым листочком недолговечно-изменчивой зелени, – постоянная в сущей своей наготе, неколебимая, как и должно быть истине, в самом сердце покоя ожидающей постижения, – той загадочной, ускользающей истине, что он искал неустанно, денно и нощно, недвижно сидя подле креста у самой воды. Пришедший на помощь корабль помешал прозрению: он, увы, вернул архиепископа к суете человеческого маскарада; и в пурпурной епископской мантии, в сияющем нимбе святого, в белых пеленах привидения Маска возымела реальную власть, мнимое сделалось истинным, и чернь восславила Ложь на рыночных площадях, толпясь и стараясь коснуться его маскарадных одежд. Но и маскарад был частью самопознания (ибо только нелепые маски являют миру ложь мнимых истин), и потому он безропотно нес свое бремя фальшивой божественной благодати, терпеливо мечтая о возврате покоя и о прозрении, к которому он вплотную приблизился на островке, сознавая, что путь в себя проходит по рыночным площадям, равно как и по затерянным островам, и что остановка суть миг движения.
Даже заклятые недруги готовы были восславить – хоть и вполголоса – чудо, ибо время не принесло перемен в перемены и окрепшие силы не возвратили былого безумства страстей: канул неистовый архиепископ, водивший когда-то чернь на дворец, метавшийся в нетерпении у причала, пока прибывший из метрополии галеон пережидал приливную волну; гордец, готовый выпрыгнуть из кареты – задать трепку заносчивому вельможе, осмелившемуся высокомерно повернуться спиной к торжественному кортежу. Мало того, он все более отдалялся от мира, вверив дела коадъютору и собранью каноников, – и наконец совсем перестал появляться на людях. Ибо, как он и предвидел, любопытство остыло, толпища поредели, и он, не чувствуя себя боле в долгу перед ними, позволил себе удалиться в давно подготовленное убежище – в хижину из пальмовых листьев на берегу Пасига, у, городской стены, но в гуще тенистого леса, вдали от ремесленных предместий.
В свою пустынь он взял с собой лишь Гаспара, что был его поваром, кучером, лакеем, посыльным, сиделкой, соборным служкой. В дни фиест архиепископ служил мессы в Кафедральном соборе и порой, когда требовали дела, бывал наездами в городе в своем прежнем дворце, но все остальное время не отлучался из пальмовой хижины.
Бродя по лесу, сидя на берегу, отдыхая на ложе подле окна, выходившего на бурливые волны, от тщился вернуться к покою затерянного островка и вновь начать поиски постоянства в бесконечном течении времени – дитя своего века, seicento [170]170
Семнадцатый век ( итал.).
[Закрыть],ошеломленный, растерянный (как и многие в этом городе на краю света) и снедаемый метафизической жаждой.
Казалось, лишь только вчера сюда привезли святую купель конкистадоры, но в те времена в Маниле, где старики еще поклонялись языческим божествам, иные уже искали (как и их куда более искушенные братья в Европе) мистических откровений, знали о темной ночи, про которую пишет Хуан де ла Крус [171]171
Хуан де ла Крус (1542–1591) – испанский поэт-мистик, писатель и богослов. Его философский цикл «Noche oscura del aima» («Темная ночь души») отличают гуманистическая направленность и отрицание ортодоксального теизма. Отождествляя Бога и мировое целое, утверждая божественность человека, считал мерилом высшей нравственности Любовь, в которой все материальное (Тьма) сублимируется в духовное (Свет); осознание непреходящей любви, свершающейся ежеминутно в каждом человеке, и есть момент экстатического просветления.
[Закрыть], и, мечтая о просветлении, с исступленным восторгом божественной муки погружались в тайны души в одиночку – в добровольном затворничестве – и совместно, в стихийно возникавших общинах; полуграмотные и наивные, но отмеченные величием века загадочные существа, они покидали сей праздник жизни в расцвете сил, в зените удачи и удалялись от мира, одержимые страстью постигнуть непреходящее.
Так что архиепископ не был оригинален, сокрывшись в хижине на речном берегу для поисков незыблемого покоя. Но то, что искал он в отрешенных раздумьях и бдениях, по-прежнему ускользало: смутное беспокойство путало мысли и тревога терзала сердце – он все чаще и явственней ощущал чей-то пристальный взгляд, слышал чьи-то шаги.
Его преследовал призрак.
Первое время он лишь смутно воспринимал туманную, затаившуюся поблизости белизну, успевая заметить, нет, скорее почувствовать, хотя день ото дня все ближе и все отчетливей, и вот, наконец, совсем рядом, некое белое облачко, пропадавшее всякий раз, когда он хотел рассмотреть его; оно таяло в зелени листьев, оно ускользало за угол на перекрестке, оно пряталось за колонной в Соборе, когда он, служа мессу, слишком быстро поворачивался от алтаря; потом из белых встревоженных завихрений соткался, хоть и по-прежнему смутный, образ преследователя, чьи извивы он еще долгое время не мог – так ослабли его глаза – составить в единое целое, в человеческую фигуру (ибо не было у преследователя ни головы, ни рук – сплошная цельная белизна), но постепенно облачко обрело человеческие очертания, хоть архиепископ все еще затруднялся сказать, кто это – женщина или мужчина, старик или малый ребенок; наконец из множества встреч, все более частых и долгих, он смог заключить; это женщина, женщина в белом – в белой длинной вуали, что скрывала ее целиком, кроме крохотной ручки, сжимавшей прозрачную ткань у горла; однако теперь незнакомка в белой вуали больше не исчезала, попадаясь ему на глаза, и без смущенья выдерживала его изучающий взгляд – на перекрестке, в Соборе и даже у хижины на речном берегу, как однажды, в лунную ночь, когда, сидя у самой воды, он увидел ее совсем рядом, на камне, белую, безликую и неподвижную, но стоило архиепископу пошевелиться, она будто растаяла в лунном сиянье.
До той минуты он не пытался настигнуть ее, не ведая, кто она – ангел ли, дьявол, а теперь наказал Гаспару караулить в засаде, догадавшись, что это – обыкновенная женщина, хоть и коварнейшая из коварных, потому что, сколько ни ставил Гаспар ловушки таинственной незнакомке, которую будто бы видел хозяин, сколько ни рыскали королевские солдаты по городу, пытаясь напасть на ее след, все было тщетно, никто не знал ничего и не слышал о ней, и даже архиепископ, который и сам уже месяц не видел ее, начал терзаться сомнениями, не пригрезилось ли ему, ибо женщина в белом растворилась бесследно – на сей раз в сиянии дня.
Но вот однажды, принимая жалобщиков у себя во дворце, он взглянул поверх толпы и заметил ее в углу залы, как и прежде закутанную в вуаль, и шепнул Гаспару, чтобы тот выставил стражу. Однако незнакомка не двинулась с места, пока зала не опустела и не ушел последний проситель, – только тогда приблизилась к архиепископу; но, поклонившись, не отвела вуаль от лица.
– Ваше преосвященство, – сказала она, встав на колени, – у меня жалоба.
– И у меня! – в гневе ответил ей он. – Кто ты, о женщина, и почему ходишь за мной по пятам?
– Если мне будет дозволено говорить, Его светлость узнает все, что захочет.
Он приказал продолжать, и женщина поднялась, по-прежнему не открывая лица.
– Ваша светлость, позвольте поведать вам и советникам вашим историю, дабы досточтимые судьи могли рассудить ее по справедливости. Случилось, что некий юноша поклялся в верности девушке, обещав любить ее вечно. Но, уплыв за моря искать счастье, он в чужой стороне попал на затерянный остров, где жила языческая богиня, и влюбился в нее. И она полюбила его. А когда он открылся ей, что уже обручен, то богиня заверила юношу, что в ее власти разорвать узы клятвы и избавить его от обета. Так она и свершила. Они соединились, и юноша не вернулся на родину, к нареченной. Мой господин, справедливо ли это?
– В высшей мере несправедливо, – ответил архиепископ. – Сколь ни могущественна богиня, негоже ей разрывать узы клятвы, не выслушав другой женщины. Ей должно помнить о справедливости Неба и отослать возлюбленного домой, чтоб умолил он свою нареченную возвратить ему слово. А если не возымел он против нее законной обиды, то и не смеет отречься от клятвы, иначе не миновать ему кары Господней.
