Текст книги "Тьма века сего (СИ)"

Автор книги: Надежда Попова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 53 страниц)

Три голубя, ни разу за время обитания в этой башне не покидавшие ее, смотрели на шевеления человеческой руки недоуменно, отодвинувшись к дальней стенке, словно не понимая, что происходит и почему.

«А почему мы можем не успеть? Что может случиться?».

Они и взлетели не сразу – еще несколько секунд смотрели вокруг, крутя головами, точно пытаясь вспомнить, кто они такие, что это за голубая осиянная солнцем бездна над головой, и крылья расправили не рывком, а как-то вальяжно и нехотя, точно совы.

«Мы не знаем. Быть может, и ничего».

На оглушительный шум голубиных крыльев идущий последним монах обернулся, поднял голову, проследив за исчезающей в небесах сизой кляксой, и медленно развернулся к башне. Никлас окаменел у бойницы, слыша, как затаил дыхание Якоб, однако назад не отступил; отчего-то он был уверен, что эти глаза увидят его, даже скрытого камнем башни…

– Уходите оттуда, добрые воины.

Монах вымолвил это чуть слышно, едва шевеля губами, но Никлас был готов поклясться, что слышит этот голос четко и ясно, будто истощенный человек по ту сторону бойницы выкрикнул эти слова у него над ухом.

– Более нет нужды в этом месте. Идите с миром.

***

– Абиссус вышел в мир.

Висконти обвел взглядом слушателей, помедлил и продолжил:

– С таким донесением сюда прибыл два дня назад курьер из академии, где приняли голубя. А спустя четыре часа – еще один. С сообщением, что восьмерых монахов видели неподалеку от Нюрнберга. И к вечеру – еще курьер. Который рассказал, что они прошли в районе Нёрдлингена. В тот же день, когда их видели под Нюрнбергом, но на пару часов позже.

– Свидетели не могли ничего напутать? – переспросил Мартин тихо. – Туда и верхом-то за такое время не добраться.

– А вчера их видели у Гюнцбурга., – не ответив, договорил Висконти и лишь потом качнул головой: – Нет, Бекер. Никакой путаницы.

– Нюрнберг, Нёрдлинген, Гюнцбург… – повторил Курт с расстановкой. – Это моя паранойя нашептывает всякое о конечной цели их похода, или не только мне так кажется?

– Они идут к Констанцу, – хмуро отозвался кардинал.

– И что предполагается делать в связи с этим?

– Молиться? – предположил Висконти так серьезно, что Курт проглотил готовую вырваться остроту.

– Это еще не все, – многозначительно напомнил Фридрих, и кардинал кивнул:

– Да, самое любопытное я приберег напоследок. День назад прибыл еще один курьер из академии. В донесении, которое он привез, сказано, что Абиссуса больше нет.

– В каком смысле?

– В прямом, Бекер. Здание монастыря просто исчезло. Даже не так: его там словно никогда не было. На месте, где оно стояло – нетронутый ковер травы, растут деревья, которым не меньше полувека, и живописные густые кустарники.

Повисшую в шатре плотную тишину, казалось, можно было резать ножом. Курт переглянулся с Мартином, понимая, что и тот тоже с трудом удержался от того, чтобы задать вопрос, а не заплутали ли, часом, посланные к Абиссусу люди, не ошиблись ли местом, не свернули ли в сторону… Глупый вопрос, бессмысленный, беспомощный, попытка разума защититься привычным от необъяснимого…

– Что они наворотили тогда с Майнцем? – спросил Курт и, не услышав ответа, уточнил: – Это не было риторическим воздыханием, Висконти. Это был прямой вопрос, на который хотелось бы услышать вразумительный ответ. Это уже не тайна Совета, это потенциальная опасность для окружающего мира, и хотелось бы понимать, с чем и с кем мы имеем дело.

– Я не…

– И без философских отступлений в духе «я не знаю».

– Я не знаю, – ответил кардинал. – И отец Бенедикт не знал. Никто не знал. Раскаявшиеся малефики, стоящие на пороге святости, а то и этот порог перешагнувшие, это всё, что они знали и поняли. Люди, которые не творили чудеса сами, а возносили молитвы об их свершении. Или не возносили, если знали, что это не имеет смысла. Откуда знали? Думаю, оттуда же, откуда ветхозаветные и евангельские святые, чьи жития ты изучал в академии, как бы ни пугала эта мысль. Дон Сфорца считал само существование Абиссуса знаком Господнего благоволения, этаким зримым олицетворением Его одобрения самого существования Конгрегации и всего, что она делает. Отец Бенедикт полагал, что благоволение нисходило исключительно на самих насельников Абиссуса, а уж они делились им с Конгрегацией.

– А Майнц?

– Майнц считал, что пути Господни неисповедимы, а цель и смысл существования этого монастыря и этих людей простому смертному не постичь, и остается лишь благодарить Бога за то, что они есть и не враждебно настроены.

– Абиссус всегда был… так благонамерен в отношении Конгрегации?

– Сложный вопрос, – не сразу ответил Висконти. – Учитывая, что он по сути был создан лично Майнцем…

– Id est, изначально насельниками монастыря были… Кто? Раскаявшиеся подследственные Майнца, домолившиеся до святости?

– Да… Почти. Первыми были именно такие, их было трое.

– Что они там делали? – спросил Мартин. – Понимаю, что вопрос звучит глуповато, но все-таки. Что за устав у Абиссуса? Обет молчания, флагелляции, круглосуточная молитва, или что?

– Ад, – просто ответил Висконти. – У них персональный ад на земле, Бекер, вот что у них за устав. Заключенные там люди – это малефики, на чьей совести такое, что бывалых следователей мутило при чтении протоколов.

– Убийства, жертвоприношения?

– Да, в первую очередь. И то, что делают насельники Абиссуса, никакими канонами, никакими отцами Церкви не утверждено и даже не упоминается, это… я бы сказал – на грани ереси, и дон Сфорца так считал, но что мы, в конце концов, знаем о полноте Господнего промысла… Они не просто каются, они заставляют себя проживать то, что проживали их жертвы.

– Самовнушением, усиленным сверхнатуральными способностями? – уточнил Курт, и Висконти поморщился:

– Говоря твоим бесцеремонным языком – да. И не только «само»: тем, у кого было довольно желания, но недоставало воли, оказывал помощь один из братьев или все вместе. Раз за разом, каждый день. Сперва. А вот потом… Потом из простого сопереживания это переходит во что-то большее. Свой личный ад здесь, на земле, вот что я могу сказать, если передать это коротко. И это не метафора. Первые насельники добивались этого с помощью Майнца. Когда к ним присоединились еще четверо, опытным путем они сумели понять, как достичь этого… уровня раскаяния без помощи стороннего душеведа, собственным сосредоточением и молитвой. Спустя время Совет узнал, что внутри Абиссуса сами собой образовались, скажем так, два круга – внутренний, состоящий из все тех же троих первых, и внешний, из новоприбывших, почитавших себя недостойными и… – Висконти помялся, подбирая слова, и осторожно договорил: – И судя по всему, таковыми они и были, и дальше первого этапа, «переживания», они не продвинулись. Лишь один из них спустя два года вошел во внутренний круг, стал одним из тех, чьи молитвы имели действенность.

– А остальные?

– Остальные вскоре умерли. Скончались в мире, своей смертью, без отчаяния. Иными словами, достигнувши того, ради чего ушли в столь глубокое заточение – искупления.

– Но не добившись того, что ожидал от них Совет.

– Совет тогда сам не знал, чего ожидает, Гессе. Даже приказы, полученные охраной при создании Абиссуса и спустя годы после оного, отличались разительно. Когда-то стражам было велено лечь костьми, но никого не впустить и не выпустить, а спустя время Совет понял, что этот приказ не имеет смысла, и все, чего можно требовать – это послать весть о чрезвычайном событии, если таковое случится.

– Были основания считать, что насельники захотят выйти по собственной воле?

– Строго говоря, Гессе, они и в заточение ушли по собственной воле, – заметил Висконти многозначительно. – И да, Совет ожидал всякого, ибо тогда просто не знал, чего ожидать. И не только тогда. Отец Бенедикт звал Абиссус «ящиком Пандоры» и «кошкой в мешке»: он был уверен, что подобное место, подобные люди не могут существовать сколь-либо долго без серьезных последствий.

– Последствий для кого?

– Для мира в первую очередь. В последние годы жизни он пришел к мысли, что Абиссус если и был знаком благоволения Господа, то не к Конгрегации, а к роду людскому вообще, и скоро придет конец – либо оному роду, либо Абиссусу, либо тем, против кого Абиссус сделал оружием Господь.

– Откуда такие выводы? – спросил Мартин настороженно. – Из того лишь, что умножились сверхнатуральные события и явления, или были еще причины?

– Из того, что события умножились, – кивнул Висконти. – И из того, что насельники монастыря умножаться перестали. Такие люди, как те первые, и всегда-то появлялись редко, они были исключением; думаю, это вы понимаете. Никогда в стенах монастыря не бывало более дюжины насельников, и лишь малая их часть составляла в итоге внутренний круг, бывало даже время, когда таких нашлось лишь двое. Однако в последние лет двадцать Абиссус пополняться перестал вовсе. Дон Сфорца, по его словам, пытался затронуть эту тему с самими монахами, и те в своей обычной манере отвечать, не отвечая, сказали, что «всё идет как должно» и «больше не нужно».

– Это даже в пересказе жутковато, – заметил Мартин серьезно, и Висконти болезненно скривил губы в подобии усмешки:

– А я это видел своими глазами и слышал своими ушами. Эти люди и это место… Скажем так, Бекер, более у меня не было повода войти туда – и слава Богу. Когда я был юным, глупым и восторженным, я жалел, что святые в массовых количествах наблюдаются лишь в Писании, ведь они пример для подражания, вдохновения, живое напоминание о бренности бытия и голос Господа, говорящий с нами о спасении… Посетив Абиссус, я понял, что некоторым святым среди людей не место. Этот мир Господь все-таки дал нам для жизни и не запрещал радоваться ни миру, ни жизни. Радоваться рядом с ними было… проблематично, зато впасть в отчаяние от осознания собственной суетности, ничтожности и греховности – без проблем. Посетив Абиссус, я даже подумал, что в этом и есть добросердечие Господа – скрывать Своих святых от глаз людских.

– А теперь? – хмуро спросил Курт. – Теперь, когда эти святые вышли в мир, на глаза людские? Штакельберг сказал, что завтра «важное заседание Собора», и что-то мне подсказывает, что у монахов Абиссуса есть какие-то планы в этом отношении, ибо навряд ли они покинули свое заточение ради того, чтобы поприветствовать честное собрание. Что за заседание? Почему отец Альберт отказался говорить о нем даже в присутствии доверенных зондеров? Почему он там, Бруно там, а ты здесь?

– Потому что с этого заседания могут выйти не все, – сказал Фридрих, когда Висконти замялся. – И силы было решено разделить, дабы выжил хоть кто-то, и не обезглавить Империю и Конгрегацию вовсе.

Курт перевел глаза с наследника на кардинала, бросил мельком взгляд на понурых Альту и Хагнера и снова обратился к Фридриху, слыша, как невольно похолодел голос:

– «Дабы выжил»? «Хоть кто-то?».. Всё настолько серьезно и плохо, что последней надеждой Конгрегации остаются королевские телохранитель и фаворитка, допущенные к обсуждению столь секретных событий?

– Доверенный телохранитель-зондер и лекарь-expertus, – мягко, но настойчиво поправил Фридрих, и в его голосе на мгновение проскользнула жесткость, которую в общении с майстером Гессе он себе позволял нечасто.

– Очнись, агент Совета хренов, – с усталым раздражением произнес Висконти. – Хотя бы на минуту задумайся. Когда не стало отца Бенедикта, его место в Совете занял Хоффмайер. Когда не стало дона Сфорцы, его место окончательно занял Александер. Сейчас, когда не стало и его, заменить его некем. А теперь еще на минуту задумайся над вопросом, кем заменить Хоффмайера, если что-то случится с ним? Кого поставить ректором?

– Тебя?

– А еще? А если не станет и меня? А когда не станет отца Альберта – кого вместо?.. Вот так-то, Гессе, – кивнул кардинал, не услышав ответа. – Конгрегация сделала много для Империи, веры, Церкви, людей, но за всем этим почти не оставалось времени и возможностей делать что-то для себя самой. Посему да, сейчас ценен любой из старой гвардии, любой из тех, кто знает, помнит, видит, умеет, будь то королевский телохранитель, ведьмина дочка-expertus или инквизиторский сынок. С одной стороны, мы виноваты сами, почти забыли, что люди не вечно молоды и вообще не вечны – даже те, которые не вполне люди. С другой стороны, в последние годы и сама по себе ситуация складывалась так, что талантливых следователей и священников взрастилось немало, а вот с талантливыми управленцами отчего-то сложилось куда хуже.

– Был же этот… как его… – Курт пошевелил пальцами, тщетно пытаясь припомнить имя, вычитанное в отчетах. – Весь в положительных характеристиках, подающий надежды… Недавно стал обером в Кёльне…

– Это «недавно» было пять лет назад, – с подчеркнутой мягкостью возразил Висконти. – И его зовут Адольф Шрёдер. Ты встречал его в академии в позапрошлом году. Я вас друг другу представил.

– Да, Шрёдер. Точно. Я помнил. Просто забыл.

– Конечно, – скривил губы Висконти. – И да, его мы готовим, и место в Совете он однажды займет, но его одного мало.

– Постой, а Бамбергский обер, который пришел на смену, Царствие ему Небесное, Райзе? Ты им, помнится, так гордился, он у тебя с языка не сходил…

– И два года назад он погиб на операции по задержанию малефика. В этом проблема всех «подающих надежды», Гессе – их-то первыми и теряем, не все такие небывалые везунчики, как ты. Приятно, что ты интересуешься судьбами сослуживцев и будущим Конгрегации.

– Я, знаешь ли, эти два года не прохлаждался, – огрызнулся он. – Было чем заняться, помимо чтения отчетов. Ты член Совета, и это твоя обязанность и работа – следить и быть в курсе, кто где погиб, почему выжил и кому какие надежды подал.

– Вот теперь и твоя тоже.

– Pardon, что? – переспросил Курт, на мгновение запнувшись, и кардинал невозмутимо повторил:

– Ты сказал, что это работа члена Совета. То есть, теперь и твоя.

– То есть, любовница наследника на секретном совещании – это еще не полное дно, ты хочешь закопаться глубже и втащить в Совет не приспособленного к работе с людьми oper’а?

– Приспособишься. Выбора нет ни у тебя, ни у Совета.

– А кто говорил о молодой крови?

– Мы не можем затащить всю талантливую молодежь исключительно в Совет, талантливые нам нужны на местах, нужны те, кто смогут взять дело в свои руки, если вдруг с нами всеми что-то случится. Нужны люди, в которых Конгрегация будет жить, даже если погибнет. А людей – мало, очень мало.

– Но с меня толк в Совете какой?

– Будешь делиться опытом с молодым поколением, – категорично отрезал Висконти. – Будешь штудировать отчеты и искать нам молодое дарование себе на смену. Что там твоя хваленая интуиция, еще не околела в корчах?

– В любом случае, – не дав Курту ответить, негромко произнес Мартин, и взгляды обратились к нему, – как я понимаю, все это будет иметь смысл, если Империя и Конгрегация выживут вообще. И судя по новостям из Абиссуса и словам Его Высочества – есть все шансы не выжить. Верно?

– Ad vocem[163]163
  Кстати, к слову (лат.).


[Закрыть], – многозначительно заметил Курт, – я бы хотел узнать, отчего словить оные шансы первыми выпало Бруно и отцу Альберту.

– И Императору, – кивнул Висконти сдержанно. – Сразу скажу главное: на совещании, где обсуждалось, кому оставаться в Констанце, присутствовали все перечисленные, в обсуждении участвовали сознательно и по доброй воле, а принятое решение было и их решением тоже. Если изложить аргументы кратко и без эмоций, в Констанце остались те, чью потерю Конгрегация и Империя пусть и болезненно, но переживут. Бруно… Бруно мы отпускать не хотели, в академии его заменить некем, и у нас на него большие планы, однако он настоял. Если на завтрашнем заседании, которое будет, как все понимают, в прямом смысле судьбоносным, не появится никто из имперских и конгрегатских значимых персон – не заподозрить подвоха может только полный дурак, посему хоть кто-то из нас присутствовать должен. Я – папский нунций, этакая кровля, худо-бедно прикрывающая Конгрегацию официально, а также держатель связей, доставшихся от дона Сфорцы. Бруно решил, что связи и прикрытие сохранить важнее, поэтому я здесь. Отец Альберт – ценный expertus, живое хранилище знаний и умений, однако его потеря не будет иметь серьезных последствий, а в Констанце его умения, если Господь даст, могут пригодиться. Его Величество сделал все, что мог, вложил в Империю все силы, какие имел, и сейчас основные надежды в любом случае связаны не с ним, а с его наследником.

– Стало быть, – подытожил Мартин хмуро, – все оставшиеся в Констанце попросту отданы на убой? Кому? Что будет на этом заседании?

– Позволю себе заметить, майстер инквизитор, – подчеркнуто сдержанно возразил Фридрих, – что вы преувеличиваете и искажаете услышанное. Оставшиеся в Констанце рискуют, так будет верно.

– Ваше Величество, позвольте я, – мягко оборвал его Висконти, и Курт распрямился, с нажимом переспросив:

– Величество?.. Чего еще мы не знаем?

Глава 34

Лагерь не спал. Это не столько виделось и слышалось, сколько ощущалось; вокруг царила тишина, в тишине всплывали и тонули редкие звуки – кто-то закашлялся вдалеке, кто-то кого-то тихо окликнул, что-то негромко стукнуло и стихло… Тишина не была гробовой, не звенела от напряжения, не давила и не вытягивала нервы, и лагерь сонно ворочался, как зверь в берлоге – почти спокойно, почти мирно, и вряд ли кто-то сторонний, вдруг очутившись здесь, мог бы сказать, что этот спящий хищник готовится к броску.

Временами в темноте, слабо развеянной низкими кострами, мелькали тени. Снова слышался тихий оклик, столь же чуть слышный отзыв – и тени скрывались, и вновь наступала долгая сонная тишина. Одной из этих теней дважды был сам Курт, причем во второй раз часовой окликнул его для порядка – это и слышалось по равнодушному голосу, и виделось по выражению его лица, когда майстер инквизитор, отозвавшись должным образом, прошел мимо. Сейчас и ночной страж, и редкие кляксы костров остались позади, а впереди морем расстилалась темнота. Дневные облака рассеялись к вечеру, нарастающая луна сияла щедро, и ночь лишь вдали становилась совсем черной и непроглядной, а поблизости от лагеря можно было увидеть и мелкие деревца, и пологий вытянутый холм с одиноким кустом на поросшем травой горбе. Часового на холме видно не было, но Курт знал, что он там…

– Добрые люди спят в такое время, – недовольно прозвучало за спиною.

– Брось, – отозвался он негромко, медленно обернувшись. – Мы оба знаем, что сейчас ты собиралась не спать. Ничего, подождет. У вас вся ночь впереди.

В темноте, озаренной ночными светилами, было видно, как Альта нарочито недовольно скривила губы.

– Ему выспаться надо, – серьезно возразила она, подойдя, и бросила взгляд на холм с невидимым часовым. – А ночей нам хватило.

– О них и поговорим, – кивнул Курт.

– Это в каком смысле?

Он вздохнул, оглядевшись. Тишина, ночь, костры вдалеке… Никого. Только ночь, костры, темнота впереди, а где-то там, за этой темнотой – война. Она еще не здесь и не сейчас, о ней еще почти никто не знает, но вместе с тем она словно уже началась. Словно здесь был свой Предел, спутавший, слепивший время в один комок. Словно смешались два мира, в одном из которых эта тишина, спящий лагерь, спящий город вдалеке, спящие птицы и холмы, а в другом – тут же, рядом – война и смерть…

– Сегодня, – отозвался Курт, наконец, глядя не на Альту, а вдаль, в темноту, – во время совещания в шатре Фридриха, Мартин рассказал о своих снах в Грайерце. Ты рассказала о своих.

– Да, – подтвердила Альта настороженно, когда он замолчал. – И… что такого тебе пришло в голову, что ты позвал меня сюда темной ночью, а не высказал это при всех?

– Висконти спросил, не замечала ли ты перемен в себе, – продолжил он, не ответив. – Ты сказала «нет». Он спросил, не изменилось ли что-то в твоей обычной жизни, распорядке дня, упражнениях, в чем угодно, что могло бы объяснить эту внезапно пробудившуюся способность. Ты ответила, что нет.

– Я сомневаюсь, что это именно способность, пап. Мне кажется… нет, я уверена, что не смогу этого повторить. Сон о Мартине был первым и, думается мне, последним таким случаем, просто больно уж случай особый.

– Возможно, – кивнул Курт и перевел взгляд на Альту. – Меня, собственно говоря, волнует не это.

– А что тогда? К чему эта конспирация?

– Когда Висконти задал вопрос «изменилось ли что-то в тебе» – помнишь, что ты сделала?

– Ответила «нет».

– Если ты все еще не оставила мысль уйти однажды в агенты, дам на будущее совет от старого допросчика: следить надо не только за тем, что говоришь и как говоришь, и не только за выражением лица, но и за руками. В первую очередь за руками, они выдают куда чаще, особенно когда опасность исходит не снаружи, а изнутри. Если ты готова к провокационным вопросам и знаешь заготовленный к нему ответ-ложь и утаённый ответ-правду – это довольно просто, а вот когда ответ-правда внезапно пришел тебе самой в голову…

– Что не так сделали мои руки?

– Одна рука. Правая. Замечала, что делают многие беременные женщины, когда видят или слышат что-то, что расценивают как опасность?

Альта на миг замерла, глядя на него растерянно, а потом тихо ругнулась и отвела взгляд.

– Непроизвольно прижимают руки или руку к животу, – ответила она недовольно, и Курт кивнул:

– Именно. Ты этого не сделала, остановила себя в последний момент, но начало движения было узнаваемым.

– Фридриху ни слова.

– Это я уже понял, – ровно отозвался Курт. – Висконти? Бруно?

– Не знают. Никто не знает. Я сама это поняла только неделю назад.

– Это и есть причина твоих внезапных способностей?

– Это… – Альта замялась, подбирая слова. – Это не способности. Мама говорила – со мной у нее было точно так же, но она была одна, подсказать было некому, понять и принять происходящее тоже было тяжело, и она все это осмысливала уже post factum… Я могу учесть ее опыт и свой.

– И что выходит?

– Мой организм мобилизует силы. Все, телесные и душевные. Отсюда и проявления этих сил, каковые прежде за мной не замечались, и… Все то, что я успела постигнуть, что успела взять под контроль и вбить в себя до рефлекса – все это осталось и усилилось, но проявляется и что-то новое, причем спонтанно.

– Уверена, что не проявится что-то совсем неприятное – для тебя и окружающих?

– Да, – твердо ответила Альта. – Уверена. Оно остается неподконтрольным до тех пор, пока мое сознание – вольно или исподволь – не поймет, что происходит что-то негодное. Если поймет – пресечет. Поверь мне, над таким контролем я работала достаточно долго для того, чтобы в его итогах не сомневаться.

– Верю, – кивнул Курт, ни на миг не замявшись. – Ты сказала «и усилилось». Значит ли все это, что это усиление уйдет, когда твоему телу и разуму уже не придется работать за двоих?

– Судя по тому, как это было с мамой – похоже на то. Что-то останется, перестроится, улучшится, но таким, как сейчас, уже не будет… Можно я не буду беременеть каждый год во славу Конгрегации?

Курт улыбнулся в ответ на ее нервный смешок и кивнул в сторону, на сокрытый во тьме лагерь:

– Уверена, что тебе стоит здесь оставаться?

– Я на службе.

– А у меня данное Советом право ее отменить.

– Ты этого не сделаешь.

– Почему бы это?

– Потому что сам знаешь, что это значит.

– Фридриха и без тебя найдется кому защитить, а во внутреннем круге Конгрегации, сама слышала, сильный недостаток молодой крови.

– У Совета теперь есть вечно молодая кровь в виде Мартина, вот его пусть и берегут, есть целый список юных дарований, небольшой перечень дарований не столь юных и война на носу, – отрезала Альта безапелляционно. – А если свежеизбранный Император загнется, потому что рядом вовремя не окажется хорошего целителя, Конгрегация останется с десятилетним наследником на руках.

– Уже оставались.

– И с необходимостью всё начинать с самого начала. В иное время можно б и начать, но – не сейчас. Сейчас Зигмунд не запасной вариант и не план на будущее, а часть основного плана здесь и сейчас.

– Ad vocem, какие у тебя с ним отношения? Вы общались довольное время, чтобы хоть какие-то появились. Какие?

– Неплохие, – подумав, ответила Альта уверенно. – Чем старше он становился, тем реже требовалось мое внимание, мальчик вырос крепкий, все проблемы со здоровьем удалось задавить в раннем возрасте, посему мы не виделись уже год или около того. Но со слов Фридриха – Зигмунд спрашивал, не намереваюсь ли я навестить его снова.

– Он знает о ваших отношениях?

– Не удивлюсь, если догадывается.

– Прекрасно, – буркнул Курт недовольно. – Вся Империя в курсе, и только меня поставить в известность нужным не сочли… Ревнует?

– Нет, – на сей раз ни на миг не задумавшись, качнула головой Альта. – За это поручусь.

– О матери тоскует? Не считает, что ты заняла ее место?

Альта скривила губы, с заметным трудом сдержав неприязненную гримасу.

– Пап, когда мы с мамой приняли Зигмунда, Элизабет сказала «унесите от меня это». И это был предпоследний раз, когда они виделись, второй – на крещении. Он и не помнит ничего о матери, только знает, что она ушла в монастырь практически тотчас после его рождения, а придворные не горели желанием скрывать подробности и выгораживать ее. Очернять, правда, тоже не стали. Скажу так: к матери он равнодушен.

– А к отцу? Понимая, что само его рождение – политическая необходимость?

– А чье рождение в правящей семье – не политическая необходимость?

– Стало быть, с отцом отношения ровные?

– Ты бы навестил его хоть пару раз, – мягко заметила Альта. – И сам бы посмотрел. Фридрих уж сколько раз приглашал, Зигмунд тоже будет рад, если легенда Конгрегации…

– Я навестил.

– Да. Когда ему было три года. А для дела было бы полезней…

– Нет уж, хватит с меня наследников. А вот тебе проведать его определенно стоит, когда все закончится. Зная Фридриха, предрекаю: прятать ребенка он будет только в том случае, если этого захочешь ты, а я этого делать крайне не советую. Когда подросший наследник узнает о его или ее существовании, могут быть проблемы, в первую очередь в смысле доверия отцу и приближенным. Лучше сразу дать понять Зигмунду, что вокруг союзники, что секретов от него у них нет, а внебрачное чадо ни на что не претендует, кроме всемерной поддержки всех его начинаний. Но для начала постарайся выжить.

– Да ладно, – неловко улыбнулась Альта. – Не нагнетай. Еще неизвестно, как всё повернется; быть может, мое участие в этой войне ограничится тем, что я вместе с Максимилианом буду просто сидеть рядом с Фридрихом в шатре, слушать его приказы хауптманнам и умирать от скуки.

– Ты можешь сказать, что тебе страшно, – неожиданно для себя самого сказал Курт, и улыбка погасла.

– Могу, – согласилась Альта, помолчав. – А смысл?

– Смысл в том, что мне тоже страшно. Будем бояться вместе.

Она вздохнула, на миг прикрыв глаза, потом шагнула вперед и прижалась к его груди, сжавшись, как намокшая под дождем кошка.

– Помню, мама говорила, – глухо произнесла Альта, – что мы тебя сломали. Мы с Мартином. Как вещь ломают. Вот она служила, хорошо служила, и делала то, для чего назначалась, а вот кто-то навесил на нее ненужных деталей и начал ею делать то, что не положено, и она сломалась… Ты ведь не за себя боишься. Я сейчас понимаю, как это мерзко, тошно – бояться не за себя.

– Мама у тебя умная слишком, – вздохнул Курт нарочито недовольно, обняв ее за плечи. – И язык за зубами держать не любит.

Альта тихо хихикнула и зарылась лицом в его плечо, глубоко вздохнув и расслабившись. Минута прошла в молчании, и слышно было, как где-то вдалеке посвистывает ночная птица – робко, отрывисто, словно сомневаясь, а в свое ли время она завела песню…

– Я научился слышать Александера, – чуть повысил голос Курт, Альта отстранилась и отступила назад, озираясь. – Тебе до него пока, как до Рима спиной вперед.

– Я просто не слишком старался.

Мартин выступил из ночи подчеркнуто неторопливо, так же наигранно улыбнувшись, и Курт усмехнулся:

– Да, я так и подумал.

– Отчего не спите? – спросил тот уже серьезно. – Что-то случилось или просто бессонница?

– Нервничаю, – ответила Альта, вздохнув. – Надо проветрить голову… А ты-то сам что?

– Я, как выяснилось, могу уснуть в любой момент, – ответил Мартин и снова улыбнулся – как-то неловко и с заметной нервозностью. – И это очень… непривычно. С одной стороны, я знаю, что могу просто лечь, закрыть глаза и велеть себе остановиться – как механизм, если заклинить шестеренки. А с другой стороны, утомления не наступает очень долго, и самого желания это сделать – нет. И есть еще третья сторона. Разум все-таки требует отдыха. Не тело, разум. Александер, знаю, мог бодрствовать трое, четверо суток и сохранять ясность ума, а я… После пары дней – не суток даже, именно дней – чувствую себя переполненным кувшином, который вот-вот лопнет. Как будто рассудок просто не в состоянии переваривать текущую в него информацию без хотя бы краткой остановки.

– Это дело привычки, – уверенно сказала Альта. – Просто ты еще не свыкся с собой, этот самый разум еще хорошо помнит, как ты жил прежде – четкими и короткими периодами бодрствования и отдыха, и сейчас ему надо перестроиться, научиться, как ты сказал, «переваривать» большую массу впечатлений, мыслей и наблюдений.

– Надеюсь, ты права, и со временем я именно привыкну, а не рехнусь, – хмыкнул Мартин, тут же посерьезнев. – Как оказалось, дарами еще надо суметь воспользоваться, и это не так просто.

– Когда всё закончится, дашь мне себя на растерзание, – так же серьезно сказала Альта. – Обещаю не делать больно. Без необходимости.

– Хорошо, когда семья тебя поддерживает и утешает.

– Можно подумать, ты ожидал от нее чего-то иного, – усмехнулся Курт. – После сегодняшнего совещания эта добрая женщина с полчаса копалась во мне с целью понять, что пыталась сотворить со мной Урсула. До сих пор себя чувствую, как побывавшая на исповеди у малефика подопытная лягушка.

– Для вас же стараюсь, господа следователи, – с нарочитой обидой буркнула Альта. – Повышаю мастерство, набираюсь знаний, усваиваю новый опыт. Благодаря которому вас же в будущем, быть может, буду вытаскивать из могилы.

– Я не жалуюсь, – вскинул руки Курт. – Я, заметь, добросовестно высидел до конца.

– Обещаю, что сдамся в твоё распоряжение, как только выпадет возможность, – улыбнулся Мартин. – Подозреваю, что в моем положении мне и самому это необходимо.

– Но в целом… – Альта замялась, подбирая слова, и осторожно договорила: – По собственным ощущениям – в общем и целом ты как?

– Странно, – не задумавшись отозвался стриг. – В общем и целом я – странно. Я ожидал, что по прибытии сюда меня посадят под надзор, позовут пару expertus’ов, начнут изводить допросами, проверками, испытаниями, что Совет будет всполошен и пристрастен… А Висконти встретил меня так, словно я просто возвратился с очередного расследования, и ничего особенного не произошло. О, ты теперь стриг, Мартин? Отец Альберт уже проверил? Славно, пойдем на секретное совещание. Кстати, завтра у нас война; если потребуется поесть – заходи, а теперь поди прочь, мне надо составить план на завтра. Не то чтоб я хотел сидеть под замком несколько дней и быть объектом исследования наших славных ребят с особого курса, но подобный выход за рамки обыкновенных предписаний несколько… выбивает из колеи.