Текст книги "Вельяминовы. Начало пути. Книга 2"
Автор книги: Нелли Шульман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 64 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]
– Зерно есть, там, – Кутугай указал на юрту. «Я сегодня до рассвета еще встал, охотился, устал я». Он обернулся, поднимая кошму, и, улыбнувшись, сказал: «Я сам по себе кочую.
Бывает – с Кучумом, бывает – один. Степь большая, места всем хватит».
Федосья отчистила котлы песком и золой, и, найдя мешок с зерном, принялась растирать его на плоском камне.
«У него лошади», – внезапно подумала девушка. «Отсюда бежать можно, только вот куда?
Мы уже далеко от Тобола, я и дороги к нему не найду. И холодно, зима совсем скоро, снег вот-вот ляжет». Она посмотрела на свои ноги – в потрепанных, разбитых сапогах, и вздохнула. «Ну, куда я с дитем-то в чреве пойду, в мороз. А оставаться тут нельзя – Кучум сказал, что недели через две вернется. Вот и уйти бы мне, пока нет его – не спохватятся, а там пусть ищут, я уже далеко буду».
Ощипанные и выпотрошенные утки варились в котле, когда Кутугай, зевнув, поднял голову.
– Пахнет хорошо, – сказал он, усаживаясь у костра. «Пойди, – он пошарил рядом с собой, и кинул Федосье бурдюк, – кобылу подои, молоко свежее будет. Ты кымыз делать умеешь?»
Девушка кивнула. «Там, – Кутугай кивнул на вход в юрту, – в сабе закваска, кобылу сегодня пять раз доить надо, а потом сбивать начинай. И жеребенка к ней сначала подпусти, – крикнул он вслед девушке, – а то не дастся она тебе!»
Вернувшись, грея руки над костром, Федосья протянула Кутугаю бурдюк, и, робко улыбнувшись, сказала: «Мне там, – она кивнула в сторону стана Кучума, – говорили, что кымыз вкуснее, коли конский жир в него положить, есть у тебя?»
– Соленый есть, да, там, в мешке кожаном, что с сабом рядом висит. И масла сделай потом, – велел Кутугай, – а то сейчас бы к утке добавили, жирнее было бы». Он облизал пальцы, и сказал: «Ну, все, можешь доедать».
Федосья потянулась за костями, что лежали на дне котла, и стала их обсасывать. «Завтра барана зарежу, – сказал Кутугай, – надо будет мясо повесить сушиться, а то скоро на юг двинемся. Ты котлы помой, и приходи, лягу с тобой, – он внезапно улыбнулся, и добавил:
«Женой моей будешь».
Девушка застыла, с котлом в руке, опустив глаза. «Ты не знаешь, верно, – Федосья почувствовала, что краснеет, – со мной Карача был, и Кучум тоже».
– Знаю, – безразлично ответил Кутугай, и Федосье показалось, что его глаза заиграли искорками смеха. «Мне какое дело кто с тобой до меня был? Сейчас ты моя жена, и так будет. Вон, – он кивнул на ее выступающий из-под халата живот, – ты дитя носишь, как родишь, – то мое дитя будет. И потом мне сыновей еще родишь. Мне много детей надо, – он рассмеялся, – земли на всех хватит. Ну, иди, работай».
– Лицо закрывать мне? Ну, как выхожу, – тихо спросила Федосья.
– Да зачем? – удивился татарин. «Тут нет никого, степь же вокруг».
Михайло Волк приставил к глазам ладонь и всмотрелся в лесную опушку, на которой стояло несколько чумов. «Правильно Ермак Тимофеевич указал-то, – пробормотал юноша.
Он спешился, и, привязав лошадь к дереву, крикнул: «Ньохес, гостей-то принимай!».
Остяк высунул голову из чума и широко улыбнулся: «Курэп ёт, приехал все же!»
Михайло усмехнулся, вспомнив, как тогда, в горнице, уже крепко выпив, остяк сказал: «Вот, ты, значит, Волк. А я Ньохес, это такой зверь, маленький, мех у него красивый».
– Соболь! – обрадовано сказал Михайло.
– Соболь, соболь, – закивал остяк.
В чуме было даже жарко – так, что Михайло сбросил стеганый, теплый армяк, и шапку. «Вот, – сказал он, роясь в седельной сумке, – я тебе, как обещал, водки привез…
– Водка хорошо, – порадовался Ньохес и махнул рукой выглядывающей из-за полога жене.
– Оленя вчера забили, – сказал Ньохес, выставляя берестяной туесок с икрой. «И рыба хорошая, свежая». Михайло разлил водку в привезенные оловянные кружки и сказал: «Ну, твое здоровье!».
– Еще вот, – Волк протянул остяку кинжал в красивых ножнах. «Возьми, подарок».
– Хорошие подарки привез, Курэп ёт, – испытующе глянул на него остяк. «Я тебе меха дам, икры тоже».
– У нас этой икры, – Волк зачерпнул ладонью из туеска, – тоже много. Ты мне скажи, Ньохес, тебе, может, крючков надо? У нас кузница стоит, сделают.
– К лету да, – задумчиво сказал остяк. «Сейчас подо льдом ловить будем, на это крючков хватит, а потом пригодятся».
– Ну, привезу, – Михайло откинулся на шкуру и вдруг выпрямился, застыв – Васэх, вслед за матерью, внесла деревянные миски с дымящейся, вареной олениной. Она опустила раскосые, темные глаза, и, покраснев, поставив еду на низенький столик, исчезла за пологом. Оттуда донесся детский плач.
– Матери помогает, – улыбнулся остяк. «Шестой ребенок у меня родился, хлопот много. Дочка хорошая, жалко будет замуж отдавать».
– О сем, – сказал Михайло, подлив Ньохесу еще водки, – я поговорить и приехал.
Федосья поболтала в сабе деревянной, с крестовиной на конце палкой, и, зевнув, приоткрыв полог, выглянула наружу. Степь, в сиянии луны, казалась бескрайней – она простиралась до самого горизонта, пустая, темная. По ногам ударил холодный ветер, и девушка опустила кошму. Вымытые котлы были аккуратно сложены у входа. Сбросив халат, поежившись, Федосья подняла бурдюк и облила себя стылой, ледяной речной водой.
Она вздрогнула – на плечи ей легла рука Кутугая.
– Заждался я, – сказал татарин, и, повернув ее к себе лицом, положил ладонь на ее выступающий живот.
– Сын толкается, – он улыбнулся. «Какая грудь у тебя – он взвесил ее в ладонях, – налитая.
Много молока будет, хорошо кормить. Пойдем, – он кивнул на расстеленную кошму.
Он уложил ее на бок, и, накрыв их обоих меховым одеялом, шепнул Федосье на ухо: «Тепло с тобой».
Девушка почувствовала его руку, – мягкую, ласковую, и, сама того не ожидая, прижалась к нему спиной.
– Вот так, – тихо сказал Кутугай, и, расплел ей косу. Федосья едва слышно застонала, и вытянулась на кошме.
– Ноги-то раздвинь, жена, – шепнул ей мужчина, и Федосья, – на одно мгновение, пронзительно, – вспомнила Кольцо.
– Спи, – сказал ей потом Кутугай. «Завтра тебе доить вставать, спи».
Федосья зевнула, и, повернувшись, уткнувшись носом в его крепкое плечо, заснула – мгновенно, как в детстве.
– Осенью следующей, – Ньохес, выпив, наклонив голову, посмотрел на Михайлу. «Сейчас рано, пусть на родителей еще год потрудится».
Михайло потер короткую, белокурую бороду и развел руками. «Ну, осенью так осенью.
Приезжать-то можно к тебе пока, Ньохес?»
– Почему нельзя? – удивился тот. «Приезжай, конечно, я тебе всегда рад». Он бросил взгляд на большие, натруженные ладони Волка и сказал, улыбнувшись: «Я вижу, ты работать умеешь, не жалко за тебя дочку отдавать».
– Я дом поставил, – гордо ответил парень. «Крепкий, с печью, Васэх там тепло будет. Скотину заведем, хлев для нее есть уже. Охотник я хороший, рыбачу тоже. Так что дочка твоя сытно заживет».
– Сколько оленей дашь за нее? – испытующе глянул остяк на Михайлу.
– Ножей дам, пищаль дам, пороха тако же, – решительно ответил Волк. «Сие, Ньохес, много оленей стоит».
– Она рукодельница хорошая, мехов тебе принесет, утвари всякой домашней, – остяк разлил остатки водки.
– Только вот, – Михайло помедлил, – повенчаться надо будет. Я же, Ньохес, в жены ее беру, законные, на всю жизнь. Так положено у нас – венчаться. А перед венчанием – окреститься».
Остяк помолчал и вдруг усмехнулся: «Все равно, Куреп ёт, раз она твоей женой будет, так пусть и веру твою примет. А потом, – он помедлил, – может, и мы тоже. У вашего бога порох есть, огонь – а у наших богов нет. Васэх! – вдруг крикнул он.
Девушка вошла, отвернув лицо, и встала в углу. Ньохес что-то ей сказал, и, повернувшись к Михайле, рассмеялся: «Спросил ее, по душе ли ты ей пришелся».
– Ченэ чи, – тихо пробормотала Васэх, и тут же нырнула под полог – будто и не было ее.
Волк обеспокоенно взглянул на остяка, и, увидев широкую улыбку на его лице, облегченно вздохнув, потянулся за флягой с водкой.
Михайло вышел из чума, когда над лесом уже показалась косая, бледная луна.
– Ну и звезды здесь, – пробормотал Волк, закинув голову, глядя на вечное сияние Млечного Пути над черными вершинами елей.
Он отвязал лошадь и вдруг услышал рядом, за стволом дерева, чье-то дыхание. Одни глаза были видны из-под мехового капюшона малицы – темные, играющие огнем, совсем близкие.
Волк улыбнулся и потянул из кармана армяка что-то. Бусы – из высушенных, темно-красных ягод шиповника легли на смуглую ладошку, и Васэх вдруг, озабоченно, спросила: «Нун энте потло?»
Михайло понял, и шепнув: «С тобой – не холодно», чуть коснулся губами гладкой, мягкой щеки.
Кутугай одним движением перерезал горло барану и подставил котел. Теплая, свежая кровь потекла вниз, и он сказал, обернувшись к Федосье: «Ты кишки промой и солью натри, а потом сюда, – он кивнул на кровь, – сердце и сало добавишь, загустеет, и можно кишки набивать».
Он снял барана, и, перевернув его, распоров брюхо, передал нож Федосье: «Давай, потроши. Нам скоро на юг сниматься, еда нужна, в дороге времени охотиться не будет».
– На юг? – она вырезала печень и кинула ее в кожаный мешок. «Пожарю, вкусно будет», – улыбнулась девушка.
Кутугай внезапно наклонился и прижался щекой к ее покрытым платком волосам: «Там теплее, дитя лучше там рожать». Он постоял так, – одно мгновение, – и сказав: «Ладно, я в степь, ты тут смотри, не ходи никуда, в юрте сиди», – вскочил на коня.
Федосья вздохнула, глядя ему вслед, и, вынув у барана сердце, стала резать его на мелкие кусочки.
Она вдруг приостановилась, занеся нож, и твердо сказала: «Рожу, откормлю и уйду. Матушка ушла и я тако же. Не буду я тут жить. Ничего, доберусь до Большого Камня как-нибудь, лошадь уведу, все легче будет».
Когда стемнело, Федосья вынесла кости в степь, и, приставив ладонь к глазам, увидела всадника. Она уже сидела в юрте, следя за тем, как варится в котле баранья голова, как Кутугай, чуть пригнув голову, шагнул через порог.
– Соли привез, – сказал он, вынимая из седельной сумки какие-то мешочки, – а то мало у нас.
И зерна еще. Там, – он махнул рукой, – на юге муки возьму, лепешки будешь делать, я очаг устрою.
Федосья вынула голову из котла, и, вырезав язык и глаза, подала Кутугаю. Тот расколол череп барана и кивнул на мозг: «Ты тоже ешь, он, когда горячий, вкуснее».
– Нельзя же вперед мужчины есть, – покраснев, заметила Федосья.
– При гостях, конечно, нельзя, – согласился Кутугай, и при сыновьях – тоже, однако мы тут с тобой вдвоем. Он усмехнулся: «Бери, а то остынет».
Жена быстро заснула, положив ему голову на плечо, чуть посапывая. Кутугай держал одну руку у нее на животе – ребенок сначала быстро ворочался, а потом затих и только изредка, томно, чуть ударял чем-то – вроде ногой. «Сын», – смешливо подумал Кутугай. «Ну и что, русский, не русский, какая разница. И этот мой будет, и другие от нее тоже – мои».
Кутугай поцеловал темные, пахнущие дымом волосы. Жена что-то пробормотала и прижалась к нему – ближе. Она была вся сладкая и мягкая, и татарин внезапно, спокойно подумал, что надо уходить.
«Скоро морозы уже, – он чуть побаюкал Федосью. «На юге лучше, теплее, еды больше. И Кучум, в степи говорили сегодня, сюда возвращается, закончил охотиться-то. Еще, не ровен час, про нее вспомнит. Я, конечно, никому ее не отдам, пусть, что хотят со мной то и делают, а все равно – лучше уйти. Ну вот, досушится баран, и двинемся – еще денька три. Надо ей сказать, чтобы собиралась помаленьку».
Он заснул, обнимая жену, и видел во сне цветущую, плодородную степь. Сын – темноволосый, темноглазый, учился ходить. Жена смеялась, раскрыв объятья, а он стоял сзади, положив ей руки на плечи, просто подставив лицо теплому, летнему солнцу.
Волк перекрестился на иконы в красном углу и, смущаясь, сказал: «Разговор у меня до вас есть, батюшка».
Отец Никифор, – маленького роста, но сильный, широкоплечий, отложил тетрадь, куда он записывал остяцкие слова, и пригласил: «Ну, садись, Михайло, с чем пришел?».
Волк бросил взгляд на жесткие ладони батюшки и вдруг подумал: «Церковку-то он сам рубил, я помогал только. Хороший поп, правильный».
– Повенчаться хочу, – решительно сказал Михайло.
Батюшка чуть посмеялся и сказал: «Мы тут три месяца живем, еще и Рождества не было, а ты уже венчаться собрался. Или? – он хмуро взглянул на Волка.
– Тот покраснел и проговорил: «Не бывать такому, чтобы я без венцов брачных с кем жить стал, не басурманин же я. Нет, через год мы с ее отцом договорились. Я что хотел попросить, батюшка – как у меня времени нет, да и неграмотный я, – Волк опустил взгляд и вдруг, яростно, подумал: «Ну и что, пусть я и взрослый мужик, пусть мне и восемнадцатый год, а читать и писать я все равно обучусь, хоть ты что».
– Так вот, – он продолжил, вскинув на батюшку красивые голубые глаза, – как отец нареченной моей сюда поближе перекочевывает, тут на Туре зимняя рыбалка хорошая, так, может, вы мою невесту-то языку поучите? Вы простите, если что, – внезапно, покраснев, извинился Волк, – коли то дело не ваше.
– Отчего же не мое? – отец Никифор улыбнулся. «Как есть мое, я потом, как обживемся и школу для ихних детей открою. Пусть приходит невеста твоя, конечно.
Батюшка вздохнул и грустно добавил: «Хватит нам резать-то, Михайло, строить надо, хоша бы и здесь только, – он обвел рукой чистую, маленькую, скромную горницу.
– Не только, – Волк ухмыльнулся. «Мы сейчас по приказанию Ермака Тимофеевича с отрядом небольшим вниз по Туре отправляемся, разведать, в коем месте там, на Тоболе, город ставить надо.
– Спасибо вам, батюшка, – парень поднялся, и отец Никифор вдруг подумал: «Господи, и не узнать его, с Москвы-то. Вот как Сибирь-то людей растит, ровно кедры они здешние становятся – высокие да крепкие».
– Ну вот, – вздохнул Михайло, стоя на пороге своего дома, – маленького, в одну горницу, с узкими сенями и хлевом, – едва корова поместится. Он обвел глазами разбросанное по полу и лавкам охотничье снаряжение, лыжи, что он зачал мастерить, и грустно сказал: «Опять в путь».
Уже собравшись, он оглянулся на пороге и нежно подумал: «Колыбель-то из бересты можно сделать, али из шкуры оленьей, как у остяков».
Волк закрыл калитку в низком, едва по пояс, заборе, и, чуть насвистывая, ловя горячими ладонями падающие снежинки, пошел к воротам крепостцы.
Кучум махнул рукой свите и велел: «Стойте!». Сверху, с холмов, мчался всадник на гнедом, красивом жеребце. Темные, с едва заметной проседью, длинные волосы были заплетены в косу, что сейчас развевалась за ним на сильном ветру.
Мужчина, – высокий, смуглый, широкоплечий, осадил коня. Усмехнувшись, он спрыгнул на землю. Мускулистые руки были покрыты синими, причудливыми татуировками.
– Хан, – он коротко поклонился Кучуму.
– Ты что это один? – нахмурился тот. «Жизнь свою не бережешь».
Мужчина расхохотался, обнажив крепкие, крупные белые зубы. «Тут же стан твой, должно быть безопасно. Карача твой, – он кивнул на север, – еле тащится, и мои отряды тоже, мы же пешие. А я вот решил кровь разогнать, поохотиться немного, не зря ж ты мне такого коня подарил, – он ласково потрепал гнедого по холке.
– Поедем, – Кучум указал на виднеющиеся в отдалении юрты, – сейчас птицу на огне зажарят, барана зарежем, попируем всласть, а там и Карача подтянется. Новости хорошие у меня есть».
– Молодец твой Карача, я ему мешок золота подарил, – улыбнулся мужчина. «Сдох атаман Кольцо, в дерьме своем, смерти, как милости прося. Духи ему отомстили все-таки, за всех детей невинных и стариков беспомощных, что он в моих стойбищах вырезал. Пять сотен лучников я тебе веду, Кучум, сильных воинов, метких».
Хан потрепал его по плечу. «С помощью Аллаха, перезимуем, а там и на Тобол двинемся, навестим Ермака. Ходят слухи, что кое-какие остяки твои к нему переметнулись».
Мужчина скривился. «За водку продались, задницу русским лижут. Как Ермак умрет, так и они от него отпадут».
Хан помолчал и вдруг спросил: «Сыновей так и нет у тебя?».
Всадник рядом долго смотрел на играющий золотом зимний закат, и, наконец, вздохнув, ответил: «Нет у меня детей живых, Кучум. Ну, ничего, мне за сорок едва, может, родятся еще».
В юрте было жарко от горящего костра. Карача, откинувшись на подушки, обсасывая утиное крылышко, сказал: «Хан, а подстилка-то атаманова, – жива она?».
– Что за подстилка? – заинтересовался гость.
Кучум рассмеялся. «А, визирь тебе всем похвастался, а про одно не упомянул – русская, Кольца вдова, у меня тут, рабыней в стане. И дитя его носит».
Темные, миндалевидные глаза мужчины зажглись холодной, сильной яростью. «И ты до сих пор из чрева это отродье не вырезал, и сапогами не растоптал, хан? Не узнаю тебя. Мало отец его, нас в крови топил, так ты хочешь еще и сыну дать вырасти?».
– Я хочу, – усмехнулся Кучум, – когда она родит, ублюдка этого над костром изжарить, и плотью его мать накормить. А потом я ее продам, на юг, – она девка молодая, сильная, возьмут куда-нибудь для воинов шлюхой, при казарме жить. Хочешь, пока ты тут, у меня, гостишь, тебе ее отдам? – спросил он мужчину.
– Как она? – тот облизал пальцы.
Кучум рассмеялся. «Карача вон ее первым попробовал, как сюда вез, – признавайся, визирь, сколько раз-то ты ей ноги раздвигал?»
– Да я уж и не помню, – зевнул Карача. «Много».
– А потом она со мной лежала, – Кучум развязал пояс халата и почесался. «Нужник мой чистила, халаты стирала. Девка красивая, ртом хорошо работает».
– Задом тоже, – добавил Карача, и мужчины рассмеялись.
– Ну, ведите, – широкоплечий мужчина откинулся на кошму. «При вас ее на колени поставлю – русским всем там и место»
– Эй, там! – крикнул Кучум.
Охранник неслышно подошел к хану и стал что-то шептать ему на ухо.
– И этому успела дать? – удивился Кучум. «Так убейте его, дела – на мгновение, а разговоров – на день разводят».
Кутугай ласково поцеловал жену в шею, туда, где под его губами перекатывалась круглая косточка. «Будто камушек», – подумал татарин. Он шепнул: «Ты завтра начинай собираться-то, уйдем, пока Кучума нет, как он вернется, далеко уже будем».
Федосья кивнула, и, томно вздохнув, прижалась к нему вся – от стройных, смуглых плеч до нежных щиколоток. Кутугай опустил руку вниз и улыбнулся – опять она была горячей и влажной. Девушка застонала, и мужчина тихо сказал, приложив губы к маленькому уху: «Еще хочу».
Она устроилась удобнее, и Кутугай, держа одну руку у нее на животе, с шумом вздохнул.
«Сладкая ты, – сказал он сквозь зубы. «Самая сладкая!»
Он внезапно приостановился и приподнялся на локте: «Что такое?».
Он успел толкнуть Федосью под кошму и закрыть своим телом, как юрта упала под копытами коней.
Девушка закричала – истошно, обессилено, и почувствовала, как чьи-то грубые руки срывают с нее кошму. Она увидела тело Кутугая – с торчащей из спины стрелой. Из раны быстрыми, злыми толчками лилась кровь.
– Нет, – закричала Федосья. «Нет!»
– Вставай, русская, хан зовет! – кто-то дернул ее за руку.
– Я не пойду! – закричала девушка. «У меня муж есть, не пойду!».
– Этот, что ли, – один из охранников спешился, и подняв голову Кутугая за волосы, – мужчина еще жил и хрипел разорванными стрелой легкими, – медленно перепилил его шею ножом.
«Был, и нет его».
Кинжал натолкнулся на кость, и охранник, разозлившись, вырвав Кутугаю горло, швырнул мертвую голову на колени Федосьи. Та, увидев остановившиеся, мертвые глаза, что смотрели прямо на нее, – потеряла сознание.
– А, вот и подстилка наша, – рыгнул Карача. «Что-то вы долго, – нахмурился Кучум, глядя на дрожащую от холода, голую девушку, что стояла на коленях, опустив голову.
– Мы там сожгли все, – объяснил охранник, – и ее по дороге в ручей окунули, а то вся в крови была.
– Встань, повернись, – лениво велел Кучум.
Федосья, закрыв глаза, приказав себе не смотреть на них, выпрямилась во весь рост.
– И вправду носит, – раздался рядом низкий мужской голос. «Но хороша, да. На меня посмотри!», – велел ей мужчина, и. схватив сильными пальцами за плечо, толкнул вниз, на кошму. «На колени встань! – приказал он и вдруг замер. В свете свечей он увидел под своей рукой, на смуглой коже, синее пятнышко.
Он, холодея, наклонился вниз. Девушка глядела на него зелеными, полными слез глазами.
Пятнышко было деревом – маленьким, искусно нанесенным. «Семь, – пробормотал мужчина.
«По семь с каждой стороны».
Он вдруг вспомнил пухлые ручки, что тянулись к нему из перевязи, и нежный, младенческий голос: «Тятя!»
– Бельчонок, – мужчина быстро закутал Федосью в кошму. «Бедный мой бельчонок!».
– Что такое? – непонимающе спросил сзади Карача и упал на спину, хватаясь за разорванное кинжалом горло. Кучум было встал, но тут, же опрокинулся, зажимая руками окровавленный, сломанный нос.
Мужчина спокойно вытащил клинок из шеи умирающего визиря и сказал натянувшей луки охране: «Кто хоть пальцем ее тронет, живым отсюда не выйдет».
Федосья поежилась от резкого, бьющего в лицо, уже почти зимнего ветра. Над степью висели крупные, будто орех, белые, холодные звезды.
– Кто ты? – спросила она мужчину, что подсадил ее в седло и устроился сзади.
– Я твой отец, – коротко ответил Тайбохтой, мягко тронув коня.
