Текст книги "Тьма века сего (СИ)"

Автор книги: Надежда Попова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 53 страниц)

– Да, – тихо улыбнулся тот. – Именно этого и не учли.

– Нет, этого просто не может быть. Никогда таких сведений не…

– Laisse[149]149
  Брось, перестань (фр.).


[Закрыть], – оборвал фон Вегерхоф мягко, – ну какие сведения. Я ведь такой единственный… И похоже, Господь считает, что так и должно оставаться. Птенец живет, мастер уходит. Я бы сказал, что это логично.

– Наверняка что-то сделать можно, – упрямо возразил Мартин.

– Что? – просто спросил тот и, не услышав ответа, продолжил: – Подумай спокойно. Это логично и разумно – не плодить мне подобных. Случившееся некогда со мной – чудо, а чудеса не даются коллекцией, не бывают беспрестанными и неизменными. Дальше тебе придется справляться самому.

– Это несправедливо!

– А мы-то сами – справедливы? – вкрадчиво возразил фон Вегерхоф. – Само наше бытие – разве справедливость? Мы же попрание всех законов природы и Бога. Чудо и Господня милость уже само то, что мне и тебе позволено быть. Пусть и поодиночке.

Мартин шевельнул губами, явно снова намереваясь возразить, снова оглянулся на молчаливого хмурого Курта и обессиленно опустил голову.

– Это – несправедливо, – повторил он тихо. – Выходит, что я в своем стремлении сохранить жизнь забрал вашу. Без чьей-то смерти ради моей жизни обойтись мне так и не удалось, более того, я с этого начинаю.

– Я бы сказал иначе, – ответил фон Вегерхоф тихо, но твердо. – Ты избавил меня от обременительной ноши, которую я никогда не хотел нести и давно был рад сбросить. Посему это еще вопрос, кто из нас больше должен чувствовать себя виноватым… Единственное, что вселяет надежду и хоть как-то утешает – я надеюсь, что тебе эта ноша будет по плечу: в отличие от меня, ты встал на этот путь сам, ты любишь и хочешь жить, тебе всего мало и у тебя впереди множество дорог, которые ты хочешь успеть пройти. Буду надеяться, что этот запал не погаснет и все это не утратит для тебя смысл. А потери… Начинай к ним привыкать. Их будет много.

– Я это знаю, но…

Мартин запнулся, не договорив, и в полутемной комнате повисла тишина. Фон Вегерхоф, словно растратив последние силы в этом коротком разговоре, снова лежал с закрытыми глазами, и теперь было видно, как он дышит – мелко, часто…

– Хочется спать… – тихо заговорил он снова, не открывая глаз. – И я не знаю, проснусь ли снова. Поэтому я буду говорить, а ты слушай. Многое ты знаешь без меня, многое поймешь сам, а что-то понимаешь уже и сейчас… Поэтому постараюсь коротко и по делу. Слушаешь?

– Да, – отозвался Мартин сдавленно, и тот кивнул:

– Хорошо… Я надеюсь, ты понимаешь: когда все закончится и ты возвратишься в академию, Совет будет тебя проверять. Проверять будут жестко и без жалости.

– Понимаю.

– Но я в тебя верю, – вяло улыбнулся фон Вегерхоф. – И когда – не если, а когда – проверку ты пройдешь, ни на кого иного, кроме тебя, перевесить мои наработки по агентам в лояльных гнездах будет нельзя.

– Понял.

– Архивы отчетов тебе передадут. Записи я старался делать как можно более подробные. И еще одно, это очень важно, отнесись к моим словам серьезно, Мартин: не позволяй себе застояться. Не позволяй поддаться ощущению всемогущества. Оно будет, поверь. Не расслабляйся: перед многими, перед большинством тебе подобных, ты – пустое место, сметут и не заметят. Натаскивай себя сам, следи за собою сам, подгоняй себя, развивай себя – сам, больше некому, – фон Вегерхоф с усилием открыл глаза, глубоко вдохнул, помедлив, и улыбнулся: – И французский подтяни. Понадобится.

Мартин неловко усмехнулся, кивнув, и тот снова прикрыл глаза, опять умолкнув. За эти минуты, казалось, на его лице отпечатались еще несколько прожитых лет; хотя, возможно, дело было всего лишь в том, что за окнами воцарилась ночь, а светильник с трудом разгонял темень, бросая на лица странные, кривые тени…

– А я ведь, Гессе, почти смирился с тем днем, – снова негромко заговорил фон Вегерхоф, – когда придется провожать на тот свет тебя. Я уже привык смиряться с этим при первом же знакомстве с кем угодно. И кто бы мог подумать…

– Ну почему, я мог. Я вполне допускал, что в каком-то особенно неудачном бою тебе кто-нибудь может снести череп, а я уйду живым и здоровым, – отозвался Курт нарочито серьезно, и тот коротко, чуть слышно рассмеялся:

– Да, на что-то такое я тоже рассчитывал. Но как-то всё не складывалось, а подставлять шею нарочно – это уже mauvais ton[150]150
  дурной тон (фр.).


[Закрыть]… И да, Мартин, – посерьезнев, сказал фон Вегерхоф многозначительно, – я думаю, ты понимаешь, что не стоит пользоваться моим методом, если чаемая тобою долгая жизнь тебе опостылеет. Как бы ни захотелось уйти, освободиться, сбросить этот груз – его теперь придется нести.

– Разумеется.

Голос сорвался, Мартин распрямился, подняв голову и сдавленно кашлянув. Фон Вегерхоф вздохнул:

– Не беспокойся, слёз не будет. Их теперь никогда не будет. Я не знаю, почему… И вот что: тревожься о себе, обо мне печалиться не надо, у меня-то сейчас все как никогда хорошо. Удручает лишь то, что ухожу накануне большой драки…

– Справимся, – отозвался Курт. – Не впервой.

– И все же жаль, – чуть слышно проронил фон Вегерхоф, снова смыкая веки.

Вокруг вновь воцарилась тишина, нарушаемая лишь дыханием, и спустя несколько минут Мартин тихо сказал:

– Спит…

Курт не ответил.

Фон Вегерхоф просыпался и засыпал раз за разом, бодрствуя все меньше, говоря все тише и слова складывая все тяжелей, а в забытьи пребывая все дольше, дыхание звучало все болезненней, а когда рассветные лучи стали медленно, крадучись вползать в комнату, их свет озарил лицо глубокого старика на скамье. Старик открыл глаза, словно почувствовав касание солнца, и, медленно сместив взгляд к окну, улыбнулся:

– Хорошо… Обидно было бы уйти в темноте.

– Думаю, ты в любом случае получишь свой свет. Ты его для себя заслуженно вымучил.

– Немного все-таки страшно. А вдруг нет.

– Побойся Бога, – с усилием улыбнулся в ответ Курт, – тебе еще чуть-чуть благочестия – и получится Бруно, а он-то точно в святые нацелился.

– Ему это пригодится.

– В каком смысле?

– Не-ет, – протянул фон Вегерхоф, через силу изобразив усмешку, – я все еще член Совета и даже перед смертью секретной информацией разбрасываться не стану. Если все сложится – увидишь сам. Если нет… Это будет уже неважно.

– Вот ты ж сволочь.

– Иначе скучно, – хмыкнул тот вяло и, помявшись, серьезно сказал: – Напоследок, Гессе, я должен кое-что сказать. Это ничего не изменит, но раз уж исповедаться как должно у меня не сложилось, пусть хоть так… Ты ведь понимаешь, почему я так ухватился за возможность спасти Мартина? Хотя бы таким способом…

– Да, – кивнул Курт и, помедлив, осторожно добавил: – Но он не твой сын.

– И это не искупит, – тихо договорил фон Вегерхоф. – И быть может, решение было неверным…

– Это было и решение Мартина тоже, – возразил Курт твердо. – И он справится.

Фон Вегерхоф вздохнул, снова закрыв глаза.

– Я верю, – шепнул он чуть слышно.

Сомкнутые веки дрогнули, послышался еще один вздох – короткий и неглубокий, и тишина в освещенной солнцем комнате стала совершенной и полной.

Глава 31

Констанц, апрель 1415 a.D.

– Король Богемии, милостью Господней Император Священной Римской Империи, Рудольф Второй фон Люксембург. Присутствует! Герцог Саксонии, имперский великий маршал, Рудольф Третий фон Саксен-Виттенберг. Присутствует! Архиепископ Трира, имперский великий канцлер Галлии и Бургундского королевства, Вернер Третий фон Фалькенштайн. Присутствует!

Герольд, застыв подобно статуе, перечислял присутствующих, не сверяясь с церемониальным свитком, вздернув подбородок и устремив взгляд в пространство. В зале на первом этаже резиденции Императора царила тишина, вдребезги разбиваемая звучным голосом церемониймейстера, и витала темнота, сотворенная запертыми изнутри ставнями и изгоняемая в дальние углы факелами и светильниками.

– Маркграф Бранденбурга, имперский великий камергер, Фридрих Первый Хоэнцоллерн. Присутствует! Пфальцграф Райнский, имперский великий стольник, Теодор фон Лангенберг. Присутствует! Архиепископ Кельнский и герцог Вестфалии и Энгерна, Максимилиан Первый Винклер. Присутствует! Архиепископ Майнца, имперский великий канцлер Германии, Иоанн Второй фон Нассау. Присутствует!

Герольд умолк, выдержав паузу после перечисления курфюрстов, и с расстановкой продолжил:

– Также присутствуют. Король Германии, герцог Баварский, Фридрих Второй фон Люксембург. Нунций Святого Престола, великий канцлер Совета Конгрегации по делам веры Священной Римской Империи, кардинал Антонио Висконти. Великий Инквизитор Священной Римской Империи, канцлер Совета Конгрегации, Бруно Хоффмайер. Милостью Господней Император Священной Римской Империи, Рудольф Второй фон Люксембург, приветствует достойных мужей на этом райхстаге.

Медленно и торжественно скручиваемый пергамент заскрипел, и в тишине зазвучали шорохи и вздохи – собравшиеся заерзали на своих местах, усаживаясь поудобнее, расслабляясь, переглядываясь друг с другом. Фридрих поймал взгляд фон Хоэнцоллерна, и тот едва заметно шевельнул уголками губ в невидимой понимающе-ободрительной улыбке.

Майнцский архиепископ хмурился, косясь неприязненно на герольда и уже с открытым недовольством взглядывая на Императора, явно пытаясь понять, как отнестись к тому факту, что он был упомянут не только последним из духовных лиц, но и последним из присутствующих курфюрстов вообще. Рудольф не смотрел ни на кого, вдумчиво и неспешно перекладывая и просматривая тонкую стопку листов на столе перед собою, точно увлеченный работой секретарь. Тишина все тянулась и тянулась, становясь уже не просто напряженной, а почти зловещей.

– Кхм, – тихо проронил саксонский герцог, и Рудольф медленно и будто бы неохотно оторвал взгляд от бумаг.

– Столь внезапный райхстаг… – произнес райнский пфальцграф, на несколько мгновений умолк, явно ожидая ответа, и продолжил: – Во дни, когда все наше внимание поглощено текущим Собором и судьбой христианского мира, накануне одного из важнейших заседаний… Для чего вы собрали нас?

– Да еще и вот так, – недовольно добавил фон Нассау, широким жестом указав на запертую изнутри дверь и закрытые ставни.

– Я собрал вас, достопочтенные господа курфюрсты, – отозвался Рудольф все так же неторопливо, – дабы сообщить вам прискорбное известие. Со дня на день Империя начнет войну с Австрийским герцогством.

– Империя?!

– Войну?!

– С Австрией?!

Три возгласа раздались одновременно, и тишина на мгновение повисла снова; фон Ланденберг и Майнцский архиепископ переглянулись с саксонским герцогом, явно с трудом подбирая слова, и, наконец, фон Нассау с нажимом переспросил:

– Империя?

– Империя, – повторил Рудольф невозмутимо. – Вам ли не знать, сколь долгое время этот бесчестный правитель собирает на своей земле всевозможное отребье – преступников, малефиков и еще Бог знает кого.

– Именно, – кивнул тот. – Долгое время. Почему Ваше Величество сочло наиболее подобающей порой для войны именно эти дни?

– И почему все в такой тайне? – не скрывая недовольства, добавил фон Виттенберг, бросил взгляд на молчаливых представителей Конгрегации и договорил: – И почему здесь конгрегаты? Почему нет достойных мужей правящих воинских сословий, но сидят два монаха, чье дело…

– …бороться с ересью, – мягко докончил Бруно, незлобиво улыбнувшись. – А также с колдунами, сверхобычными тварями и с теми, кто привечает их, содействует им и сам пользуется их помощью.

Висконти рядом торжественно и молча кивнул, и герцог нахмурился:

– Это что, крестовый поход?

– Можно сказать и так.

– В любом случае, все это собрание проходит с нарушением всех мыслимых положений, правил и установленных обычаев. Да и обыкновенной учтивости тоже.

– Да, мы заметили, – все так же благодушно кивнул Бруно, и тот побагровел, поджав губы.

– Так почему сейчас? – спросил райнский пфальцграф, вновь обратясь к Рудольфу, и тот кивнул, показывая, что вопрос этот ожидаем:

– Потому что иначе будет нельзя. На ближайшем заседании Собора будет принято решение, которое не понравится Австрийцу и его союзникам; не понравится настолько, что войны будет не избежать.

– Вам известно, какие решения будет принимать Собор, Ваше Величество? – напряженно уточнил фон Нассау, снова переглянувшись с саксонским герцогом. – Простите мое любопытство и не примите за недоверие, но как это возможно?

– Примерно так же, как каждому из вас известно, что происходит в моем замке, моем окружении и даже в моей спальне, – просто ответил тот и, когда взгляды напротив смятенно скользнули в сторону, продолжил: – Как верно заметил наш дражайший великий маршал, сие собрание проходит не вполне типично, однако я счел, что прежние традиции, при всем моем почтении к обычаям и воле наших предков, сегодня стоит оставить в стороне, ибо негоже, когда обычаи старины идут во вред настоящему и будущему державы. Иными словами, я не хотел бы терять время на обыкновенные в таких случаях пустословия, а желал бы сразу перейти к делу, дабы решить его быстро, верно, во благо всех, и не задерживать более необходимого вас и себя.

– Так стало быть, – проговорил райнский пфальцграф тихо, – войска Его Высочества собирались у Констанца вовсе не для обеспечения мира на Соборе и не из опасений вероломства со стороны кого-либо из явившихся в Империю королей?

– Отчего же, и для этого в том числе.

– Что это будет за решение? – спросил фон Нассау хмуро. – Собор уже принял несколько постановлений, от коих были не в восторге и Папа, и представители многих государств и университетов. После того, как Собор провозгласил себя и свою волю превыше воли Папы – что можно еще решить и объявить, чтобы это всколыхнуло такое недовольство, какого вы ожидаете, Ваше Величество?

– А вам для того, чтобы признать необходимость вторжения в логово еретика и покровителя малефиков, так необходимо это знать? – с подчеркнутым удивлением спросил Висконти. – Ваша Светлость, позвольте мне как нунцию Святого Престола заметить, что это весьма удивительно для пастыря душ человеческих.

– И крайне, крайне огорчительно, – сокрушенно вздохнул Бруно.

– Мой вопрос не связан с планами Его Величества, – сквозь зубы проговорил фон Нассау. – Всего лишь хотелось бы знать, чего ожидать на грядущем заседании.

– Вот и славно, – кивнул Рудольф удовлетворенно. – Стало быть, этот вопрос отложим на вторую часть нашего райхстага, а первую завершим общим решением. Как я понимаю, среди присутствующих нет тех, кто полагает, будто ересь должна оставаться безнаказанной, а покровитель малефиков и впредь может копить силы, невозбранно бросая вызов всему христианскому миру?

– Ересь и малефиция должны быть покараны, – твердо произнес фон Хоэнцоллерн, и Майнцский архиепископ бросил на него короткий злобный взгляд. – Думаю, среди достопочтенных собратьев курфюрстов нет тех, кто мыслил бы иначе.

– Этот недостойный человек и без того слишком долго и слишком много себе позволял, – добавил доселе молчавший Кельнский архиепископ. – Считаю, Его Величество делает шаг, каковой стоило сделать еще давно.

– Подводя итог первой части нашего заседания, – сказал Рудольф, обведя взглядом собравшихся, и выдвинул на видное место один из документов, который просматривал прежде, – я предлагаю скрепить это решение подписями, моей и господ курфюрстов.

– Постойте, какое решение? – распрямившись, возразил саксонский герцог. – Война? Но мы не приняли его.

– Хотите сказать, сын мой, – вкрадчиво уточнил Висконти, – что вы намерены остаться в стороне, когда Империя и ее лучшие сыны двинут силы на сражение с ересью? Или полагаете, будто это не достойная причина для поднятия боевых стягов?

– Я такого не говорил! – возмущенно выговорил тот. – Я лишь хотел сказать, что вот так, без подготовки, это делать преждевременно.

– Отчего же без подготовки, – пожал плечами Фридрих. – Мое войско готово давно, я бы даже сказал, что оно застоялось от безделья и может ринуться в атаку с места в любую минуту, как только я дам приказ. Имперские – соберутся быстро, такими и для того их и создавали, и подойдут на подмогу достаточно скоро. А свежие силы ваших армий, господа избиратели, вольются третьей волной и нанесут последний удар.

– За райхстаг все решили баварский герцог и два монаха? – неприязненно произнес фон Виттенберг. – Это давно надо было сказать, и я скажу, коли уж прочие малодушествуют, а вы сами утвердили, что сегодня мы отринем все условности, предписанные обычаями. И вот что я скажу. Вы превратили Империю в вотчину Инквизиции, Ваше Величество. Вы отдали страну им на откуп, целое государство со всеми его королевствами и герцогствами – отдали этим монахам, дабы они помогали вам удерживать трон. Не на нас полагались, не на ваших союзников, не на воинов и правителей, а на церковных крыс, на выбравшихся из грязи простолюдинов, которые вскарабкались на вершину по перекладинам креста. Они наводнили собою Империю, в каждом городе, в каждом замке их соглядатаи – шастают, слушают, доносят, подзуживают. Они думают, что незаметны, эти серые крысы, но нет, мы их видим и знаем о них. А когда судьбу государства тайно вершат серые, Ваше Величество, к явной власти рано или поздно приходят черные! И вот они, черные уже сидят здесь, самодовольные, напыщенные, высокомерные, они считают, что могут править Империей, править нами и вами, и вот что я вам скажу: когда они решат, что вы больше не нужны – они избавятся от вас, Ваше Величество. Да! Я говорю это прямо. Когда они решат, что так выгодней – следующим еретиком станете вы, а нас всех будут поднимать на крестовый поход против вас, всех нас поднимут против друг друга, чтобы черные могли властвовать! Да! – хлопнув по столу ладонью, почти выкрикнул герцог и умолк, обводя вызывающим взглядом собравшихся.

– Я ценю вашу откровенность, – в полной тишине произнес Рудольф буднично-равнодушно, и фон Хоэнцоллерн едва заметно улыбнулся, глядя на удивленно застывшего смутьяна, явно ожидавшего в ответ бури и грома. – И весьма рад, что моя безопасность и благо Империи так вас тревожат. Полагаю, на эту тревогу можно сделать скидку, и служители Конгрегации не станут держать на вас зла за излишнюю горячность.

– Мы не гневаемся, – вскинул руки Висконти, и Бруно согласно кивнул:

– Нисколько.

– Со смирением принимаем недовольство достойного мужа и считаем его порицание поводом задуматься над своими деяниями, – глубоко склонив голову в сторону герцога, продолжил Висконти. – Совет Конгрегации непременно пресечет все неблаговидные поступки своих служителей, если таковые имели место, и задумается над тем, что же было совершено не так, если уж даже в среде наидостойнейших сынов державы воцарилось столь превратное мнение о нашем служении на благо государства и веры.

– Благодарим вас за внушение, – повторив поклон итальянца, кротко вымолвил Бруно, и саксонец сжал губы в тонкую полоску, явно всеми силами сдерживая слова, рвущиеся в ответ.

– А теперь позвольте мне ответить на ваш вопрос, господин курфюрст, – все так же равнодушно сказал Рудольф. – Вы спросили, решили ли судьбу Империи два монаха и герцог. Ответ – нет. Ее решил я. Решил как избранный вами правитель, коему вы своим избранием и делегировали права на подобные решения, и предлагаю всем присутствующим согласиться с тем, что это решение верно. И как я понимаю, лишь вы один считаете иначе.

Саксонец огляделся, переводя взгляд с одного заседателя на другого и видя, как взгляды эти или ускользают в сторону, или устремляются навстречу с явственной усмешкой.

– Я не пойду против воли райхстага, – через силу произнес герцог, наконец. – Если все прочие, даже Их Преосвященства, полагают, что время пришло – что ж, мне остается смириться с общим решением.

– Стало быть, скрепим его, – подытожил Рудольф и подвинул исписанный пергамент вправо, где восседал архиепископ Майнцский.

Фон Нассау помедлил, глядя на документ, как на дохлую змею, и нехотя, неспешно, одним пальцем подтянул его ближе, близоруко щурясь и всматриваясь в ровно выведенные строчки. Полминуты протекли в тишине, а потом брови епископа поползли вверх.

– Это не акт об объявлении войны, Ваше Величество, – заметил он, подняв взгляд к Рудольфу. – Здесь нет даты. Согласно этому документу, просто право объявления получает… Империя?.. Но это невозможно.

– Отчего же, Ваше Преосвященство? Империя – это не только я, но и все вы. И мы только что постановили, что это единогласно принятое решение, принятое не только мною, но и всеми вами, а стало быть – принятое Империей. И в ближайшие дни именно единой Империи будет дано право решить, когда, в какой именно час, пора будет выступить против еретика.

– Но юридически…

– …это допустимо.

– Но так никто и никогда не…

– Так сделал польский король, – подчеркнуто мягко возразил Рудольф и грустно улыбнулся: – Ох, Ваше Преосвященство… Когда вы доживете до моих лет, вы поймете мое беспокойство. Я уже в тех годах, когда могу сегодня поставить подпись под судьбоносным обязательством, а завтрашним утром не проснуться, чтобы эти обязательства исполнить. И что же будет тогда? Избрание нового Императора, новые заседания, пересмотр старых договоренностей… Время будет уходить, давая врагам Империи возможности для укрепления и подготовки, и вы сами знаете, чего стоит собрать новый райхстаг. Посему – да, этим документом утверждается, что война с еретиком и покровителем малефиков будет начата и продолжена, что бы ни случилось со мною, буду ли я жив и в здравой памяти или отдам Господу душу, или меня одолеет старческое слабоумие.

– Вы ведь не желали бы прекращения расправы над еретиком, если б Его Величество, не приведи Господь, вдруг не смог принимать в ней участие? – спросил Висконти вкрадчиво и, увидев, как поджал губы фон Нассау, удовлетворенно кивнул: – Нет. Вот видите. Стало быть, мы… вы должны сделать все, от вас зависящее, чтобы кара настигла покровителя малефиков в любом случае, кто бы ни руководил ею.

Архиепископ сидел неподвижно еще несколько мгновений, потом распрямился, обведя взглядом собравшихся, помедлил и неохотно потянулся к перу.

– Вот истинный пастырь агнцев Господних! – одобрительно произнес Бруно, когда тот подвинул подписанный лист дальше по столу, и фон Нассау скривился, точно под нос ему сунули зловонную ветошь. – Итак, доблестные мужи, перед вами пример, коему достойно последовать!

Сидящий справа от архиепископа саксонский герцог насупился, глядя на документ перед собою, и перо, переданное ему, держал так, словно в любой момент намеревался отшвырнуть его прочь. Мгновения методично отмерили новую порцию тишины, нарушаемой его недовольным сопением, и фон Хоэнцоллерн, с показательной усталостью вздохнув, приподнялся, перегнулся через столешницу, пододвинул пергамент к себе и расписался – быстро и размашисто, тут же переложив документ дальше по столу, перед архиепископом Кельнским.

– Сделали проблему из ничего, – укоризненно бросил бранденбургский маркграф, стирая с пальца чернильное пятнышко. – Словно не воины и священнослужители собрались, а какие-то, прости Господи… У нас под боком уж невесть сколько лет копит силы притязатель на имперские земли, который и власть-то свою имеет лишь по воле сомнительной бумажки, и он наглеет с каждым годом все больше. Забыли Гельвецию, а? Мало же вам потребовалось времени на это. Или что же, надеетесь отсидеться, когда он решит, что его малефический сброд заскучал? Когда решит, что им можно обещать что угодно за помощь в покушении на Империю? Когда он решит, что пора начинать войну? Думаете, успеете сбежать, прихватив накопленное? Куда? – повысил голос фон Хоэнцоллерн, оглядев лица за столом. – Кому вы нужны вне Империи?

– Вы обвиняете нас всех в трусости? – напряженно уточнил саксонец, и на его щеки снова начал наползать густой багрянец. – Это вы хотели сказать, мой достойный собрат?

– В чрезмерной осторожности, – широко и доброжелательно улыбнувшись, ответил маркграф.

Фон Виттенберг рывком поднялся и почти выхватил из рук кельнского архиепископа еще не подписанный им пергамент. Не садясь, он ухватил перо и расписался, нажимая так, что на финальном завитке перо жалобно скрипнуло и брызнуло чернилами.

– Я думаю только и исключительно о благе государства, – сухо пояснил саксонец, снова усевшись, и рывком сдвинул лист в сторону, к архиепископу Трира. – И попросту не хочу, чтобы скоропалительные решения погубили то, что строили столько поколений королей и императоров, в том числе Его Величество Рудольф.

– Побойтесь Бога, «скоропалительные»… Сколько лет мы терпим этого наглеца. Пора бы уж и дать мерзавцу по рогам, а?

– Выбирайте выражения, сын мой, – укоризненно вздохнул Вернер фон Фалькенштайн, аккуратно и неспешно выводя подпись на документе. – Вы все же не в штабном шатре на поле брани и не среди своих несомненно отважных, но крайне неблаговоспитанных рыцарей. Не хватает лишь стуков по столу латными перчатками и непристойных боевых кличей, ну в самом деле.

– Помнится, когда эти крайне невоспитанные рыцари под эти кличи навели порядок в Бранденбурге, вы ими были вполне довольны.

– Ибо каждый ценен на своем месте, – благодушно улыбнулся архиепископ, передвинув документ райнскому пфальцграфу. – И всё хорошо в свое время. Давайте все ж не будем и без того не по протоколу идущее собрание превращать вовсе в балаган, а то как-то, знаете ли, теряется ощущение торжественности момента.

– Нет торжества в войне, – тихо проговорил пфальцграф, крутя перо в руке и задумчиво глядя на лежащий перед ним пергамент. – В войне лишь смерть и несчастья… Даже в правой войне, – договорил он со вздохом, медленно вывел свою подпись рядом с остальными и передвинул пергамент дальше.

Кельнский архиепископ расписался молча, так же не говоря ни слова передал документ обратно Рудольфу, и тот, приняв перо, вывел свою подпись. Когда договор украсился императорской печатью, райнский пфальцграф тяжело вздохнул и бросил тоскливый взгляд на забранное ставней окно.

– Сейчас вы приняли решение, которое определило будущее Империи и всего христианского мира, – сказал Рудольф так просто, словно констатировал нечто обыденное, вроде солнца за этими закрытыми ставнями или воздуха вокруг, и от этого ровного, будничного тона присутствующим явно стало не по себе. – Точнее, – все так же сдержанно и почти безмятежно уточнил Император, – вы сделали один из шагов к этому будущему. На этом райхстаге осталось сделать еще один.

– Война с Францией? – с преувеличенным оживлением осведомился бранденбуржец, и трирский архиепископ весьма неучтиво двинул локтем в маркграфский бок, укоризненно насупясь.

Рудольф улыбнулся, никак на очередное попрание протокола не среагировав, и майнцский курфюрст нервно заерзал, не зная, следует ли как-то призвать к порядку собрата по заседанию и как вообще реагировать на происходящее. Все это и впрямь чем дальше, тем больше напоминало тайную сходку торгашей, собравшихся для сговора о ценах или нарочитом создании deficit‘а, и все менее походило на совет владетельных благородных особ, избирателей, вершителей судеб Империи, а то спокойствие, почти равнодушие, отстраненность, что сегодня буквально физически ощутимым коконом окутывали обыкновенно целеустремленного и темпераментного Императора, все более обращали невнятное беспокойство в явную тревогу.

– Не сегодня, – благодушно отозвался Рудольф, и фон Хоэнцоллерн неловко кивнул, и сам уже поняв, что своей игрой в не обремененного условностями полевого вояку начал все-таки перегибать палку. – Сегодня вы должны избрать Императора Священной Римской Империи.

Тишина обрушилась каменной плитой, разом убив все звуки и сковав движения; саксонский герцог замер с раскрытым ртом, словно подавившись словами, майнцский архиепископ побледнел, а фон Лангенберг застыл с приподнятой рукой, движением которой еще миг назад пытался привлечь внимание, дабы взять слово.

– Зачем?.. – растерянно и чуть слышно выдавил, наконец, райнский пфальцграф, и тишина треснула, развалившись на части, и стало слышно, как кто-то сипло выдохнул, кто-то шепнул невнятно – не то призвав Господа, не то ругнувшись…

– Затем, господин фон Лангенберг, – по-прежнему невозмутимо пояснил Рудольф, – что Империи без Императора не бывает.

– Но вы…

– Я устал, – коротко оборвал тот. – И я ухожу. А ваше дело, дело важности необычайной и ответственности неизмеримой, избрать правителя, который сумеет принять под свою руку государство, способное объявить и вести войну с ересью, а после и продолжать вести его далее, к миру и в мире.

– Но это так не делается…

– Вам помпезности не хватает? – уточнил Фридрих, и все взгляды обратились к нему, а тишина снова установилась вокруг, уже не гробовая, но все такая же напряженная, как струна. – Привыкайте. В Империи теперь многое изменится.

– Как я понимаю, выборы нового правителя будут заключаться в том, что все мы будем обязаны согласиться с единственной кандидатурой, – констатировал саксонский герцог хмуро, и Рудольф все так же ровно отозвался:

– Я рад, что вы так хорошо осознаёте политический момент, господин фон Виттенберг.

– Да будет мне позволено выразиться прямо, коли уж это заседание проходит под девизом «Больше простоты», – еще угрюмей произнес тот, – что все это более походит на принуждение, нежели на выборы. И можем ли мы быть уверены, что не принуждены к такому решению были и вы сами, Ваше Величество? Сюда не были допущены наши самые доверенные телохранители, здесь нет ни единого епископа или богослова, или мирского правителя, но здесь сидят конгрегаты. И пусть это будет последним, что я успею сказать в жизни, но я скажу: я не верю, что ваше желание уйти – ваше решение, а не их, ваше желание, а не их, и ваше…

– Напрасно, – мягко оборвал его Рудольф и снова улыбнулся: – Но я искренне тронут вашей заботой о благе государства и преданностью императорской персоне.

– Постойте! – снова торопливо заговорил фон Лангенберг, озираясь не то в поисках поддержки, не то в попытке понять, один ли он так разгневан и ошарашен. – Это всё – вопиющее нарушение не только протокола райхстагов, но и самой их сути, самих традиций! Это произвол, в котором я участия принимать не желаю!

– Сядьте, – сухо приказал Фридрих, когда пфальцграф приподнялся с явным намерением выйти из-за стола, и тот завис на полдвижении, явно не зная, как поступить.

– Сядьте, сын мой, – тихо повторил Висконти. – Вам все равно не позволят отсюда выйти: двери заперты, и вам их не отворят.

Фон Лангенберг молча уронил себя на прежнее место, уже с откровенной опаской оглянувшись на закрытую дверь, и Фридрих поднялся, сделав несколько неспешных шагов вдоль стола и оказавшись за спиной нервно ёрзнувшего архиепископа Майнца.

– Отец Антонио всё сказал верно, – произнес он с расстановкой. – Эта дверь раскроется только по моему слову и только тогда, когда я решу, что время для этого пришло.