Текст книги "Дети нашей улицы"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)

10

Адхам и Умайма начали строить хижину с западной стороны от Большого Дома. Они носили камни с горы аль-Мукаттам, собирали листы жести у ее подножия, волокли доски из окрестностей аль-Атуфа, аль-Гамалии и Баб-аль-Насра. Но скоро стало ясно, что возведение лачуги займет гораздо больше времени, чем они думали. Одновременно заканчивалась продукты, которые Умайма захватила из дома, – сыр, яйца и медовая патока. Адхам был вынужден искать заработок, и он решил начать с продажи своей дорогой одежды. На вырученные деньги можно было купить тележку и торговать картошкой, горохом, огурцами и другими сезонными овощами. Как только он стал складывать свои вещи, Умайма не выдержала и разрыдалась. Не обращая внимания на ее причитания, он то ли с раздражением, то ли с насмешкой сказал:

– Такие наряды теперь не для нас. Ведь нелепо торговать картошкой в расшитой накидке из верблюжьей шерсти.

Вскоре он уже катил тележку по аль-Гамалии, где еще не забыли блеск его свадьбы. Сердце его сжималось, горло перехватывало. Тогда он прекращал зазывать покупателей, и глаза его наполнялись слезами. Он старался как можно быстрее оказаться в самых отдаленных кварталах, ходил там без отдыха, кричал с утра до вечера, пока не немели руки и не ломило суставы. Когда становилось невмоготу, он садился на землю и прислонялся к стене. Как тяжело ему было торговаться с женщинами! А как неловко было справлять нужду где-нибудь в уголке! Жизнь казалась какой-то нереальной. Сад, управление делами, покои с выходящими на аль-Мукаттам окнами вспоминались как сладкий сон. Он говорил себе: «В этой жизни нет ничего реального. Большой Дом, недостроенная лачуга, сад и тележка торговца. Вчера, сегодня, завтра. Я, наверное, правильно сделал, что решил обосноваться напротив Большого Дома. Так я хоть сохраню свое прошлое, в отличие от настоящего и будущего. Ведь и память можно потерять так же, как я потерял отца, как потерял самого себя». Под вечер он возвращался домой к Умайме, но не для того, чтобы отдохнуть, а чтобы продолжать строить хижину.

Однажды в полдень Адхам присел в квартале аль-Ватавит перевести дух и задремал. Внезапно он очнулся от шороха и, увидев, что мальчишки пытаются увести у него тележку, с криком вскочил. Один из них заметил это, свистнул своим подельникам, и те опрокинули тележку, которая должна была задержать преследователя. Огурцы рассыпались по земле, а мальчишки, как саранча, разбежались кто куда. Адхам рассердился на них так, что, забыв все приличия, выругался самой грязной бранью. Он нагнулся, чтобы собрать испачканный товар. Полный злости, он прокричал: «Почему твой гнев жесток, как испепеляющий огонь? Почему твое величие тебе дороже, чем собственные плоть и кровь? Как можешь ты наслаждаться жизнью, зная, что нас топчут, словно насекомых? О великий, есть ли в твоем Большом Доме место терпению, милости и прощению?» Он схватился за тележку и уже был готов зашагать с ней прочь от этого проклятого места, как вдруг услышал, как кто-то со смехом спросил:

– Почем огурчики, старина?

Перед ним стоял ехидно улыбающийся Идрис, одетый щеголем в яркую полосатую галабею, на голове у него красовалась белоснежная повязка. Адхам увидел улыбку Идриса и, хотя тот вел себя спокойно, у него потемнело в глазах. Он толкнул тележку, собираясь уйти, но Идрис преградил ему дорогу.

– Разве такой покупатель, как я, не заслуживает внимания? – удивленно спросил он.

Разволновавшись, Адхам вздернул голову:

– Оставь меня в покое!

Идрис продолжил издеваться:

– Разве таким тоном разговаривают со старшим братом?

Сдерживаясь из последних сил, Адхам проговорил:

– Идрис! Неужели тебе мало того, что ты со мной сделал? Я знать тебя не хочу.

– Как так?! Мы ж соседи!

– Мне претит соседство с тобой, но я решил остаться поблизости от дома, который…

– Из которого тебя выставили! – не дал договорить ему Идрис.

Адхам замолк, побледнев.

– Тянет туда, откуда изгнан. Да?

Адхам хранил молчание.

– Мечтаешь вернуться в дом, лис?! Ты слаб, но сколько в тебе хитрости! Так знай: я не допущу того, чтобы ты вернулся один. Даже если небеса рухнут на землю!

От обиды у Адхама раздулись ноздри:

– Разве мало того, что ты уже сделал со мной?

– А того, что сделал со мной ты, не мало? Меня выгнали из-за тебя, а ведь я был любимцем дома!

– Ты поплатился за свою заносчивость.

Идрис расхохотался:

– А ты за свою слабую душонку! В этом доме нет места ни слабости, ни силе. Лишь тирания отца. Он признает только собственную силу и прощает лишь собственные слабости. Он могущественен настолько, что погубил собственных детей, и слаб настолько, что женился на такой, как твоя мать.

Адхама это задело, его затрясло.

– Оставь меня! Цепляйся к равным себе.

– А твой отец не дает спуску ни сильным, ни слабым.

Адхам промолчал, лицо его стало еще мрачнее. Идрис продолжал насмехаться:

– Не собираешься отомстить ему?! Вот это хитрость! Все мечтаешь вернуться…

Он взял огурец, брезгливо взглянул на него и сказал:

– Торгуешь грязными огурцами! Не мог найти занятия достойнее?

– Меня устраивает эта работа!

– Это нужда тебя толкает. А твой отец в это время купается в роскоши. Подумай! Не лучше ли примкнуть ко мне?

– Такая жизнь не для меня! – разозлился Адхам.

– Посмотри, какая у меня галабея! Еще вчера в ней прогуливался ее недостойный хозяин.

В глазах у Адхама мелькнул вопрос, и он спросил:

– И как она тебе досталась?

– По праву силы!

– Украл или убил?!.. Мне не верится, что ты мой брат, Идрис, – печально заключил Адхам.

– Не удивляйся, я сын аль-Габаляуи! – захохотал тот в ответ.

Теряя терпение, Адхам крикнул:

– Дорогу! Отойди!

– Как будет угодно твоей глупости!

Он напихал в карманы огурцов, бросил на Адхама презрительный взгляд, плюнул в тележку и ушел.

Умайма стояла на пороге в ожидании, когда вернется Адхам. Тьма уже окутала пустыню. В хижине пылала одинокая свечка, словно ее держал в скрещенных на груди руках умирающий. Небо было усыпано звездами, и в их ярком свете Большой Дом казался огромным призраком. По молчанию мужа Умайма поняла, что лучше к нему не приставать. Она принесла ему таз с водой умыться и подала чистую галабею. Адхам вымыл лицо, ступни, переоделся, сел на пол и вытянул ноги. Она осторожно присела к нему поближе и виновато сказала:

– Если б я могла взять на себя часть твоей усталости!

Этим она только наступила на больное место, и он закричал:

– Замолчи! От тебя столько зла и несчастий!

Она отодвинулась от него подальше, и ее стало практически не видно.

– Ты напоминаешь мне о собственной глупости и беспечности! Да будет проклят тот день, когда я увидел тебя!

Услышав, как она зарыдала, он разозлился еще больше:

– Хватит слез! Это просится наружу твоя природная желчь!

– По сравнению с моими муками слова ничто! – донесся до него ее плачущий голос.

– Мне все равно, что ты говоришь! Видеть тебя не могу!

Он скомкал снятую одежду и швырнул в жену. Умайма застонала: «Живот!» Гнев его тотчас прошел, и он забеспокоился: не навредил ли? Уловив его настроение, она произнесла голосом, полным боли:

– Я уйду, если хочешь!

Умайма встала и заковыляла прочь.

– Не время капризничать! – закричал он и вскочил. – Вернись! Успокойся!

Он всматривался в темноту, пока не увидел ее возвращающийся силуэт, потом прислонился спиной к стене и поднял голову к небу. Ему хотелось удостовериться, что с ребенком все в порядке, но гордость не позволяла. Адхам решил, что сделает это чуть позже. Вместо этого он сказал:

– Помой огурцов на ужин!

11

Отдых имеет свою прелесть и здесь, где нет цветов и щебечущих на ветках птиц. Суровая земля пустыни ночью становится настолько загадочной, что внушает мечтателю все, что он может вообразить. Над ним небесный купол, усыпанный звездами, в хижине – женщина. Одиночество красноречиво. Печаль – как уголь, погребенный под слоем золы. Высокая стена дома манит истосковавшегося. Как же сделать так, чтобы мой стон дошел до слуха всевластного отца? Мудрее забыть о прошлом. Больше-то у нас ничего не осталось! Ненавижу свою слабость! Проклинаю свою низость! Я приму это наказание и подарю ему внуков. Птица, вольно порхающая по саду, куда счастливее меня. Глаза мои соскучились по воде, журчащей меж розовых кустов. Где же аромат лавсонии и жасмина? Где прежняя беззаботность и игра на свирели? О жестокосердный! Прошло уже полгода, а сердце твое – твердый лед.

Издалека послышалось, как Идрис гнусаво запел: «Чудеса, Аллах! Чудеса!» Идрис развел костер перед своей лачугой, огонь полыхнул как метеорит, рухнувший на землю. Его жена ходила взад-вперед, выпячивая живот, подавала ему то еду, то питье. Когда Идриса свалил хмель, он заорал в тишине, обернувшись к Большому Дому: «А, час мулухии [4]4
  Мулухия – традиционный египетский зеленый суп


[Закрыть] и жареных цыплят! Не забудьте добавить себе яду, домочадцы!» – и снова загорланил.

Адхам с сожалением отметил про себя: «Каждый раз, как я уединяюсь с наступлением ночи, приходит шайтан, разжигает свой костер, буянит и лишает меня покоя!» На пороге появилась Умайма. Оказывается, она еще не ложилась! Она выглядела болезненной из-за беременности и усталой от трудов и нищеты.

– Не спишь? – коротко спросила она.

– Дай хоть часок насладиться жизнью! – с раздражением бросил он.

– Но ты должен отдохнуть, ведь завтра на заре идти с тележкой.

– Только наедине с собой я чувствую, что я хоть в чем-то господин. Смотрю на небо и вспоминаю счастливые дни.

Она громко вздохнула:

– Только б застать, как твой отец будет выходить из дома или входить. Я брошусь к его ногам и буду умолять.

– Сколько раз говорил тебе: прекрати думать об этом! – испугался Адхам. – Этим жалости у него не вызовешь.

Она долго молчала, потом прошептала:

– Я думаю о судьбе ребенка, которого ношу под сердцем.

– Я тоже постоянно о нем думаю, но я уже превратился в скотину.

– Клянусь, ты лучший человек на свете, – с горечью проговорила она.

– Какой же я человек?! – рассмеялся Адхам. – Животное, занятое исключительно поиском пищи.

– Не отчаивайся! Знаешь, сколько тех, кто начинали также, а затем добивались достойной жизни, открывали лавки и строили дома!

– Беременность точно лишила тебя рассудка.

– Ты станешь знатным человеком. И наш мальчик будет расти в роскоши.

Адхам развел руками.

– Напиться пива или накуриться гашиша, чтобы во все это поверить?

– Надо трудиться, Адхам.

Он вспылил:

– Горбиться ради куска хлеба – настоящее наказание. Я беззаботно жил в саду: смотри себе на небо да дуй в свирель. А сейчас я – животное. День и ночь толкаю тележку, ради того чтобы вечером съесть какое-то дерьмо, чтобы были силы подняться утром. Надрываться за пропитание – худшее из наказаний. Настоящая жизнь – в Большом Доме, там не надо гнуть спину за кусок хлеба, там радость, красота и веселье.

Вдруг раздался голос Идриса:

– Правду говоришь, Адхам. Работа – это проклятье. Мы не опустимся до того, чтобы вкалывать. Я же предлагал, присоединяйся ко мне!

Адхам обернулся на голос и увидел фигуру Идриса, стоящего поблизости. В темноте он незаметно подкрался и встрял в разговор. Идрис поступал, как ему хочется.

– Возвращайся к себе в хижину! – Адхам привстал от волнения.

Идрис ответил ему с напускной серьезностью:

– Я вот тоже говорю, что труд – проклятье, он не для благородного человека.

– Но ты зовешь меня заниматься грабежом. Это хуже, чем проклятье. Это мерзость.

– Если труд – проклятье, а грабеж – мерзость, как же быть?

Не желая продолжать разговор, Адхам замолчал. Идрис ждал от него ответа, но Адхам не собирался говорить. Тогда Идрис спросил:

– Хочешь получать деньги, не работая? Такое возможно только за счет других!

Адхам не произнес ни слова. Идрис продолжал:

– Может, тебе по вкусу получать денежки, не работая, и не причинять при этом никому вреда? – он ухмыльнулся. – Вот в чем загадка, сын рабыни!

– Ступай к себе в хижину и там шайтану загадки загадывай! – закричала Умайма.

Жена Идриса громко позвала его, и он ушел восвояси, напевая: «Чудеса, Аллах! Чудеса!»

– Не связывайся с ним ни в коем случае! – обратилась к мужу с мольбой Умайма.

– Он возник передо мной так неожиданно. Я не заметил, как он подкрался.

Они оба молчали, находя успокоение в тишине, пока Умайма не произнесла ласково:

– Сердце подсказывает мне, что я создам из этой лачуги дом, подобный тому, из которого нас выгнали. В нем обязательно будут и сад, и соловьи. В нем мы обретем покой и счастье.

Адхам поднялся с улыбкой на лице, которую она не могла разглядеть в полутьме, и, стряхивая пыль с галабеи, усмехнулся:

– Что за огурцы! Сахар, а не огурцы!.. По спине ручьем течет пот, мальчишки издеваются надо мной ради забавы, ноги стерлись. И все ради крох.

Он вошел в хижину, она последовала за ним со словами:

– Радость и благополучие придут и в наш дом.

– Работай ты, как я, не было бы у тебя времени мечтать.

Каждый улегся на свой тюфяк, набитый соломой. Она не успокаивалась:

– Разве Богу не под силу сделать из нашей хижины такой дом, как тот, откуда нас прогнали?

– Я надеюсь только на одно – что мы туда вернемся, – отозвался Адхам, зевая. Зевнув еще громче, он проговорил:

– Проклятая работа!

– Да. Но избавиться от этого проклятья можно только трудом, – прошептала она.

12

Однажды посреди ночи Адхам проснулся от тяжелого дыхания рядом. Еще не придя в себя ото сна, он прислушался и различил голос страдающей Умаймы, которая всхлипывала: «Спина! Боже, живот!» Он тут же повернулся в ее сторону и привстал.

– У тебя же все последние дни так: схватит, потом отпускает. Зажги свечку!

– Зажги сам. На этот раз серьезно.

Он бросился искать свечку среди кухонной утвари и, нащупав, укрепил ее на низком столике. В мерцающем свете он разглядел, что Умайма сидит, упершись обеими руками в пол, и стонет. Она запрокинула голову, грудь ее медленно поднималась и опускалась.

– Ты каждый раз так думаешь, когда подступает боль, – забеспокоился он.

Она поморщилась.

– На этот раз я уверена, что время пришло.

Адхам усадил ее так, чтобы спиной она прислонилась к стене.

– Да, срок подошел. Потерпи, я сбегаю в аль-Гамалию и приведу повитуху.

– Давай скорее! Который сейчас час?

Адхам высунулся из хижины и глянул на небо.

– Скоро рассвет. Я туда и обратно.

Он поспешил в аль-Гамалию и вернулся еще затемно, таща старую повитуху за руку, чтобы та не отставала. Подойдя ближе, он услышал разрывающий тишину крик Умаймы. Сердце заколотилось, он ускорил шаг и поторопил старуху. Они вошли в хижину. Женщина сбросила с головы покрывало и с улыбкой сказала Умайме:

– Какая радость! Потерпи, скоро все закончится.

– Как ты? – спросил Адхам.

– Сейчас умру от боли, тело разрывается, кости ломит. Не уходи! – простонала она.

– Жди спокойно снаружи, – попросила его женщина.

Адхам вышел на пустырь и заметил неподалеку тень.

Не успев как следует разглядеть человека, он уже понял, кто это. Сердце защемило. С притворной вежливостью Идрис сказал:

– Еще не разрешилась? Бедняжка! С моей то же самое было давеча, да ты знаешь. А эта боль – пройдет. Не успеешь моргнуть, все уже позади, и ты получишь свою судьбу из рук Всевышнего, как я получил Хинд. Очаровательная малышка! Все время писается да плачет. Имей терпение!

– Все в руках Всевышнего! – неохотно ответил Адхам.

Идрис грубо засмеялся:

– Ты привел ей повитуху из аль-Гамалии?

– Да.

– Дурная баба, жадная. Я тоже звал ее, но она столько запросила, что я ее прогнал. Теперь, как прохожу под ее окнами, она поливает меня бранью.

Немного подумав, Адхам сказал:

– Не следует так относиться к людям.

– О сын господина! Твой отец научил меня обращаться с людьми жестко и грубо.

Раздался громкий крик Умаймы, словно продолжение той боли, которая раздирала ей внутренности. Адхам собирался что-то сказать, но тут же сжал губы, с волнением подошел к хижине и прокричал:

– Крепись!

Ему громко вторил голос Идриса:

– Держись, жена брата!

Адхам испугался, что жена услышит голос Идриса, и скрывая свое недовольство, обратился к нему:

– Давай прогуляемся!

– Пойдем ко мне, напою тебя чаем. Посмотришь, как сладко спит Хинд.

Но Адхам не собирался к нему и просто отошел от своей хижины в сторону, в душе проклиная брата. Идрис преследовал его.

– Еще до восхода солнца ты станешь отцом. Произойдет чудо. Ты почувствуешь связь, которую отец с таким хладнокровием смог обрубить.

– Мне неприятен этот разговор, – выдохнул Адхам.

– Возможно. Но ведь именно это нас обоих лишило покоя.

Адхам помолчал в нерешительности, потом взмолился:

– Идрис, что ты меня преследуешь? Найди кого-нибудь другого.

– Малыш! – расхохотался Идрис. – У тебя нет совести. Меня разбудили вопли твоей женщины. А я так крепко спал. Но я не рассердился. Наоборот, пришел, чтобы предложить свою помощь, если потребуется. А отец, услышав стоны, просто повернется на другой бок, у него нет сердца.

Адхама это задело.

– Такова судьба. Ты можешь оставить меня в покое? Я же не вмешиваюсь в твою жизнь.

– Ты не любишь меня не потому, что я стал причиной твоего изгнания, а потому что я напоминаю тебе о твоей собственной слабости. Глядя на меня, ты понимаешь, что душа твоя грешная. Вот у меня есть причины ненавидеть тебя. Но так случилось, что сегодня ты мое мучение и моя отдушина. Не забывай – мы соседи! Мы первые, кто поселился на этом пустыре. Наши дети будут ползать здесь бок о бок.

– Тебе просто нравится издеваться надо мной.

Идрис надолго замолчал, и Адхам уже было подумал, что избавился от него, но тот, посерьезнев, опять спросил:

– Почему бы нам не помириться?

Адхам вздохнул:

– Я честный торговец, а ты зарабатываешь кулаками и насилием.

Снова раздался крик Умаймы, на этот раз громче. Адхам поднял глаза к небу с мольбой и увидел, что тьма уже рассеялась, а солнце восходит из-за горы.

– Какая ужасная боль! – воскликнул Адхам.

– А как прекрасно было наслаждение! – отозвался со смехом Идрис. – Эх, ты способен только распоряжаться имуществом и дуть в свирель.

– Радуешься, что мне плохо?!

– Нисколько! Я думал, это твоей жене плохо.

– Оставь меня в покое! – вскричал Адхам, не выдержав.

– Думал, так просто быть отцом? – с невозмутимым спокойствием спросил Идрис.

Адхам промолчал, вздохнув. Идрис проявил сочувствие:

– Ты умен. Я пришел предложить тебе работу, благодаря которой ты обеспечишь будущее своим детям. Это только первый твой отпрыск, будут еще. Ты ведь знаешь, самолюбие наше удовлетворено только, когда мы оставляем большое потомство. Что думаешь об этом?

– Светает. Шел бы ты к себе.

Вопли не прекращались. Адхам, не в силах их вынести, вернулся к хижине. Уже стало совсем светло. У порога он услышал глубокий вздох Умаймы, прозвучавший, как последняя нота печальной песни.

– Ну что?

– Обожди! – ответила повитуха.

У него отлегло от сердца, когда он уловил в ее голосе торжество. В этот момент старуха появилась на пороге:

– Всевышний послал тебе двух мальчиков!

– Двойня?!

– Да поможет тебе Бог воспитать обоих!

За спиной раздался смех, от которого у Адхама зазвенело в ушах:

– У Идриса дочь и уже два племянника!

Идрис направился к себе, напевая: «Время! Скажи мне, где счастье, где удача?» Повитуха вернулась.

– Мать желает назвать их Кадри и Хумам.

Вне себя от радости Адхам твердил:

– Кадри и Хумам. Кадри и Хумам.

13

Кадри предложил, утирая лицо полами галабеи:

– Давай покушаем!

Посмотрев на клонившееся к закату солнце, Хумам ответил:

– Да, не будем терять времени.

Они уселись на песок у подножия аль-Мукаттама. Хумам развязал узелок из красного полосатого платка, достал хлеб, фаляфель [5]5
  Фаляфель – котлетки из бобов с зеленью.


[Закрыть]и лук, и они принялись за еду, время от времени приглядывая за стадом, часть которого бродила неподалеку, а другая отдыхала, лежа. Братья были похожи друг на друга как две капли воды за исключением того, что в глазах Кадри чувствовался взгляд охотника, и это придавало его характеру резкости.

– Если б этот пустырь не надо было ни с кем делить, – с набитым ртом заговорил Кадри, – мы бы спокойно пасли здесь овец.

Хумам улыбнулся:

– Но сюда приходят пастухи из аль-Атуфа, Кафар аль-Загари и из аль-Хусейнии. Если подружиться с ними, то они не будут нам мешать.

Кадри издал нервный смешок, вместе с которым изо рта посыпались крошки:

– У жителей этих кварталов один ответ для тех, кто ищет их расположения, – побои.

– Но…

– Никаких «но». Знаю я один способ: как возьму за ворот и как бодну головой в лоб, чтоб грохнулся лицом вниз или навзничь.

– Вот поэтому у нас и не счесть врагов.

– А кто тебя заставляет их считать?

Хумам заметил, что козленок отделился от стада, и свистнул. Животное замерло и послушно повернуло назад. Он выудил стрелку лука, провел по ней пальцами и отправил в рот, причмокнув. Прожевав, он сказал:

– Вот поэтому мы одиноки. И молчим подолгу.

– А что толку говорить? Ты все время поешь.

Хумам посмотрел на брата в упор.

– Мне кажется, что и тебе иногда одиночество в тягость.

– Всегда найдется что-то, что будет меня тяготить. Одиночество или что другое.

Оба замолчали, было слышно только, как они жуют. Вдали показались пастухи, возвращающиеся в аль-Атуф с горы. Они шли и пели. Один затягивал, другие подхватывали.

– А ведь эта сторона пустыря – продолжение нашего участка. Пойти на юг или на север – конца-края не найдешь, – Кадри звонко рассмеялся. – Везде поджидают враги. Но меня-то никто не посмеет задеть.

Приглядывая за стадом, Хумам произнес:

– Да, ты смелый. Но не забывай, мы живем благодаря имени нашего деда и слухам о дяде, хотя и враждуем с ним.

Кадри в знак несогласия насупился, но ничего не ответил. Он обернулся к Большому Дому, одиноко стоящему неподалеку глыбой с расплывчатыми очертаниями, и сказал:

– Этот дом… Другого такого нет. Со всех сторон окружен пустыней. Совсем близко – улицы с дурной славой. Нет сомнения, его владелец велик. Дед, ни разу не видевший собственных внуков. А они тут, рядом, рукой подать.

Хумам взглянул на дом.

– Отец наш отзывается о нем не иначе, как с благоговением и почтением, – сказал он.

– А дядя так и осыпает проклятьями.

– Как бы там ни было, он наш дед.

– А что толку? Отец надрывается со своей тележкой. Мать работает весь день и полночи. Мы сидим здесь с козами и овцами, босые и полуголые. Он же укрылся за стенами. Бессердечный. Наслаждается всеми благами.

Они закончили кушать. Хумам отряхнул платок, свернул его и убрал в карман, затем лег, заложив руки за голову, и уставился в чистое небо, наблюдая за парящими в нем коршунами. Кадри поднялся и отошел в сторону, чтобы справить нужду.

– Отец рассказывает, – сказал он, – что дед раньше часто выходил из дома и проходил мимо. Но сейчас его никто не видит. Как будто он боится за себя.

– Как бы я хотел с ним встретиться! – отозвался, замечтавшись, Хумам.

– Не думай, что увидишь что-то особенное. Он похож на отца или на дядю, а может, на обоих разом. Я поражаюсь отцу, как он может упоминать о нем с таким подобострастием, когда тот его так обидел?!

– Очевидно, он к нему сильно привязан. Или верит в справедливость обрушившегося на него наказания.

– Или надеется на его прощение!

– Тебе не понять отца. Он добрый человек.

Кадри вернулся на место.

– Он мне не нравится. И ты мне не нравишься. Уверяю тебя, дед выжил из ума и его не за что уважать. Будь в нем хоть капля доброты разве бы он оставался таким черствым? Я думаю, дядя прав, он – настоящее проклятие.

– Наверное, самое ужасное в нем то, чем так кичишься ты: сила и жестокость, – произнес с улыбкой Хумам.

– Он получил эту землю даром, ничего для этого не сделав, – ответил резко Кадри. – Обосновался здесь и возвысился надо всеми.

– Ты противоречишь тому, что только сейчас сам доказывал. Ведь даже наместник не решился жить в этой пустыне.

– И что, ты находишь, что та услышанная нами история оправдывает гнев деда по отношению к нашим родителям?

– Да ты сам злишься на людей по малейшему поводу!

Кадри потянулся к кувшину с водой. Напившись, он сказал:

– В чем виноваты внуки? Он даже не представляет себе, что такое пасти скот. Черт с ним! Хотел бы я посмотреть, что там, в завещании, которое он нам уготовил.

Хумам вздохнул и задумался:

– Богатство зарабатывается нелегко, но оно дает человеку свободу, веселую беззаботную жизнь.

– Ты повторяешь слова отца. Барахтаешься на дне, мечтая о саде и свирели. Честно говоря, дядя мне более симпатичен, чем отец.

Хумам зевнул и, потянувшись, встал.

– В любом случае мы живы, у нас есть крыша, заработок, скот, который мы пасем. Мы продаем молоко, мясо, мать вяжет из шерсти.

– А свирель и сад?

Хумам не ответил. Кадри поднял с земли посох, брошенный у ног, и направился к стаду, но замер и, обращаясь к Большому Дому, отчаянно прокричал:

– Оставишь нам наследство или даже после смерти будешь мстить, как при жизни?! Отвечай, аль-Габаляуи!

«Отвечай, аль-Габаляуи!» – повторило эхо.