Текст книги "Дети нашей улицы"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)

23

Хумама хоронили на кладбище Баб-аль-Наср. На погребение пришло много знакомых Адхама, по большей части такие же торговцы, и покупатели, знающие его честность и доброту. Идрис также явился на похороны, участвовал в процессии и даже принимал соболезнования в качестве дяди покойного. Адхам сносил это молча. Было много и сомнительных личностей: сюда стянулись хулиганы, воры и бандиты. Когда тело закапывали, Идрис стоял на краю могилы, поддерживая брата словами утешения. Адхам крепился изо всех сил, не отвечая, только слезы бежали по его щекам. Умайма от горя хлестала себя по лицу, причитала и каталась по земле. Когда соболезнующие разошлись, Адхам подошел к Идрису и с ненавистью сказал:

– Где предел твоей жестокости?

Идрис изобразил удивление:

– О чем ты говоришь, мой несчастный брат?

– Как бы плохо я о тебе ни думал, не представлял, что ты настолько жесток. Смерть – единственный конец всему живому. Как можно над этим злорадствовать?

Ударив рука об руку, Идрис ответил:

– Горе сделало тебя грубым. Но я прощаю тебя!

– Когда ты наконец поймешь, что нас больше ничего не связывает?

– Помилуй Бог! Разве ты не брат мне? Эти узы нельзя разорвать.

– Идрис!.. Хватит уже того, что ты сделал со мной.

– Горе невыносимо. Мы все пострадали. Ты потерял Хумама и Кадри. Я не могу найти Хинд. У великого аль-Габаляуи остались только внучка-развратница и внук-убийца. В любом случае тебе легче, чем мне. У тебя есть еще дети, которые восполнят тебе все.

– Ты еще и завидуешь мне? – печально спросил Адхам.

– Идрис завидует Адхаму?!

Адхам повысил тон:

– Пусть мир рухнет, если ты не понесешь наказание за содеянное!

– Рухнет-рухнет.

Потянулись серые дни, наполненные печалью. Горе подкосило Умайму, здоровье ее было подорвано, она исхудала. За это время Адхам одряхлел так, как не состарился за долгие годы. Они привыкали к страданиям и болезням. Когда им стало совсем плохо и они уже не могли подняться, Умайма с младшими детьми осталась в своей комнате, а Адхам перебрался в пристройку, где раньше жили Хумам и Кадри.

Ушел день, наступила ночь, а они не зажигали светильника. Адхам довольствовался тусклым лунным светом, проникающим со двора. Он то дремал, то бодрствовал, приходил в возбуждение и тут же проваливался в забытье.

– Тебе что-нибудь нужно? – донесся до него снаружи голос усмехающегося Идриса.

Сердце Адхама сжалось, но он ничего не ответил. Он ненавидел те часы, когда Идрис выходил из своей хижины, отправляясь на вечернюю прогулку. Снова раздался голос Идриса:

– Люди! Будьте свидетелями моей заботы и его упрямства!

И он ушел, напевая:

 
Пошли втроем мы на охоту,
Один стал жертвой страсти, другого сгубили друзья…
 

Глаза Адхама наполнились слезами. Этот злодей никак не насытится издевательствами. Он лезет драться, забивает до смерти, но все равно пользуется уважением. Он жестокий, и плевать ему на последствия, от его хохота сотрясается все вокруг. Ему доставляет удовольствие насмехаться над слабыми, он вечно торчит на кладбище, горланя песни над могилами. Смерть подошла ко мне совсем близко, а он продолжает смеяться. Убитый лежит в земле, а убийца исчез. Мы оплакиваем обоих. Теперь уже не услышать во дворе детского смеха. Настали мрачные дни, утонувшие в наших слезах. Болезнь гложет изнутри мое изнемогающее тело. За что все эти страдания? Где же мои невинные мечты?

Вдруг Адхаму показалось, что он слышит шаги. Эта медленная тяжелая поступь разбудила едва уловимые, как аромат чего-то знакомого, смутные воспоминания. Он повернулся лицом к двери и увидел, как она открывается. В проеме появился мощный силуэт. Адхам с удивлением уставился на него и напряг зрение в слабой надежде.

– Отец?! – громко простонал он.

В ответ раздался старческий голос:

– Доброго тебе вечера, Адхам!

Из глаз Адхама хлынули слезы. От счастья, которого не испытывал уже двадцать лет, он хотел привстать, но не смог.

– Не могу поверить, – сказал он дрожащим голосом.

– Ты плачешь, но это была твоя ошибка.

– Ошибка большая, но и наказание жестокое. Ведь даже твари, обреченные на муку, не теряют надежду на прощение, – глотая слезы, ответил Адхам.

– Ты поучаешь меня?

– Прости, прости! Я сошел с ума от горя. Болезнь не отпускает. Так и овцы скоро околеют.

– Ты еще можешь волноваться по поводу скота?

– Ты простил меня? – спросил Адхам с мольбой.

Помолчав, отец ответил:

– Да.

Адхама охватила дрожь.

– Слава Богу! Еще недавно я был на краю пропасти от отчаяния.

– Вот я и пришел.

– Да, как пробуждение от кошмара.

– Ты хороший сын.

– Я породил убийцу и его жертву, – простонал Адхам.

– Ушедшего не вернуть. Чего же ты хочешь?

– Я мечтал услышать пение птиц в саду. Но сейчас меня ничего не радует.

– Я оставлю все твоим потомкам.

– Хвала Господу!

– Тебе надо отдохнуть. Ложись, поспи!

* * *

Вскоре Адхам и Умайма ушли из жизни, за ними последовал Идрис. Дети выросли. После долгого отсутствия вернулся Кадри, с ним Хинд и их дети. Они жили бок о бок, женились, и число их росло. Благодаря доходам от имущества они застраивались, и так на лице земли появилась наша улица. От них пошли все ее жители.

ГАБАЛЬ

24

Дома в нашем имении строились друг напротив друга в два ряда, которые образовали улицу, берущую начало у Большого Дома и тянущуюся до аль-Гамалии. Что касается Большого Дома, то он так и остался стоять открытый всем ветрам в начале улицы со стороны пустыни. Наша улица, улица аль-Габаляуи, самая большая в округе. Дома поделены между членами кланов, как, например, клан Хамданов, а начиная с середины и до аль-Гамалии жмутся лачуги. Чтобы дать полное представление, надо еще упомянуть об особняке управляющего, первом с правой стороны, и доме местного надсмотрщика напротив.

Хозяин Большого Дома закрылся в нем с приближенными слугами. Сыновья его умерли рано. И к тому времени не осталось никого из потомков тех, кто всю жизнь прожил в Большом Доме, кроме аль-Эфенди, управляющего. Жители же улицы занимались кто чем. Среди них были бродячие торговцы, владельцы лавок и кофеен, часто встречались попрошайки, но всех объединяло одно общее дело – каждый понемногу приторговывал наркотиками, в основном гашишем и опиумом. Улица тогда, впрочем как и сегодня, была людной и шумной. Полуголые босые дети играли на каждом углу, наполняя улицу криками и нечистотами. Во дворах суетились женщины: одна нарезала зелень, другая чистила лук, третья разводила огонь. При этом они рассказывали друг другу новости, перебрасывались шутками, а в случае чего ругались. Песни и плач не умолкали, но особенно привлекал внимание стук колотушек, которые использовались в ритуале изгнания злых духов. Туда-сюда беспрерывно сновали ручные тележки. То тут, то там вспыхивали словесные перепалки или настоящие драки. В борьбе за отбросы орали коты, лаяли собаки. Во дворах и вдоль стен бегали крысы. Нередко людям приходилось объединяться, чтобы убить змею или скорпиона. А что до мух, то по многочисленности с ними могли сравниться разве что вши. Они ели и пили из одной посуды с людьми, садились на глаза и лезли в рот, как закадычные друзья.

Если парень по характеру оказывался задирой, а в мышцах его играла сила, он проходу не давал мирным жителям и держал в страхе соседей, провозглашая себя хозяином района. Облагал работяг данью и вел праздную жизнь, ничего больше не делая. Так в разных углах появились свои надсмотрщики – Кадру, аль-Лейси, Абу Сарии, Баракат и Хамуда, а также Заклат. Последний ввязывался в драку с каждым и одерживал одну победу за другой, пока не доказал свою власть над всей улицей. Управляющий аль-Эфенди, понимая, что такой человек ему необходим, чтобы решать вопросы и давать отпор угрожающим ему, приблизил Заклата к себе и положил ему немалую плату с доходов имения. Заклат поселился в доме напротив, упрочив тем самым свои позиции в квартале. После этого стычки случались редко, потому что Заклату это было не на руку: ведь могло кончиться тем, что кто-то еще захочет утвердиться на этой территории. Поэтому драчуны, искавшие выход собственной силе, обрушивали ее на несчастных жителей. Как же наш квартал дошел до этого?

Аль-Габаляуи обещал Адхаму, что оставит имение его потомкам. Дома были построены и поделены, и какое-то время люди жили спокойно. Но потом двери Большого Дома закрылись, и аль-Габаляуи удалился от дел. Поначалу управляющий был добрым, но затем в сердце его поселилась алчность, и он стал присваивать большую часть доходов. Сначала он подделывал счета, урезал выплаты, а потом под защитой подкупленного им надсмотрщика наложил лапу и на все имение. Жителям не оставалось ничего, кроме как браться за любую нечестную работу. Людей становилось все больше, нужда их только росла, они тонули в грязи и несчастьях. Сильные прибегали к насилию, слабые к попрошайничеству, и каждый находил утешение в наркотиках. Те, кто трудился за гроши в поте лица, должны были отдавать процент сильным и получать в ответ не «спасибо», а побои, оскорбления и проклятия. Только надсмотрщики жили в достатке. Над ними стоял старший, а еще выше – управляющий. Об народ вытирали ноги. Если бедняга не мог заплатить дань, надсмотрщик наказывал его. Если он жаловался старшему, тот жестоко избивал его и отдавал хозяину, чтобы он, в свою очередь, преподал непокорному урок. Если же несчастному приходило в голову пожаловаться управляющему, то ему доставалось ото всех по порядку. Как рассказывают, эта грустная картина, которую, к слову, я сам наблюдал и в наши дни, была правдой жизни в те времена. Что касается поэтов – завсегдатаев многочисленных кофеен нашего квартала, – то они воспевают лишь героические деяния, замалчивая то, что творят власть имущие господа. Они восхищаются достоинствами управляющего и местных надсмотрщиков, воспевают справедливость, которая к нам не имела отношения, милосердие, которого мы не встречали, храбрость, которой мы не видели, набожность, которая нам не известна, и добродетель, о которой мы и не слыхивали. Я спрашиваю: что же заставляло наших отцов и заставляет нас сегодня жить на этой проклятой улице? Ответ прост. В других кварталах жизнь еще хуже той, которую терпим мы. И то если считать, что их надсмотрщики не мстят нам за зло наших. Хуже всего, что нам еще и завидуют! Обитатели других кварталов считают нашу улицу счастливой! Какое имение! А богатыри! При их упоминании все трепещут. Нам же от этого имения лишние заботы. А от наших силачей – только унижения и мучения. Несмотря ни на что мы живем, терпим. Мы смотрим в будущее, не зная, когда оно наступит. Показываем в сторону Большого Дома и говорим: «Там наш великий дед!» На надсмотрщиков же киваем со словами: «Вот они, наши мужчины! А прошлое и будущее в руках Всевышнего».

25

Терпение рода Хамдан кончилось, в их среде поднимался мятеж.

Семейство Хамдан проживало в начале улицы сразу за домами аль-Эфенди и Заклата, на том самом месте, где когда-то Адхам возвел свою хижину. Глава рода держал кофейню, которая так и называлась «Кофейня Хамдан» и была самой лучшей на улице. Хозяин обычно сидел справа от входа в заведение в серой накидке и с расшитой повязкой на голове, следил за служкой Абдуном, который крутился как заводной, и иногда вел беседы с посетителями. Кофейня была узкая, но длинная и заканчивалась возвышением. Там под картиной, изображавшей, как Адхам на смертном одре тянется к стоящему в дверях аль-Габаляуи, восседал поэт.

Хамдан подал поэту знак, тот ударил по струнам и приготовился декламировать. Инструмент запел, и поэт начал свой рассказ с приветствия управляющему, любимцу аль-Габаляуи, и Заклату, лучшему из мужчин. Затем он поведал о жизни аль-Габаляуи до рождения Адхама. Слушатели отставили чашки с кофе и чаем в сторону, а дым, поднимающийся от их кальянов, завис, окутав фонарь прозрачным облаком. Глаза были устремлены на поэта, головы покачивались в такт, одобряя эту красивую и поучительную историю. Увлеченные воображением рассказчика и мелодией его музыки, они не заметили, как повествование подошло к концу. Раздались возгласы восхищения. Но вместе с этим поднялась волна недовольства, которым уже было охвачено семейство Хамдан. Подслеповатый Атрис со своего места в центре сказал, комментируя услышанное:

– Были же времена! Даже Адхам не голодал ни дня!

Проходившая мимо кофейни старуха Тамархенна остановилась, сняла с головы корзину с апельсинами, поставила ее на землю и сказала Атрису в ответ:

– Верно говоришь, Атрис. Твои слова что сладкий апельсин.

– Убирайся, старая! – накинулся на нее хозяин. – Избавь нас от своей пустой болтовни!

Однако Тамархенна устроилась прямо на пороге кофейни.

– Как хорошо посидеть у тебя, хозяин! – Она указала на корзину с фруктами: – День и полночи таскаюсь, зазывая покупателей, и все за гроши.

Хозяин собрался было ей ответить, но увидел, что к нему идет Далма, мрачный, с испачканным в пыли лбом. Хамдан наблюдал за ним, пока Далма не остановился перед ним у входа и не прокричал во весь голос:

– Да накажет Всевышний этого негодяя! Кодра… Кодра самый большой негодяй! Я говорю ему: «Подожди до завтра, Бог даст, соберу денег», а он толкнул меня на землю и бил в грудь, пока я не начал задыхаться.

Из глубины кофейни донесся голос дядюшки Даабаса:

– Иди сюда, Далма! Садись рядом! Да будут они прокляты, эти воры! Мы настоящие хозяева квартала, а нас бьют как собак. У Далмы нет денег, чтобы платить Кодре. Тамархенна таскает корзины с апельсинами, хотя не видит дальше метра. А ты, Хамдан, где твоя отвага, потомок Адхама?

Далма вошел внутрь.

– Где твоя отвага, потомок Адхама? – повторила Тамархенна.

– Иди прочь, Тамархенна! – закричал Хамдан. – Ты уже полвека как вышла из брачного возраста, а все ищешь мужского общества.

– А где здесь мужчины?! – сострила она.

Хамдан нахмурился, и Тамархенна поспешила извиниться:

– Хозяин, дозволь мне послушать поэта!

– Расскажи об унижении рода Хамдан в этом квартале! – с горечью обратился к поэту Даабас.

– Успокойтесь, господин Даабас, успокойтесь!

Но Даабас разошелся:

– Кто, я господин?! Господин тот, кто бьет людей, кто унижает и обкрадывает народ. Тебе ли не знать, кто здесь господин?!

Поэт заволновался:

– Сюда может зайти Кодра или один из его шайтанов.

– Все они от плоти Идриса! – резко ответил Даабас.

– Успокойся, дядя Даабас, пока они не обрушили эту кофейню нам на головы, – тихо сказал ему поэт.

Даабас встал со своего места, несколькими широкими шагами пересек кофейню, сел справа от Хамдана и собрался ему что-то сказать, но тут раздались крики мальчишек с улицы, за которыми его голос нельзя было расслышать. Роившиеся вокруг кофейни, как саранча, мальчишки обзывали друга грязными словами.

– Вот бесенята! – прикрикнул на них Даабас. – Сидели бы ночью в своих норах!

Ребятня пропустила его слова мимо ушей. Даабас вскочил как ужаленный, чтобы задать им трепку, и они с гиканьем рванули по кварталу. Из домов напротив раздались женские голоса:

– Полегче, дядя Даабас! Не пугайте так детей!

Он со злостью махнул рукой и вернулся на место со словами:

– Как жить? Ни от кого милости не дождешься. Ни от мальчишек, ни от надсмотрщиков, ни от управляющего.

С ним все согласились. Род Хамдан потерял свое право на имущество и теперь прозябал в нищете, унижаемый всеми. Даже надсмотрщик, который навязал им свою власть, был из самого захудалого квартала. Этот Кодра гордо шагал по улице, собирал подати, с кого хотел, и отвешивал пощечины, если ему кто не нравился. Так иссякало терпение семейства Хамдан и назревал бунт.

Даабас повернулся к Хамдану:

– Хамдан! Все думают об одном. Нас много. Всем известно, откуда мы ведем свое происхождение. У нас не меньше прав на имение, чем у управляющего.

– Дай Бог, чтобы это все кончилось миром! – пробормотал поэт.

Хамдан поправил накидку, вздернул домиком густые брови и сказал:

– Пора от слов переходить к делу. Я предчувствую, назревают события.

В кофейню вошел, приветствуя собрание, Али Фаванис. Рукава его галабеи были закатаны, шапочка сползла на лоб. Он сразу же бросил:

– Все готовы! Если потребуется, даже нищие дадут деньги.

Протиснувшись между Хамданом и Даабасом, он крикнул служке:

– Чаю без сахара!

Поэт хмыкнул на его слова. Али Фаванис улыбнулся, полез за пазуху и извлек оттуда мешочек. Он развязал его, вытащил сверток известно с чем и бросил поэту, потом хлопнул Хамдана по колену.

– Нужно идти в суд! – сказал тот.

– Это лучший выход, – отозвалась Тамархенна.

Извлекая содержимое свертка, поэт предостерег:

– Подумайте, какие могут быть последствия!

– Невозможно больше терпеть то унижение, в котором мы живем, – резко сказал Али Фаванис. – Нас много, и с нами должны считаться. Аль-Эфенди должен уважать наше происхождение, ведь мы родственники ему и владельцу имения.

Поэт многозначительно посмотрел на Хамдана:

– Надо взвесить последствия.

– У меня отличная идея! – будто в ответ ему сказал Хамдан.

Все взгляды устремились на него.

– Нам надо обратиться к управляющему!

Абдун, подававший в этот момент Фаванису чай, вмешался:

– Хорошее предложение, только после этого придется рыть новые могилы.

– Устами младенца глаголет истина! – рассмеялась Тамархенна.

– Нужно идти. Собирайтесь! – решительно заявил Хамдан.

26

Перед домом управляющего толпился род Хамданов, и мужчины, и женщины. Во главе стояли сам Хамдан, Даабас, подслеповатый Атрис, Далма, Али Фаванис и поэт Радван, который настаивал на том, чтобы Хамдан шел один, иначе собрание сочтут за бунт и жестоко разгонят. Но Хамдан откровенно ответил ему: «Одного меня они, не моргнув, прибьют, а вот со всеми нами им не справиться». Шум привлек внимание жителей улицы, особенно тех, чьи дома стояли по соседству. Женщины высунули головы из окон, торговцы побросали свои корзины и тележки. И стар и млад спрашивал: чего хотят Хамданы? Хамдан взялся за медный молоток на воротах и постучал. Через некоторое время двери открыл мрачный привратник, и наружу вырвался аромат жасмина. Привратник недовольно взглянул на толпу и спросил:

– Чего надо?

Заручившись поддержкой стоящих у него за спиной, Хамдан ответил:

– Мы хотим встречи с господином управляющим.

– Все разом?

– Каждый из нас имеет право на встречу с ним.

– Ждите! Я доложу о вас.

Не успел Хамдан открыть рот, как Даабас проскользнул внутрь со словами:

– Будет достойнее, если мы подождем внутри.

Остальные, как голубиная стая за вожаком, устремились за ним. Они затолкали внутрь и Хамдана, который, казалось, был недоволен действиями Даабаса. Собрание переместилось на мощеную дорожку, ведущую из сада в дом.

– Выйдите! – закричал привратник.

– Не подобает выгонять гостей. Иди и доложи своему хозяину.

Привратник с презрением скривил рот, отчего лицо его сделалось еще суровее, и направился быстрым шагом к дому. Просители смотрели ему вслед, пока он не скрылся за шторой, отгораживающей вход в зал, после чего принялись разглядывать сад: фонтан, окруженный пальмами, обвитые виноградом беседки, кусты жасмина, взбирающиеся вверх по стенам. Но их растерянные взгляды снова и снова возвращались к шторе, отгораживающей вход в зал.

Наконец штору отодвинули, и к ним вышел сам аль-Эфенди, мрачнее тучи. Он со злостью сделал несколько резких шагов в их сторону и застыл на верхней ступеньке лестницы. Из-за широкой накидки было видно лишь его рассерженное лицо и домашние шлепки. В правой руке он держал четки. Управляющий обвел толпу высокомерным взглядом и задержался на Хамдане. Тот с преувеличенным почтением начал:

– Доброе утро, господин управляющий!

Управляющий ограничился скупым жестом в ответ.

– Кто эти люди? – спросил он.

– Род Хамданов, господин управляющий.

– Кто разрешил им войти в мой дом?

– Это дом их управляющего. Дом, в котором они ищут защиты, – с подобострастием ответил Хамдан.

Черты управляющего не смягчились.

– Ты оправдываешь их варварское поведение?

Даабасу надоела лесть Хамдана.

– Мы одна семья. Мы все потомки Адхама и Умаймы.

Аль-Эфенди недовольно ответил:

– Старая басня! Их давно призвал к себе Аллах.

– Мы живем в нищете и страдаем от несправедливости. Мы пришли к тебе всем родом, чтобы ты увидел, как мы несчастны.

– Наша жизнь даже тараканам противна, – вмешалась Тамархенна.

– Почти все мы побираемся, – надрывался Даабас. – Наши дети голодают. Мы ходим отекшие от пощечин надсмотрщиков. Разве такого отношения заслуживают потомки аль-Габаляуи и наследники его имения?

У аль-Эфенди рука с четками сжалась в кулак, и он закричал:

– Какого имения?

– Большого имения! Не сердитесь, господин управляющий! Огромный надел земли, который принадлежит нашей улице, возделанные участки и пустырь вокруг. Имение аль-Габаляуи, господин управляющий!

Глаза аль-Эфенди сверкнули злобой.

– Это имение моего отца и деда. Какое отношение к нему имеете вы? Вы сами наплели небылиц и поверили в них. Какие у вас доказательства?

Раздался ропот, в котором выделялись голоса Даабаса и Тамархенны:

– Это все знают!

– Все знают?! И что же? Если вы будете распускать слухи, что мой дом принадлежит вам, этого будет достаточно, чтобы отнять его у меня?! Ваша улица – известные любители гашиша. Скажите, когда это вы получали доходы с этой земли?

Все молчали.

– Наши отцы получали, – отозвался Хамдан.

– Доказательства?

– Они рассказывали нам, и мы верили, – снова ответил Хамдан.

– Наглая ложь! – завопил аль-Эфенди. – Убирайтесь, пока вас не выгнали!

– Покажи нам десять условий! – решительно заявил Даабас.

– С чего бы? Кто вы такие? Какое вы имеете к этому отношение?

– Мы имеем право.

Тут из-за дверей раздался голос Ходы-ханум [8]8
  Ханум – госпожа (почтительное обращение к женщине).


[Закрыть], жены управляющего:

– Брось с ними разговаривать! Иди в дом! Охрипнешь, споря с ними.

– Иди сюда, госпожа Хода! Прими участие! – позвала ее Тамархенна.

Срывающимся от возмущения голосом Хода-ханум вскричала:

– Что за ругань средь бела дня!

– Да простит тебя Всевышний! – недовольно сказала Тамархенна. – Только наш дед, который закрылся от нас, и сможет рассудить.

Даабас вскинул голову и громко прокричал:

– Аль-Габялауи! Посмотри, как мы живем! Ты бросил нас на милость того, кто милости не знает.

Слова Даабаса прогремели так, что все подумали – их услышат в доме деда. Задыхающийся от злости аль-Эфенди негодовал:

– Убирайтесь! Вон отсюда!

– Пошли! – нетерпеливо бросил Хамдан.

Он сдвинулся с места и пошел к воротам. Все молча последовали за ним, даже Даабас. Однако Даабас поднял голову еще раз и так же громко прокричал:

– Аль-Габаляуи!