Текст книги "Избранное"

Автор книги: Ник Хоакин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 45 страниц)

Он сделал что-то ужасное? Конечно, ведь я все это время тащу ее за собой, ахнул он и содрогнулся. Я тащу ее за волосы, в ужасе подумал он. Но когда он в панике остановился и посмотрел вниз, то увидел, что сжимает в руках пиджак. Это всего лишь твой собственный пиджак, ты, жалкий идиот, крикнул он себе смеясь и с облегчением стал покрывать пиджак поцелуями. Почувствовав прохладу, он обнаружил, что стоит на берегу моря. Он был один, никто не преследовал его, он отдал свою лихорадку свежему ветерку, и рыдания принесли ему облегчение. Но вот он поднял голову, увидел горы, и снова сердце его замерло, глаза вылезли из орбит, а из груди вырвался беззвучный вопль. Нет, никуда он не убежал и не спасся – она снова была перед ним, четко очерченная на фоне неба, с хитрой усмешкой в глазах и кровавой улыбкой на губах; ее груди и плечи были обнажены. Он повернулся, чтобы бежать, но ноги его стали ватными, он нелепо взмахнул руками – земля под ногами качнулась и ударила его по лицу, лунный свет исчез, сверкнули звезды, песок набился в рот, а в ушах стоял рев прибоя. В следующее мгновение исчезли и звезды, и песок, и вода – осталась только тишина, абсолютный вакуум, пустота…

Два дня спустя он уже плыл на пароходе в Гонконг.

– Я уехал, не повидав их, – объяснял Пако Тексейра Пепе Монсону, сидевшему рядом с ним на траве в Кинг-парке – огромной чаше, наполненной теплым, как суп, вечерним воздухом. По краям чаши, там, где еще не угас свет дня, Пепе Монсон видел закутанные в туман здания фешенебельных клубов – они одиноко дожидались воскресных паломников.

– Чертовски нелегко было расставаться с оркестром, – сказал Пако. – Управляющий ничего не хотел слышать и ссылался на контракт, а парни, естественно, думали, что я подкладываю им свинью. Не могу винить их за это. Но мне необходимо было сбежать, иначе бы я рехнулся. Я просто-напросто удрал, так что они еще могут возбудить дело, если захотят. Я не взял даже причитавшиеся мне деньги и приехал еще беднее, чем прежде. И еще гнуснее. Я чувствую себя так, словно совершил колоссальную подлость, – чувство не из приятных, – из-за этого-то у меня, по выражению Мэри, и появился взгляд как у Бориса Карлова.

– Значит, конец оркестру «Тьюн текнишнз», – сказал Пепе.

– …и его руководителю Тексу, – подхватил Пако, нахмурившись. – Никто не станет доверять мне после этого. Придется, наверное, поменять профессию.

– Хотел бы я знать, что заставляет ее придумывать подобные нелепости?

– Ты о Конни?

– Да. Этот вздор насчет пупков.

– Ну, она хочет сначала ошеломить, а потом погубить. Ей нужно не тело – она губит душу.

– Это уж чересчур.

– Они – слуги дьявола, и она, и ее мать. Они спелись: мать ловит простака и играет с ним, как кошка с мышкой, а когда наиграется, отдает дочери.

– Я бы не сказал, что они действуют заодно – скорее, друг против друга.

– Они работают друг длядруга. Каждый раз, бывая с одной из них, я явственно ощущал, что другая следит за нами с завистью. Когда ты корчишься в мучениях, обе получают удовольствие. А когда ты уже на пределе, дочь огорошивает тебя своим ужасным саморазоблачением, и ты теряешь голову, бежишь прочь как одержимый. И готово – еще одна душа отправилась в ад.

– Нет, Пако, нет.

– Что ты знаешь о них? Ты видел их всего раз, да и то мельком.

– И тем не менее, по-моему, ты ошибаешься. Особенно насчет дочери. Мне кажется, она просто перепуганная девочка, которая отчаянно пытается спасти себя…

– …а потому сообщает всем, что у нее два пупка, – вставил Пако.

– Я начинаю думать, что этим она по-своему хочет доказать, что и у нее есть ангел-хранитель…

– Жалкий моралист! И ты попался на этот крючок.

– А ты нет?

– Да. Да, конечно. И я тоже.

– И если говорить правду, ты все еще на крючке.

– Нет, – отрезал Пако и, откатившись в сторону, уткнулся лицом в траву.

В парке, кроме них, никого уже не было. Мэри увела детей домой: становилось прохладнее и приближалось время ужина. Она попросила мужчин прийти через несколько минут: суп остынет. Но эти несколько минут растянулись на часы.

– Пожалуй, нам пора, – сказал Пепе. – Мэри ждет.

Пако не пошевелился. Почувствовав руку Пепе у себя на плече, он сказал, не поднимая лица:

– Оставь меня в покое.

– Но Мэри будет беспокоиться.

– Я не могу идти домой.

– Это глупо.

– Бесполезно. Она знает, что я только и думаю, как бы вернуться.

– К этим женщинам?

– Они еще меня не прикончили.

– Ты любишь их?

Пако поднял лицо к Пепе.

– Они ждут меня, – улыбнулся он. – Они меня преследуют. А если бы я любил их, я бы давно уже ушел к ним.

– Но если ты их не любишь, тебе нечего их бояться.

– Нет, это не любовь. Какая это любовь? Я знаю, что они порочны, развращены, олицетворение зла. Но я попался – они держат меня мертвой хваткой. Я знаю: рано или поздно они позовут меня и я побегу, как собачонка. Мэри тоже это знает. Она и я – мы просто ждем.

– Но ведь есть же у тебя сила воли?

– Нет, я лишился ее там. И вообще оставь меня в покое!

– Пошли. Уже холодно.

– Ничего.

– И Мэри ждет.

– Иди и скажи ей, чтоб не ждала. Скажи, что у меня болит голова и мне нужно побыть на воздухе. Я скоро приду.

– Я подожду тебя.

– Оставь меня в покое! Убирайся к черту, слышишь?

– Ладно, старина.

Пепе встал и, еще раз взглянув на Пако, который опять уткнулся лицом в траву, зашагал прочь. Вокруг стелился легкий туман, и он чувствовал себя как Алиса, пробирающаяся в Зазеркалье. Но, подумал он, это не я шагнул сквозь зеркало, а Пако и отец. Зеркало разбилось. И они не могут вернуться, во всяком случае, отец точно не может…

Отец, конечно, уже поужинал и сейчас в постели, но не спит. Он вообще почти не спит по ночам, просто неподвижно лежит и всматривается в темноту, как Пако, который сейчас уткнулся лицом в траву. Отец очень мало рассказал о том, что он видел по ту сторону зеркала. Но человек, который вернулся оттуда, был не похож на прежнего доктора Монсона, подумал Пепе и вспомнил, как он услышал шаги в комнате отца в день, когда тот должен был еще быть в Маниле.

Когда великая весть о том, что филиппинский флаг развевается теперь над архипелагом в суверенном одиночестве [16]16
  До предоставления Филиппинам независимости в 1946 г. филиппинский флаг развевался на флагштоках рядом с американским.


[Закрыть], дошла до Гонконга, отец был болен и не мог присутствовать на церемонии провозглашения независимости. А когда он достаточно оправился для короткого путешествия, то решил поехать в Манилу один – он не хотел, чтобы кто-либо сопровождал его в этой поездке, – поездке, о которой он мечтал целую жизнь. Пепе пришлось отложить женитьбу – он и Рита Лопес были помолвлены в год окончания войны, – так как отец пожелал, чтобы свадьбу сыграли в их старом доме в Маниле. Он обещал немедленно отремонтировать дом; Пепе должен был вслед за отцом отправиться со своей невестой на Филиппины. Когда старик отплывал из Гонконга, он сам был похож на молодого жениха: подтянутый и бодрый, он, не скрывая радости, махал сыновьям с палубы корабля, который увозил его на родину после полувекового изгнания.

Меньше чем через месяц он вернулся, никого не предупредив. Как-то раз дождливым полднем Пепе, придя домой после очередного обхода конюшен, услыхал, что в отцовской комнате кто-то ходит. Он не узнал шаркающих шагов. Не снимая мокрого плаща, прямо как был, в галошах, он кинулся наверх и нашел там отца, который так изменился и выглядел таким хрупким, словно отсутствовал не месяц, а долгие годы. Взглянув на него, Пепе сразу понял, что не следует выдавать удивления.

– Когда вы приехали, папа? – спросил он, целуя старика в щеку.

– Только что. Я прилетел.

– Надо было дать телеграмму.

– Не успел. Я очень торопился.

Снимая галоши, Пепе ждал дальнейших объяснений. Но их не последовало. Отец проворчал, что в его комнате грязно. Услышав в голосе отца жалобные нотки, Пепе вздрогнул. В комнате на самом деле было чисто.

– Я скажу слуге, чтобы он здесь прибрал, – сказал Пепе. – Пойдемте вниз и выпьем чаю.

– Сначала я умоюсь, – ответил старик.

Но когда Пепе снова поднялся к нему в комнату, отец спал, уронив голову на ручку кресла. Пепе позвонил брату и Рите Лопес и упросил их прийти на ужин, но предупредил, что с отцом что-то случилось и не следует утомлять его вопросами.

За ужином старик был молчалив, но если раньше он молчал, погружаясь в мысли, то теперь его молчание было таким же пустым, как и взгляд, которым он смотрел на украшенный цветами стол и на шампанское, купленное, чтобы отпраздновать его возвращение. Сразу после ужина он извинился и поднялся из-за стола: он устал и хотел пораньше лечь спать. Поцеловав Риту в щеку, он пошел наверх, его сыновья последовали за ним, помогли ему раздеться и уложили в постель.

Когда они спустились в гостиную (она также служила Пепе кабинетом), Рита принесла кофе. Все трое страшно устали и хранили молчание, словно в доме был покойник. Пододвинув диван к окну, они сели вместе и молча пили кофе, глядя на проливной дождь и огни парома, тускло мерцавшие сквозь шторм. Когда наконец они нарушили молчание, то заговорили шепотом.

– Но ведь он же писал вам? – спросила Рита. – Что было в письмах?

– Ничего такого, что могло бы объяснить это, – ответил Пепе.

– В письмах отец так же сдержан, как и в разговоре, – улыбнувшись, сказал Тони. Он был в белой домашней сутане: не успел переодеться в черную – все гонконгские монахи появляются на людях в черных сутанах. – Но я почувствовал что-то неладное, когда от него пришло первое письмо, затем второе, а потом и последнее, и ни в одном из них он не написал, что наконец-то может сказать: «Nunc dimittis servum tuum, Domine».

Произнося латинские слова псалма Симеона, он улыбнулся Пепе через голову Риты. Пепе слабо улыбнулся в ответ. Когда они были детьми, отец каждый вечер водил их с собой в церковь – по воскресеньям в собор, а по будним дням в доминиканскую церковь, – чтобы послушать псалом Симеона. Он объяснял им, что в переводе эти слова означают: «Ныне отпущаеши раба своего, господи», и говорил, что, когда вернется на родину, сможет, как Симеон, сказать : «Nunc dimittis…»

– Этот псалом поют во время вечерни? – спросила Рита.

Она сидела между братьями, потягивая кофе. Когда-то она пела в церковном хоре.

– Во время повечерия, – поправил Тони.

– А, ну да. Псалом Симеона – когда все встают.

– А мы с тобой, – улыбнулся Тони брату, – при этом еще и перемигивались.

– Мы мечтали о Маниле, – объяснил Пепе Рите, – о реке, в которой мы собирались плавать, вернувшись туда, потому что псалом напоминал нам о возвращении на родину, а возвращение на родину мы всегда связывали с купанием в реке, где, как говорил папа, полно дохлых собак и свиней. – Он помолчал и добавил: – Но хотя мы и подмигивали друг другу, мы воспринимали этот псалом всерьез.

Пепе говорил с печальной торжественностью, словно оправдываясь. Он все еще остро ощущал пустоту молчания отца. Каждый по-своему, но все они предали его: мать умерла, Пепе стал ветеринаром, а Тони ушел в религию. Повзрослев, они начали относиться к мечте отца, как к некой навязчивой идее. Они отступились, бросили старика, и он в одиночку продолжал поклоняться своей – святыне. А теперь поклонение кончилось, свечи догорели. Остались только пустая темнота и пустое молчание.

– Мне надо было поехать с ним! – вдруг громко сказал Пепе.

– Пожалуйста, не вини себя, – откликнулся Тони. – Отец хотел поехать один.

– Только потому, что понял: мы уже не верим в его мечту.

– Мы ничего не могли поделать.

– Мы могли бы защитить его от того, что там произошло. А как мы поможем ему теперь, если даже не знаем, что случилось?

– Возможно, он просто устал с дороги, – заметила Рита, собирая чашки. – Пусть отдохнет. А потом постараемся выяснить, что же все-таки было в Маниле.

– Он не скажет, – покачал головой Пепе, вспомнив отсутствующий взгляд отца. – Он даже не хочет вспоминать об этом, разве ты не видишь?

– Не волнуйся, старина, – сказал Тони. – Отец – храбрый человек. Это пройдет. Он переносил и не такие удары судьбы.

– Пойду вымою чашки, – сказала Рита, – а потом вам придется проводить меня домой.

– А я пойду взгляну на него, – решил Тони.

Оставшись в одиночестве, Пепе встал и подошел к окну. Он думал об отце, который всегда слушал «Nunc dimittis…»,строго выпрямившись и прижав руку к сердцу. Рита вернулась из кухни, и он помог ей надеть плащ. Они не говорили о том, что у них на душе, но было ясно – свадьбу опять придется отложить.

Спустился Тони и сообщил, что отец не спит.

– Сначала я думал, он заснул, но, наклонившись над ним, заметил, что он лежит с открытыми глазами. Я позвал его, но, кажется, он меня не слышал.

– Пожалуй, не стоит оставлять его одного, – сказал Пепе. – Тони, будь добр, проводи Риту домой.

Всю ночь Пепе пролежал в постели без сна, зная, что отец тоже не спит. На рассвете он услышал какой-то шорох. Он встал, набросил халат и прошел в соседнюю комнату. В полной темноте старик сидел в качалке. Пепе включил свет.

– Вы рано встали, папа.

– Я не мог заснуть.

– Да, мне тоже дождь не давал спать.

– Нет, не дождь. Пыль, пыль…

– Сегодня прислуга тщательно все здесь вытрет.

– И крабы. Они везде. Куда ни ступишь, обязательно раздавишь краба.

Пепе услышал, как гулко бьется его сердце.

– Крабы и пыль, крабы и пыль, крабы и пыль, – монотонно повторял старик в такт качалке.

– Может быть, примете снотворное, папа?

– Нет.

– А кофе будете?

– Да, спасибо.

Когда Пепе вернулся с кофе, старик все так же покачивался в кресле. Пепе пододвинул стул и сел напротив отца.

– Расскажите мне о Маниле, папа. Как она показалась вам?

Старик молчал, покачиваясь в кресле. Он дул на кофе и отпивал его маленькими глотками.

Пепе чуть повысил голос:

– Вам понравилось в Маниле, папа?

Старик по-прежнему, казалось, ничего не слышал и мерно покачивался.

Пепе поставил свою чашку на пол, наклонился вперед и положил руку на колено отцу, чтобы остановить качалку.

– Послушайте меня, папа. Это я, Пепе, ваш сын. Со мной вы можете говорить откровенно. Вы можете сказать мне все.

Старик оторвал взгляд от чашки и посмотрел на него без всякого выражения.

– Расскажите мне, что случилось. Вы слышите меня? Умоляю, расскажите мне, что случилось.

Старик откинулся в кресле и закрыл глаза.

– Оставь меня, – вдруг холодно сказал он. – Ступай, ступай. Оставь меня в покое.

А сейчас, думал Пепе Монсон, выходя на улицу, Пако говорит то же самое, уткнувшись лицом в траву. Он замедлил шаг и оглянулся, пытаясь разглядеть Пако, лежавшего на дне чаши Кинг-парка. Но в темноте ничего не было видно. Тогда он повернулся и увидел перед собой мерцающую улицу, силуэты карликовых сосен по обочинам и огни машин, прорезавшие туман. За укутанной туманом дорогой стоял, поблескивая освещенными окнами, дом Пако, где ждала Мэри и стыл суп.

Теперь Пепе узнал то, что Мэри знала еще раньше. Хотя оба они не входили в Зазеркалье, зеркало дало трещину, и сквозь нее в их мир стали проникать пришельцы с той стороны. Сегодня из тумана выплыла модно одетая молодая женщина в черных мехах и в черной шляпке, в серых перчатках, с жемчугом на шее; потом выплыла похожая на мадонну дама в белом меховом жакете, с шарфом в горошек на шее и с золотыми монетами в ушах; выплыл Пако в темно-синем свитере с высоким воротом; выплыл его отец, распростертый в кресле без сознания, хотя глаза его были открыты, а рот улыбался.

«Есть же у тебя сила воли!»– крикнул он тогда Пако, а сейчас понял, что кричал призраку, что он сам попал в мир призраков.

«Рано или поздно они позовут меня, и я побегу к ним, как собачонка».

«И крабы. Они везде. Куда ни ступишь, обязательно раздавишь краба».

«Когда я была маленькой, я думала, что у всех людей два пупка».

«Когда я была маленькой, такие люди, как ваш отец, всегда были для меня образцом. Они были как бы моей совестью, существовавшей отдельно от меня».

«Крабы и пыль, крабы и пыль…»

Мир по сю сторону треснувшего зеркала уже не был безопасным, в нем тоже бродили призраки, пришедшие с той стороны; здесь, в этом мире, Пако ждал, когда на шее у него затянут петлю, бедная милая Мэри лгала, осторожную Риту удивляли драконы, Тони прятался в своем монастыре, отцы принимали наркотики, матери теряли свои учебники, а у молодых женщин было по два пупка…

Пепе вздрогнул от порыва холодного ветра. Он поднял воротник, сунул руки в карманы и пошел через улицу к освещенным дверям и окнам, туда, где ждала Мэри и стыл суп.

ГЛАВА ВТОРАЯ
МАЧО

В восемь вечера Рита закрывала салон, и как раз в это время раздался телефонный звонок. Телефон стоял в туалете и будто назло звонил обычно именно тогда, когда туалет был занят. Вот и сейчас оттуда выскочила Элен Сильва, совладелица салона, с полным ртом заколок для волос.

– Это тебя, Рита.

– Не Пепе, надеюсь?

– Боюсь, что он.

Заколов волосы, Элен опустила ставни на витрине, открыла дверь, пинком выставила за дверь кошку и выключила неоновую вывеску, извещавшую, что здесь находится «Художественный салон св. Риты».

Их магазинчик, занимавший угол здания, был невелик, но выглядел впечатляюще. Прилавок заменяла старая кушетка. В комнате стояло также несколько легких бамбуковых стульев и низенький стеклянный столик причудливой формы. Одну стену занимало зеркало, на другой от пола до потолка висели картины. Случайные посетители просили показать им умных кукол, выставленных в витрине, настоящим покупателям Рита и Элен помогали выбрать картины или вазы, подходившие к их обстановке. В этом году был большой наплыв богатых беженцев с континента, они застраивали окружающие Гонконг холмы, и дела у девушек шли неплохо. В нескольких кварталах от магазина у них была общая квартирка, где Элен – бойкая симпатичная метиска с природным чувством элегантности, но без всякой склонности к ней – усеивала пол скорлупой арахиса и запихивала старые чулки в дорогие вазы.

– Надо переставить телефон, – сказала Элен, когда Рита вышла. – Неудобно: эта дурацкая штука начинает трезвонить именно тогда, когда там покупатели. Но куда его поставить – вот вопрос. Так в чем дело, Рита?

– Он не придет к ужину.

– Старику хуже?

– Нет. Мы ужинаем в ресторане – с Тексейра.

– Как романтично! Пепе молодец.

– Он говорит, что это идея Мэри.

– Что же, тебе придется поехать домой на такси – иначе ты не успеешь переодеться.

– Я не буду переодеваться – они заедут за мной сюда.

– Тогда я подожду.

– О, не стоит. Они уже выехали.

Когда Элен ушла, Рита задумчиво налила себе чаю из термоса. Сквозь стеклянную дверь она видела, как, пряча лицо от ветра и подняв воротники, мимо спешат прохожие. Вечер явно не годился для ужина в ресторане, а кроме того, она устала от Пако, устала от семейства Тексейра. Пепе сказал, что они опять ссорятся, но, думала Рита, стоя на коленях на кушетке перед зеркалом, я слишком устала для того, чтобы играть роль матери-примирительницы.

В огромном зеркале ее лоб растворился в пятне света, а щеки – в тени; усталые, измученные глаза бездумно скользили по отражению комнаты. Рука, казавшаяся такой твердой, дрожала, голова склонилась чуть набок, словно Рита к чему-то прислушивалась. Замершая комната – и в зеркале, и реальная – тоже, казалось, прислушивалась. Какой-то прохожий на ходу бросил взгляд, сквозь стеклянную дверь, и, увидев в его глазах удивление, Рита улыбнулась и подумала: хорошо, что шторы на двери еще не спущены.

Для группки детей филиппинских изгнанников, для детей, которые вместе росли на улицах Гонконга, Рита была неоспоримым вожаком. Мэри и Пако могли время от времени побунтовать, сыновья Монсона порой пытались высокомерно игнорировать ее, но ненадолго: в конце концов они шли туда, куда она вела их, – хотя бы потому, что у нее было больше денег. Ее отец держал фотостудию, а матери принадлежало небольшое ателье. Дома ее баловали, но в то же время она чувствовала себя одинокой и поэтому завела себе собственную семью, в которую вошли Мэри и Пако, а также Пепе и Тони. Но они нуждались в ней больше, чем она в них. По отдельности забитые и робкие, дети эмигрантов преображались в «банде Риты» и с шумной самоуверенностью захватывали парки и детские игровые площадки, не уступая чистеньким английским или очкастым китайским детям. В Гонконге расы смешиваются редко, на детских игровых площадках – никогда.

Во время войны Рита потеряла и отца, и мать. Она продала ателье и перебралась в фотостудию, где Пепе, тогда безработный, помогал ей проявлять мутные снимки самодовольно улыбающихся японских солдат. Ни возраст, ни война не умалили авторитета Риты в ее – некогда детском – государстве: она женила Пако на Мэри, упорно пыталась переубедить Тони, намеревавшегося посвятить себя служению богу, а Пепе как бы «законсервировала» для себя до лучших времен. Все пятеро остро ощущали свою непричастность к войне и в военном Гонконге вели себя так же, как когда-то в детстве на игровых площадках: держались замкнутой группой, ни с кем не сходились – пятеро подростков без родины, живших в своем собственном волшебном мире.

Их мир был прочен, как скала, на которой покоился сам Гонконг, но после того, как отец Пепе побывал в Маниле, а потом оттуда вернулся Пако, этот мир, чувствовала Рита, начал разваливаться. Что-то иное, нездоровое проникло в него и ощущалось во всем: в беспокойстве на лице Мэри, на лице Пако, даже на лице Пепе, и сейчас, когда Рита стояла на коленях и причесывалась, склонив голову набок, словно прислушиваясь, она видела то же беспокойство на своем лице в зеркале. Услышав сигнал машины, она попробовала встать, но это ей удалось не сразу, и, вздрогнув, она уставилась на отраженный в зеркале старенький «остин» Пепе, приткнувшийся возле салона, и на Мэри, которая высунулась из машины и махала ей рукой. Что ж, Мэри выглядит не такой уж несчастной, подумала Рита, неохотно подымаясь и ища взглядом плащ.

Мэри сидела впереди, рядом с Пепе.

– Я одолжила на сегодняшний вечер твоего кавалера, Рита, – весело сказала она и, показав рукой на заднее сиденье, добавила. – А ты можешь взять моего.

Полулежащий на сиденье Пако молча подвинулся, и Рита села рядом. Она неодобрительно посмотрела на него.

– Ты даже не побрился, – заметила она, надевая перчатки.

– А я в старом свитере, – сказала Мэри, когда машина уже мчалась к парому. – Не сердись, дорогая. Все получилось так неожиданно.

Рита вздохнула и откинулась назад, подперев щеку рукой в перчатке. Пепе повернулся и виновато посмотрел на нее, Пако молчал, прислонившись головой к спинке сиденья.

– Стол уже был накрыт, – объясняла Мэри, – когда я вдруг почувствовала, что не могу прикоснуться к ужину – собственная стряпня страшно надоедает. Мы всю зиму никуда не выбирались, а тут рядом случился Пепе, и я попросила его взять машину и привезти Пако: Пако был в парке и злился на весь божий свет. Боже, какой сегодня ужасный день, просто ужасный, Рита! Поэтому мы и решили поужинать в ресторане.

– Где именно? – поинтересовалась Рита.

– В «Товарище», – ответила Мэри.

– Может быть, ты хочешь поехать в другое место? – спросил Пепе.

– Нет, нет, поедемте в «Товарищ». Там теперь играет новый оркестр, джаз Пита Альфонсо, – все говорят, что это просто здорово. А вот мы уже и на пароме, Пако. У тебя есть мелочь? И пожалуйста, сядь как следует и не молчи. Не порти мне вечер.

«Товарищ» помещался в подвальчике в переулке возле Куин-стрит. Переулок круто поднимался вверх, и весь день по нему двигались толпы крикливых домохозяек-китаянок и тележки с овощами. А ночью элегантно одетые люди поскальзывались на раздавленных помидорах и гнилых листьях салата. Посмеявшись или разозлившись – в зависимости от темперамента, – они спускались по лестнице и проходили через холл на узкий полукруглый балкон, у перил которого стояли столики. Большой зал внизу под балконом тоже был тесно уставлен столиками, пустовал лишь маленький пятачок перед оркестром.

– Пойдемте вниз, – шепнула Мэри. – Здесь, среди англичан, мне не по себе – холодно.

Когда они проходили по балкону к лестнице, все английские челюсти, как по команде, перестали жевать и замерли в ожидании, а все английские глаза уставились на них. Зал был полон, за столиками шумно разговаривали, оркестр играл одну веселую мелодию за другой, но никто не танцевал.

– Не думаю, – сказал Пепе, когда они устроились за столиком у стены и продиктовали официанту заказ, – не думаю, что руководитель оркестра так уж весел, как старается показать.

Мэри надела очки:

– А он симпатичный! Ты знаешь его? – обратилась она к Пако.

– Встречал.

– Где, в Маниле? Смотрите, он улыбается нам. Пако, повернись и помаши ему рукой. Не обижай человека. Боже, он идет сюда! Черт побери, надо было надеть платье. Рита, посмотри: у меня нет на зубах помады?

– Закрой рот, Мэри. А то он подумает, что мы строим ему рожи.

– Привет, Текс, – сказал Пит Альфонсо. – Я и не знал, что ты в городе.

Пако представил его своим друзьям, Мэри предложила Питу подсесть к ним, и тут как раз появился официант с виски для Пепе и Пако и горячим ромом для женщин.

– Пожалуй, я действительно выпью с вами, – сказал Пит Альфонсо и пододвинул стул.

Наступила неловкая пауза, как это обычно бывает, когда кто-то всерьез принимает сделанное из вежливости приглашение.

– У тебя отличный оркестр, – заметил Пепе.

Но Пит, посмотрев через плечо на шумный зал, хмыкнул:

– Не понимаю, зачем нужно приглашать в Гонконг оркестр для танцев. Англичане не танцуют, китайцы не танцуют, а прочие посетители просто не знают, принято ли здесь танцевать.

– Да, но зато мытанцуем, – сказала Мэри, стягивая перчатки. – Мы специально пришли потанцевать под вашу замечательную музыку.

– Пит, а где твоя певица? – спросил Пако.

Руководитель оркестра опять хмыкнул:

– Сбежала. Сбежала сегодня утром с пианистом. Они узнали, что приезжает его жена. С тех пор как яздесь, у меня одни неприятности. – Пит Альфонсо действительно выглядел несчастным. – Паренька, который сидит за роялем, мне удалось заполучить только на сегодняшний вечер, и он думает, что Шопен не простит ему такого предательства. Послушай, Текс, – вдруг оживился он, – мне нужен пианист, пока я не вызову замену из Манилы. Ты не можешь порекомендовать мне кого-нибудь?

– Тебе нужен пианист?

– Должен же ты знать какого-нибудь приличного музыканта в этом городе.

За столом наступила такая напряженная тишина, что Пит Альфонсо обвел компанию удивленным взглядом.

– А вот и ваше виски, мистер Альфонсо, – сказала Мэри слабым голосом.

Ничего не поняв, он пожал плечами:

– Ладно, думаю, я и сам смогу подыскать кого-нибудь.

Снова воцарилось молчание. Пит Альфонсо отхлебнул виски, чувствуя, что все на него смотрят.

Наконец он выдавил:

– Чертов город!

Но тут же поперхнулся и закашлялся.

Увидев, что Альфонсо залил себе пиджак, Пако неожиданно рассмеялся:

– Спокойно, Пит, спокойно! Вот, возьми мою салфетку. А если тебе нужен пианист, почему бы не попробовать меня?

– Ты что, смеешься?!

– Я серьезно. В данный момент я свободен.

– А твой оркестр?

– С ним кончено. Но это длинная история.

– Что ж…

– Я могу начать хоть завтра.

– В десять мы прослушиваем новую певицу.

– Я приду.

Все еще ничего не понимая, Пит Альфонсо сказал:

– О’кей, Текс. Я буду тебя ждать.

Все-таки сообразив, что что-то неладно, он забеспокоился, заерзал, потом вдруг судорожно схватил бокал и осушил его с такой отчаянной решимостью, словно в нем был яд.

– Заказать вам еще, мистер Альфонсо? – спросила Мэри. В ее голосе явно слышалось колебание: она ожидала, что мистер Альфонсо сейчас рухнет на пол и умрет с героической улыбкой на устах.

Нервно хохотнув, Альфонсо отклонил предложение.

– Нет, спасибо. Пора за работу. Кажется, я что-то не то сказал? Тогда извините. Может быть, вы хотите, чтобы я сыграл что-нибудь специально для вас?

Он встал, и лицо его вновь напряглось.

– Эта моя новая певица, – начал было он, – говорят, она что-то вроде коммунистки…

Не закончив, он решительно двинулся от их стола и, только отойдя на некоторое расстояние, позволил себе радостно улыбнуться.

– Единственное, что мы можем сейчас сделать, – сказал Пако с нарочитой серьезностью, – это станцевать под его замечательную музыку.

Все четверо переглянулись и прыснули со смеху. Рита и Мэри сняли плащи, Пепе и Пако ослабили галстуки. Придвинув стулья ближе к столу, они с видом заговорщиков пригнули головы. Пако изобразил растерянного мистера Альфонсо, поперхнувшегося виски. Рита и Пепе взялись за руки. Подали бифштексы.

– А помните, – спросила Рита, беря нож, – как мы захватили джонку в бухте, когда я собиралась бежать в Патагонию?

За кофе они тихонько подпевали оркестру. Зал постепенно успокоился, и оркестр перешел на задумчивые, тягучие мелодии. Фонарики, свисавшие с балкона, окрашивали стены в темно-красный цвет, бросали огненные блики на фотографии негров с саксофонами и поющих серенады мексиканцев.

– Почему, – спросил Пепе, – это место называется «Товарищ»?

Мэри склонила голову на плечо Пако, и он поглаживал ее волосы.

– Потанцуем? – предложил он.

– Не сейчас, дорогой. Я так наелась…

– Давай со мной, Пако. Я хочу танцевать, – сказала Рита, поднимаясь.

Оставшись вдвоем, Мэри и Пепе вопрошающе посмотрели друг на друга.

– Да, Мэри, тебе пришла в голову замечательная идея – затащить нас сюда.

– А ты видел, кто сидел только что вон там, в другом конце зала?

– Сеньора де Видаль?

– Она не сводила с нас глаз. Не говори Пако, не надо портить такой вечер. Тебе трудно было уговорить его поехать с нами?

– Нет. Он лежал на траве, а когда я сказал ему, он как ни в чем не бывало встал и пошел со мной…

Когда Рита и Пако вернулись к столику, Мэри предложила отправиться домой: Пако теперь человек работающий, а будильника у них нет.

– Нет, давайте еще побудем, – запротестовал Пако. – Здесь так хорошо. И следующий танец ты танцуешь со мной – да, да!

Он схватил Мэри за руку и потащил танцевать.

– Закажи мне чего-нибудь выпить, Пепе, – сказала раскрасневшаяся Рита. – Он заставил меня прыгать с ним по всему залу. Но с ним здорово танцевать, когда он в хорошем настроении. И знаешь что? Я решила убрать зеркало из салона. А на освободившейся стене мы повесим телефон. Не могу же я всякий раз объясняться тебе в любви из туалета. Хорошая идея, верно? Я имею в виду – избавиться от этого зеркала.

К Пепе подошел официант и что-то прошептал ему на ухо.

– Что такое, Пепе? – спросила Рита, меняясь в лице.

– Та девушка из Манилы – Конни Эскобар, – она здесь на балконе и хочет видеть меня.

Он рассказал Рите о своих сегодняшних посетителях.

– Пепе, ты никуда не пойдешь!

– Я должен был встретиться с ней после обеда, но трусливо сбежал. Должен же я хотя бы извиниться перед ней?

– То есть ты все же хочешь встретиться с ней? Не делай этого!

– Чего ты так волнуешься? Это мой профессиональный долг.

– Профессиональный долг? Она что, лошадь?