Текст книги "Тьма века сего (СИ)"

Автор книги: Надежда Попова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 53 страниц)

– Время такое, – пожал плечами Курт. – Не до лишних проволочек. В конце концов, Висконти прав: проверке отца Альберта вполне можно доверять, четки отца Юргена тоже говорят сами за себя, а с возможными загвоздками и проблемами, буде таковые возникнут, можно будет разобраться и позже, по ситуации. Сейчас есть задачи помасштабней. Ну, вернулся один из служителей с задания стригом; что ж, бывает. Как верно заметил отец нашего философа – Конгрегация, что с нас взять.

– Висконти обещал «устроить мне проверку, когда все закончится, силами всех оставшихся в живых expertus’ов, если я сам останусь жив».

– Видишь, любимые тобой предписания остались незыблемы.

– И Висконти, как всегда, само воодушевление.

– Он спит сейчас? – спросила Альта, и Мартин запнулся, непонимающе нахмурясь.

– Не знаю… Не проверял. А что?

– Ты сказал – он разрешил к нему заглянуть, если тебя одолеет голод. Ты не спишь, а бродишь по лагерю, хотя сам же сказал, что разум требует отдыха; стало быть, разум отступил перед телом. Стало быть, тело требует чего-то более важного. Висконти дал понять, что к нему можно обратиться, если что. Я подумала – ты уже сходил проверить, бодрствует ли он.

– Папина дочка… – пробормотал Мартин, отведя взгляд в сторону, и, помедлив, неохотно кивнул: – Да, я хотел проверить. Но мне показалось глупым являться среди ночи к наставнику с… такими просьбами. Все еще как-то глупо себя чувствую, когда… это случается.

– Совсем плохо?

– Не совсем, – натянуто улыбнулся он. – Терпеть можно. Но я…

– Не знаешь, нужно ли? – договорила Альта и, увидев молчаливый кивок, вздохнула: – Без Александера нам будет сложно… Однако вместе, уверена, разберемся. Я считаю так: завтра решающий день, случиться в который может все, что угодно, и мы должны быть готовы ко всему, включая драку на кулачках с Сатаной лично. Александер в таких случаях поддерживал себя в форме.

– «Позволено по мелочи», – произнес Курт с расстановкой. – Так он говорил. Так и действовал.

– Полагаете, – с сомнением уточнил стриг, – будет допустимо все-таки зайти к Висконти?

– Зачем будить и без того злого и усталого человека, – отмахнулась Альта. – Я же есть. Думаю, вряд ли ты отравишься ведьмовской кровью, а я от этого не обеднею. Ужинай спокойно и иди, наконец, спать; можешь считать это указанием лекаря.

***

Ужин прошел в тишине. Собственно говоря, шуметь было и некому: отец Альберт пребывал в своей комнате почти безвыходно, охрана и служки на глаза не лезли, и в конгрегатской резиденции вольготно, как сытый кот, разлеглась тишина. Бруно употребил ужин в одиночестве – неспешно и вдумчиво, даже не пытаясь отогнать мысль, что это, быть может, его предпоследний прием пищи телесной, а то и последний, если утром тревога пересилит и кусок не полезет в горло.

Доев, он еще долго сидел за столом, сложив руки перед собою и глядя в окно, выходящее на одну из самых престижных и крупных, а потому хорошо освещенных улиц. Впрочем, вполне приемлемо в последнее время освещались почти все, уж больно время это было напряженным… Мимовольно Бруно задумался, в какие же суммы в конце концов выльется этот бесконечный Собор – и тут же усмехнулся сам над собою. Как бы всё ни повернулось завтра, эти траты будут мелкой неприятностью на фоне прочего.

Бруно поднялся, еще на миг задержав взгляд на окне, и вышел из пустой трапезной. Мимо своей комнаты он прошел, не останавливаясь, и негромко, но настойчиво стукнул в створку следующей двери.

– Входи.

Тому, что голос отца Альберта ответил тотчас же, он не удивился; не стало неожиданностью и то, что святой отец пребывал вне постели и сидел за столом. На столе сиротливо примостились тарелка с тонко нарезанным хлебом, два стакана и небольшой винный кувшин.

– Не спится, – пояснил старик с показным вздохом и кивнул на стол. – Молюсь вот.

Бруно тихо усмехнулся, аккуратно прикрыл за собой дверь и, приблизившись к столу, тронул один из стаканов пальцем:

– И гостя ждали, как я вижу?

– Homines non mutantur[164]164
  Люди не меняются (лат.).


[Закрыть], – тускло улыбнулся отец Альберт. – Садись. Сообща предадимся благочестивым помыслам.

Бруно уселся напротив; помедлив, налил в каждый стакан по трети и, придвинув один из них к себе, замешкался и принюхался.

– Биттер? На ночь? Перед таким днем?

– Хорошо после него спится, – улыбнулся отец Альберт и с видимым удовольствием отпил два глотка. – В голову не стукнет, не тревожься. А мятущуюся душу уймет.

Бруно с сомнением посмотрел в серебряный стакан в своей руке, вздохнул и отпил половину, поморщившись от травяной горечи. Для унятия мятущейся души этого явно было маловато, но грядущий день и впрямь требовал трезвой головы наутро.

– Легче тревожиться о себе самом? – спросил старик негромко; Бруно не ответил, да от него ответа, похоже, и не ждали. – О других-то всяко тяжелей. А уж о целой державе…

– Фон Ниму надо было велеть уходить, – тихо сказал Бруно и, подумав, поставил стакан обратно на стол. – Смысла в его пребывании там все равно больше нет, он сделал все, что мог.

– А ты б ушел? – так же негромко и мягко спросил отец Альберт и, вновь не услышав ответа, сам себе кивнул: – Вот и он так же. Знает, разумеет, что нельзя: нечестивец тотчас заподозрит неладное. И ты потому же сего указания не дал: ибо разумеешь, что нельзя.

– Делать Коссе больше нечего, кроме как следить за секретарем…

– О других тревожиться тяжко, – повторил старик со вздохом. – Но тебе надо.

Вопроса «почему я?» Бруно задавать не стал – и без того вопрос этот уже не один десяток раз был озвучен и не один месяц обсуждался, и хотя по-прежнему было чем возразить – спорить он больше не пытался. Debes, ergo potes[165]165
  Должен – значит, можешь (лат.).


[Закрыть]…

Он неторопливо взял стакан снова, задумчиво глянув внутрь, и двумя глотками допил. Минуту в комнате висела тишина – Бруно все так же отстраненно смотрел на дно теперь уже пустого стакана, а отец Альберт медленно, словно смакуя редкостное лакомство, жевал ломтик хлеба.

– Жаль, что не удалось повидаться с Мартином…

Старик на мгновение замер, потом все так же неторопливо дожевал, проглотил, запил глотком биттера, лишь после этого проговорив с расстановкой:

– Сын твой духовный в полном здравии, как телесном, так и душевном.

– Не верю, – буркнул Бруно чуть слышно, и тот хмыкнул:

– Во грехе лжи обвиняешь?

– Скорее в добродетели милосердия. Дабы меня не смущать больше должного, не тревожить душу, которая и без того в тревоге, можно и умолчать о чем-то… Нет?

– Homines non mutantur, – с показным недовольством проворчал отец Альберт, – и лишь молодежь все дерзостней и непочтительней с каждым поколением. Что тебе потребно услышать от меня?

– Правду хотелось бы.

– Отец духовный, – наставительно произнес старик, – должен внушать своим чадам праведное, удобрять землю душ их благочестием. А не перенимать от них самое дурное, дабы после этим дурным удручать своего духовника.

– Бедняга Курт. Так послушать – он половину Германии научил плохому… Так стало быть, вы мне не всё рассказали? И Мартин не так уж «в порядке»?

– А как сам мыслишь? – вздохнул отец Альберт. – Смятенно ему. Страшно. Чую, он миновал черту, перед коей мог оступиться и пасть в пропасть, но по краю оной все еще ходит, а главное – разумеет, что будет так до конца его дней.

– «Конец его дней», – повторил Бруно медленно. – Понимает ли он, насколько далек этот конец? Готов ли к этому? Что вообще в голове у человека, который делает выбор в пользу вечной жизни? Я об этом хотел у вас спросить, более не у кого, никто более не даст мне ответа. Александер когда-то пытался, но его в эту жизнь ввергли, не спросив, и выбора он не делал, и доволен этой вечностью не был. Вы избрали этот путь сами. Вы, как и Мартин, отдали себя во власть бесконечности добровольно. Пусть средства ваши были иными, но путь вы избрали тот же. Так что было в вашей голове тогда, что сейчас в разуме Мартина?

Старик снова вздохнул, опустив взгляд в стакан перед собою, и долгую минуту в комнате висела глухая, плотная тишина.

– В разуме, – заговорил, наконец, отец Альберт, не поднимая взгляда, – мысль о том, что поистине – эта жизнь не вечна. Долгая всего лишь, безмерно долгая, но не вечная вовсе. Что сей «конец дней» настанет некогда, и верней всего – насильственно, ведь иные средства уже не имеют силы. И это… – старик снова помолчал, катая стакан в ладонях, и тихо договорил: – это утешает. Поддерживает. Мысль сия не дает ужаснуться вечности, укрывает вечность, не дает разглядеть ее и вдуматься в нее, и на первое время сей мысли довольно, дабы не помутиться рассудком.

– Стало быть, – так же негромко уточнил Бруно, – он не оценивает адекватно ни свое состояние, ни свою судьбу?

– Я ведь лишь по себе могу судить, – подняв, наконец, глаза, слабо улыбнулся старик. – А люди различны, сам знаешь, не говоря уж о том, что стригом-то я не обращался, и этого в полной мере прочувствовать не сумею.

– На первое время довольно… А дальше? – не ответив, спросил Бруно. – И сколько длится это «первое время»?

– Лет на десять хватает. А после… После нужна цель. Та самая цель, ради коей был совершен выбор – о ней надлежит вспомнить, извлечь ее из закромов разума, поставить ее перед собою…

– …чтобы теперь уже она заслоняла собою вечность?

– Верно, – серьезно кивнул отец Альберт. – И если цель эта достойна вечности – бытие в целом сносно.

– А что… – Бруно запнулся, подбирая слова, и старик договорил:

– Какова была моя цель?.. Как сказал Мартин, мир слишком велик, а я слишком мал. Знания мира – бесконечны, а жизнь человеческая коротка.

– А этого – надолго хватает?

– Весьма, – не задумываясь, откликнулся тот. – Сперва ты копишь знания, и закрома твои полнятся, и переполняются, и наступает время, когда осознаёшь, что пора перебрать их, отделить зерна от плевел, вымыслы от были, теории от фантазий. И перебираешь накопленное, раскладываешь по сундукам, а после снова – перебрать, рассмотреть, сложить что-то в один сундук, а что-то разделить… А мир тем временем приносит тебе новое знание, и ты вновь, точно полевой хомяк, несешь и несешь его в свои запасники, и они вновь забиваются доверху, и снова ты извлекаешь скопленное и рассматриваешь, раскрываешь старые сундуки и укладываешь что-то вместе с новым или это новое кладешь в особый сундук… Если сие занятие доставляет тебе радость – этак коротать вечность можно долго.

– Но не бесконечно?

– Откуда мне знать, – снова улыбнулся отец Альберт. – Я за сим делом и двух веков не провел. Мне все еще мнится – я в начале пути и из долгой стези не прошел даже двух шагов.

– А Мартин…

– У Мартина цель сильнее, – уже серьезно отозвался старик. – Но и разочароваться в ней проще. Я желал всё узнать, он же желает всех спасти. Если сумеет постигнуть, что всех – не удастся, что можно лишь многих, и лишь в лучшем случае, если малосилие свое не воспримет как бессилие и бессмысленность… тогда сладит и с вечностью, сдружится с нею, сживется, а не будет ею влачим. Не изводись, – по-прежнему без улыбки, но мягко и почти безмятежно произнес отец Альберт. – Есть у меня убеждение, что Мартин совладает и с собою, и с миром. Он горит жизнью и любит ее. Он на своем пути.

– Остается положиться на вашу прозорливость…

– Опыт! – возразил старик нарочито строго и вновь улыбнулся, деловито долив в оба стакана. – Что б там обо мне ни сочиняли, а пророком я никогда не был. Да, писал всякое, измышлял и почти видел зримо… Но то лишь мысли, лишь мои допущения, порой по наитию, не скрою, а не по трезвом размышлении, но то не пророчества. Я лишь видел поболе многих и многое чувствовать умею.

– И мастерить, – тихо добавил Бруно.

Отец Альберт на миг замер с кувшином в руке, потом аккуратно поставил его на стол, взял свой стакан и неспешно, как-то лениво сделал один глоток.

– Простите, – все так же негромко сказал Бруно, так и не дождавшись ответа. – Я знаю, что говорить об этом вы не любите, не хотите, и уже многажды вами было сказано «нет». Но завтра я, быть может, уже не буду по эту сторону жизни, а мне неведомо, как много правды в суждении, что мертвые знают всё. Удовлетворите грешное и суетное мое любопытство. Расскажите, что это было. Это второй вопрос, с которым я шел к вам, и клянусь – последний.

– А в том, что сие было, сомнений ты не имеешь? – уточнил старик, наконец, и Бруно неловко пожал плечами:

– Готов услышать и о том, что это лишь байка, сочиненная людьми.

– Нет, – вздохнул отец Альберт; помедлив, сделал еще один глоток и отставил стакан в сторону. – Приукрасили люди, быть может, однако не сочинили. Но и повествовать тут, в сущности, не о чем. Я был млад, самоуверен, нетерпелив, полон жажды постигать мир, а после – как же не употребить постигнутое, как же не сотворить, не совершить нечто, чего никто еще не делал?.. Механические куклы, как у Альгазара[166]166
  Абу аль-Из ибн Исмаил ибн аль-Раззаз аль-Джазари – механик, изобретатель, математик, астроном. Автор трактата «Книга знаний об остроумных механических устройствах. Аль-Джазари придумал и собрал конструкцию из четырех кукол-музыкантов, сидящих в лодке. Куклы играли на музыкальных инструментах несколько простых мелодий; механика конструкции была основана на зажимах и кулачках и «программировала» мелодию, которую издавали барабан и цимбалы.


[Закрыть], казались бессмысленным баловством. Да, в те времена, когда и башенных часов еще ни один умелец не собрал, мне это мнилось несерьезным, – вскользь усмехнулся старик, заметив, как поднял брови собеседник. – Как и сказал, я был самоуверен и нетерпелив. Я жаждал большего. Невероятного. И я это невероятное сотворил.

– Но как? Это… – Бруно замялся, подыскивая слова, и неуверенно, но торопливо договорил: – Это же, в самом деле, не часовой механизм, где фигуры ходят по ложбинам и рельсам, совершая одни и те же движения в одно и то же время. А ваш автоматон был… Как?

– А сам как думаешь, наставник инквизиторов? – хмыкнул отец Альберт.

Бруно скептически нахмурился, глядя на старика исподлобья, и медленно, неуверенно проговорил:

– Но не демона же вы в него посадили, в самом деле?

– Отчего ж нет?

– Оттого, что… – начал Бруно, запнулся, снова запутавшись в словах, и отец Альберт с прежней хитрой усмешкой докончил:

– Оттого, что так не сделал бы отец мудрости, doctor universalis, светоч веры, образчик логики, разума и благочестия? Тебе ли не знать, как склонна людская молва приукрашать услышанное и превозносить тех, кто однажды угодил в тиски доброй молвы, а уж мать наша Церковь и вовсе на том стоит веками…

– Положим так, но я сужу не по официальным житиям и не по людской молве. Сужу по вашим трудам, по вам самому, вот тут, передо мной, сидящему.

– Так я здесь восседаю спустя век с лишком, – почти весело отозвался старик и наставительно повторил: – Тогда я был самоуверенным и скорым на дело, а вот разум и осторожность, бывало, отставали.

– Стало быть… и вправду демон?..

Отец Альберт снова вздохнул, снова пригубил биттера, медленно пошевелил губами, точно пережевывая травяную горечь, и снова отставил стакан, усевшись поудобней.

– Тут надлежит повествовать ab ovo[167]167
  «С яйца» (лат.), то есть, «с самого начала».


[Закрыть], – ответил он уже без улыбки. – И давать ответ на вопрос, коего ты не задавал, ибо без ответа сего не будет и ответа, тобою желаемого… Помнишь ли, как при принятии тобою должности ректора ты требовал раскрыть тебе тайну мироздания, в дословном значении? Разобиделся еще, не получив ответа.

– Я тоже был самонадеян и нетерпелив.

– Все мы такие, – добродушно махнул рукою старик. – И я все еще таков. Так Господь создал нас – нетерпеливыми, жаждущими и самонадеянными. Верней сказать, сотворил Он нас свободными, а уж всем прочим мы стали сами… Оно и хорошо, и плохо. Оттого и ереси плодятся, оттого и разум людской кипит, видя несправедливость и несовершенство мира округ себя – чуем, что нечто сокрыто от нас, и даже говорящие, что знают истину – или не ведают ее, или ведают, но утаивают. Вот и я некогда жил с той же мыслью.

– И?.. – осторожно поторопил Бруно, когда старик умолк, и тот снова тускло улыбнулся:

– Как и сказано мною было, я не пророк. Измышлял всякое… Воображал. Или чувствовал, того не ведаю. Размышлял тоже, ясное дело, не отдавался на волю озарений, а призывал разум в помощь, сопоставлял те самые знания из сундуков своих; их тогда было немного, и всякое в них было, и ошибался я, и сочинял глупости, принимая их за мудрость…

– «Альберт Великий в своём сочинении «О свойстве вещей» говорит, что сгнивший шалфей, положенный особенным образом в колодец, вызывает удивительные бури в воздухе»[168]168
  Цитата из «Молота ведьм».


[Закрыть], – процитировал Бруно с подчеркнутой выразительностью и, встретив поднявшийся к нему взгляд, смешался. – Простите. Меня это со студенческих времен веселило.

– Всю жизнь свою толкуешь Аристотеля, – проговорил старик недовольно, – совершенствуешь философию, размышляешь над принципом двух интенций… а один раз упомянешь про гнилую траву – и именно сие увековечат.

– Еще геоцентрическая система со сферой звезд, – напомнил Бруно, не став сдерживать улыбку, и отец Альберт показательно насупился:

– Устал я что-то, и беседовать все менее желается. Да и тебе, я погляжу, питие не пошло впрок.

– Простите, – повторил он, с усилием заставив себя посерьезнеть. – И впрямь расслабился… А с тем вместе – растревожился, ибо предчувствую очередное испытание веры, что накануне завтрашнего события, с одной стороны, весьма своевременно, а с другой – опасно.

– Сомневаешься?

– В чем?

– В вере. В себе. В Господе.

– Нет, – отозвался Бруно, посерьезнев. – Ни в коей мере. Когда-то нечестивец и святотатец Курт Гессе так сказал: пусть Он окажется не тем, каким я Его себе мыслил, пусть окажется вовсе выдумкой, каковой люди заменили подлинное о Нем знание, уже навеки утерянное – от того наше служение в своей сути не изменится, а Высшее Начальство, каким бы оно ни было, очевидным образом это служение одобряет. Хорошо сказал. Мне нравится.

– Он часто хорошо говорит, – кивнул отец Альберт серьезно. – В чем-то и впрямь был прав Каспар, Конгрегация взрастила из него Человека. Се человек…

– Се философ, выученный убивать, – буркнул Бруно, и старик кивнул:

– Тяжко быть в числе первых, брать на себя бремя и с оным бременем торить дорогу для идущих следом. Он сумел. И Каспар, пусть и уносился мыслями и фантазиями чрезмерно за пределы, понимал, что он лишь один из первых, пробный камень…

– Пытались ему все это говорить?

– К чему? – усмешка снова тронула губы старика. – Все равно не поверит и лишь вновь примется насмехаться.

– Зато он не сомневается, – вздохнул Бруно, и собеседник укоризненно качнул головой:

– Ой ли?

– Не в том, в чем порою я, – поправил он сам себя и, встряхнув головой, приглашающе повел рукой: – Я отвлек вас, простите.

– Вот и я сомневался, – продолжил отец Альберт. – Размышлял – и сомневался. Прозревал некое – и вновь сомневался в своих озарениях. А когда связал воедино все то, что измыслил – ужаснулся…

– А вера?

– Лишь укрепилась, – не задумавшись, отозвался старик. – Ибо Тот Господь, коего я осмыслил во всем этом, предстал передо мною лишь еще более великим, нежели прежде.

– И… что же там с тайной мироздания? – с неловкой шутливостью поинтересовался Бруно. – Или и теперь вы мне ее не раскроете, и это было лишь размыслительное отступление?

– Всей тайны никто не ведает, – так же ни на миг не запнувшись, качнул головой отец Альберт. – И не знаю, сумеет ли изведать. А какие-то частицы ее ты и сам уже постиг, ибо не понапрасну же ты… Как там говорил все тот же святотатец – «просиживал штаны в библиотеке»?..

– Недостаточно прилежно просиживал, на мой взгляд.

– Откуда взялся Хаос? – спросил старик, и в комнате воцарилась тишина. – Древний Хаос, древнее Создателя, – с расстановкой продолжил отец Альберт, пристально глядя на оторопелого собеседника. – Так то и дело любят говорить малефики… Думал ли, а сколь много в сих словах правды?

– Думал, – не сразу отозвался Бруно, не сводя со старика напряженного взгляда, и тот кивнул:

– Славно. И что ж надумал? Откуда он взялся и был ли прежде Творца? Говори, – мягко ободрил отец Альберт. – И прошу, не цитируй Томаса и говори своими словами, не его, будь даже его – подобны огранённому алмазу, а твои – простой речной гальке. Даже если сим вечером ты скажешь нечто несусветное и глупое, об этом никому, кроме меня, ведомо не будет. А завтра, как знать, оно вполне может стать и не ведомым никому.

– Утешили, – пробормотал Бруно тихо; помедлив, взялся за стакан, сделал два больших глотка, выдохнул, зажмурившись, и отставил биттер в сторону. – Хаос, – повторил он все так же негромко и, помолчав, продолжил: – Хаос был прежде всего, и Создатель был тоже. Они… я не знаю, были ли они одним целым или Творец изначально был отличен от него, но мне кажется очевидным, что Хаос не был разрушительным тогда, потому что нечего было разрушать: упорядоченного не существовало, или же разрушал сам себя, постоянно, ибо остановиться для него означало приобрести форму.

Старик слушал молча – неподвижно, ни единым взглядом или движением не выказывая согласия или возражения.

– Что было до того и откуда взялся этот предвечный Хаос, неведомо… Точнее, – поправил Бруно сам себя, – этого не ведаю я. Подозреваю, что не ведомо это и никому из ныне живущих… а если и ведомо – он не расскажет. И я не знаю, как человеческий разум может суметь постичь это сам, выводя неоспоримые следствия из причин и отыскивая сами причины. Был Хаос… Упорядоченной материи, времени – ничего этого не было. А потом… Потом Творец создал всё. В недрах хаотичного небытия, безвременья, беззвучья, было сказано Слово – и всё началось. Дни творения – быть может, были они, а возможно, лишь так это сумел хоть отчасти осознать человеческий рассудок, этого я не знаю, но вижу сотворение как… как… Словно бытие взорвалось в небытии, единым мигом, и возникло упорядоченное, а обломки Хаоса были отброшены прочь, к его границам, к границам материи и самого времени. И вот тогда, в тот самый миг, началась битва, которая все еще идет: Хаос хотел схлопнуться снова, поглотив собою все то, что когда-то было им и быть перестало, а упорядоченное стремилось удержать свои границы.

Бруно умолк, глядя на старика, ожидая хоть какой-то реакции, однако тот так и сидел неподвижно и молча, глядя с выжиданием.

– Создатель… – продолжил он медленно, с трудом подбирая слова, – пребывает в упорядоченном Своей благодатью, Своей любовью к сотворенному, но именно потому, из любви к этому творению, и удален от него, потому что тварное не может вместить в себя Нетварное. Тварное не выдержит прикосновения Полноты, Могущества и Света. И Творец умалил себя, дав творению жить, наделив его свободой… в том числе свободой от Себя. И… – Бруно снова помолчал, протянул руку к своему стакану и тут же убрал ее, не притронувшись. – И Он держит границу между упорядоченным и Хаосом, но чтобы граница эта выстояла – упорядоченное, мы сами, должны желать этого и держать ее тоже. Бытие должно бороться за возможность быть, иначе оно перестанет быть бытием. И там, на этой границе… Всё, – решительно подытожил он, подняв взгляд к отцу Альберту. – Дальше не знаю. У меня было куда меньше времени на размышления, нежели у вас. Что там? Кто там?

– Там сущности, – не сразу отозвался старик. – Ошметки Хаоса, которых коснулся краешек волны Творения, пронесшейся по Небытию, но не проник в них до конца, не содеял их всецело сущими. Пена на волнах. Они не пребывают в Хаосе и не вошли в бытие, они не тщатся поглотить или порушить бытие, но и не способны влиться в него, не способны стать бытием. Не способны самостоятельно.

– Так значит… – начал Бруно осторожно, запнулся и докончил через силу: – Вы… вы выдернули с границы сущего мелкую хаосятину и вселили ее в своего автоматона?!

Старик вздохнул.

– Они мнились мне такими удобными. Сии сущности не несли в себе семени разрушения и даже не стремились быть, но начинали быть, если сию возможность дать им. В них нет разума, но…

– Но разум начинает пробуждаться в них со временем? – докончил Бруно, когда отец Альберт умолк, и тот неспешно кивнул:

– Истинно так. То не был разум в совершенном смысле сего понятия, была лишь искра осознания, осмысления – поначалу мира вокруг, а после и самого себя. А следом за тем – и жажда бытия, и собственные желания, не всегда мирные… Как я и говорил, я был самонадеян и поспешен, а оно довольно долго было неосознанно, послушно и безмысленно. Как собака. Будто и живая, и есть некое подобие рассудка – довольное для исполнения нехитрых повелений, и вместе с тем безразумная.

– И вы не сразу заметили, когда это стало чем-то большим?

– Одно могу молвить в свое оправдание: я заметил вовремя. А разрушив автоматон, более ничего подобного повторить не пытался.

– А смогли бы? Чисто технически, – торопливо оговорился Бруно, когда собеседник поднял к нему взгляд. – Просто любопытно.

– Смог бы.

– А…

– И кто-то другой смог бы, – кивнул отец Альберт, не дослушав. – Однако ж ни к чему это. Армию автоматонов изготовить – пустая трата времени и сил, сии механизмы медлительны, неповоротливы, туповаты… да и денег стоить будут немалых. К чему столько затрат материальных и психических, коли есть уже автоматоны готовые. Их не надо собирать, не надо расходовать время на изготовление деталей, не надо затрачивать на них средства – женщины сами производят их и растят…

– Намекаете, что Австриец способен…

– Это ты намекал, – улыбнулся старик. – А я на твою мысль ответил. Бог знает, кто и на что способен из наших недругов. Будем уповать, что наши соглядатаи знают лишь чуть меньше Него, а мы верно истолковали узнанное.

– А как мы истолковали тайну мироздания? – спросил Бруно тихо и, не услышав ответа, осторожно пояснил: – Все же как оно было, до сотворения мира? Как… как сосуществовали Творец и Хаос? Он… один из них? Но Творец неизменен, непреложен, в том сама Его суть. Стало быть, не может быть у Него темного хаоситского прошлого, от коего Он вдруг решил отступить. Или оба они предначальны, и битва эта предначальна, и она была всегда – между хаосом и тем упорядоченным, что Он содержал в Себе? И…

– Давай, – мягко подбодрил отец Альберт. – Говори. Тут нет никого. Никто не станет смеяться.

– Да как-то оно выходит не смешно, – заметил Бруно все так же негромко. – И выходит, что сами собою напрашиваются две версии: сама Вселенная была создана как поддержка в этой битве, как… как большая крепость, в которую ввергли воинов, не спрашивая, хотят ли они того, или же Хаоса как такового просто не было до момента творения, и он просто… просто стружка, щепки, оставшиеся от работы Творца, и если бы не творение – не было бы и Хаоса. В том и ином случае получается… грустно.

– Как хитро и аккуратно ты сказал «противно», – заметил старик с невеселой усмешкой. – Нехорошо себя осознать инструментом, а Того, Кто всегда мыслился защитой и прибежищем – виновником всех бед. Верно?

– Так стало быть… так оно и есть?

– Нет, – уже серьезно вздохнул отец Альберт. – На волне чувства, в запальчивости, я и сам некогда подумал так. Но в сии версии многое не ложится.

– Например?

– Свобода воли человеческой. Одно это разбивает оные рассуждения во прах. Будь все так, будь этот мир всего лишь форпостом на пути Хаоса – этакое попустительство оставляет для его проницания излишние лазейки. Господь и мир от свободной воли этой много настрадались, и много раз сущее было на грани погибели из-за нее, однако – она есть, и Господь так тщательно оберегает ее, что многие сыны человеческие этим еще и недовольны. А сам подумай, даже правители земные знают, что лучший солдат – не думающий лишнего.

– А «щепки»? Эта версия…

– …столь же негодна. От древесного ствола не остается железной стружки, а из стеклянного шара не выпечь мучного пирога. Если Хаоса не было до творения, если он суть лишь отходы, помои – с чего бы Творцу, творящему из ничего, оставлять за собою столько сора, столь противного всему разумному и упорядоченному? Когда Господь отсеял негодное – вышел ад, а не Хаос.

– А если не то и не иное, то… то, может, Творец не неизменен? И когда-то часть того предвечного Хаоса… почему-то… решила сотворить Порядок? И… Создатель с самого начала не очень себе представлял, как это делается, и рос над Собою вместе с сотворенным миром, и Его благими намерениями… получилось то, что получилось?

– Сия версия тебе пришлась по душе?

– Она хотя бы как-то…

– …понятна, – подсказал отец Альберт, когда он запнулся, и Бруно кивнул:

– Да. В ней есть хоть что-то…

– …человечное.

– Да. И она…

– …похожа на правду, да. Стану ли я утверждать, что она – не правда? Не стану. Посему я и сказал в начале нашей беседы, что Творец изобразился мне лишь еще более великим по завершении моих раздумий.

– Вы… пришли к тем же выводам?

– Я рассмотрел их как мыслимые, – сдержанно уточнил отец Альберт. – И если все так – разве не еще более велик Тот, Кто пошел против собственной темной и хладной сути, встал против всего и всех, стал самим источником света и благости для целой вселенной?

– Каково пойти против собственного окружения – я прекрасно знаю, – натужно улыбнулся Бруно. – Тяжко. А я всего-то против семьи пошел, а не против богов Хаоса… В этой версии мы с Создателем еще более подобны, еще более близки и по сути в одной лодке.

– Именно потому и мнится мне, что не так все просто, – кивнул старик со вздохом. – Больно уж много человеческого в сем рассуждении. Ты помянул сферу звезд из старых трудов моих… Вот так мне это и видится. Скудным умом на фундаменте невеликих знаний я пытался прозреть мироустройство – и не разглядел его, а наделил своими фантазиями, увидел не то, что было, а то, что был способен измыслить мой ум. И мне так же казалось все придуманное непротиворечивым, понятным… по-человечески понятным. Как эти наши размышления.

– Так что ж тогда? Что… это всё? Кто они такие – Творец и Хаос? Как сосуществовали до творения? Почему… всё это?

– Мы не знаем, – просто ответил старик, и Бруно нахмурился:

– То есть как?

– А вот так. Быть может, все это просто наши домыслы, кои и близко не схожи с истиной. Быть может, мы на верном пути, но не уразумели всего до конца. Быть может… Что угодно. Наш разум на многое способен, и он далеко завел нас за века осмысления подаренного нам мира, однако, как бы ни был человек близок к Господу, в одном мы несхожи: Он абсолютен, мы ограничены. Ограничены кратким временем, ограничены малостью знаний, ограничены скудостью мысли. Мы движемся по времени медлительно, как садовые улитки, ощупью находим свои пути и натужно постигаем мир, Господа… да и себя самих.

– Особенно себя… – все так же чуть слышно проговорил Бруно, и старик пожал плечами:

– Мы все же образ и подобие, пусть и жалкое. Постигнем себя – постигнем и мир, и Господа… хотя б отчасти. Быть может, в некоем будущем разум потомков сумеет осмыслить то, чего мы не понимаем, и увидеть то, чего мы приметить не можем. Наши духовные предки даже не ведали, что мир, в коем мы поселены, не един во всей Вселенной, а мы знаем, и взгляни, как одно лишь сие поменяло всё, как сразу же многими путями разбежалась наша мысль, а сколько ложных путей мы отринули. Когда-нибудь наши наследники изведают мир глубже, узнают больше, поймут лучше. А пока… вот так.