Текст книги "Избранное"

Автор книги: Ник Хоакин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 45 страниц)

– Но я слышала, ты говорила, что боишься.

– Изумрудов – нет. Я символов боюсь.

– Для тебя они просто изумруды – и только?

– Просто безумно дорогие побрякушки. – Джози продолжала крутить кольцо, рвала его с пальца.

– О Джози! Мне чудится, будто ты меня хочешь вырватьиз этих украшений!

–  Вот именно! – крикнула Джози. – Хочу вырвать, выдавить, вытряхнуть тебя. И не тебя одну – маму тоже и всю эту традицию. На камушках должен остаться только ценник!

– Но почему? Зачем это тебе?

– А потому, что я должна, я не могу иначе. Я слишком глубоко увязла, обратного хода нет, и толку нет сопротивляться! И вообще жизнь не спрашивает – хочешь ты или не хочешь! Она диктует. Что бы ты ни делала, делаешь по принуждению, нравится тебе это или нет.

– Вздор какой! Всегда можно остановиться или заняться чем-нибудь другим.

– Если я даже займусь другим – все равно это будет делать все та же Джози. Я остановлюсь, а Джози будет продолжать. Я не могу перестать быть Джози.

– Разве Джози так нехороша?

– Бедняжка Джози совсем нехороша, Наталия, собаке не пожелаешь того, что происходит с ней!

– Происходит, происходит, вечно что-то происходит! Но почему ты позволяешь, чтобы происходило с тобою?

– А что делать?

–  Совершать поступки!

– Какой ты ребенок, Наталия! Но вот сегодня на тебе две серьги, а завтра останется только одна, и ты сразу станешь старше меня.

Наталия вскинула руки к ушам.

– Я сохраню обе серьги! – объявила она, горделиво откинув головку, сияя улыбкой, сверкая изумрудами.

– Но ты ничегоне можешь изменить! – охнула Джози. – Пойми, мне известнатвоя судьба!

– А мне не известна твоя, зато известно, что все считают меня упрямой. Ты знаешь, что такое любовь?

– Еще бы мне не знать! Кто-то идет?

– Тетя Элиза. Она тоже влюблена – в Андонга Ферреро. И она не умрет, Джози!

–  Да как ты можешь помешать тому, что уже произошло?

– Куда девалась мантилья? Тетя, тетя, как вы долго!

– Я поднялась наверх, как только твой отец позвал меня.

– Они еще внизу?

– Кто?

– Эстебан и Марио.

– Внизу.

– Спуститесь к ним, тетя Элиза, скажите Эстебану, что я прошу извинения, я передумала: мы не поедем с ним. И спросите Марио, не будет ли он любезен отвезти нас в церковь.

– Да что случилось?

– У меня предчувствие.

– Какое?

Наталия открыла было рот, но не нашлась что сказать. В смятении она резко повернулась, взметнув юбками. В комнате все оставалось на своих местах, но что-то неуловимое кружилось и кружилось, ускользая от ее глаз. Наталия еще раз повернулась, пытаясь различить, что это, и тут взгляд ее упал на разбитое зеркальце.

– Я разбила зеркальце, – сказала Наталия и прислушалась, все еще ощущая чье-то присутствие.

– И только-то? – Тетка улыбнулась.

– Нет-нет! – Наталия сжала теткину руку. – Не только зеркало, тетя Элиза, что-то еще, я чувствую, вот-вот случится что-то ужасное. Мы не можем ехать с Эстебаном, нам нельзяс Эстебаном! Скорее, милая тетя, скажите ему, скорее, спешите же!

Услышав торопливый стук теткиных каблучков по лестнице, Наталия почувствовала, как отлегло у нее от сердца. Она улыбнулась, с победоносным видом выпрямилась, вернулась к зеркалу, накинула черную мантилью, приколола ее гребнем и медленно огляделась, неосознанно ища Джози. А Джози стояла рядом с ней, перед тем же зеркалом, и страх все жестче стискивал ее сердце оттого, что она видела глаза Наталии, ищущие и не замечающие ее. Оцепенев от ужаса, Джози хотела крикнуть, но не могла, а Наталия взяла со столика веер, четки, молитвенник и направилась к двери. Помедлив на пороге, она оглянулась, дерзко и весело махнула веером в сторону сумрачной комнаты и закрыла за собой дверь, оставив ошеломленную Джози наедине с прошлым.

Но было ли это действительно прошлое? Или Джози его себе вообразила?

Нет, не прошлое, но и не плод воображения – просто длился сегодняшний день. Все было настоящее, прочное: безвкусная двуспальная кровать под балдахином, дурацкие качалки, нелепые тумбочки с лампами и цветочными вазонами, забавная арфа под литографией святой Цецилии в раме. С балкона открывался глазу круглый внутренний дворик, заполненный синеющим сумраком, как прохладный колодец, над ним голубиное кружение. Все тихо, ничто не шелохнется, но в тишине нет ничего призрачного и ничего мертвенного в неподвижности. Жизнь просто сделала паузу, которая была частью ее естественного хода. В праздничный вечер дома опустели и ждали возвращения своих обитателей, как ожидали они их год за годом, не замечая смены поколений, пока в центре города сияющая Пречистая Дева, покачиваясь, плыла в прохладном воздухе и перезвоне колоколов. Но вот закончится шествие, разбредется толпа, во дворах начнут распрягать, растопят плиты, загремят горшками и сковородками, понесут наверх в спальни заснувших детей, семьи рассядутся за праздничными столами – и это все еще будет сегодняшний день, говорила себе Джози, бродя по темнеющей комнате, дотрагиваясь до стен и до вещей, а сегодняшний день из той, другой жизни приснился мне. Наталия права, говорила себе Джози, здесь призрак я, и изумруды, и белое платье, и мы с мамой в торговом центре, и протекающая крыша такси, и окончание школы, и встреча с нимв кино, и вчерашний тоскливый обед в ресторане, и письмо, которое пришло сегодня… При мысли, что все это, все, что составляет ее самое, случится еще в нескором будущем, Джози испытала бурное чувство облегчения – не ужас, как в то время, когда глаза Наталии смотрели, ее не замечая, «будто меня и нет», а радость освобождения от гнета. Ведь пройдут века, прежде чем она проснется и затоскует; пройдут века, прежде чем тесно заставленная комната опустеет и приобретет модный вид – станет обтекаемо-просторной и кокетливо-гигиеничной, а Джози будет корчиться в ней от боли и проливать юные слезы. Джози молила: время, не торопись, помедли, помедли, сейчас вещественными и реальными были арфа, качалки, пышная кровать, и она двигалась среди них отстраненным призраком, ни к чему не причастным, ни в чем не замешанным, получившим отпущение.

– И если я гляну в зеркало, – ликовала Джози, – я не увижу в нем ничего!

Но в зеркале отразилось ее бледное лицо и напряженно всматривающиеся глаза. Изумруды тлели на груди, поблескивали в волосах, и одна серьга мерцала, как канделябр гнома.

–  Это же моя комната! – охнула Джози при виде отраженной в зеркале модно-пустоватой, кокетливо-гигиеничной комнаты, залитой утренним солнцем.

И пока она стояла, пытаясь понять, откуда льется солнечный свет, за ее спиной раздались два голоса, и сердце ее мгновенно похолодело – Джози сразу узнала голоса своих братьев.

–  Ты во все ящики заглянул, Томми?

–  Надо идти к маме.

–  Успеем, доктор сказал, что перемен пока не будет. А эти коробки у нее в шкафу?

–  Пустое дело, Тед. Скорей всего, изумруды уже в каком-нибудь гонконгском ломбарде. Ее видели вчера вечером в аэропорту.

–  Он был с ней?

–  Черта с два. Он улетел в субботу. Я нашел его письмо: «Прости, что не мог взять тебя с собой, но, если хочешь, прилетай – я не стану мешать тебе».

–  Не станет мешать, пока она при деньгах.

–  Скоро все узнаем из газет – еще одна цыпочка влипла в международный скандал.

–  Наша маленькая сестричка.

–  Сучка она!

–  Раненько начала.

–  Ты его жену знаешь, Тед?

–  Насчет этой тоже не волнуйся, она не пропадет. Правда, дети совсем маленькие.

–  Меня волнует только мама.

–  Какого черта она дала Джози заморочить себя?

–  Никто маму не заморочил, Тед. Она знала, что Джози украдет изумруды.

–  Откуда тебе это известно? Она говорила тебе?

–  Говорила при мне. В субботу утром позвала меня и сказала, чтоб я привез изумруды из банковского сейфа. Ну я привез и спрашиваю: «Ты пойдешь в них на праздник?» Она же их надевает только в этот праздник, а с тех пор, как у нее плохо с сердцем, она не ходит пешком. Мне сразу не понравилось, когда мама сказала, что Джози готова пойти вместо нее. Джози уже месяц как связалась с этим подонком, и я понял, что она что-то затевает. Поэтому я опять заехал вчера после обеда. Мама и Джози одевались на праздник, дверь была приоткрыта, и я услышал, как мама говорит: «Я пыталась спасти тебя, Хосе-фа». А Джози как закричит: «Перестань, мама!» А мама свое: нет, она должна все сказать, а Джози должна выслушать, и начала про добрых христиан и что надо уметь видеть, где добро, где зло, и про величие и всякую такую церковную муть. Джози только повторяла: ну хватит, ну ладно, ну замолчи. Потом, слышу, мама говорит: «Я отдала эти изумруды в твои руки, чтобы ты могла свободно выбирать», и еще, что она знает: Джози мучает великий соблазн, поэтому, чтоб ее спасти, она оказывает ей доверие. И что бы ты сейчас ни решила, говорит дальше мама, твой выбор будет осознанным и ты будешь ясно понимать, как ты поступаешь, что ты делаешь со мной и с собой.

А Джози отвечает: что толку, просто все так получилось и сейчас тоже что-то там такое происходит. Вдруг слышу, мама спрашивает: «Ты тоже это почувствовала? Странно, даже мурашки по коже пошли». Тут раздался какой-то стук, я немного подождал, но было так тихо, что я испугался и вошел в комнату. Вижу: Джози на полу, а мама нагнулась над ней и плачет, тихонько так плачет, хочет позвать на помощь и не может. Я поднял Джози, перенес на кровать, а она без сознания, вся обмякла, холодная, белая и в поту. Штучки ее, конечно. Все разыграла как по нотам: грохнулась в обморок и осталась в постели при всех изумрудах, а мама отправилась в церковь. Она и из меня идиота сделала, я поверил, что ей нехорошо, и ничего уже не подозревал. А мама все шептала: «Мы ее спасли, кажется, спасли мы ее» – и не разрешала ее беспокоить. Я повез маму в церковь, а вернулись мы в начале десятого. Я высадил маму у дома и поехал к себе. Мама сразу поднялась наверх к Джози, а нашей Джози уже след простыл. Записочку оставила в одну строчку: «Мамочка, я выбрала. Привет». Едва доехал до дому, как звонит мамина служанка в полной истерике: маме стало плохо.

–  Она так и не приходила в сознание?

–  Нет, но может прийти. Я думаю, Тед, нам надо остаться с ней на ночь.

–  Но вот что непонятно, Джози ведь не написала, что забирает изумруды.

–  Да взяла она их! Из записки ясно. А сейчас они уже в ломбарде.

–  Ты уверен, что они не у тебя в кармане, Томми?

–  Я б хотел быть уверен, что не у тебя, малыш. Это твоя жена примчалась в два часа ночи и все тут перерыла.

–  Кто бы говорил! Она мне сказала, что обыск начал ты со своей женой, а когда она спросила, не нужно ли вам помочь, вы прямо на стенку полезли!

–  Она ворвалась сюда с таким, черт бы ее драл, нахальным видом, стала вопить и визжать, а мама лежит в соседней комнате.

–  Заткнись ты, кто-то идет.

–  Твоя прелестная жена, малыш. Я ее издалека чую.

–  Заткнись, говорят тебе!

–  Ты меня заставишь, что ли?

–  Томми, Тед! Вы что крик подняли в такую минуту? Скорей идите оба!

–  Умирает?

–  Умерла.

–  Нет!

–  Нет! Нет! Мамочка, мама!

–  Возьми себя в руки, Томми!

–  Не только Джози, мы все убили ее! Мама, мама, мамочка!

–  Возьми себя в руки, Томми! Сейчас же возьми себя в руки!

Замершая перед зеркалом Джози услышала, как рыдания затихают, будто кто-то медленно убавляет звук приемника, пока не наступила полная тишина в залитой солнцем комнате, которая словно дразнила ее из зеркала. Но завтра еще не наступило, упрямо твердила Джози, впиваясь ногтями в стиснутые кулаки.

– Не хочу! Нет! Еще не завтра! – выкрикнула она в зеркало, резко повернулась – она была в своей модно-пустоватой, кокетливо-гигиеничной комнате, за окном еще длились сегодняшние сумерки и плыл сегодняшний колокольный звон, а его письмо лежало на письменном столе, куда она его бросила. Джози схватила письмо, разорвала, скомкала обрывки и выкинула вон.

Когда она наклонилась поднять с пола уроненное зеркало, скрипнула, открываясь, дверь. Джози побежала навстречу.

– Мама, мамочка, все это неправда!

– Почему ты кричишь, Джози? Матерь божья, до начала меньше часа, а ты еще не готова! Поторопись и напудри нос – он у тебя блестит.

И донья Пепита, празднично одетая, в мантилье, подвела дочь к зеркалу.

– Но, мамочка, все это неправда, все неправда! Ты здесь, здесь, и ты сегодня такая красавица – а она пошла наперекор судьбе, она стала действовать!

– Боже мой, о чем ты, Джози? – спросила донья Пепита, начиная расчесывать ей волосы.

– О Наталии, мамочка, она раздумала! Собиралась поехать с Эстебаном, а потом решила ехать с Марио!

– Кто тебе это рассказал?

– Значит, так и было, и она раздумала?

– По преданию, в тот роковой день Наталия разбила зеркало и решила, что это – плохое предзнаменование. Но много лет спустя Наталия признавалась, что дело было не только в зеркале, что ей было какое-то странное видение, хотя она не могла вспомнить какое. А потом каждое новое поколение что-то прибавляло к этой истории, и теперь в ней полно и призраков, и видений, и дурных знамений свыше. Но какое-то предчувствие все же у Наталии было, и она послала тетку сказать Марио, что передумала и поедет с ним. Тетка, к сожалению, Марио не нашла, потому что первое решение Наталии сильно раздосадовало его, и он решил пробраться к ней в комнату. Когда Наталия вышла, она увидела Марио перед собой…

Она шагнула через порог (дерзко и весело махнув веером в сторону сумрачной комнаты) и увидела его перед собой – темные кудри по плечам, горячие бешеные глаза; сердце ее переполнилось любовью и нежностью, раскрылось навстречу ему.

– Марио!

– За что вы так суровы ко мне, Наталия?

– Вы видели мою тетю?

– Я укрылся от нее, и она прошла мимо. Мне непременно нужно с вами говорить, Наталия!

– Она вам не сказала…

– Это, Наталия, вы должны сказать; за что вы так терзаете меня?

– Я вас терзаю?

– Отчего вы хотите ехать с Эстебаном?

– Но выслушайте,Марио…

– Нет, слушать будете вы! Вы его не любите, но вам нравится видеть, как я страдаю! Вы бессердечны, вы жестоки!

–  Выслушайте меня!

– Отчего вы решили ехать с ним? Ответьте?

– Но отчего вы принуждаете меня отвечать? Я не обязана объяснять вам причины своих поступков.

– Оттого, что я люблю вас, а вы любите меня!

– Ах вот как?

– И не поедете вы с ним сегодня!

– Неужто?

– И никогда больше не будете с ним ездить!

– Сударь, я буду ездить с кем пожелаю!

– Вы едете со мной, Наталия! – властно произнес он.

– Кто вы такой, чтобы мной распоряжаться? Матерь божья! Неужели я раба этого человека?

– Предупреждаю вас, Наталия…

– Вы пугаете меня?

Лицо Наталии, искаженное яростью и зелеными отсветами изумрудов, было совсем близко, и Марио крикнул прямо в это лицо:

– Не смейте ездить с ним!

Каждый из них чувствовал разгоряченное дыхание другого.

– Кто дал вам право мной распоряжаться? Я не подчиняюсь вам, сударь, да и никому другому тоже! Я свободна!

И Наталия расхохоталась, звеня серьгами.

– А я запрещаю вам бывать с ним! – Марио топнул ногой.

– Что ж, попробуйте! – насмешливо бросила Наталия и позвала, сбегая с лестницы: – Эстебан! Подождите, Эстебан! Мы едем с вами, с вами!

Наталия летела, искрясь украшениями, гневом, ненавистью, любовью.

Она не могла успокоиться и в коляске Эстебана, которая увозила ее вместе с обезумевшей от страха теткой. А вслед за ними с грохотом неслась коляска Марио, и толпа, запрудившая улицы, разбегалась, очищая путь бешено мчавшимся упряжкам.

– Быстрей, быстрей, – молила Наталия, прижимая к себе теряющую сознание тетку, – быстрее, Эстебан…

Едва поняв, что за ними погоня, Эстебан прыгнул на облучок и вырвал у кучера вожжи.

Из окошка коляски Наталия видела Марио, закрывавшего собой полнеба, свистящий кнут в его руках, его рвущихся коней, его разметанные кудри, безумие в его глазах. Биение сердца, а не колокола наполняло ее уши таким громким звоном.

– Быстрей! – кричала Наталия; ее швыряло из стороны в сторону. – Быстрей, быстрей…

– И вдруг, – продолжала донья Пепита, – перед ними выросла стена, кони рванули в сторону, ломая дышла, обрывая упряжь, и коляска ударилась о стену… Джози! Что с тобой?

– Значит, она не смогла… так и не смогла…

– Тебе нехорошо?

– Она ничего не смогласделать! Но она хоть пыталась, а это уже много! Я тоже могу! Ясделаю…

Стиснув треснувшее зеркальце, девушка выпрямилась, освещенная не только блеском драгоценных камней.

– Мама, – ее голос был предельно напряжен, – я должна сказать тебе…

– Что, Джози?

– Я врала тебе, мама.

– Знаю.

–  Знаешь?!И доверила мне изумруды?

– Я хотела спасти тебя, Хосефа.

Зеркальце выпало из рук девушки и разбилось на мелкие кусочки. Зрачки Джози расширились, лицо стало как мятая бумага.

– Не надо, мама! – выкрикнула Джози, ее руки непроизвольно рванулись, будто она хотела зажать матери рот.

– Я не могу иначе. Я должна сказать, а ты должна меня выслушать. – Тонкое лицо доньи Пепиты выражало беспредельную усталость.

Чувствуя, как тело покрывается испариной, словно завороженная, смотрела девушка на губы матери.

Губы двигались, произнося слова:

– Трудно жить по-христиански, потому что христианин на каждом шагу, каждую минуту выбирает, как ему поступить, ведь у добра и зла похожие лица. Зло может казаться добром, а добро – злом, и даже хорошему христианину легко ошибиться, если он не умеет выбирать. И все же наша сила как раз в том, что мы можем выбирать, в состоянии сделать выбор.

–  Ну хватит, мама, хватит! Замолчи! Замолчи!

– Я тебе доверила эти изумруды, – устало продолжала донья Пепита, – чтобы ты сделала выбор. Я знаю, тебя мучает соблазн, хочу тебе помочь, спасти тебя, Хосефа, хочу показать, что доверяю тебе вопреки всему. Тебе известно, как много значат для меня эти изумруды. Что бы ты ни решила, твой выбор будет осознанным – ты будешь знать, что ты делаешь, как ты поступаешь со мной и с собой.

–  Оставь, мама, все напрасно! Все происходит само собой. Происходит сию секунду!

Донья Пепита вздрогнула, побледнела.

– Ты тоже это почувствовала? – спросила она, силясь улыбнуться. – Странно, даже мурашки по коже пошли… Джози!

Джози без чувств лежала на полу.

Донья Пепита ощутила, как напрягся каждый ее нерв, когда она склонилась над дочерью. Она хотела позвать на помощь, но у нее пересохла гортань, она задыхалась. Колокольный гул казался ей биением ее собственного сердца.

– …А когда гудящий мрак перестал наконец кружиться, я обнаружила, что стою на незнакомой улице, и первое, что я увидела, – твое лицо.

– И первое, что ты мне сказала: я потеряла серьгу.

– Потом я осмотрелась по сторонам, увидела, что случилось, бросилась тебе на грудь и разрыдалась, а ты меня успокаивал, а потом поднял на руки и унес.

– Но когда мы ее похоронили и я рыдал на коленях у могилы, ты заставила меня встать на ноги и стала утешать.

– Ты очень любил ее, Андонг?

– Я ее и сейчас люблю, Наталия, – Андонг Ферреро улыбнулся жене, – потому что это она свела нас.

– Но мы же этого не знали в то время! – воскликнула Наталия, расправляя мантилью. – Ты уехал за границу, и все думали, что ты навсегда останешься там, а я осталась здесь одна, на долгие годы – мать умерла, отец умер, я будто мертвая тоже, хоть и в живых… Но, вспоминая тот день, я всякий раз видела твое лицо, чувствовала, как твои руки поднимают меня. И все пыталась понять: как ты мог догадаться, что это случится, отчего ты последовал за нами?

– Я был влюблен, а влюбленным предчувствие всегда подскажет.

– Как мне?

– А ты тоже предчувствовала?

– Да, и, пока меня не спрашивают, я помню, а стоит спросить, тут же забываю…

Наталия Ферреро улыбнулась в зеркало, закалывая гребнем черную мантилью на голове.

– И больше ты Марио не видела? – спросил он, застегивая ожерелье у нее на шее.

– Один раз. Когда умер отец. Отец был терциарий, и обмывать и обряжать его пришли монахи-францисканцы. Среди них был Марио, очень худой, почти неузнаваемый и такой непривычный в грубой коричневой рясе – раньше он всегда так элегантно одевался. И я была уже не та – целые годы прошли с того страшного дня. Из-под капюшона горели глаза, которые меня не узнавали. Эти глаза видели только свою истинную любовь – Бог принял его в сердце свое, Андонг, он святой.

– Пути господни… – пробормотал Андонг задумчиво. – К странным последствиям привела эта бешеная скачка, которую ты затеяла.

Наталия засмеялась:

– К невероятным последствиям, не так ли? Ты только послушай, что они там делают!

Оба прислушались, и сквозь колокольный звон, сквозь громыхание уличных оркестров снизу до них донеслись возбужденные мальчишеские голоса.

– Давай-ка спустимся к этим негодяям, – улыбнулся Андонг.

– Но у нас будет и дочка. – Наталия показала мужу серьгу в форме канделябра, которую она собиралась вдеть в ухо. – Я дала обет Пречистой Деве, что моя дочь пойдет за ее статуей.

– С одной серьгой?

– И не дай ей Бог потерять ее! – прошептала Наталия Ферреро, и ее глаза блеснули от внезапных слез.

Немолодая женщина в изумрудном уборе, сутулая, грузная от воспоминаний и беременности, стоя перед зеркалом, на миг почувствовала себя юной Наталией Годой, которая беззаботно кружилась по этой комнате в день, когда отец подарил ей изумруды, а она впервые сказала о своей любви…

Да, верно, думал Андонг Ферреро, она должна носить эту серьгу как трофей, как боевой трофей. Он смотрел на фигуру, замершую перед зеркалом, отяжелевшую от прошлого и будущего, и угадывал в ней гордость и отвагу гвардейца, воина, покрытого шрамами, но не сдавшегося – судьбе ничего не удалось отнять у нее, кроме серьги.

Сегодня она величественным шагом пойдет в окружении таких же величественных женщин, израненных, как она, и, как она, сверкающих драгоценностями. Жрицы, хранительницы талисмана племени, его священного огня.

А утраченный изумруд, уже затерявшийся в легенде и тумане земли, сделает мох на стенах домов еще зеленее, листья на деревьях еще ярче, чистый воздух серебристей, а боль от счастья еще острей и еще богаче чувства, когда из центра города Пречистая Дева, сияя, двинется по улицам, овеваемая прохладным ветром, поющим в колоколах.

Октябрь в Маниле!

Перевод В. Макаренко