Текст книги "Вельяминовы. Начало пути. Книга 2"
Автор книги: Нелли Шульман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 64 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]
Эпилог
Восточная Сибирь, сентябрь 1586 года
– Никогда я не думал, что возможно сие, – сказал Гриша, сглотнув, и шагнул ближе к обрыву.
Водная гладь расстилалась перед ними – бескрайняя, огромная, блистающая под лучами еще теплого, осеннего солнца.
Волк стоял, молча, держа под уздцы двух низеньких, крепких лошадок. Снизу, из распадка, где бежал по камням ручей, поднимался легкий дымок. Женщина, что возилась у входа в юрту, подняла голову, и, помахав рукой, закричала: «Рыба изжарилась почти, спускайтесь».
На мелководье вторая женщина – высокая, на сносях, смеясь, опускала большого, толстого ребенка ножками в воду. Тот заливисто хохотал и норовил пойти сам.
– Холодная же, – озабоченно сказал Гриша.
– Здоровей будет, – усмехнулся Волк и добавил: «А ты думаешь, я сие представлял, как на восток мы отправились? Помнишь, нам атаман о Белом море рассказывал? Однако, сие, Григорий Никитич, не океан еще – сам же видишь, вода в нем не соленая».
– Я такой вкусной воды в жизни не пил, – отозвался второй мужчина. «И прозрачная какая. Да и рыбы тут – вон, я вчера к палке веревку с гвоздем привязал, червяка насадил, – и только успевай таскать. Вон, – он приставил ладонь к глазам, – Тайбохтой едет, утки сегодня на ужин будут, у него все седло оными обвешано».
Князь спешился и сказал, смешливо глядя на мужчин темными, миндалевидными глазами:
«Сие озеро, местные его, – он помедлил, вспоминая, «Бэйгхэл» называют. От реки этой большой, – он показал себе за спину, – по коей мы пришли сюда, они говорят – на полночь дорога долгая, а на полдень – быстрая. А там, на полудне, озеро это и заканчивается».
Волк присел и быстро нарисовал что-то палкой на земле. «Ну да, – вгляделся Тайбохтой, – все так».
– Может, и перезимовать тогда здесь? – задумался Гриша. «Или до холодов все же лучше дальше на восход податься?».
– Когда срок-то у жены твоей? – взглянул Тайбохтой на зятя.
– Да вроде сейчас, говорит, в любой день может начаться, – Волк улыбнулся. «И на том спасибо, что хоть признается, а то вон – до седьмого, что ли месяца, молчала».
– Ну, давайте тогда подождем, как родит она, – приговорил Тайбохтой, – а там и двинемся. До зимы к восточному берегу доберемся, и там уж осядем, а как теплее станет, – далее пойдем.
– А что местные говорят, Тайбохтой, – спросил Гриша, когда они уже шли к озеру, ведя за собой лошадей – далеко отсюда этот океан-то?
Князь рассмеялся, и перекинул на плечо темную, тяжелую косу. «Да тут про него и не слышал никто, Григорий. Люди здешние хорошие, но сами недавно сюда с запада пришли, не знают, что вокруг».
– А на каком языке вы с ними разговаривали-то? – ухмыльнулся Волк.
– А ты ж сам оного большой мастер, зять, – подтолкнул его Тайбохтой. «В нем на пальцах объясняешься». Мужчины расхохотались, и, Гриша, вдохнув запах жареной рыбы, сказал:
«Может, лодку смастерить? Ну, такую лодку, на коей мы по рекам сюда шли. Все ж водой-то удобнее до другого берега добираться будет».
– Опасно сие, как мне кажется – хмыкнул Волк. «То ж не река, то хоть и озеро – а все одно, берегов-то не видно. Еще ветер начнется».
– Может, – Тайбохтой зорко посмотрел на зятя. «Однако ж давайте, все равно ее сделаем, мы тут до следующей луны пробудем, как сын твой окрепнет, как раз и научитесь на воде-то с ней управляться. Пригодится. Ты ж, Григорий, говорил, что у вас там, за Большим Камнем, по ветру на лодках ходят?».
– Ну да, – подтвердил Гриша. «Из шкуры хороший парус выйдет».
– Решено тогда, – Тайбохтой посмотрел на изумленное лицо Волка и добавил: «Сын у тебя будет, сын, уж поверь моему слову».
Женщины сидели на большой, расстеленной у ручья шкуре и ощипывали уток. Никитка ползал между ними, играя с шишками, то сгребая их вместе, то разбрасывая по сторонам.
– Хорошо, что орехов собрали, – сказала Федосья, потирая поясницу. «Надо будет почистить немножко, и масла из них выжать, а остальные так с собой возьмем.
Никитка подполз к матери, и чуть шатаясь, приподнявшись на крепких ножках, зашарил рукой у ворота ее легкой, кожаной парки.
Василиса смешливо проворчала: «Обжора», и развязав парку, устроив ребенка на коленях, дала ему грудь.
– Хорошо тебе, – вздохнула Федосья, – ты в штанах, а я уже месяц ни в одни не влезаю.
– Да сейчас родишь и влезешь, – успокоила ее подруга, глядя на сшитый из оленьей шкуры, украшенный мехом белки халат Федосьи. «А этот сложим и оставим – все равно пригодится, не следующим годом, так после него».
– Трав-то дать тебе, к весне? – зорко посмотрела на нее Федосья. «Говорила ты с Гришей?».
– Решили, что этим годом не надо, – улыбнулась Василиса, – братика или сестричку для Никитки родим, чтобы ему веселее было, а уж потом буду пить. Вы ж дальше пойдете с Волком, а мы останемся».
– Не хотите с нами? – вздохнула Федосья, и, потянувшись, взяла подругу за руку. «Матушка моя добрая, у нее для всех место найдется, и для деток – тако же».
– Ах, подруженька, – Василиса погладила по голове сопящего Никитку, – ты-то вон – и везде была, и страны далекие знаешь, что за морями, хоша и девочкой там жила – а все же. А сие, – она обвела вокруг рукой, – моя земля, тако же и Гриши, хорошо нам здесь. Вот море увидим, вас проводим, и там обживаться будем».
– Ну пойдем, – Федосья легко, несмотря на свой большой, уже опустившийся живот, поднялась, – сейчас изжарим их, лук медвежий я тут тоже нашла, ягод туесок есть – попируем на славу.
– Да, – Василиса уложила заснувшего ребенка на землю и принялась убираться, – а то вона, они ж лодку зачали строить, в шкурах сегодня с утра рылись, нужную искали. Вернутся голодные.
– Лодку да, – кисло сказала Федосья, – еще и оную нам с собой тащить не хватало, и так уже, вон с десяток лошадей у нас, юрта, и по дороге еще Бог знает, чем обрастем.
– Твой батюшка, – усмехнулась Василиса, моя в ручье руки, – и так, помнишь, торговал у местных три юрты, не одну, еле отговорили его. А так – ничего, шкуры развесили, как в чуме, и всем удобно. Никитка большой уже, ночами не плачет.
– А все равно, – похлопала ее по плечу старшая девушка, – коли мой батюшка с вами останется, и жить под одной крышей будет, он никогда в жизни из твоей чашки не поест. И сейчас вон – я на сносях, ты кормишь, а он все равно нас от седла своего гоняет, и лук в руки не дает».
– Тако же и дед мой был, я помню, – улыбнулась Василиса. «Старики – они строгие с этим, что с них взять».
– Моему батюшке еще сорока пяти не было, – заметила Федосья, пристраивая вымоченную в воде палку над костром. «Смотри, женится еще, вторая хозяйка у тебя будет».
– Я привыкла, – Василиса стала набивать уток медвежьим луком. «Мы ж с тобой уживаемся, хоша у нас конечно – общее все, делить нечего».
Волк бросил камешек в тихую, прозрачную озерную гладь, и спросил жену, что сидела рядом, положив голову ему на плечо: «А море – оно такое?».
Федосья задумалась. «Разное оно, милый. Когда на юге – то веселое, легкое, плыть по нему радостно, а на севере – неприветливое бывает, страшное. Мы, когда на Москву плыли с матушкой, из Лондона, шторм был большой, мы думали даже, что ко дну пойдем».
– Да, – сказал Волк и бросил еще один камешек. «Ну, Федосья Петровна, посмотрим, что за океан, как там окажемся. А если оттуда – он кивнул на восток, – вниз, на полдень отправиться?».
– Там Китай, Индия тако же. Отчим мой оттуда пряности возил, и дядя, брат его, помню, рассказывал нам про Гоа – он в тех морях плавал, – Федосья чуть покраснела.
– Тот, за которого ты замуж чуть не вышла? – поддразнил ее Волк. «Ну, что я могу сказать, счастье – я Господа должен благодарить, что сего не случилось, иначе б я тебя не встретил».
– Да и я тоже, – Федосья улыбнулась. «Ну вот, а после Индии, – там Персия, Турция, Стамбул опять же, ну, про него я тебе уже рассказывала. Там долгая дорога, тяжелая. А так, – она чуть помолчала, – ежели мы в Америке окажемся, там уж до Лондона доберемся.
– Батюшка твой не поедет с нами, – Волк чуть вздохнул. «Не хочет, говорит, тут земля его, не может он все бросать».
– И Василиса с Гришей остаются – Михайло почувствовал, как жена ближе прижимается к нему, и, погладив ее по голове, шепнул: «Давай я костер разведу, шкуры есть у нас, тут хорошо, тихо так».
– И тепло еще, – Федосья встала с камня, потягиваясь, и вдруг замерла: «Что это там, в воде? Вроде голова чья-то?».
– Зверь смешной, – Михайло вгляделся, – как мы сегодня лодку пробовали, дак все время вокруг нас вертелся. У него шерсть такая короткая, а сам – толстый.
– Тюлень, – улыбнулась Феодосия, вспомнив рассказы отчима. «Надо же, я думала – они только в морях живут, а тут – тоже есть. А ну-ка, – она прищурилась, смотря на мужа, что собирал плавник на берегу, – как тебя зовут?
– Je m'appel e Michael, – закатил глаза Волк. «Je suis vingt années». И тебя мне надо называть «Тео», я помню.
– Лучше б я испанский учила, – вздохнув, пробормотала Федосья. «Так кто ж знал, что он понадобится».
– Ну, все, – Волк потянул ее к себе, на шкуру, – я сегодня с этой лодкой утомился так, что сейчас до полудня просплю. Или, – он вдруг приподнялся на локте, оторвавшись от ее нежной шеи, – даже дальше.
– Даже дальше мой батюшка не даст, – ворчливо отозвалась жена и вдруг ахнула, заведя руку за спину: «Так вот как ты устал!»
– Для сего, Федосья Петровна, – наставительно сказал муж, стягивая с ее смуглых плеч халат. «У меня всегда силы найдутся».
Волк проснулся от того, что жены рядом с ним не было. Он так привык чувствовать ее совсем близко, – руку протяни, – и дотронешься, что, еще не открывая глаз, нахмурившись, пошарил рядом.
Сквозь легкое шуршание воды он услышал слабый стон. «Господи!», – Волк приподнялся, и увидел, что Федосья стоит на мелководье, обнаженная, расставив ноги.
– Я сейчас, – он быстро стал одеваться, – сейчас, Василису подыму.
– Не надо, Волк, – нежно сказала жена. «Уже не надо. Иди сюда».
Он опустился перед ней на колени и заметил, что у нее мокрые волосы.
– Я купалась, – она чуть поморщилась и взяла его за плечи – сильно, – и началось. Дай-ка, – она положила его пальцы себе между ногами.
– Это? – Михайло поднял на нее глаза.
– Головка – усмехнулась она. «Сейчас, ты руки не убирай».
Федосья часто, мелко задышала, и он увидел, как появляется на свет его дитя. «Еще немножко, – сказал Волк, и, окунув руки в холодную, озерную воду, взял ребенка за плечики.
«Хорошо, что я маслом-то мазалась кедровым, – открыв рот, медленно, вцепившись в мужа, проговорила женщина.
Волк увидел, что жена напрягается, еще шире раздвинув ноги. Ребенок, выскользнув ему прямо в руки, обиженно, мощно закричал. Волк поднялся, и, передав дитя Федосье, посмотрев, как она устраивает его у груди, сказал, обняв их обоих: «Ну что, Данило Михайлович, сие ведь только жизни твоей начало».
Рассвет играл над озером – розовым, золотым, чудным сиянием, и Михайло, закинув голову, увидел, как всходит солнце над гладкой, тихой водой.
Интерлюдия
Цфат, осень 1587 года
Старик проснулся, когда над холмами уже поднимался прохладный рассвет. Пробормотав:
«Благодарю Тебя Владыка живой и сущий за то, что по милосердию Своему, Ты возвратил мне душу; велика моя вера в Тебя», поднявшись с кровати, он омыл руки. Потом, закинув их за голову, потянувшись, он долго смотрел на сад за раскрытыми ставнями.
Отсюда была видна только одна ветка граната – в золотистых листьях висел созревший, набухший плод. Можно было выйти наружу, и полюбоваться всем деревом, но старик предпочитал смотреть на него так – в простой деревянной, выкрашенной голубой, уже чуть облупленной краской, раме.
Жена приоткрыла один черный глаз и чуть зевнула.
– Спи, – он наклонился над постелью и поцеловал ее в лоб. «Я на молитву и потом – заниматься. Спи, любовь моя».
Он укрыл жену плотнее, – утро здесь, в горах, было уже зябким, и, по дороге во двор заглянул к дочери – та спала, разметав по узкой кровати черные косы, положив щеку на книгу.
Старик улыбнулся и вышел из своего низенького дома, на улицу. Там было еще пусто, и он немного постоял, просто радуясь еще одному восходу солнца.
«Восемьдесят шесть, – смешливо подумал старик. «Ну, еще пять лет. Мирьям будет шестнадцать, выдам замуж, и все. Фейге жалко, конечно, но ничего – Исаак мальчик хороший, тут, рядом, в Иерусалиме, и остальные сыновья там же – будет чем ей заняться.
Там внуки, весело, скучать по мне не станет».
Он на мгновение вспомнил старшую дочь и чуть помрачнел. «Пропала без вести. И Давид ее тоже. Ох, Господи, дай им покой под сенью присутствия Твоего. У сватов еще двое сыновей, конечно, да и у нас – много, а все равно, – болит. И Фейге бедная – так плакала, как весточка к нам пришла».
Старик вздохнул, и вгляделся в дорогу, что, извиваясь по склону холма, вела к городу. «Едет кто-то, – подумал он, и внезапно ощутил легкий холодок, пробежавший по спине. Склонив изящную, седобородую голову, он шагнул в темные, низкие двери маленькой синагоги, и, как всегда, только открыв молитвенник, только увидев черные, причудливые очертания букв – забыл обо всем вокруг.
– Вот так, – Фейге Судакова положила свои пухлые, мягкие руки на пальцы дочери, и мягко показала, – вот так и плети, Мирьям. А как заплетешь – смажь взбитым яйцом и неси пекарю.
Женщина краем глаза взглянула на небо – солнце уже поднялось довольно высоко, а еще надо было вымыть полы, и поменять постели.
Она как раз набирала воду, когда Мирьям, вернувшись из пекарни, спросила: «Еще что сделать?»
Фейге поставила ведро и поцеловала дочь в белую щеку – все ее дети были высокими, в отца. «Кроме одной», – подумала женщина, почувствовав глухую, тупую боль в сердце. Она взглянула в серые, прозрачные, большие глаза Мирьям и улыбнулась: «Отцу поесть отнеси, а то ведь рано встал».
Мирьям сунула голову в прохладную, полутемную комнату, вежливо покашляв. Отец и его учитель сидели над какой-то рукописью.
– А, Мирьям, – рабби Моше Алших оторвался от стола и взглянул на нее – внимательно, ласково. «Авраам, ну что бы мы делали, если б не твоя жена – умерли бы с голоду».
Отец отложил перо и улыбнулся, принимая завернутые в салфетку фрукты и хлеб. «Воды принести вам? – Мирьям потянулась за почти пустым кувшином.
Авраам Судаков погладил ее по голове: «Спасибо, доченька. Ты маме скажи, что я сегодня пораньше вернусь, помогу ей перед Шабатом».
Выйдя из синагоги, Мирьям бросила камешек под обрыв, и посмотрела, как он, подпрыгивая и перекатываясь, падает вниз. Потом она немного постояла так, ничего не делая, почесывая одной ногой, – в простой, потрепанной кожаной туфле, – другую.
– Играть пойдем? – высунулась на улицу ее подружка, Хана.
– Куда там, – кисло сказала девочка. «Мама ждет, еще работы много. У тебя пятеро братьев и сестер, тебе легче, а я одна. Завтра и поиграем, после обеда, все равно родители отдыхать будут».
Уже когда Мирьям шла по главной улице, к своему дому, что стоял почти на вершине холма, ее окликнули – какая-то женщина, маленького роста, худенькая, в потрепанном, запыленном плаще.
– Сейчас я спрошу, – сказала Эстер, слезая с мула. «Ты подержи ее пока». Маленькая Мирьям, оказавшись на руках у отца, сразу же заулыбалась, и твердо потребовала:
«Ногами!».
– Ну что с тобой делать, – вздохнул Степан и опустил ее на землю. «Годик только летом исполнился, а как ходит уже хорошо, – подумал он, глядя на то, как дочка бойко подошла к мулу.
– Лошадь! – сказала она восторженно, задрав голову с копной темных кудрей. «Лошадь большая!»
– Это, вообще-то, мул – усмехнулся Степан, – но да, не маленький, счастье мое.
Эстер вернулась, и, помолчав, проговорила: «Это здесь, Ворон. И они живы все – и мать, и отец. А то, – она кивнула головой наверх, – моя сестра младшая. Когда я замуж выходила, ей еще двух не было. Она меня не узнала. Тоже Мирьям, как и наша. Господи, как же все это будет!»
– Это твоя семья, – сказал ей муж, и, подняв девочку, на мгновение, нежно, прижался губами к теплому лбу Эстер. «Все будет хорошо, любовь моя. Поехали» Мул зацокал копытами по брусчатке, и Степан, обернувшись, посмотрев на залитую солнцем равнину внизу, под склонами холмов, тихо сказал: «Я и не знал, что тут так красиво, не думал даже».
Жена вдруг, подхватив Мирьям одной рукой, второй – нашла его руку, и так ее и не отпускала – до самых ворот своего родительского дома.
Фейге вылила грязную воду в канаву и услышала, как скрипнула калитка в низкой, сложенной из плоских камней ограде.
– Что-то ты рано, Авраам, – даже не взглянув туда, смеясь, сказала она.
– Мама, – сказала Эстер, смотря на полную, низенькую женщину с укрытой темным платком головой. «Мама, это я, Эстер».
Фейге со звоном выронила ведро и распрямилась.
Она стояла у ворот, худенькая, с милым, усталым, лицом, в таком же темном платке и невидном, запыленном плаще. Толстенькая, беленькая, кудрявая девочка на руках у дочери вдруг, весело захлопала в ладошки и сказала: «Дзинь!»
– Господи, велика милость твоя, – застывшими губами проговорила женщина. «Доченька, счастье мое, мы же тебя и оплакали уже. Иди сюда, – она обняла Эстер и девочку, – крепко, и прошептала: «Это внученька моя? Как зовут-то ее?».
– Мирьям, – плача, прижимаясь щекой к лицу матери, ответила Эстер. «Годик ей был, в начале лета».
– Ах, ты моя прелесть, – заворковала женщина, целуя ребенка, принимая его на руки. «И глазки карие у тебя, и реснички, какие длинные – вся в маму. И пухлая ты какая, – Фейге подышала в нежное ушко девочки и та засмеялась.
– Мама, – откашлявшись, сцепив пальцы, проговорила Эстер, – мама, там отец Мирьям. Муж мой, то есть. За воротами.
– А почему он там, а не здесь? – удивленно спросила женщина. «Пусть идет сюда, я сейчас сестру твою за отцом отправлю, занимается он». Фейге поставила Мирьям на землю и одобрительно сказала: «Ходит-то как бойко. Отлучила ты ее уже?»
– Нет, кормлю еще, – ответила Эстер. «Мама, послушайте, это важно…»
– Что может быть важнее здоровья ребенка? – Фейге подняла черную бровь. «Зови своего мужа, и будем накрывать на стол. Как ему имя-то? – спросила она дочь, что уже взялась за калитку.
– Тоже Авраам, – обреченно вздохнув, сказала Эстер.
– У меня никогда не было тещи, – хмуро сказал Степан, глядя на ворота дома Судаковых.
«Давай я Никиту Григорьевича подожду, вместе зайдем».
– А теперь есть, – шепотом ответила Эстер. «Ворон, ну пожалуйста, ну чего ты боишься-то?
Она хорошая женщина, милая очень».
Он вздохнул, и, привязав мула к ограде, попросил: «Дай мне руку только».
Фейге окинула одним взглядом высокого, широкоплечего, мощного мужчину, что мялся в воротах позади дочери, и, широко улыбаясь, проговорила: «Здравствуйте. Вы мой зять.
Очень хорошо. Вы садитесь, пожалуйста, и отдыхайте, – пешком же, наверное, сюда шли?».
– Пешком, – согласился Степан.
– Ну вот, – Фейге указала на простой деревянный стол, что стоял под гранатовым деревом.
«Есть мы в доме будем, вечерами холодно уже, а я вам сейчас принесу перекусить что-то».
– Да не надо, – Ворон замялся.
– Можете называть меня просто Фейге, – улыбнулась женщина. «Садитесь, садитесь, сейчас я младшую дочь позову».
Маленькая Мирьям подошла к отцу, и, дернув его за полу плаща, настойчиво потянула в сторону стола.
– Вот видите, – заметила, улыбаясь, Фейге. «Берите мою внучку, и расскажите мне все про ваше путешествие, – вы же по морю, наверняка, приплыли?».
– По морю, – Ворон подхватил на руки дочь, и, отпив воды из простой кружки, вдруг подумал, что ему редко, когда бывало так хорошо.
– У нее муж! – захлебываясь, сказала Мирьям. «Красивый очень, только у него глаз один, другой повязкой закрыт. И дочка – тоже Мирьям, как я, смешная, мы с ней поиграли уже. Они из Яффо сюда на муле приехали, ну, то есть, Эстер ехала на муле, а муж ее – Авраам его зовут, – пешком шел. Он, наверное, из Германии, мама с ним на идиш говорила, – дочка на мгновение приостановилась и продолжила: «Они из Амстердама морем плыли до Ливорно, а потом уже – к нам».
Авраам Судаков вздохнул и погладил девочку по вороным косам. «Ну, велика милость Господня, видишь, Мирьям, ты, наверное, и не узнала-то сестру свою старшую».
Дочь наморщила высокий, отцовский лоб и вдруг улыбнулась: «Нет, конечно, я и не помню ее совсем. Она очень красивая тоже, только они устали оба, – сразу видно».
– Ну, конечно, устали, дорога вон, длинная какая, – ответил отец, берясь за калитку. «Но ведь на, то и Шабат, чтобы отдохнуть».
Он окинул одним взглядом семью, что сидела под гранатовым деревом, и, сказал, улыбаясь, по-русски: «Авраам, значит. Ну, давно мы с тобой не виделись, тезка».
Фейге, что ставила на стол блюдо с фруктами, вдруг, застыв, глядя на Степана, проговорила:
«То-то я подумала, что у тебя, любезный зять, лицо какое-то знакомое. Говорил ведь мне муж про семью вашу, и сестру твою троюродную я вот этими руками, – она опустила блюдо и повертела ими перед Степаном, – обнимала. И сидит ведь еще, рассказывает мне об Амстердаме, о Германии, и даже бровью не поведет, – ехидно закончила Фейге.
Степан встал и Никита Григорьевич, положив ему руку на плечо, одобрительно сказал: «Ну что, вырос, конечно. Вымахал – даже так».
Мужчины обнялись и Степан, покраснев, добавил: «Ну, я не знал, как начать все это рассказывать, вот и…»
Никита Григорьевич сел за стол и сказал: «Фейге, кажется мне, что внучка моя маленькая спать уже хочет, – он чуть пощекотал девочку, что залезла к нему на колени, – так вы пойдите, уложите ее, а я тут, – он чуть помедлил, – с Авраамом, – поговорю немного, хорошо?».
Когда женщины ушли, Никита Григорьевич выпил воды и сказал: «Ну что, Степа. Первым делом бумаги мне покажи, привез ведь ты какие-нибудь наверняка?».
Судаков просмотрел письма и хмыкнул. «В общем, все в порядке. Так я и подумал, что в Европе тебе ничего делать не будут – там сейчас опасно все же, даже в Амстердаме, за такое, как известно, церковь по голове не гладит – хоть католическая, хоть протестантская.
Здесь у нас, под турками, все же свободней, они на нас внимания не обращают. Или вон, в Польше и Литве, – тоже затеряться можно, а у вас там все на виду».
– Мне так и сказали, – вздохнул Степан, и, помявшись, добавил: «Хотя, из-за них, – он кивнул на дом, – было легче, конечно».
– Ну да, – рассмеялся Никита Григорьевич, – семья уже у тебя есть, понятно, что надо это все, – он помолчал, – в порядок привести.
– Затем я и здесь, – Судаков услышал в голосе мужчины то, что заставило его взглянуть на собеседника – внимательно.
– Все будет хорошо, Степа, – Никита Григорьевич положил ему руку на плечо. «Ты думаешь, мне легко было? Хоть я и с рождения так жил, а все равно – в шестьдесят лет одному оказаться несладко. Но потом Фейге появилась, – он нежно улыбнулся, – и все стало так, как надо. А у тебя Эстер есть, – так что, – заключил он, – осталось совсем немного. После Шабата к учителю моему пойдем, поговорим.
– Никогда мне так страшно не было, как сейчас, – вдруг сказал Степан, глядя куда-то в сторону. «Вы знаете, Никита Григорьевич, я человек не боязливый. А все равно…»
– Ну, – вздохнул Судаков, – Авраам, праотец наш, справился же. Так же и ты. А теперь расскажи мне, что там с внучкой моей. Что муж ее умер, я знаю, – он коснулся руки Степана, – пусть душа его упокоится в присутствии Всевышнего, о сем весточку она мне прислала, а далее – ничего».
– Она на Москве, – Степан чуть дернул уголком губ, вспоминая сияющую, весеннюю гладь Темзы.
– Я сам поеду в Новые Холмогоры и сам все узнаю, – жестко сказал Степан Джону.
Разведчик посмотрел на Лондонский мост и вздохнул: «Не глупи. Посмотри на себя – измотанный весь, только вернулся черт знает откуда. У тебя семья, дочери еще года не было, сыновья. Ты в отставке, в конце концов. Езжай в свой Амстердам, расти детей, и никуда больше не мотайся».
– Это тоже моя семья, – упрямо сказал Степан. «Это мои племянники».
– Племянники, да, – хмыкнул Джон. «Знаешь что – приходи ко мне сегодня на обед, с Эстер, и дочку возьмите. Сына моего увидишь, ну и еще кое-кого. Он-то на Москву и поедет».
– Как это ты собираешься отправлять на Москву, кого-то, кто не знает русского? – ядовито спросил Степан. «Он там что, в Посольский Приказ за толмачом побежит?».
– Он знает, – спокойно ответил Джон и, внимательно посмотрев на Ворона, добавил: «А зачем это ты на Святую Землю едешь, а?».
– В Храме Гроба Господня помолиться хочу, – неохотно ответил Степан. «Я, знаешь ли, из такой передряги вылез, каких у меня не было еще».
– Ну-ну, – только и сказал разведчик, и, глядя на прямую спину Ворона, добавил себе под нос:
«Ну не будет же он убивать Мэтью при детях? Не будет. И вообще – как-то не принято тыкать шпагой в людей за обедом».
– В общем, я его не убил, – хмыкнул Степан, сплетя длинные пальцы. «Ну, мы, конечно, друзьями быть не собираемся, но Матвей Федорович, конечно, уж не тот, что был раньше.
Как раз следующей весной он на Москву едет, разузнавать все. Он Марфу заберет, Никита Григорьевич, здесь ему доверять можно», – Да и ты, Степа, уж не тот, что был, – ласково сказал Судаков. «Прав я?»
– Конечно, – согласился Степан, и поднялся. Эстер вышла из дома и, нежно глядя на него, проговорила: «Папа, Авраам, вы тут совсем заболтались. Перекусите чуть-чуть и вам уже в синагогу пора».
Судаков взглянул на закат, что окрасил равнину на западе золотым сиянием, и улыбнулся:
«Пойдем, зять, но много не ешь – Фейге столько еще наготовит, в честь приезда вашего, что нам этого, чувствую, до свадьбы хватит».
Никита Григорьевич прошел в комнаты, а Степан, подойдя к жене, обнял ее, и, прижавшись щекой к покрытым платком локонам, сказал: «Ну вот, как я и говорил – все хорошо». Эстер тихо, спокойно дышала под его рукой, и они чуть-чуть помолчали, глядя вдаль, туда, где опускалось солнце.
Мирьям развлекала маленькую, сидя на расстеленном по земле плаще Эстер. Женщины стирали в большом деревянном корыте.
Фейге разогнулась, вытерев пот со лба, и внимательно посмотрела на дочь.
– И вот он тебя прямо из огня выхватил? – удивленно спросила Фейге. «Смелый человек твой муж, ничего не скажешь. Погоди, – она приостановилась, держа на весу мокрые руки, – но, если тебя жгли, то и Давида должны были?».
– Нет, – неохотно ответила Эстер, не поднимая глаз. «Меня первой арестовали, на меня служанка наша индейская донесла».
– И что же это она на тебя донесла, дочка? – прищурилась Фейге. «Уж зная тебя, не поверю я, что ты ее била, или еще что – ты на человека никогда руки не подымешь».
Эстер покраснела и пробормотала что-то.
– А ну рассказывай, – велела мать, наклоняясь над корытом, и добавила: «Надо будет одежды для Мирьям пошить, у меня от сестры твоей младшей много детского осталось, а то она вон – растет, не угонишься за ней. Завтра и начнем. Ну, что молчишь-то? – мать испытующе посмотрела на дочь.
Эстер глубоко вздохнула, и, встряхивая выстиранное белье, развешивая его на веревке, начала говорить.
– Да, – задумчиво сказала Фейге потом, выливая воду из корыта. «Ну, ты сватам-то об этом не рассказала, надеюсь?».
– Нет, конечно, – удивилась Эстер. «Объяснила, что убили его, в перестрелке, и все. Зачем им все знать?».
– Незачем, – согласилась Фейге. «Это ж стыд, какой. Хотя, – она помедлила, – наверняка в Испании не одна такая история была. А что с ребенком-то? – забеспокоилась женщина. «С Иосифом? Три годика ведь всего, как он без матери– то будет?»
– Тот священник, итальянец, Джованни, сказал, что позаботится о нем, – мягко проговорила дочь. «Он хороший человек, мама, очень хороший».
– В приют отдаст бедное дитя, и все, – зло сказала Фейге. «И зачахнет там ветвь от ствола Израиля».
– Ну, – Эстер подняла бровь, – все же мать его не еврейка была.
– Не так-то много нас на свете, дочка, чтобы детьми-то разбрасываться, – горько сказала Фейге. «Что ж ты его с собой не взяла-то? Вырастили бы, что нам лишний рот. А так – она вздохнула, – может, и умер-то бедный сирота уже».
– Она есть хочет, – крикнула с плаща старшая Мирьям. «Инжир уже съела, еще просит».
– Пойди ей грудь-то дай, – подтолкнула Фейге дочь.
Вернувшись с маленькой Мирьям, что удобно устроилась у нее на руках, глядя на вечернее, прозрачное небо, Эстер вздохнула: «Хорошо как тут у вас, жалко уезжать будет».
– Ну и оставайтесь, – бабушка нагнулась и поцеловала внучку в мягкую щеку. «Что вам в этом Амстердаме?».
– Ворон без моря не может, мама, – мягко сказала Эстер. «Такой уж он человек. Да и я тоже – я же в медицине уже хорошо разбираюсь, пойду в акушерки, не дома же мне сидеть».
– Точно, – согласилась мать. «Я еще во время оно говорила, на тебя глядя, – эта на одном месте не останется, ты уж и тогда егоза была. Ну, пошли, на стол накроем, скоро уж и отец твой вернется».
– Скучаю я, – пожаловалась Эстер, прижав голову к мягкому плечу матери. «Уже месяц я его не видела, и неизвестно, когда все это закончится. И отец ничего не говорит».
– И не скажет, не знаешь, что ли, отца своего? – ворчливо отозвалась мать. «А что зять мой тут не живет, и не ходит сюда – так сама знаешь, по-другому нельзя».
Эстер только вздохнула, и поцеловала мягкие, темные кудри заснувшей Мирьям.
– В общем, – рабби Алших поднял голову и внимательно посмотрел на Степана, – должен сказать, вы недурно подготовились.
Мужчины говорили по-испански.
– Случай, конечно, – кто-то из сидящих за столом стариков помедлил, подыскивая нужное слово, – непривычный для нас, уважаемый сеньор. Сами понимаете, не так уж часто подобное случается.
Ворон молчал, разглядывая птиц, что летали вокруг расклеванных плодов инжира, лежавших на серых камнях во дворе. «Какая тут осень славная, – вдруг подумал он. «Петька рассказывал про Тоскану – похоже на нее».
– Вам сколько лет? – вдруг спросил Алших.
– Пятьдесят два, – неохотно ответил Степан.
– Ну, – заметили с края стола, – вы юноша еще, у вас все впереди. Торопиться некуда, поживите тут, поучитесь, годика через три-четыре вернемся к этому разговору.
– Я, – изысканно вежливо ответил Ворон, – уже полтора года учусь. Был бы я один, уважаемые господа, я бы ни в коем случае с вами спорить не стал, а прямо сейчас встал бы и вернулся к занятиям. Вы же сами читали письмо от моего учителя из Амстердама.
– Он о вас хорошо отзывается, – Алших пошевелил седыми бровями. «Конечно, у вас, как бы это выразиться, – особая ситуация…»
Сидящий справа от Алшиха мужчина наклонился и что-то прошептал ему в ухо.
– Вы думаете, я этого не знаю, рав Хаим? – Алших поскреб в бороде и внимательно посмотрел на Ворона. «Вот что, уважаемый – вы ведь понимаете, на что идете?».
– Понимаю, – хмуро ответил Степан. «Вы же сами писали: «Слова, исходящие из сердца, проникают прямо в сердце». Ну вот – и я сейчас с вами говорю своим сердцем. Я, – Ворон помедлил, – еще никогда, и ни с кем так не говорил, сеньоры».
