Текст книги "Избранное"

Автор книги: Ник Хоакин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 45 страниц)

Равным образом представляется, что и насыпь, сооруженная во втором или третьем десятилетии XVIII века, вовсе не имела целью закрыть доступ в пещеру. Тем не менее хронист (не августинец) намекает на это, когда пишет, что «правительство приказало провести работы, поскольку на берегу реки стало неспокойно».В действительности же указ о проведении работ гласит: «В месте, именуемом Бато, соорудить насыпь у изгиба реки, дабы уберечь берег от дальнейшего подмывания, ибо здесь он особенно подвержен разрушению течением».

Когда архиепископ Басилио Санчо проплывал мимо холма в сентябре 1768 года, память о пещере была еще столь свежа, что побудила его спросить своего секретаря, продолжается ли сюда паломничество. «Я ответствовал ему, – пишет отец Руфо Толедо, – что паломничество давно прекратилось, но что время от времени на насыпи находят белую курицу со связанными крылышками и обвитую гирляндой цветов – подношение какого-нибудь заблудшего селянина, прокравшегося туда ночью».

К 1820 году пещера исчезла даже из людской памяти, что явствует из записок французского путешественника Поля де ля Жиронье. Говоря о силе течения на повороте реки и о « старой полуразрушенной насыпи, воздвигнутой, чтобы удержать его напор»,он удивляется, почему нет легенды о столь замечательном месте: « Иные утверждают, будто неподалеку отсюда, а может, и на другом берегу была волшебная пещера, окруженная множеством предрассудков; но что с нею стало и даже где ее точное местоположение – о том никто не может сказать, и многие полагают, что это выдумки. Я спросил, не была ли пещера погребена под насыпью, но они полагают, что это маловероятно, ибо в противном случае гребцы-лодочники непременно отвешивали бы ей поклоны, как они делают это у знаменитой пещеры ниже по течению».

«Старую полуразрушенную насыпь» отгородили массивной каменной стеной. Новая набережная была открыта после перестройки в 1850 году, в день рождения Исабелы II, испанской королевы. Торжества по сему случаю вызвали поток литературных панегириков Пасигу: стихов, эссе и баллад на мотивы, восходящие к фольклору и истории этой реки. Но в них отсутствуют упоминания о пещере в Лакан Бато. Видимо, уже тогда сведения о ней были слишком глубоко погребены в архивах, чтобы до них докопались случайные исследователи.

Добавим, что, когда торжественно открывали новую набережную, Бато переименовали в «баррио Терраплен де ла Рейна», что означает «баррио Королевской насыпи», но новое название так и не вытеснило прежнее, и, хотя оно как нельзя лучше подходило для скалы королевы-волшебницы, в 1970 году никто не помнил ни о нем, ни о пещере, пока тайну Лакан Бато вдруг не открыло землетрясение.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
СЕМЕЙСТВО МАНСАНО

1

Истекающие потом, самозабвенно орущие демонстранты словно только что выскочили из бани с мокрыми волосами и грязными полотенцами – у кого на плечах, у кого на голове. Все они, обожженные солнцем, были одеты в шорты, безрукавки, резиновые сандалии. То был Долгий Марш, не прерывающийся целую неделю – от воскресенья до воскресенья. Демонстранты прошли по всему городу, и ненависть активистов в первую очередь, естественно, выплеснулась на президентский дворец, конгресс, американское посольство и церковный банк.

С приближением демонстрации на шумной торговой улице неожиданно стихло обычно бурное в полдень движение. Витрины и двери магазинов скрылись за металлическими защитными шторами, которые раздвигались как гармошка, производя при этом немелодичный кандальный лязг.

– Эти металлические стражи – поистине знамение нашего времени, – сказала Чеденг Мансано. – Их начали вставлять, точнее, выставлять, в семидесятом году, после нападения на дворец и американское посольство. Теперь даже лавки старьевщиков блестят серебристой броней.

– Но у тебя их нет, – заметил Джек Энсон.

– Потому, что нет ни витрин, ни застекленных прилавков, – сказала покинувшая мужа жена Алекса Мансано.

Они стояли у окна ее кабинета, расположенного на антресолях, которые на половину лестничного марша возвышались над самой конторой – безукоризненно отделанным залом, где стояли два ряда столов и молоденькие сотрудницы печатали на машинках или обслуживали «ксероксы». По словам Чеденг Мансано, она занялась этим бизнесом, когда однажды, столкнувшись с необходимостью перепечатать рукопись, обнаружила, что сделать это можно только в крошечных конторах-клетушках. «Ксероксы» там стояли снаружи, прямо на тротуаре, а внутри две-три машинистки колотили по клавишам, в буквальном смысле «чувствуя локоть» соседа. И тогда она открыла свою контору, где все машинки были электрическими, девушки носили форму, помещение снабжено кондиционерами, а клиенты могли ждать исполнения своих заказов тут же, в роскошном холле.

Кабинет располагался как раз над этим холлом и выходил окнами на улицу. Сквозь его стеклянную заднюю стенку было видно рабочее помещение внизу. Джек заметил, что дело там шло споро, практически без всяких указаний сверху.

– Похоже, твое заведение работает само по себе, – сказал он.

– При условии, что я здесь, – поморщилась Чеденг. – Когда меня нет, все дает сбой.

Почоло был прав, сказав, что сейчас, когда ей далеко за тридцать, она выглядит лучше, чем в молодые годы. Тогда все в ней было вызывающим – голос, интонации, манеры, одежда, даже фигура. Но, как и Альфреда, которая стала в высшей степени изящной, как только минули беззаботные годы отрочества, Чеденг сейчас выглядела как-то миниатюрнее, словно сжалась до минимально допустимого размера. В ее облике, однако, ощущалась некоторая внутренняя напряженность, и это снова напомнило ему Альфреду тех времен, когда он за ней ухаживал и когда в ней, хоть она была и спокойнее Чеденг, тоже чувствовалось опасное напряжение. Но именно оно, это ощущение опасности, исходившее от нее, подстегивало его, подогревало его страсть. Да и вообще, разве Чеденг видел он сейчас перед собой, в светло-зеленом мини, со взглядом в меру печальным и в меру мудрым?

Наверное, Чеденг, стоявшая сейчас у открытого окна и смотревшая на демонстрантов, немало позабавилась бы, узнав, что в ней усматривают некую скрытую опасность и напряжение. В тот момент она всего лишь прикидывала в уме, сколько ее работниц должны сегодня в полдень пойти забрать заказы на перепечатку школьных сочинений и сколькие из них могут впасть в панику, увидев улицы, заполненные разъяренной толпой. Духота, наплывая сквозь окно, теснила охлажденный кондиционером воздух комнаты, и Чеденг ощущала тепло лицом и прохладу спиной, словно одновременно находилась в двух разных местах. Она смахнула пот с верхней губы; ей хотелось, чтобы демонстрация скорее прошла и можно было закрыть окно.

Подумав, что ее губы увлажнились под его взглядом, Джек почувствовал себя неловко. Губы этойженщины его не интересовали – он лишь вспоминал прежнюю Чеденг.

– Что это они там делают? – спросила она, перевешиваясь через подоконник.

В конце колонны группа людей несла платформу с водруженным на ней большим вулканом из папье-маше. Несшие платформу остановились, их товарищи засуетились под нею, и вдруг бутафорский вулкан начал извергать дым, копоть и зашипел, выплевывая огненные брызги шутих. Этот очаровательно наивный фейерверк вызвал бурю аплодисментов. Руки, сжатые в кулак, как по команде взлетели над толпой, взметнулся колышущийся флаг с красной полосой наверху [53]53
  Филиппинский флаг разделен по длине на синюю полосу вверху и красную внизу; перевернутый флаг означает состояние войны или национального бедствия.


[Закрыть], и дважды грянул ставший уже привычным клич: «Makibaka, huag matakot!» [54]54
  «Сражайся, не бойся!» (тагальск.):лозунг молодежных левоэкстремистских группировок на Филиппинах.


[Закрыть]— Громко зазвучала песня «Страна моя», после чего процессия, опять двинувшись, стала удаляться. В той части улицы, которую она уже миновала, снова раздалось громыхание штор, на этот раз поднимаемых.

Чеденг закрыла окно. Джек предложил ей пойти пообедать. Она сказала, что никогда не обедает:

– Я обычно остаюсь здесь и довольствуюсь сандвичами. Могу поделиться с тобой, если ты любишь испанские сардины и французский батон.

Поскольку вскоре за ними должен был заехать ее сын, Андре, он предпочел остаться у нее на антресолях и, устроившись в уютном уголке, образованном диваном, низким столиком и клубными креслами, попивал пиво в ожидании, пока она сделает сандвичи. Между тем работа внизу не прекращалась – «они ходят на обед по очереди», – и только ее верная помощница, Пятница в женском обличье, то и дело поднималась наверх за указаниями, в то время как Чеденг намазывала хлеб маслом.

Он сказал ей о своем предчувствии – что здесь, в Маниле, его не покидает ощущение надвигающейся опасности.

– Ну, к этому нам не привыкать, – пожала плечами Чеденг. – Только и разговоров о том, что мы сидим на вулкане. Но ничего особенного не происходит, да и не произойдет. В этих демонстрациях больше шума, чем настоящей ярости. Мы к ним привыкли – установили защитные шторы.

– Если вы привыкли к разговорам, это еще не значит, что самого вулкана нет.

– Ты имеешь в виду р-р-революцию? – насмешливо улыбнулась она.

– Что-то носится в воздухе, Чеденг. Я чувствую.

– Мой дорогой Джек, ты ведь вырос в Маниле и должен знать, что такое здешний август. Когда жара становится совершенно невыносимой, неминуемо грянет тайфун. Кстати, уже и в самом деле объявили, что через день-два он на нас обрушится. Да, в воздухе и впрямь носится что-то зловещее, но это всего лишь атмосферные явления. Впрочем, они грозят бурей. Еще пива? Духота тебя доконала, Джек.

– Ты имеешь в виду мои сны наяву? Да, еще пива, пожалуйста.

– Но ведь ты действительно видишь их, – сказала она, поднимаясь, чтобы достать пиво из маленького холодильника. – И голых девиц, прогуливающих крабов, и мертвых девушек в свитерах.

– Думаю, это была одна и та же девушка, – сказал он, глядя, как она наливает ему пива. – Спасибо, Чедди. Готов держать пари, кто-то пытается сбить меня с толку, чтобы списать со счетов как психопата, которому мерещится всякий вздор вроде голой девицы с крабом.

– Не такой уж это вздор, если предположить, что она изображала Мисс Плодородие. Тогда и ее шляпа, и то, что она голая, обретает смысл. Шляпа – это к дождям.

– А краб?

– Режь батон с этого края, здесь корочка вкуснее. Только осторожнее, она ломается. И ешь с маринованными овощами. А что до краба, то это просто. Я – Мадам Предсказательница. Мадам утверждает, что краб означает начало сева, потому что солнце входит в созвездие Рака в июне, во время солнцестояния. А июнь – время сажать рис, «нешуточное дело» [55]55
  Здесь обыгрываются слова народной филиппинской песни: «Рис сажать – нешуточное дело».


[Закрыть]. Так что, как видишь, все совпадает. Если кто сочтет твои видения признаком сумасшествия, то любой астролог скажет, что в твоем помешательстве есть система.

– Система, да не та… И кто бы ни стоял за всем этим, он явно не хочет, чтобы я копался в причинах смерти Нениты Куген. Но если она не была убита…

– Что было бы чрезвычайно странно, поскольку, видишь ли, бедняжка просто напрашивалась на это…

Что-то в ее тоне заставило Джека внимательно посмотреть на нее. Он сидел в кресле, она – на диване, растопырив пальцы как когти, чтобы не испачкать одежду маслом и рыбой. Может, она принимает все так близко к сердцу потому, что Алекс каким-то образом замешан в истории с девушкой?

– Она тебе не нравилась?

– Она, – улыбнулась Чеденг, – была настоящей дочерью Альфреды: совершенно безжалостная. Но кто может винить ее за это? Ребенка в ней убили, рассказав, как поженились ее отец с матерью. Думаю, бедная Ненита так никогда и не оправилась от этого удара. Девушка, которая убеждена, что каждому есть что скрывать, вряд ли может кому-нибудь нравиться.

– Чед, ты могла узнать все это только от…

– От нее самой. И еще от Альфреды – мы не прерывали переписку. Когда девушку отослали сюда, она, конечно, сразу же пришла ко мне, и я разыгрывала из себя приемную мать. И все о ней выведала. Мне не очень-то нравилось, что она считала, будто тоже знает обо мне все. Но я спросила себя: разве можно винить девушку в том, что она просто не умеет думать иначе? У нее была страсть разоблачать – правда, я бы сказала, не со зла. Ненита искренне верила, что люди только и ждут случая рассказать ей о себе то, что сообщать не принято, а потому считала, что и вещать об этом может всему миру… Не знаю, понимаешь ли ты, что я хочу сказать.

– Открытая исповедь, доведенная до абсурда – до колонки сплетен в газете.

– О нет, для нее это были не сплетни, а великие откровения, о которых надо кричать с колокольни.

– И все началось после того, как ей сказали об отце?

– Она услышала об этом, когда ей было двенадцать.

– И разоблачение было грандиозно обставлено?

– Напротив, все произошло совершенно случайно. Ты же знаешь, сколь жестокой временами может быть Альфреда. Ненита мне говорила, что раньше все люди для нее были вполне обычными, она считала, что их следует принимать такими, какими они выглядят. Зеленщик – это зеленщик, а полицейский – полицейский. И вдруг выясняется: внутри они все не такие, какими кажутся. Она ведь не подозревала, что в ее собственном доме на самом деле все время жил монах, который до сих пор был просто ее папа, разъезжий торговый агент. А может быть, и священник в церкви тоже скрывает под своей личиной кого-то другого? Мысль, что в каждом человеке таится кто-то совсем иной, как это было с ее папой, не давала ей покоя. Зеленщик на деле вовсе не был зеленщиком, а полицейский мог оказаться совсем необычайной личностью, как папа.

– Значит, для нее это не было потрясением? Я имею в виду само сообщение о том, что она дочь монаха.

– Джек, потрясения бывают разные. Альфреда опасалась, что у девочки это вызовет шок, поскольку тогда она обожала своих родителей, и, конечно, наша Альфреда даже готова была решительно от всего отречься. Но получилось так, что она сама испытала потрясение – от того, как девочка восприняла новость.

– Была очарована.

– Если верить Альфреде, лицо ее дочери прямо-таки засияло от восхищения. Неделями она не могла отвести глаз от отца. Они с Альфредой, должно быть, вздохнули с облегчением – настолько легко все обошлось. Но потом восторги их поутихли, поскольку Ненита всюду хвасталась, что ее отец – монах. А когда дома ее за это ругали, это сбивало девочку с толку – ведь ей внушали, что папа и мама проявили великодушие, рассказав все. Что же дурного в том, что она сама говорит правду?

– Не думаю, чтобы это слишком удручало Альфреду, – обронил Джек. – Она вполне способна была обойти всех самых благочестивых матрон в городе и сказать: ну разве не забавно, что мистер Куген был иезуитом? – а заодно и спросить, не нуждаются ли их сыновья в репетиторе по латыни… И этих дам гораздо больше потрясло бы ее спокойствие, чем то, что монах женился.

– Не совсем так, Джек. Ведь это происходило пять лет назад, когда такое было еще в диковинку даже там, в Америке. Но ты прав: и она, и отец Куген держались с апломбом. Они сказали маленькой Нените, чтобы она набралась мужества и не обращала внимания на насмешки и поддразнивания в школе. С этого момента девочке никакого удержу не было. У нее, так сказать, открылись глаза. Скоро она уже носилась с новым откровением: ее мама не американка, она – туземка!Положим, Альфреда никогда не делала секрета из того, что она филиппинка, но в глазах дочери необыкновенной ее делало то, что она туземка, – и уж бог знает, какой смысл ребенок вкладывал в это слово.

– Шаманские барабаны и тотемные столбы – вся эта экзотика Южных морей вполне способна очаровать белого ребенка. Представляю, как она всем хвастается: «Твоя мама просто американка, а моя – туземка!»Она ни разу не просила поносить мамину травяную юбку?

– Так оно и пошло: Ненита что ни день являлась с новыми открытиями, вначале невинными, вроде того что мисс Гиббс, преподавательница математики, носит парик, поскольку голова у нее лысая, точно бильярдный шар, или…

– Или как мистер Джонс, мясник, облачается дома в дамские панталоны с кружевами.

– Да, что-то в этом роде. Но по мере того, как маленькая Ненита росла, возрастали и масштабы ее разоблачений. Что ты ищешь, Джек?

– Салфетку. А, наверно, эти странные пестрые штуки? Я чувствую себя почти как мистер Джонс, мясник, который целует кружевные панталоны. Прости, Чеденг. Так что же предприняла Альфреда?

– Они решили уехать. А ты выпил слишком много пива. Но через год им снова пришлось переезжать, потому что все соседи перестали с ними разговаривать. Тогда они поняли, что всякий переезд на новое место давал Нените дополнительный простор для новых исследований и разоблачений. И решили отослать ее сюда. Мне кажется, они надеялись, что здесь ей будет затруднительно, если так можно выразиться, раскрывать в ком-то туземца или туземку, поскольку тут все туземцы. И жестоко ошиблись.

– Не пойму только, каким образом девочка выведывала секреты. Что это, пронырливость?

– Нет, пронырливости она была начисто лишена. Ее действительно интересовали люди, особенно если у них какие-то тайны.

– Тайны есть у всех. Поэтому-то и существуют законы, карающие вторжение в личную жизнь.

– Но Ненита думала, что законы – обычное притворство взрослых. Она была уверена, что взрослым больше всего хочется, чтобы их тайны выплыли наружу, хотя они и притворяются, будто это не так. К ним только надо найти подход, но для Нениты это было уже частью игры – отнюдь не пронырством. Ангел, который все разузнает, а потом оглашает, – вот ее роль. К сожалению, она не всегда правильно истолковывала полученные сведения. Но ведь в конце концов она была еще ребенком. А много ли ребенок понимает из того, что видит?

– Теперь я понимаю, почему говорят, будто она была патологической лгуньей.

– О нет, она не лгала. Просто она неверно истолковывала то, что мы, по ее мнению, скрывали. Кстати, и меня не обошла своим вниманием. Ты знаешь, почему я оставила Алекса?

– Я слышал, что однажды ты пришла домой и обнаружила трех незнакомцев в своей постели и еще одного в ванной.

– Так… Уже, значит.

– Что уже, Чеденг?

– Ты не был на родине, можно сказать, сто лет, приезжаешь и сразу слышишь обо мне весь этот вздор.

– Но ведь должно быть объяснение тому, что ты и Алекс живете порознь.

– Только не такое простое. Брак вообще вещь сложная. Да и смешно жене политика протестовать против того, что ей приходится принимать чужих людей, кормить их и устраивать на ночлег. Когда я выходила замуж за Алекса, то знала, что меня ждет, и целых тринадцать лет мирилась со столпотворением в доме: вечно какие-то незнакомые мужчины, подозрительные женщины. Так с какой стати было мне уходить от него только потому, что трое очередных незнакомцев спали в моей постели, а один занял ванную?

– Тогда почему ты все-таки ушла?

– Незадолго до этого случая Алекс проводил предвыборную кампанию в провинции, и какой-то наемный убийца стрелял в него. Алекс был ранен в грудь, пришлось делать операцию. Мы все знали, кто нанял убийцу: тоже политикан, большой друг Алекса, – и после этого они по-прежнему остались друзьями. А вот наемника того потом прикончили здесь, в Маниле. Как-то вечером он стоял на улице, четверо мужчин проезжали мимо в машине и буквально изрешетили его. Убийц так и не нашли.

– Те самые четверо, которых ты обнаружила у себя в комнате?

– Поначалу я никак не связывала их с убийством. Но они продолжали жить у нас, и я догадалась, что это новые телохранители Алекса. Я даже была признательна им, потому что они выглядели более респектабельно, чем те головорезы, которые обычно сопровождают политических деятелей. А когда поняла, кто они на самом деле, то что мне оставалось, кроме как уйти вместе с сыном?

– Ты могла бы сказать Алексу: или они, или я.

– Ха-ха! Какая мелодрама! Нет, Джек, это было совсем не просто. Даже если бы он отослал их, оскорбление было уже нанесено. Убийцы спали в моей постели, ели за моим столом, играли с моим сыном, даже пытались заигрывать со мной. И я ушла. Это было пять лет назад. Андре было тогда двенадцать. Я сняла квартиру и открыла эту контору.

– Но я слышал, вы с Алексом продолжаете встречаться.

– Да, как друзья. И теперь я не знаю, действительно ли тогда стоило так переживать, потому что, видишь ли, я ничего не имею против встреч с ним. Собственно, я и контору бы эту не могла открыть, если бы не Алекс.

– Но жить с ним ты не можешь.

– Я не могу жить в его доме. Особенно теперь, после Нениты Куген.

Она умолкла, и у Джека перехватило дыхание: сейчас последует что-то ужасное. Но это было не то, чего он боялся.

– Два года назад, когда, как я уже говорила, Нениту прислали сюда, я отнеслась к ней как к дочери. Она часто бывала у меня дома. Должно быть, я рассказала ей о том, как обнаружила тех убийц в своей спальне и в ванной, кроме того, она, вероятно, слышала, как я рассказывала об этом другим. Она сама видела их – они все еще при Алексе, и они произвели на нее большое впечатление. Гангстеры такого рода, знаешь ли, молодым девушкам кажутся романтическими разбойниками. Я объяснила ей, что это вовсе не Робин Гуды, и еще сказала, что не стоит бывать так часто в доме у Алекса. Она ответила, что бывает там только с Андре. Должно быть, мои нотации ее задели, так как скоро я узнала, что она всем рассказывает, будто я оставила Алекса потому, что влюбилась в этих убийц, которых нашла у себя в комнате. Бог знает, как она умудрилась придумать такое из того, что я ей рассказала. Во всяком случае, я пригласила ее к себе и сказала, что все это мне очень неприятно и некоторое время я бы не хотела видеть ее в своем доме. Она, как всегда, сделала большие глаза, но в целом восприняла мои слова вполне достойно. Зато Андре вел себя как сумасшедший. Он заявил, что я сама виновата, так как вечно рассказываю эту глупую историю, будто у меня на ней пунктик. Боже мой! Эти дети просто не понимали, что для меня это отнюдь не трагедия и рассказываю я ее просто для смеха, как шутку. Но разве могут дети понять нас, если…

На лестнице раздались шаги. Она повернула голову.

– Это Андре. Ты бы прошел в ванную, Джек, и умылся. Иначе весь день будешь пахнуть сардинами.

2

Построенный в тридцатых годах в стиле, официально именуемом «миссионерским калифорнийским», но чаще с неоправданной издевкой называемом «свадебный пирог», дом Мансано был достаточно далеко отодвинут от Тафт-авеню, чтобы пережить прочие такого же рода чудовищные бело-розовые строения, возведенные здесь политиканами, «сахарными баронами» и китайскими торговыми королями, – все они оказались разрушены в 1945 году во время боев за освобождение Южной Манилы. Руины их были так же уродливы, как и сами особняки, и этой ужасной судьбы дом Мансано избежал только потому, что находился в тупичке, выходящем на авеню.

Закоулок вел к высоким воротам в стене, окружавшей усадьбу. За воротами подъездная асфальтированная дорога – по ней могли проехать три машины в ряд – полого поднималась к ротонде, в центре которой помещался фонтан. Холм был искусственный, его насыпали на месте бывшего болота. Фонтан украшала статуя обнаженного Александра Македонского; на нем не было ничего, кроме шлема и щита, а к ногам его склонялись женские фигуры, изображавшие Нил, Евфрат, Иордан и Инд, – они протягивали ему гигантские раковины, из которых в более благополучные времена били струи воды. Теперь же необходимость экономить воду заставила фонтан умолкнуть и осушила его – осталась только слизь на дне бассейна.

«Ла Алехандрия» – так дон Алехандро Мансано назвал дом в честь своего македонского тезки – имела три этажа, широкую башню сбоку, образовывавшую как бы еще один дополнительный этаж, щетинилась карнизами, коньками, козырьками, всевозможными крылечками и была крыта под красную черепицу. Главный вход был фальшивым в том смысле, что не вел в дом и обычно был на замке – входили через боковые двери.

Огромное пространство первого этажа использовалось по праздникам для банкетов или для танцев, а в обычные дни служило политическим штабом дона Андонга. Здесь собирались, ожидали, плели интриги его сторонники, сюда их вызывали, здесь кормили и давали пристанище. И здесь же в течение четырех десятилетий составлялись планы кампаний, которые принесли ему славу человека, ни разу не потерпевшего поражения на выборах. Построив «Ла Алехандрию», когда ему и двадцатому веку перевалило за тридцать, дон Андонг триумфально завершил десятилетие политической деятельности в провинции и был выведен на национальную арену политической борьбы не кем иным, как самим доном Мануэлем Кесоном.

Настоящий главный вход размещался в основании башни, где начиналась лестница, ведущая на верхние этажи.

– Наш мир – мир реликтов, – сказал Джек Энсон, когда они втроем поднимались по ступеням, – и я как бы совершаю паломничество от одного реликта к другому: вчера – «Селекта», сегодня – этот дом.

– А завтра – дом Альфреды? – с едкой усмешкой спросила Чеденг Мансано.

– Да, вот это уж поистине реликт, – рассмеялся Андре. – Восходит к древнейшим временам, как говорится – ко временам Магомета.

– Альфреда тоже так говорила, – хмыкнул Джек.

– Но не о доме, – сказала Чеденг. – О своей матери, которой мне, кстати, не забыть бы позвонить. Ты не собираешься проведать свою тещу?

– Нет, – ответил Джек.

Они поднялись из холла наверх, где их ждала Моника Мансано, овдовевшая дочь дона Андонга, которая вела хозяйство в доме с тех пор, как умерла ее мать. За пышными испанскими приветствиями чувствовалась какая-то скованность. И Моника и Джек нашли, что оба они постарели больше, чем следовало бы, а это навевало грустные мысли. Но оба они не умели кривить душой и не сочли нужным ни празднословить, ни разубеждать друг друга.

– Мы не становимся моложе, – улыбнулась она.

– Как странно – снова встретиться через столько лет, – бодро откликнулся он, зная: какие бы мысли ни мелькали у нее в голове, пока она ждала гостей, теперь они угасли.

Когда-то двенадцать лет разницы в возрасте не смогли удержать их от флирта, и не такого уж невинного – а ему в ту пору не было и двадцати. Еще до войны, совсем мальчишкой, он втрескался в эту красавицу, сестру Алекса, всегда украшенную цветами и драгоценностями, которая иной раз величественно проплывала мимо одноклассников младшего брата, лишь обдавая их ароматом духов, а иногда и задерживалась на минутку, чтобы наградить кого-нибудь легким подзатыльником, прежде чем повернуться к очередному поклоннику, удостоенному чести сопровождать ее. И вот теперь она стояла здесь, слегка располневшая, с утомленным лицом, одетая в неподходящие к случаю белые шорты и майку, как будто в порицание, а может, и в насмешку над теми днями, когда Джек, уже не ребенок, испытывал тайную страсть к той Бетти Грейбл [56]56
  Популярная американская киноактриса 30-х гг.


[Закрыть], которую он видел в ней.

– Папа на послеобеденной прогулке, – сказала она. – Я пойду позову его.

– Я сейчас вернусь, – тоже заторопилась куда-то Чеденг.

– Пойдемте за дом, – предложил Андре Мансано. – Там прохладнее.

Холл, отделявший спальню и библиотеку от столовой и кухни, выходил на большую каменную веранду (« асотеа», – улыбнулся Андре), возвышавшуюся над плавательным бассейном и садом. Они облокотились на балюстраду, чтобы вдохнуть прохладу, исходившую от ясного голубого сияния бассейна.

– Вы плаваете? – спросил Андре. – Энди плавает отлично. В его возрасте он запросто обгоняет меня и ныряет дальше.

– Ты называешь своего деда Энди?

– По-разному: дедом, лоло, абуэлито [57]57
  Дед (тагальск.);дедушка (исп.).


[Закрыть], Энди. Мы с ним большие друзья. А в баскетбол вы играете?

– Ты-то наверняка играешь, пари готов держать. Ты прямо создан для этого – высокий, рост у тебя для семнадцати лет дай боже.

– Точно, играю, но вообще-то моя страсть – футбол. Я ведь учусь в Ла Саль [58]58
  Католический университет в Маниле, имеющий при себе также и среднюю школу.


[Закрыть], а там в футбол гоняют целыми днями.

– Странно, что ты учишься не в Атенео, где когда-то учились твой отец и дед.

– Сначала я там и учился, в начальных классах, но потом перешел в Ла Саль. А каким был папа в детстве?

– Настоящим церковным служкой.

– Вот и он так говорит. Смешно ведь, правда? Теперь он бывает в церкви только на крестинах да на свадьбах – как крестный или посаженый отец. Джек, вы верите в бога?

– Пожалуй, да, хотя, когда был моложе, у меня было более четкое представление об этом.

– А со мной тоже так будет? Я тоже начну сомневаться на этот счет?

– Но Андре, у тебя ведь и сейчас есть какие-то сомнения, вопросы, затруднения?

– Да, но только в одном – как показать, что я верующий. Это ведь всегда было проблемой, разве нет? Вспомните людей, которые жили на столбах, – столпников. Они делали так потому, что думали о душе, а нам сейчас это кажется глупым. В прошлом году, например, я очень беспокоился, потому что моя вера начала сводиться только к посещению церкви. Я ведь поэтому и перешел жить к отцу, что люди, его окружающие, считают, что жить надо для своего отечества и народа.

– А я думал, ты ушел от матери потому, что вы поссорились из-за Нениты Куген.

– Вот-вот, именно. Как можно ходить в церковь и в тоже время мучить таких, как Ненита Куген? Люди, если они веруют в бога, должны были бы оберегать бедную девочку.

– А может, людей надо было оберегать от Нениты Куген?

– Ну что вы! От такого безобидного существа, как она? Да вы и сами не верите в то, что говорите. Просто она была чужой здесь. Ей хотелось одного – быть такой, как мы. Но она то нравилась людям, потому что была белой, то не нравилась как раз по той же причине. Так или иначе, но она казалась слишком странной, не такой, как мы. А бедняжка просто старалась усвоить то, что нам казалось естественным, чтобы быть естественной с нами. И что получилось? Да то, что люди начали думать, будто она шпионит за ними, чтобы выставить их на осмеяние, хотя на самом деле бедная девочка всего лишь пыталась понять, кто же мы такие, чем мы живем.

– Но ведь не тем, что влюбляемся в гангстеров, Андре?

– А, вы о маме? Знаете, почему я обиделся на нее? Потому что мама никак не могла понять, что имела в виду Ненита. На самом деле Ненита хотела сказать: гангстеры вызывают во мне дрожь, и в вас тоже, так что мы почти одинаковы. Это было объяснение в любви. А мама восприняла его как оскорбление. Никто и не говорил, что у нее что-то было с этими гангстерами. Конечно, нет. Всякий, кто верит в бога, мог бы понять, что бедная Ненита просто протягивала руку дружбы.

– С чего бы? Ведь твоя мама и так хорошо относилась к ней с самого начала.

– Мама просто была любезна с трудным ребенком своей старой подруги. Вот Ненита и чувствовала: ей постоянно надо доказывать, что она и сама по себе заслуживает внимания и любви. Но ведь это значит быть строже к себе, чем сам господь бог. Если бы бог любил только тех, кто достоин любви, я бы не хотел быть в числе этих достойных. В общем, мама ни с того ни с сего напустилась на Нениту, а девочка всего лишь пыталась показать, что она заслуживает любви, потому что ничем от нас не отличается.