Текст книги "Вельяминовы. Начало пути. Книга 2"
Автор книги: Нелли Шульман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 64 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]
– Иди-ка сюда, – он привлек девушку к себе. «Ну что ж ты мне раньше не сказала, Эстер?»
– Да я и не знала, – удивилась она, – англичанин и англичанин. А потом вон тут тетрадь у тебя увидела, – она кивнула на стол.
– Да, дневник мой, я по-русски его пишу, – Степан вдруг рассмеялся. «Вот, теперь ничего в тайне не сохранишь».
– А что бы ты хотел сохранить в тайне? – черные, длинные ресницы вдруг заколебались.
– Разные вещи, – буркнул он, изо всех сил стараясь не смотреть на нее.
– А ты не храни, – она усмехнулась, и погладила его по щеке: «Вот, видишь, Ворон, я к тебе пришла, и уходить никуда не собираюсь, хоть ты что делай».
– Ты же меня в два раза младше, – медленно сказал мужчина, – Я думал, зачем я тебе такой – мне ведь почти пять десятков лет, и у меня разные дела за спиной, и не только хорошие.
– Показать – зачем? – она вытянулась рядом, положив голову ему на грудь.
– Да я уж и сам понял, – Ворон ласково, осторожно потянул ее к себе – ближе.
Эстер взглянула на него, и шепнула, прикоснувшись губами к его уху: «Все, что ты хочешь, Ворон».
– Я хочу все и сейчас, – проговорил он сквозь зубы, сдерживаясь, медленно снимая с нее рубашку.
Он оторвал губы от вишневого, сладкого соска, и рассмеялся: «А ведь я еще ничего и не делал, звезда моя, это так, баловство».
– А рука твоя где? – тяжело дыша, ответила Эстер.
– О, – Ворон поднял бровь, – да, совсем забыл. Сейчас уберу, прости.
– Не надо, – простонала Эстер.
– А ведь, – задумчиво проговорил капитан, – пожалуй, действительно, не стоит. Лежи спокойно, – велел он, устраиваясь между ее ногами.
– Я не смогу, – Эстер вцепилась пальцами в кровать.
– Да уж постарайся, – хмыкнул Ворон, – скоро я тебя привезу домой, и там кричи сколь душе твоей угодно.
Он коснулся губами сладкого, влажного тела, и сам едва сдержался, – так это было хорошо.
Эстер вдруг нашла его пальцы и, крепко сжав их, проговорила: «Я ведь и не знала, что так можно»
– Нужно, – наставительно ответил капитан и добавил, на мгновение прервавшись: «Как я посмотрю, мистер Кардозо, так вас многому учить придется».
– Я быстро схватываю, – отозвалась Эстер.
– Повязку не стронь, иначе кровотечение начнется, – сказала она потом, озабоченно, коснувшись его руки. Ворон поцеловал первое, что попалось под губы – смуглую щиколотку, лежавшую у него на плече, и, прижав ее к постели, строго сказал:
– Вот, что, дорогая, когда я приду к тебе, как к помощнику хирурга, – Степан не выдержал и рассмеялся. «Тогда и командуй, а тут – капитанская каюта, и капитан, что хочет, и делает, – он с удовольствием увидел, как расширились ее глаза.
– Больно? – он остановился, вдруг забеспокоившись.
Эстер поерзала под ним, – Ворон глубоко вздохнул, и велел себе потерпеть, – и весело ответила: «Нет, мой капитан, очень хорошо!»
– Ах, так, – он пропустил сквозь пальцы ее черные кудри, – ну, получай тогда, дерзкая девчонка!»
Потом он лежал, прижав ее к себе, целуя смуглую, худую спину с дорожкой позвоночника.
Она потерлась об него задом и томно сказала: «Помнится, капитан, вы мне какой-то вопрос задавали, семь лет назад?».
– Могу повторить, – он чуть шлепнул девушку и опять приник губами к нежной, пахнущей травой коже.
– А ответ не изменился, – услышал Ворон смущенный шепот.
– Не может быть! – удивленно сказал он.
– Да уж вот так, – Эстер, было, попыталась повернуться, но Степан остановил ее и сказал, еле сдерживая смех: «Ну, если хочешь попробовать, то так – удобнее».
– С тобой я хочу все, – прошептала девушка.
Ворон думал, что так не бывает – не с ним, не в его возрасте. Однако в каюту уже начал вползать еще серый, ранний рассвет, а он все никак не мог отпустить Эстер.
Она вдруг глубоко зевнула, улыбнувшись: «И совсем не было больно»
– Да уж умею я, в мои-то годы, – Ворон внезапно нахмурился. «А вот ты болтаешь, а делом не занимаешься! – он положил руку девушки куда надо.
Эстер скользнула вниз и еще успела прошептать: «Да я уж поняла, что в лазарете меня сегодня не дождутся!».
– Спи, – сказал он потом, обнимая ее – нежно, ласково. «Я тебя запру, и спи. Если захочешь поесть – у меня тут сыр, и вино. Я отстою вахту и вернусь, сразу же».
Он прикоснулся губами к теплому лбу, и увидел, как Эстер, свернувшись в клубочек, задремывая, все еще держит его за руку. «Звезда моя, – тихо сказал Ворон и вышел.
– Вот что, мистер Гринвилль, – сказал Ворон первому помощнику, потянувшись за еще одной порцией солонины, – вы подготовьте шлюпку, пожалуйста. Ну, там порох, припасы, оружие – все, как надо.
– Вы ешьте, капитан, – ласково сказал Гринвилль, двигая к нему блюдо. «Утомились, наверное».
– Вовсе я не утомился, – подозрительно глядя на него, ответил Ворон. «Вы идите в Плимут, а я тут отправлюсь кое-куда, по делам. По дороге ни во что не ввязывайтесь, у нас и так трюмы добычей переполнены».
– А вы надолго уезжаете? – еще более ласково спросил Гринвилль.
Капитан покраснел и что-то пробормотал.
– А, – многозначительно поднял бровь помощник.
– Доброе утро, господа, – сказал Мэйхью, садясь за стол. «Приятного аппетита. Мистера Кардозо никто не видел? Он вечером пошел вас перевязывать, сэр Стивен, и не вернулся. Я волнуюсь, – хирург выпил свою порцию разбавленного рома.
– Он у меня в каюте, – сказал Ворон, чувствуя, как пылают у него щеки.
– Капитан! – раздался из-за стола матросов потрясенный голос Джейсона.
– Тебе же, старина, вроде пальцы оторвало, а не глаза повредило. Все уже давно все поняли, один ты ничего не увидел, – сказал кто-то, и Ворон услышал хохот.
– Ну, – заключил Мэйхью, разламывая галету, – жаль, конечно. Способный юноша этот Эдуардо, пусть не бросает медицину, передайте ему. Ей, то есть, – хирург улыбнулся.
– Мерзавцы, – сочно сказал Ворон, и пошел стоять свою вахту.
Ворон пришвартовал шлюпку, и, выбравшись на берег, подал руку Эстер. Она посмотрела на небольшой барк, что покачивался на волнах залива и, рассмеявшись, сказала: «Что-то мне этот корабль знаком».
– Ты на нем до Панамы добиралась, – кивнул Ворон. «Это мой, я его как раз держу для тех случаев, когда надо быстро управиться. Он совсем новый, в прошлом году построили, в Дептфорде, я его и не называл еще. Теперь назову, – он ласково посмотрел на женщину и улыбнулся. «Звезда», – сказал Степан. «Вот какое будет ему имя».
Эстер взглянула на небольшой, с каменной, нависшей над заливом террасой, дом, и спросила: «И здесь совсем никто не живет?».
– Нет, – Ворон стал разгружать шлюпку. «Мальчишки в Англии, в школе, я круглый год на корабле. Но все, что надо, там найдется».
– Давай, я помогу, – она посмотрела на ящики и присвистнула: «Да ты, я смотрю, решил тут надолго обосноваться».
Ворон распрямился и серьезно сказал: «Тут есть козы и свиньи, – я их еще давно привез, рыбалка тоже хорошая, но вот, например, за вином каждый раз в Порт-Рояль шлюпку гонять не будешь. Да и опасно это, за мою голову награда еще лет двадцать назад назначена была.
Все же лучше, – он отобрал у девушки тяжелый ящик, – не рисковать попусту. Тем более, сейчас».
– Это ты о чем? – подозрительно спросила Эстер.
– Да так, подумалось, – небрежно ответил Степан, и, порывшись в сундуке, кинул ей связку ключей: «Иди, звезда моя, хозяйничай. Я тут закончу и рыбы тебе принесу, свежей. Мука в кладовой, воду мы из ручья берем, печь я сам сложил».
– Ты умеешь? – удивилась девушка.
– Я все умею, – ворчливо ответил Степан и посмотрел на нее так, что Эстер сразу же залилась краской.
За ужином он сказал, наливая себе вина: «Побудем тут пару недель, и потом я в Порт-Рояль все-таки загляну».
– Зачем? – удивилась Эстер.
Ворон помолчал и вдруг сказал: «В жизни такого вкусного хлеба не ел».
Девушка рассмеялась, и, положив тонкие пальцы на его руку, чуть погладила жесткую, большую ладонь. «Пекла и о тебе думала».
– Правильно, – одобрительно сказал Степан. «Я, впрочем, тоже – за удилищем и не следил, все больше представлял себе, чем это ты тут занимаешься».
– Кухню твою отмывала, – Эстер усмехнулась, – муку просеивала, воду таскала, ну и вообще – убиралась.
– Очень хорошо, – он посмотрел на чистую, скромную комнату, и улыбнулся: «А в Порт-Рояль мне надо, чтобы команду на барк набрать, один я с ним не справлюсь, все же не шлюпка».
– А куда это ты идти собрался? – подозрительно спросила девушка.
– Потом скажу, – Ворон потянул ее к себе на колени. «А сейчас я открою еще бутылку, и заберу тебя в спальню – надолго».
– Бутылки не хватит, – Эстер отпила из его бокала и медленно, очень медленно провела губами по его щеке.
– Я об этом подумал, – усмехнулся Ворон. «Ничего, принесу еще. Потому что, дорогой мой Эдуардо, – он пощекотал девушку, – я намерен не выпускать тебя из постели, по меньшей мере, дня два. Надеюсь, с голода мы не умрем».
– Не умрем, – уверила его Эстер, – я об этом позабочусь.
– Новолуние, – девушка посмотрела на тонкий, едва заметный над черным простором моря, серпик, и чему-то улыбнулась.
– Ну вот, – Ворон потянулся, вытирая тарелку куском хлеба, – тогда я завтра – в Порт-Рояль, а ты не волнуйся – тут безопасно, и я через пару дней уже вернусь. Потом снимемся с якоря.
– Куда? – спросила девушка, не отрывая взгляда от волн. На столе, в грубых подсвечниках, горели две свечи.
– В Плимут, а потом в Лондон, – ответил Степан.
– Мальчиков навестить? – Эстер взглянула на него и заметила, что Ворон покраснел – немного.
– И это тоже, – сказал он. «Но еще надо повенчаться. Нам с тобой, понятное дело».
– Я не могу венчаться, – тихо сказала Эстер. «Ты же знаешь».
– Ну, окрестишься, это недолго, – Ворон махнул рукой.
– Нет, – ответила девушка.
– Что – нет? – непонимающе спросил Ворон.
– Не буду я ни креститься, ни венчаться, – Эстер принялась убирать со стола.
– Я не могу жить с тобой, – он замялся, – так. Это грех.
– Но ведь уже живешь, – резонно заметила девушка, пожав плечами. «Какая разница?».
– Разница, – сдерживаясь, сказал Ворон, – в том, что я хочу видеть тебя своей женой.
Законной женой, звезда моя, перед Богом и людьми.
– Людям – все равно, – Эстер остановилась на пороге кухни, держа стопку тарелок, – уж поверь мне, а Богу – тем более.
– Ты поедешь со мной в Англию, – сдерживаясь, сказал Ворон. «И чтобы я не слышал больше этой чуши».
Она вдруг, спокойно, разжала руки. Тарелки со звоном упали на каменный пол. Эстер посмотрела на осколки и тихо сказала: «Я ради веры своей на костер пошла, и ради кого-то, – даже тебя, Ворон, – бросать ее не собираюсь. Представляю, что бы отец мой на такое сказал!».
Степан посмотрел на то, как она собирает черепки тарелок, и, стукнув кулаком по столу, закричал: «Так вот я не буду с тобой жить, как со шлюхой, поняла?».
Эстер обернулась и ядовито сказала: «Можешь не жить со мной вообще. Спокойной ночи, Ворон».
Он так хлопнул дверью, что она едва не слетела с петель.
Степан зажег свечу и распахнул ставни – море еще было серым, пустынным, предрассветным. Он посмотрел на измятую постель и пробормотал: «Проклятая упрямица!».
Он постучал, – тихо, – в дверь соседней спальни. Кровать заскрипела, и он, едва слышно ругаясь, постучал сильнее.
«Девчонка, – пробормотал он, – ну, только появись на пороге».
Эстер, зевая, распахнула дверь и сказала, подняв бровь: «Вам чем-то помочь, сэр Стивен?».
Ворон, не глядя на нее, пробормотал: «Прости. Я был неправ. Можно?».
От нее пахло хлебом и сонным теплом, и под рубашкой она была вся – будто смуглое золото.
– Я тебя накажу, – пообещал он, подталкивая ее к постели. «Заставила меня всю ночь проворочаться, будто мальчишку какого-нибудь».
– А капитан строго наказывает? – Эстер подставила ему губы, – через плечо.
– Очень, – сказал он. «Сейчас узнаешь, звезда моя».
Она лежала, устроившись у него на груди, легкая, будто птичка. «А если дети? – вдруг сказал Степан. «Значит, дети, – рассмеялась Эстер и поцеловала его. «Потом разберемся, Ворон. А ты мне все равно муж, иного мне не надо».
– Да и мне тоже никто, кроме тебя, не нужен – он погладил ее по спине и зевнул: «Я бы все же отдохнул, дорогая жена, годы, сама понимаешь».
Девушка усмехнулась: «Да, как я посмотрю, возраст у вас почтенный, капитан, вам себя беречь надо».
– Вот сейчас посплю, – Ворон положил ее к себе под бок, и обнял, – а потом поговорим о моем возрасте.
Степан задремал, и Эстер, в еще призрачном, неверном свете раннего утра, увидела, как изменилось его лицо – оно было счастливым, спокойным, и он чуть улыбался, все еще не отпуская ее.
Девушка посмотрела на тающий над морем осколок новой луны, и, нежно взяв руку Степана, положила к себе на живот.
– И ты тоже спи, – шепнула она неслышно.
Эстер потерлась щекой о плечо мужа, – он что– то пробормотал, прижав ее к себе покрепче, – и сама заснула, под шуршание набегающих на берег волн.
Интерлюдия
Москва, лето 1584 года
– Марфа Федоровна, – ключница, постучавшись, просунула голову в дверь, – там Лизавета Петровна вас зовет, заминка у нее с бельем какая-то.
Марфа вздохнула, и, отложив перо, прошла в кладовую. Лиза, в домашнем сарафане, морща лоб, пальцем пересчитывала скатерти, разложенные аккуратными стопками.
– Сколько в стопке каждой? – Марфа потрепала дочь по каштановым, мягким волосам.
«Десять, – подняла Лизавета серьезные, темно-синие глаза.
– А стопок сколько? – улыбнулась Марфа.
– Пять, – Лиза хлопнула себя по лбу. «Ну, пять десятков конечно, о чем я думала только, матушка!».
– О том, как быстрее на двор убежать? – Марфа обняла дочку и прижала к себе поближе. Та рассмеялась и спросила: «А мы этим летом в подмосковную поедем?».
– Нет, наверное, – Марфа вздохнула. «Собираться же надо, в конце августа отплываем уже, через два месяца».
Петя, таща за собой на веревке игрушечную тележку, зашел в кладовую, и требовательно сказал: «Есть!».
– Тяжелый ты какой, – Лиза подняла брата и поцеловала его в пухлую щечку.
Марфа посадила ребенка на колени, и, расстегнув сарафан, дала ему грудь. «К осени отлучу, – подумала она. «Вон, уже и зубов у него сколько, совсем взрослый. Да и к тому же, – она покосилась на Лизу, что убирала скатерти в сундуки и быстро посчитала на пальцах, – уже к Рождеству дитя принесу, тяжело будет на сносях кормить-то».
– Матушка, а ты что покраснела? – спросила Лиза, поворачиваясь.
– Жарко тут, распахни-ка ставни, милая, – попросила Марфа. Со двора доносился требовательный голос Прасковьи: «А ты играй, как положено, вон, я вижу, куда стрела-то вонзилась, а ты побежала и ее в другое место воткнула!»
Ленивый, высокий голосок Марьи ответил: «Вот те крест, Параша, то привиделось тебе!»
– Закончила ты, Лизонька? – Марфа ласково поцеловала задремавшего мальчика в лоб, а потом – повыше, в темные, мягкие кудри. Длинные ресницы чуть задрожали, он зевнул и свернулся в клубочек на руках у матери. «Отнесешь Петеньку в колыбель-то, а то я расчеты для Феди еще не закончила, а он уж и придет скоро?».
– Конечно, матушка, – Лиза подняла брата, и Марфа распахнула перед ней дверь.
– Там гонец на дворе, Марфа Федоровна, – позвала ее ключница. «Из Смоленска грамотцу привез. И с Кремля от вдовствующей государыни, Марьи Федоровны, тоже прислали….
Марфа уже не слышала, – она подхватила сарафан, и, наскоро набросив платок на голову, сбежала во двор.
Оказавшись в своей горнице, она первым делом опустила засов и распечатала грамотцу – в руку ей упала засушенная ромашка.
«Счастье мое! – едва прочитала Марфа, и, опустив письмо, посмотрела в окошко, туда, где стояли в голубом, высоком небе пушистые, легкие облака. Пахло свежескошенной травой – с лугов у Москвы-реки, дул свежий ветер и женщина на мгновение закрыла глаза.
«Счастье мое! Место для крепости мы выбрали, однако же, работа тут предстоит большая, и, пока не закончим Белый Город, приступать к ней не будем. Когда вернусь, будем с Федором начинать делать чертежи стен и башен, стены тут я придумал трехъярусные, а оных ни в одной крепости еще не делали. Завтра я еду на Москву, думаю, дней через пять уже доберусь, – Марфа улыбнулась. «Я тебя, счастье мое, с Троицы не видел, и, когда увижу, то уж и не знаю, сколько буду тобой любоваться – хотелось бы, конечно, до конца дней моих.
Детей поцелуй, – всех, никого не забывай, а тебя саму я буду целовать долго – сколько, даже и не знаю, потому что не придумали еще той меры, коей измеряют любовь.
Вечно твой, Федор».
Она поднесла письмо к щеке и на мгновение прижалась к строкам. «Господи, – подумала Марфа, – ну как же так? Может, сказать все же? Как же я возьму и уеду, и дитя принесу, а он даже знать не будет о сем?»
Со двора донесся счастливый смех девчонок. Прасковья крикнула: «Лизавета, айда с нами в лапту играть!»
– Сие не для девочек, – строго ответила Лиза. «И Петенька заснул, не кричите так, разбудите его»
– А что это ты вышиваешь? – поинтересовалась Марья.
– Так, – даже отсюда, из горниц, было слышно, как смутилась Лиза. «Для рубашки ворот, – ответила она.
– Не иначе, как для Феди, – язвительно сказала ей младшая сестра, и, зевнув, добавила:
«Скучная ты, Лизавета, так всю жизнь за пяльцами и просидишь. А я вот хочу кораблем управлять».
– Девочки то не делают, – вздохнула Лиза. «И хватит вам тут болтаться, идите, свою горницу уберите, разбросали там все».
– А я, – ответила Прасковья, и Марфа чуть усмехнулась, – так голос девочки напомнил ей Джованни, – я буду скакать на коне, и на шпагах драться. Матушка умеет и я тако же».
Марфа высунулась из окошка и сказала: «Давайте, милые, приберитесь, и заниматься уже надо. Почитай с ними, Лизавета».
– Хорошо, матушка, – кивнула девочка, что сидела на крыльце с вышиванием.
Марфа, было, взялась за перо, чтобы закончить расчеты, но, вздохнув, положила руку на живот: «Хоша и нежданный ты, а все одно – любимый, – сказала она тихо. «Федосью я прошлым годом началила, а сама? Девке шестнадцать лет было, как раз голову и терять во время сие, а не тебе, – у тебя пятеро по лавкам. А все одно – потеряла».
Пасха была ранней, и в оврагах, в тени, еще лежали сугробы. Он приехал на Воздвиженку, как всегда, ближе к вечеру, когда небо над Москвой стало зеленовато-голубым, призрачным, звонили колокола, и от реки тянуло сырым, весенним холодком.
– Давно вас не было, Федор Савельевич, – сказала Марфа, протягивая ему тетрадь с расчетами. «Вот, те, что Федя принес прошлой неделей – все сделала».
Зодчий улыбнулся, и, как всегда, Марфа удивилась тому, как поменялось его лицо – из жесткого, нелюдимого оно стало почти счастливым. «Я на Пахру ездил, в каменоломни Камкинские, оттуда для Москвы белый камень везут, надо было помочь им новые штольни заложить. Держите, – он вдруг протянул Марфе целую охапку пролески. «В лесу их сейчас – хоть косой коси».
Женщина опустила лицо в лазоревые цветы и, помолчав, сказала: «Федор Савельевич, а красивая Москва оттуда, сверху, со стены вашей? Высокая она?»
– Почти десять саженей, – ответил зодчий и вдруг рассмеялся: «Очень красивая, Марфа Федоровна. Посмотреть хотите?».
– А можно? – удивилась она.
– Отчего же нельзя, – серые глаза Федора Коня вдруг заблестели смешливыми искорками. «Я же Белый Город строю, кому хочу, тому его и показываю. Приходите после вечерни, у нас в это время шабаш, работу заканчиваем, как раз тихо будет».
Она велела Феде присмотреть за младшими, и, надев самый невидный, темный сарафан, покрыв голову таким же простым платком, выскользнула из дома, когда колокола монастыря уже затихли. В избах вздували огонь, на Красной площади торговцы складывали товар.
Марфа прошла мимо Троицкой церкви и спустилась вниз, к наплавному, деревянному мосту.
Она внезапно вспомнила, как несколько дней назад Федя принес ей рисунок.
– Понте-Веккьо? – вгляделась Марфа, вспомнив флорентийский мост. «Где же была та лавка? – вдруг подумала она. «Да, правильно, как раз в середине, по правой руке, если идти от Палаццо Веккьо. Я там эссенцию жасмина покупала еще».
– Нет, – Федя покраснел. «Это я придумал, как первый каменный мост на Москве-реке возвести».
Марфа закинула голову – стена возвышалась перед ней, еще в лесах, огромная, будто горы.
В начале ее были устроены ворота, что выходили на реку.
Федор Савельевич ждал ее у крутой деревянной лестницы, что вела на леса.
– Высоты не боитесь? – спросил он, и Марфа, подняв на него зеленые, прозрачные глаза, тихо ответила: «Нет».
Ветер, внизу слабый, здесь был резким, бьющим в лицо. На западе, над лугами, над долиной Сетуни опускалось вниз огромное солнце, и река, уже свободная ото льда, была под его лучами – словно расплавленное золото.
Город лежал перед ней – огромный, уходящий вдаль куполами церквей, деревянными крышами, над Кремлем метались стаи птиц, и Марфа вдруг сказала: «Я вон там родилась».
Она махнула рукой на крутой склон реки. «Там подмосковная наша стояла. В ту ночь, как матушка меня рожала, была гроза большая, с молниями, одна даже прямо в мыльню ударила, где матушка была. А потом, как я на свет появилась, уже утром, батюшка меня взял на руки, и поднес к окну – показал мне город мой родной, мою Москву. А теперь вы, Федор Савельевич, сие сделали. Спасибо вам».
– Молния, – он помолчал, вдыхая ветер. «Так вот оно как, значит, Марфа Федоровна, а я все думал – откуда вы такая? А вас небесным огнем пометило, с рождения еще».
Она вдруг почувствовала, что краснеет – отчаянно. Повернувшись, глядя снизу вверх, в его сумеречные, глубокие глаза, она сказала: «И давно вы сие думали?».
– С той поры, как вас в первый раз увидел, – просто ответил зодчий.
Марфа внезапно почувствовала, как порыв ветра сбрасывает с ее головы платок. Она схватилась за его край, но все равно – темная ткань упала на ее плечи, и бронзовые косы забились на ветру.
Она встала на цыпочки, и прошептала: «А знаете, Федор Савельевич, как это – когда огонь внутри, и нельзя выпустить его? Дотла ведь сгореть можно».
– Так вот я уже, сколько сгораю, Марфа, – его губы оказались совсем рядом, и Марфа вдруг рассмеялась: «Надежные-то леса у вас, Федор Савельевич?».
– Сии леса я строил, и сын твой, мы все надежно делаем, – усмехнулся он и поцеловал Марфу – так, как она и думала, – долго и сладко, чуть оторвав от грубых деревянных досок, держа на весу. Когда Федор, наконец, с неохотой, отпустил ее, Марфа сказала: «Так бы и не уходила отсюда».
– Иди ко мне, – Федор опять притянул ее ближе, и шепнул: «Холодно еще ночью, а костер тут разводить нельзя».
Между поцелуями Марфа вдруг замерла, и, проговорила, улыбаясь: «Ты же у церкви Всех Святых, что на Кулишках, живешь, Федя мне говорил?».
– Да я там и не бываю вовсе, счастье мое – рассмеялся зодчий, целуя ее тонкие пальцы. «Я здесь и ночую, с рабочими».
– Ну, – Марфа потерлась щекой о его плечо, – может, зайдешь все же домой, завтра, после обедни? Ненадолго, – она вскинула бронзовую бровь.
– А я хочу надолго, – сквозь зубы сказал Федор, обнимая ее. «Пожалуйста, Марфа»
– Завтра, – она закинула руки на его плечи и еще раз прошептала, целуя его: «Завтра».
Марфа сама спустилась вниз, и, уже у стены, завязав платок, помахала рукой Федору, который остался на лесах. Он посмотрел вслед ее стройной, в темном сарафане, спине, и, потерев руками лицо, сказал: «Я-то ведь, Марфа, навсегда хочу, вот какое дело, счастье ты мое».
– Как сборы-то ваши, Марья Федоровна? – вздохнула Марфа, глядя на сундуки, что стояли в опочивальне вдовствующей государыни.
– Да потихоньку, – бледное лицо под черным платом чуть покраснело. «И то благодарение Господу, что дали нам спокойно уложиться-то, она, – Марья Федоровна понизила голос и зашептала, – кричала, говорят: «Чтобы духу ее в Кремле не было, прошли те времена, что она царствовала, теперь я царица! А деток все нет у них, она, может, посему и злобствует».
– Ну, с Божьей помощью, может, и будут, – Марфа чуть улыбнулась.
Из соседней опочивальни донесся детский смех. Митька высунул голову в дверь, и сказал, глядя на женщин ореховыми, красивыми глазами: «Петя кошу нашел!».
– Еще ж двух ему нет! – ахнула Марфа. «Как говорит-то хорошо, Марья Федоровна».
Царица улыбнулась. «Да вот как под Рождество стал болтать, так и не остановить его. Иди сюда, сыночек, и Петеньку позови».
– Петя, – крикнул Митька, – мама иди!
Петенька появился на пороге, держа обеими руками белого котенка, страдальчески свесившего голову.
– Коша! – восторженно сказал ребенок. «Кошу хочу!»
Марфа посмотрела в лазоревые, веселые глаза Петеньки и вздохнула: «Ну, поиграй тут, милый, у нас на Воздвиженке тоже котят достанет».
Митька забрался на колени к матери и приник головой к ее опашеню. «Как Иван Васильевич преставился, – Марья Федоровна перекрестилась, – так отлучила я его, – она погладила сына по волосам – темным, как у нее, – все одно, молоко-то пропало у меня тогда».
– Папа на небе, – сказал Митька. «У ангелов». Он зевнул, потерся щекой о руку матери, и попросил: «Спать».
Марья Федоровна, чуть покачивая сына, сказала: «Господи, как оно будет там, в Угличе этом? Хоша Митеньке его и в удел дают, хоша и палаты нам там строят, – а все одно – страшно мне, Марфа Федоровна, случись что, я как его защищу? Сирота ведь сыночек мой, – она покрепче прижала к себе ребенка.
Марфа внимательно посмотрела в сине-серые, как грозовая туча, глаза женщины. «Так и мои, Марья Федоровна, – ответила Марфа, – тоже сироты все. Федосья замужем, а все остальные – на мне».
– Пишет она, из Сибири-то? – спросила Марья Федоровна.
– Последняя грамотца была еще осенью, как Большой Камень они перешли, а с тех пор – не писала, – вздохнула Марфа. «Жаль, конечно, мне уезжать, не знаю я, что там с дочкой – однако же, надо».
– Надо, да, – Марья Федоровна посмотрела на Петеньку, что прикорнул на ковре рядом со спящим котенком и сказала: «Может, уложим их, Марфа Федоровна, и на трапезу со мной останетесь? Стол у меня вдовий, простой, не обессудьте уж».
– Ну что вы, – улыбнулась Марфа. «Спасибо вам, государыня. А что защищать, – она кивнула на Митьку, – так крестник мой наследник престола царей московских, чего ж бояться-то?».
– Сего и боюсь, – медленно ответила Марья Федоровна, глядя на мирно спящего сына.
Они уже сидели за столом, когда низкая дверь отворилась, и в палаты вошла царица Ирина Федоровна.
Обе женщины встали и поясно поклонились государыне. «Что-то вы не бойко сбираетесь, Марья Федоровна, – кисло сказала Ирина, поиграв перстнями на длинных пальцах. «До Углича дорога хоша и недолгая, а все одно – дожди зачнут, так в грязи застрянете. Уехали бы, пока сухо, до Яблочного Спаса».
– Уедем, государыня, – спокойно сказала Марья Федоровна. «Однако ж царевич мал еще, Углич – то не Москва, лекарей там хороших нет, заболеет еще наследник престола-то».
Ирина побарабанила пальцами по скатерти. «Коли что с царевичем, храни его Господь, приключится, ты в сем виновата будешь, Марья, – иночество на следующий же день взденешь, благодари еще, что сейчас тебя не постригли. И опекуны его тако же отвечать будут».
– Опекуны? – тихо спросила Марья Федоровна.
– Государем Иваном Васильевичем, да призрит Господь его душу, – Ирина перекрестилась, – назначенные, и Регентским Советом утвержденные, – красивые губы сжались в тонкую, бледную черту, и царица, посмотрев на склоненную голову Марфы, спросила: «А вы тоже до Яблочного Спаса уезжаете, боярыня? С детками вашими?».
– Да, государыня, – тихо ответила Марфа. «Младший мой, Петенька, вырос уже, можно его без опаски морем везти».
– А, – безразлично ответила Ирина Федоровна, и вышла. Марфа проводила глазами прямую спину в тканом золотом, парчовом опашене, и, вздохнув, сказала: «Давайте ближних боярынь позовем кого, чтобы со стола убрали, и я про травы вам зачну рассказывать, и с собой их тоже, конечно, дам. А вы записывайте».
– Спасибо, – сглотнула Марья Федоровна и чуть погладила мягкую руку Марфы.
На кремлевском крыльце она вдохнула жаркий, летний воздух и велела: «Остановишь у церкви Всех Святых, что в Кулишках, там помолиться хочу, а потом в монастырь наш поезжай».
«Щербатый как раз к обедне в монастырь придет, донесения у меня с собой, уже зашифрованные, передам и домой поеду, – подумала Марфа, откидываясь на бархатную спинку. «Как это Джон написал в последний раз: «Я не имею права просить тебя остаться на Москве, конечно, просто постарайся перед своим отъездом узнать как можно больше про планы шурина царя Федора, Бориса. Понятно, что он, а не Федор, будет управлять государством».
В церкви было темно и людно, пахло ладаном, с амвона доносился размеренный голос священника, и Марфа, закрыв глаза, вспомнила невидный деревянный домик, что стоял совсем близко отсюда, по соседству.
– Ты в этом сарафане, как девчонка, – Федор опустился на колени перед лавкой, где сидела Марфа, и шепнул: «Господи, неужели ты и вправду здесь?».
Марфа обвела глазами заброшенную, нежилую избу, – только рисунки и чертежи кипами лежали на столе, придавленные камнями, и шепнула: «Да, милый».
– Скажи еще, – попросил Федор, закрыв глаза, целуя ее – чуть слышно. «Пожалуйста, Марфа».
– Милый мой, – она почувствовала его, – совсем рядом, – и обняла его, – отчаянно, будто и вправду была девчонкой. Федор нежно расплел ее косы, и поток бронзовых, мягких волос хлынул вниз. «От тебя солнцем пахнет, – шепнул он, поднимаясь, легко вскинув ее на руки.
«Куда?», – спросила Марфа, закрыв глаза, нежась под его поцелуями.
– Я там давно не был, – усмехнулся Федор, распахивая низкую дверь, – но, кажется мне, лавка там шире будет, чем здесь.
Ставни были заколочены снаружи, и в темноте ее глаза блестели, как у кошки. «Вот так, – сказал Федор, устраивая ее на лавке, окунаясь в ее распущенные волосы. «Сначала так, потому что я слишком давно этого хочу, Марфа, и терпеть более не в силах».
– Не надо терпеть, Федя, – она вдруг, вспомнив Чердынь, подтянула к себе сброшенный плат.
«О нет, – Федор накрыл ее руку своей, – большой, загрубевшей, – нет, Марфа».
– Я не смогу, – она застонала, схватившись за его пальцы, – не смогу. Услышат!
– Ничего, – сказал Федор, не отрываясь от ее губ. «Я тебя просто буду целовать, – все время.
А ты – ты делай, все что хочешь, счастье мое. Я тут для того, чтобы любить тебя, вот и все».
Уже потом, лежа у него на плече, Марфа подняла голову и улыбнулась: «А что ты хочешь, Федор Савельевич?».
– Чтобы ты была рядом, – просто ответил он и вдруг, нежно, взял в большую ладонь ее грудь:
«Ты ведь кормишь еще?».
Марфа чуть покраснела: «Ну да, посему и…, – она не закончила.
– Да уж понял я, – Федор улыбнулся и провел губами по белой коже. «Оно, конечно, так во стократ слаще, – задумчиво сказал мужчина. «Хотя, – он помедлил, – есть и еще что-то, что тоже сладко, а я сего еще не пробовал, уж больно торопился».
– Попробуешь? – Марфа улыбнулась.
– И не один раз, – Федор вдруг рассмеялся. «А ты лежи, счастье мое, лежи, отдыхай».
