Текст книги "Тьма века сего (СИ)"

Автор книги: Надежда Попова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 53 страниц)

Мартин стоял в двух шагах от ветви, по-прежнему сжимая в правой ладони самодельный нож с деревянной рукояткой, и из левой опущенной руки плетеный пол густо кропило кровью. Ветер в кроне стих, и редкие цветные листья падали вниз медленно, невесомо кружась в воздухе. Косса, сжавшись, как раненый зверь, застыл на месте, и оглушительный вой стал тихим злобным шипением, и огонь в венах на нечеловеческом лице погас.

Вокруг бывшего понтифика стояли шестеро в старых потрепанных хабитах. Еще один, только что бывший рядом с Куртом, уже присоединился к ним, а другой, присев на корточки, поглаживал ладонью бурого волка, залитого кровью. Через мгновение он поднялся, отвернулся от неподвижного тела, встал рядом со своими собратьями, и тщедушные босые монахи, изможденные настолько, что почти нельзя было отличить одного от другого, сделали полшага вперед, заключив Коссу в плотный круг.

Нечеловек в окружении монахов скорчился, будто вжавшись в самого себя, пытаясь спрятаться в себе самом от внешнего мира, от людей, обступивших его, и раздраженное шипение перешло в сдавленный стон…

– Ты творишь дурное, бедное чадо Божие, – тихо и грустно сказал один из монахов. – Грех великий идти против Господа.

Косса умолк и распрямился. Темное лицо исказилось от злости, черные провалы глаз вперились в монаха перед собой, и презрительно скривившиеся губы выплюнули:

– Иди к черту вместе со своим Господом!

– Мы понимаем твою боль, – все так же негромко отозвался тот. – Но ты же знаешь, что раскаяние все еще возможно даже для тебя.

– Одумайся, – кротко попросил монах за спиной нечеловека. – Эти люди не дали тебе совершить непоправимое, и путь к Господу все еще открыт для тебя. Одумайся, пока не пробил час.

– Одуматься?! – свирепо прошипел Косса, оглядевшись, и коротко хохотнул: – И кто мне об этом говорит – неслыханные грешники, убийцы, преступники? Кайтесь сами!

Кайтесь сами…

Кайтесь…

Утробный голос отдался от плетеных стен эхом, заметался вокруг, снова загрохотал ветром – пронизывающим, острым, ввинчиваясь в разум, в самую глубь мыслей, в душу…

Кайтесь…

«Ты в Макарии вошел в легенду как первейший еретик и богохульник, смеющийся над тем, что сейчас пытаешься вбить мне в голову. Десятки юных дураков мечтают „стать как Молот Ведьм“ в служебных успехах, но никто, никто и никогда не приведет тебя как пример благочестия»…

Кайтесь…

– И то верно, – отозвался спокойный тихий голос, и наваждение ушло, сгинуло, не успев вцепиться когтями во внезапно ослабевший рассудок. – Верно говоришь, грешники. Я убивал и ел некрещенных детей в надежде обрести невиданную силу. Их надо было есть живыми, и я делал это.

– А я не хотел силы, – сказал монах за спиной Коссы, и тот вздрогнул, будто от удара. – Я просто ловил молодых девушек и мальчиков, совокуплялся с ними и убивал их, пока делал это. Двести одиннадцать человек, столько их было. Они очень страдали.

– Я тоже не хотел силы. Она была у меня. Я мог исцелять людей. Я мучил взрослых сильных мужчин, мне нравилось видеть, как они кричат и плачут, точно дети. Я исцелял их раны, удерживал жизнь в их теле многие дни и продолжал мучить. Так я убил пятьдесят шесть человек.

Косса скорчился, затряс головой, словно невидимые пчелы окружили и теперь жалили его, словно все то, что он пытался направить вовне, отразилось от этого круга людей, как от зеркала, и теперь с каждым их словом возвращалось обратно…

– Я убивал всех. Детей, женщин, мужчин. Я хотел призвать Сатану, чтобы он исполнял мои желания и дал мне власть и богатства. Сорок три человека приняли смерть от моих рук.

– Я убивал женщин. Моя возлюбленная супруга скончалась в первый год после венчания, и я стал завидовать, ведь у других мужчин их женщины были здравы, веселы, живы. Двенадцать женщин я убил мучительно и страшно. Одна из них была беременна, и я вынул ее плод и в ярости топтал его.

Косса глухо застонал, сжав голову ладонями, зажмурился, пошатнулся…

– Когда я стал юношей, я узнал, что могу забрать жизнь человека, коснувшись его чела. Я получал неземное наслаждение, когда делал это. И вот я пошел служкой в госпиталь и там забирал жизни больных. Я говорил себе, что я ангел смерти, который приносит им облегчение, но то не были смертельно больные, мне просто нравилось так делать. Я убил двадцать восемь мужчин и женщин.

– Я убивал юношей. Утратив мужскую силу, я узнал от старухи, слывшей колдуньей, что должен оскопить сотню юношей, едва вошедших в половую зрелость, и стремиться доставить самому себе наслаждение, пока они умирают, и тогда вновь стану силен и здоров.

Нечеловек, окруженный истощенными босыми монахами, упал на колени, вцепившись в голову пальцами, словно пытаясь разъять ее на части и извлечь, выцарапать из нее то, что ввинчивалось, впивалось в его разум, тихо завыл, съежившись, сжавшись в комок…

– Я убивал детей своей дочери, которым сам был отцом. Я хотел силы. Я держал ее взаперти и принимал роды, и убивал младенцев, чтобы делать порошок из их сердец. Пять детей я убил. А потом я убил свою дочь, когда она пыталась убить себя, но не смогла, лишь глубоко порезала себе руки.

– Все мы грешники, такие же, как ты, – смиренно произнес монах-целитель, и Косса снова распрямился, но остался сидеть, глядя в пол у своих коленей и тяжело дыша. – Но Господь всем дает путь исправления.

– Будь с нами, чадо Божие, – тихо попросил убийца юношей. – Мы поддержим тебя. Мы поможем тебе.

– Час пришел, – печально сказал поедатель детей. – Пора выбирать.

– Прими протянутую руку, – безмятежно предложил госпитальный служка. – Прими, или адские глубины примут тебя.

– Ты сам их отверз, – пояснил убийца дочери. – Покайся, или придется сойти в них.

– Идите туда сами! – рявкнул Косса, вскинув голову, сжал кулаки, и ветер вновь вернулся, зашумел, завыл… и смолк, точно поперхнувшись.

– Мы пойдем, – благодушно согласился убийца женщин. – Но тебе придется пойти с нами.

– Прислушайся к гласу своей души, – настоятельно проговорил призыватель Сатаны.

Косса вскочил на ноги, раскинул руки со сжатыми кулаками, взрыкнул, точно бродячий силач, силящийся столкнуть телегу, груженную камнями, и снова зашумело в зеленой кроне, и незримый вихрь завыл – все громче и громче…

– Никто не смеет встать у меня на пути! – закричал нечеловек, окруженный босыми изможденными людьми, и ветер отозвался эхом. – Никто, включая вашего распятого бога!

Снова захрустели ветви в стенах, и плетеный пол задрожал под ногами, и невидимый ветер закричал раненым зверем…

– Как жаль… – печально вздохнул убийца мужчин, и его тихий шепот перекрыл вопль бушующей в вышине бури и рык нечеловека…

Восемь монахов, вставших в круг, молитвенно сложили руки у груди и закрыли глаза.

Косса вскинул руки над головой.

Ветер взвыл…

Курт едва успел зажмуриться, но невероятно яркая вспышка все равно ослепила, ветер взвизгнул, раздался утробный разъяренный крик – и упала тишина.

Еще два мгновения он стоял, зажмурившись, и звон в голове разбивал тишину, и в этой тишине кто-то тихо стонал и шуршал, и в глазах медленно гасли отблески нездешнего света. Курт медленно приоткрыл глаза и застыл, глядя вокруг.

Вокруг были каменные стены. Прямо напротив, у стены, высился напольный подсвечник, и в крохотной нише когда-то стояла реликвия или статуэтка, а сейчас лежало лишь сжавшееся в сиротливый комок вышитое покрывало. Неподалеку от пустого алтаря напротив двух витражных окон, разбивающих солнце на сотни разноцветных пятен, на полу лежало тело Бальтазара Коссы в окружении восьми неподвижных тел в потрепанных хабитах, и взирал на безмолвную часовню потемневший Иисус с треснувшего вдоль деревянного Распятия.

Хагнер – в человеческом облике, голый – возился на полу у стены, пытаясь подняться, и тихо постанывал, держась ладонью за плечо, где не было ни единой раны. Мартин стоял по ту сторону алтаря, все так же сжав в ладони самодельный нож с деревянной рукояткой, и из все еще не до конца зажившего пореза на каменный пол медленно и вязко капало красным.

Глава 48

– Куда теперь?

Курт недовольно вздохнул, оглядевшись, словно где-то тут, в саду академии святого Макария, прятался ответ, который он уже отчаялся найти.

– Ни малейшего представления. Послезавтра заседание Совета, и снова, как водится, очень важное и требующее моего присутствия. Чую, до нормальной службы я нескоро доберусь. Пытался уломать Висконти лишить меня этой сомнительной чести…

– Даже не буду спрашивать, чем закончился разговор, – усмехнулся Мартин, и он покривился:

– Обещал подумать. Что в переводе на простой немецкий означает «размечтался»… Ладно, Бог с ним. Как тебе Кёльн?

– Нормально, – улыбнулся Мартин. – Другие люди, другие нравы, но in universum все то же, что и везде. Начальство вменяемое, сослуживцы в меру ушибленные, горожане приличные. Но я рад, что меня отозвали: откровенно говоря, эти месяцы в Кёльне были скукой смертной.

– Пообтесаться на службе в большом городе тебе было нужно.

– Понимаю.

– С Висконти еще не говорил?

– Нет, пока не виделись, и не представляю, зачем меня вызвали… А что?

– Вряд ли я выдам страшную тайну Совета, посему… Он нашел тебе среди наших полуфранцуза в помощники. Приставит к тебе, чтобы ты с ним говорил; Висконти считает, что основы ты уже постиг, а дальше нужна практика, потому что хорошо научиться языку по книгам невозможно, а время поджимает.

– В этом он прав, – нехотя заметил Мартин и вздохнул. – Помощник… Не привык я с помощниками.

– Помощник – это удобно, – улыбнулся Курт. – Поверь. Главное – не поубивать друг друга в первую неделю, а там сработаетесь. Я его видел, парень характером ровный, сообразительный, и главное – без ветра в голове.

– Да, – согласился Мартин серьезно. – Такой помощник служителям из нашего семейства просто необходим. Надо бы и Альте такую подыскать.

Курт с усмешкой кивнул, поудобнее устроившись на скамье, привычно попытавшись найти удобное положение для правой ноги, и стриг осторожно спросил:

– Ты как?

– Я отлично, – хмыкнул он, расслабившись. – Но за два с половиной года так и не смог привыкнуть, что старые переломы и раны больше не ноют в сырую погоду, не отзываются прострелами в неловком положении, не мешают двигаться, не требуют от тела долго и тяжело подниматься по утрам… И сердце явно передумало ломаться. Молодым жеребцом не скачу, однако поблагодарить покойного есть за что.

– Да и всех восьмерых есть за что, – тихо отозвался Мартин, и он молча кивнул снова. – И раз уж разговор о том зашел… Я все это время честно старался не злоупотреблять близостью к Совету и не лезть в то, что не моего ума дело, но… Нет о них каких-то новостей?

– Какие могут быть новости с того света?

– Может, они и не на том свете? Может, кто-то из них являлся отцу Альберту, например… Понятно, – вздохнул стриг, увидев выражение его лица. – Но есть окончательный вердикт, что это было? По мнению Совета, они сошли в Ад, чтобы увести Коссу с собой, и… и что? Куда они делись потом?

– По мнению Совета – они сошли в Ад и увели Коссу с собой, – повторил Курт. – А вот дальнейшее, как ты сказал, не нашего ума дела, видимо. Мы считаем, что насельники Абиссуса поработали конвоем: сопроводили преступника к месту заключения и отправились… Куда их там направили, предполагать не беремся. Почему они столько тянули и явились в последний момент – не спрашивай.

– А ты спросил.

– А я спросил. Выслушал от отца Альберта многословную проповедь, сведшуюся к традиционному «неисповедимы пути» и что-то там про человеческую волю. Предпочел не спорить.

– Альта считает так же. Она считает, что монахи Абиссуса… «вышли на совсем иной уровень бытия», так она сказала. Она сказала, жизнь – это как озеро…

– …и любое наше деяние – как брошенный в него камень, – размеренно проговорил Курт, – от которого расходится волнение. Волна идет от тебя и возвращается, а вернувшись, бьет по тебе. Можно не входить в воду, а можно просто следить за тем, чем бросаешься… Да, Готтер мне сказывала ту же притчу много лет назад.

– Вот, – кивнул Мартин наставительно. – Альта считает, что в руках монахов Абиссуса не мелкие камни, как у всех нас, а огромные валуны, которые нельзя кидать, как только вздумается, потому что последствия могут быть непредсказуемыми. Один они все-таки бросили, когда другого выхода просто не осталось.

– Богослов тоже нашелся, – буркнул Курт, и стриг толкнул его локтем в бок, одарив укоризненным взглядом. – Когда она все это тебе говорила?

– Четыре дня назад, когда я навестил ее в Карлштейне. Но к этой мысли она пришла давно, а точнее сказать – сразу, как только мы рассказали, что происходило в Поттенбрунне. А что?

– Готтер мне говорила примерно то же самое, – неохотно пояснил Курт. – И тоже – сразу после случившегося.

– Предлагаю ввести одну из них в Совет на правах толкователя Господней воли, – улыбнулся Мартин; посерьезнев, на миг замялся и осторожно сказал: – Я еще вот о чем думаю… Древо. Косса ведь успел его повредить. Когда мы всё это остановили – ветвь уже начала повреждаться.

– Думаешь, не сказалось ли это на чем-то? – уточнил Курт и натянуто улыбнулся: – Пока, насколько могу судить, каких-то изменений в прошлом мы не обнаружили.

– Полагаешь, мы бы знали о них, если б они свершились? Ведь тогда и мы сами были бы порождением этого прошлого.

– Не думаю. Мы были подле Древа, ты был участником всего процесса… Мнится мне, воздействие измененного времени, если б оно было, сработало бы так же, как работал магистериум, когда с ним пыталась взаимодействовать Урсула: тот, кто является частью процесса, защищен и находится как бы над всей действующей системой. В нашем случае – вне времени и пространства, а потому должен помнить исходный вариант.

– Даже если так… Не изменило ли поврежденное Древо наше будущее?

– А вот на этот вопрос, подозреваю, тебе и сам наш недоделанный Антихрист не ответил бы… Поживем – увидим, – Курт помолчал и уточнил: – Ты-то уж точно увидишь, а я так и помру в любопытстве.

Мартин неловко кивнул, и он мысленно покрыл себя нелестными эпитетами: неправ был Господень посланник, не так уж часто майстер инквизитор стал думать вместо того, чтобы делать – в очередной раз язык оказался быстрее мозгов… Того, что Мартин в общении с ним почти стыдится своей грядущей долговечности, не заметить мог только слепой, и Курт уже тысячу раз давал себе зарок следить за словами, и вот только что дал в тысяча первый…

– В любом случае, – нарочито бодро продолжил он, – с будущим проще. Как мы выяснили, оно в наших руках и нашей воле, какие бы там деревья и как ни росли и какие бы горе-садовники в них ни ковырялись.

– Не пойму, как он собирался «править миром», – отозвавшись мимолетной улыбкой, произнес Мартин задумчиво. – Он ведь натурально одемонился. В самом прямом смысле этого слова, буквальном. Я, конечно, понимаю, что в истории мира, где не было бы христианского учения, были бы несколько иные взгляды на потустороннее, но сама человеческая природа отторгает настолько чуждое. Даже ведьму принять как нечто сносное для большинства – сложная задача, не говоря уж о ликантропе или стриге, да даже и просто чужеземца, который выглядит чуть иначе, чуть иначе говорит… А тут – демон. Rex mundi[227]227
  Король мира (лат.).


[Закрыть] – и в таком виде, о чём он думал?

– Кто его знает… Быть может, скрывал бы это иллюзией. Быть может, попросту запугал бы всех. А возможно – это было временным явлением, и по окончании ритуала эта демоническая суть спряталась бы внутри него, и он снова выглядел бы обычным человеком, оставаясь полудемоном… Жаль, теперь уже не спросишь.

– Ну нет, – хмыкнул Мартин, поежившись. – Мне не жаль.

Оба тихо рассмеялись, и стриг, помедлив, уже серьезно сказал:

– Альта просила кое-что передать. Она считает, что в следующем году стоит перевезти Александера из Карлштейна в приют Конгрегации. На время.

– Она помнит, на чем мы условились?

– Да, и просила обсудить это в Совете. Альта считает, что быть при дворе и при отце – дело хорошее, но Александеру стоит начинать налаживание связей с будущими макаритами с самого детства, и ему будет полезно проводить время частью в Карлштейне, частью в Макарии. А ей полезно будет хотя бы ненадолго вернуться к работе, «пока совсем не закисла».

– Ему два года, – напомнил Курт терпеливо. – Какие связи, о чем она? Вот когда будет хотя бы лет пять – тогда и обсудим. Пусть даст человеку спокойно пожить, хотя бы пока он не научится толком говорить и хоть как-то понимать, что происходит вокруг.

– Тебе придется сказать ей это самому, – мягко, но настойчиво сказал Мартин. – Придется выделить время в своем плотном служебном плане и их навестить.

– Разумеется, – невозмутимо отозвался Курт. – Как только цепкие когти Висконти соизволят меня выпустить. Сдается мне, у него тем для заседаний запасено на пару томов.

– Неудивительно, – хмыкнул стриг. – Даже я понимаю, сколько всего пришлось разгребать.

Курт не ответил: поспорить тут было не с чем.

Два с половиной года, миновавшие с того памятного дня, когда их маленькая группа вышла из Поттенбрунна с безжизненным телом беглого понтифика, и впрямь выдались насыщенными, и покоя не знали ни Фридрих, ни Конгрегация.

Первые же проблемы начались тотчас после того, как в замок вошли инквизиторы в сопровождении собственной стражи и легионеров Императора: часовня оказалась пустой. На полу остались пятна крови Мартина, осталось на стене треснувшее Распятие, но тел восьми монахов в потрепанных хабитах не было. Замок обыскали с крыши до подвала, заглянув во все возможные закутки, но ни единой живой души обнаружить не удалось; что сталось с бойцами и разведчиками, направленными сюда ранее, тоже осталось неизвестным.

По лагерю тем временем разнеслась весть о смерти еретика, зовущего себя антихристом, и к телеге с телом Коссы потянулись делегации и отдельные любопытствующие, желающие лично взглянуть и убедиться. Поняв, что препятствовать бессмысленно, да и неполезно для пропаганды, майстер Великий Инквизитор махнул рукой и лишь велел выставить охрану, дабы пресечь возможные инциденты, если кому-то в порыве гневных чувств вздумается учинить с телом поверженного противника какое-нибудь непотребство вроде пинания, плевания или отрезания выступающих частей на сувениры.

Погоды, к счастью, стояли предсказуемо студеные, и тело могло относительно спокойно дожидаться решения своей судьбы. Везти его через половину Австрии в пределы Империи, само собой, было затеей исполнимой, но рискованной, посему торжественное сожжение останков еретика следовало учинить на месте, тщательно рассчитав, где, когда, каким образом и в какой обстановке, дабы репутационные выгоды были максимальными. В итоге был выбран небольшой холм неподалеку, где и соорудили солидный костер.

Тем временем одна за другой повалили новости.

Первой пришла весть из Вены: войска Эрнста Железного в кровопролитном, но успешном сражении после долгой осады захватили город. Взять в плен сына Альбрехта Австрийского не удалось – тело было найдено на камнях у подножия башни его резиденции, и осталось неизвестным, решился ли он сам на добровольный уход из жизни, дабы не оказаться в руках врагов, или ему помогли. Как бы там ни было, Фридрих со спокойной душой мог исполнить то, что было обещано Эрнсту при планировании вторжения, а именно – вручить ему фогство и собственно Вену, наведение порядка в которой и стало заботой герцога. Точнее, бывшего герцога: упразднение герцогств как таковых на всей территории Австрии и установление вместо них фогств было вторым решением Императора. Впрочем, кое-что Эрнст приобрел, став графом новосозданной единой Австрийской марки – Империя не забывала о каре для врагов, но и друзей и подданных без награды не оставляла.

Еще одной проблемой, требующей незамедлительного решения, были те самые территории. Не сказать, что война опустошила эти земли, но из-за вычур Коссы ближайшие несколько деревень обезлюдели в самом буквальном значении, да и армия Альбрехта положила в боях большую часть дееспособных мужчин. Бывшее герцогство австрийское требовало и управленцев на местах, и рабочих рук, и решение было найдено простое и проверенное еще Орденом за многие десятилетия: переселенцы с германских и богемских земель. Фридрих таким образом убивал даже не двух, а трех зайцев – заселял опустевшие территории, обеспечивал землей своих подданных и вбивал в австрийский монолит имперские колья.

Советы и мимоходные совещания «на лету» шли едва ли не каждый день – решения, взвешенного, с учетом дальних последствий, требовало буквально всё, включая возвращение победителей к родным пенатам. На захваченных землях следовало оставить гарнизоны, по еще не пройденной территории – пройти, редкие очаги сопротивления – загасить, сдавшихся и пожелавших присягнуть – принять, сомневающихся – убедить. Оставался еще замок архиепископа Зальцбурга, осаду и штурм которого Фридрих уже распланировал, когда от святого отца прибыл парламентер с предложением сдать Хоэнзальцбург без боя в обмен на обещание сохранить жизнь пастырю душ и позволить ему провести остаток дней простым монахом – в любой, даже самой захудалой обители, на выбор Его Величества.

Тем временем Орден и Конгрегация занимались своими проблемами, в кои-то веки совместно, не вырывая друг у друга кормило и не интригуя друг у друга за спинами. Ситуация на сей раз была особенной и прежде небывалой: два орденских комтурства, некогда оставшиеся на территории Австрии по стечению обстоятельств, а после – постепенно, незаметно, но прочно перешедшие под руку герцога, закрывая глаза на все его грехи. В сражениях они, правду сказать, участия не приняли, не запятнав себя братоубийством и предпочтя отсидеться в стороне, и теперь следовало решить, как быть с собратьями во Христе. Расследование проводили вместе – инквизиторы майстера Гессе и комтуры фон Юнгингена. Решение судьбы братьев-отступников и претворение этого решения в жизнь майстер Гессе полностью передал Ордену.

За многочисленными хлопотами духовного и светского порядка пришла зима – настоящая, холодная и многоснежная, и возвращение победоносного войска домой пришлось отложить до весны. Традиционная торжественная коронация новоизбранного Императора в Майнце тоже вынужденно откладывалась, и Rex Romanorum[228]228
  Римский король (лат. Rex Romanorum) – титул главы Священной Римской Империи от избрания до коронации Папой в Риме, после которой он и получал полное право зваться Императором. Титул «избранный император», которым именовался отец Фридриха Рудольф по причине невозможности римской коронации, в реальной истории впервые и единственный раз был использован (с одобрения Папы) Максимилианом I в 1508 году.


[Закрыть] Фридрих, прикинув все возможные последствия, принял решение сразу после Рождества короноваться в Санкт-Пёльтене – городе, ближайшем к месту славной победы над силами Антихриста.

А в январе Альта родила мальчика. Первое, о чем спросил Фридрих после того, как убедился, что оба участника процесса в полном здравии, это унаследовал ли новорожденный дар женщин своего рода. Отрицательный ответ он постарался принять с видимым равнодушием, но нельзя было не заметить, что Император испытал огромное облегчение, да и Альта, кажется, была сим фактом весьма довольна.

К концу зимы пришли самые долгожданные новости – из Италии. Миланский фогт вошел в Рим, а главное – сумел в нем остаться, что было, с учетом норова славных граждан Вечного города, куда большим достижением. Разумеется, немалый вклад в успех внесло то, что граждане попросту устали. Граждан совершенно не устраивал Рим, превратившийся в помойку, в грязных закоулках которой семьи самозабвенно делили районы и кварталы, таверны и мастерские, склады, рыночные места и даже уличных девок, не заботясь о том, сколько непричастных горожан попадает под горячую руку. Великий город, город славы мирской и горней, будто снова возвратился во времена пришествия готов, а в варваров, к собственному ужасу, постепенно превращались его исконные обитатели.

Старый фогт еще до того, как подступить с войском к стенам Рима, выслал вперед парламентера, каковой сообщил горожанам волю своего господина: господин предлагал добрым гражданам, страдающим под гнетом семей, для коих благо города не стоит ни гроша, зато собственное благополучие стоит всего, не вмешиваться в битву, не сопротивляться идущим воинам, остаться в своих домах и позволить руке Императора навести порядок в израненном городе. Таковым гражданам фогт обещал безопасность и всяческое благоволение, а если же кто из них поспособствует установлению законности и выдаст или иным образом обезвредит глав семейств, их ближних лиц и рядовых головорезов, Император этого не забудет.

Расчет оказался верен, и боя как такового не было: вошедшее в город войско просто и беззастенчиво вырезало распоясавшиеся семейства вместе с присными, нескольких женщин незамедлительно постригли в монахини и тут же увезли, и ни одного горожанина, что не дерзнул поднять руку на имперских миротворцев, не тронули, как и было обещано.

Потом начались чистки. Немногочисленная, но заметная доля римской молодежи, в творящемся беспределе не нашедшая ничего лучше, чем создать тайные общества поклонения Антихристу, была частью казнена, частью вручена родителям для перевоспитания старыми добрыми методами, частью убита на месте – прямо перед алтарями с козлиными головами и какой-то невообразимой мешаниной символов, взятых отовсюду понемногу и скорее всего – без особого понимания.

К тому времени, как Джан Галеаццо Висконти засел за составление письма с новостями для Его Величества, покой и порядок в Риме пусть и не воцарились всецело, но уверенно и прочно воцарялись, а тщательно подготовленные агенты уже начали работу по внедрению в головы горожан мысли о том, что новый Папа – наилучший выбор из всех, что могли бы быть. Теперь дело было за понтификом: надлежало как можно скорее достигнуть города и предстать перед славными гражданами лично. Никто особенно не удивился, узнав, что Папа Бруно I двинулся в путь незамедлительно, не дожидаясь конца зимы, и весной врата Вечного города уже торжественно распахнулись перед викарием Христа.

Часть Латеранского дворца к тому времени силами горожан и фогта худо-бедно привели в состояние, достойное быть жилищем, и водворившийся там Папа первым делом выразил горячую благодарность обитателям Рима за труд, терпение и крепость в вере.

А потом случилось заседание курии, оставшееся не только в письменной истории города, но и в памяти граждан, и случившееся пересказывалось друг другу и обсуждалось в домах и тавернах, причем, вопреки устоявшейся народной традиции, без прикрас и преувеличений, что, впрочем, было неудивительно, ибо и без того случившееся выходило за рамки всего, что уже повидал этот город.

Собравшиеся на Собор в Констанце итальянские кардиналы, епископы и капелланы прибыли в Рим вместе с новым Папой, однако восторги горожан и воодушевление понтифика разделяли далеко не все из них: святых отцов немало тревожила судьба не только христианского мира, но и своя собственная. Раб рабов Божьих меж тем сию тему так ни разу и не поднял, на попытки выведать хоть какие-то детали не поддавался, на прямые вопросы отвечал туманно, и со всеми обращался благодушно, терпеливо и ласково. Куриальные интриги, дело обычное при восшествии на Престол нового блюстителя, в таких условиях были решительно невозможны, будущее рисовалось неясным, отчего святые отцы пребывали в беспрестанной нервозности и подавленности, рисуя в мыслях самые невероятные версии.

Заседание 3 мая 1416 года, в праздник Обретения святого Креста, началось весьма типично – с молитв, взаимных приветствий и благодарностей, перейдя к переделу полномочий и постов, после чего Папа Бруно, размеренно постукивая пастырским посохом в такт шагам, сошел с тронного возвышения, вышел на середину и там остановился. Минуту он молча оглядывал собравшихся, и свидетели утверждали, что почтенные кардиналы и епископы начали ёрзать и прятать глаза, точно школяры, не выучившие урока, да еще и нашкодившие, а тишина воцарилась столь плотная, что ее можно было потрогать рукой.

Потом Папа заговорил. Папа говорил мягко, негромко. Он говорил о великой миссии Церкви и веры, о важности добродетели, потом упомянул о недавно свершившемся покарании еретика и малефика силами объединенного христианского мира… Папа говорил все громче и тверже, и заговорил о грехах, каковые одолевают не только простых людей, но и тех, кто поставлен быть пастырем и достойным образцом истинного христианина. А вместо этого, сказал Папа, мы видим распущенность, стяжательство, злословие, гордыню, зависть. Вместо этого, сказал Папа, мы видим разгул греха и непотребства. Мы видим, сказал Папа, шагнув к первому ряду заседающих, и те напряженно застыли, что дом молитвы вы сделали вертепом разбойников[229]229
  Цитата из Евангелия: «И вошёл Иисус в храм Божий и выгнал всех продающих и покупающих в храме, и опрокинул столы меновщиков и скамьи продающих голубей, и говорил им: написано, – дом Мой домом молитвы наречётся; а вы сделали его вертепом разбойников» (Мф. 21:12–13). Этот сюжет повествует о празднике Пасхи в Иерусалиме. Евреи на Пасху были обязаны принести жертву, и дельцы сгоняли в храм скот, а также устраивали лавки для продажи жертвенного инвентаря и обмена монет. Иисус, возмущенный развернувшейся в храме торговлей, взял бич и изгнал торговцев.


[Закрыть]. Вон отсюда, позор Церкви, сказал Папа и перехватил посох в обе руки.

О том, как из дверей выбегали кардиналы, епископы и капелланы, неприлично задрав одежды, спотыкаясь на пороге и крича в панике, добрые жители Рима рассказывали потом долго. Рассказывали, как держались за побитые бока кичливые служители, как отпихивали друг друга с пути, чтобы успеть выскочить первыми и помчаться по улицам прочь. Рассказывали, как потом показался в дверях Папа с посохом, держа его, как дубинку, оглядел собравшуюся толпу горожан, поклонился ей и ушел обратно. Рассказывали, что на том заседании из всей курии осталось не больше полудюжины священнослужителей, которых понтифик не тронул.

А к середине лета в Рим явился Фридрих фон Люксембург. Избранный Император прибыл с малым войском – приличествующим высокой особе, но явно недостаточным для того, чтобы представлять серьезную угрозу. Опасаться нападения в Риме, впрочем, у него вряд ли были причины – основная часть городской стражи все еще состояла из людей миланского фогта, к тому же слухи и новости, поразительно быстро и плотно запрудившие к тому времени город, уже убедили подавляющее большинство добрых граждан в том почти неоспоримом факте, что принимать от Папы императорский венец едет ни много ни мало спаситель всего христианского мира.

8 августа, в день памяти святого Доминика, в Латеранском соборе при стечении народа и в присутствии обновленной курии Папа Римский под пение Te Deum[230]230
  Te Deum (лат. Te Deum laudamus – «Тебя, Бога, хвалим») – старинный христианский гимн. Традиционно поется в конце утрени по воскресеньям и большим праздникам, а прежде исполнялся и по особым случаям, таким как коронация императоров, возведение в сан церковных иерархов, празднества по случаю военных побед.


[Закрыть] впервые за долгие годы великой схизмы помазал на царство Императора Священной Римской Империи Фридриха Четвертого.

Присутствовал на церемонии и майстер Великий Инквизитор: так повелел папский нунций и так просил в личном письме сам понтифик. Да и, откровенно говоря, так хотелось самому: с этим человеком, с которым когда-то были неразлучны, точно два сапога, он не виделся слишком давно. Все время церемонии Курт смотрел на торжественное лицо под папской тиарой, пытаясь принять душой то, что давно было известно разуму, и в память лезло ухмыляющееся лицо беглого студента, беспечно хамящего молодому запальчивому следователю в глухой немецкой деревне. Если б какой-нибудь бродячий пророк сказал тогда, к чему все придет – в лицо ему рассмеялись бы оба…