Текст книги "Буря"

Автор книги: Михаил Старицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 42 страниц)

– Знаю, дядьку!

– Ты знаешь? Откуда?

Так должно было статься. Разве могла она оценить вашу гордость и славу? Разве могла разделить ваши думы? Не стоит она, дядьку, ни вашего гнева, ни мести. В такую минуту, когда вся Украйна смотрит на вас заплаканными глазами, что может значить ее измена? Поверьте, все, что ни делает господь, все идет нам на благо, и ни один волос не падает с нашей головы без воли его!

Молча слушал Ганну Богдан, не подымая глаз.

– Так, так, – произнес он с горькою усмешкой, когда Ганна умолкла, – не стоит? А что, скажи мне, Ганно, – поднял он на нее глаза, – заполнит в этом сердце ту пустоту, которая останется здесь навек?

Богун взглянул на Ганну; лицо ее медленно побледнело.

– Каждая букашка, каждая былинка, каждое божье творенье, – продолжал страстно Богдан, не обращая ни на кого внимания, – тянется к свету, так как же жить человеку, когда свет угаснет перед ним?

– Так, дядьку, человеку, – произнесла твердо Ганна, и в глазах ее вспыхнул вдохновенный огонь, – человеку, но не тому, кого послал господь… Что заменит ее, спрашиваете вы, дядьку? Смотрите ж сюда! – отбросила она сильным движением весь полог палатки, и пред глазами Богдана предстала величественная своеобразная картина. Огромные костры, факелы и смоляные бочки, расставленные во всех местах, подымали к небу столбы огня и сверкающих искр, освещая на далекое расстояние широко раскинувшийся лагерь и группы козаков, разместившихся возле костров.

В палатке стало тихо; пораженные красотой зрелища, и Богдан, и Ганна, и Богун молчали.

Гей, не дивуйте, добрії люде,

що на Вкраїні повстало!

донеслись к ним могучие звуки величественной песни; звуки росли, ширились и, казалось, заполняли собою весь небосклон.

– Слышишь, слышишь, батьку? – заговорила Ганна прерывающимся от волнения голосом, простирая руку к открывшемуся зрелищу. – Это голос всей Украйны! Это тебе поет она, тебя славит! Кто пробудил ее голос? Кто собрал сюда эти десятки тысяч людей? Кто вывел отчизну из неволи? Богдан, Богдан! Ему обязаны мы жизнью, честью… Каждый из собравшихся здесь отдаст за него свою жизнь! В его руках вся доля нашей отчизны, нет сердца во всей Украйне, которое билось бы для нее горячее! Он поведет нас к свободе и славе, и мы пойдем за ним…

– Пойдем, пойдем! – вскрикнул восторженно Богун, не отрывая от освещенной заревом Ганны своих горящих глаз.

– Так, друзи, вы правы! – протянул им Богдан руки и поднял голову.

Лицо его было спокойно и величественно, только меж бровей лежала горькая, мучительная складка.

– Последний струп сорвался с сердца! Теперь я ваш, дети, душой и сердцем, отныне и вовек!..

LXXX

Целая неделя пролетела незаметно в усиленных хлопотах. Не отступая от Корсуня, Богдан знал решительно все, что делалось кругом. Паника и бессилие всего края были очевидны, но Богдан решил не предпринимать пока больших военных операций, а отправить послов в Варшаву с письмом к королю, словно не зная о его смерти, чтобы разведать истинные намерения панов. Пока же послы привезут решительные вести из Варшавы, решено было заложить обоз под Белою Церковью для того, чтобы находиться в самом центре восстания.

Жаркое июньское солнце близилось к полдню. В лагере все готовилось к отъезду: нагружали возы и фуры, укладывали палатки, пригоняли отправленные в степь табуны коней. Отовсюду слышались торопливые окрики, ржание, грохот… В палатке гетмана, за столом, покрытым разными письмами, разорванными пакетами и бумагами, сидел пан писарь войсковый Иван Выговский. Склонившись над огромным листом пергамента, он старательно выводил на нем длинные, витиеватые строки; но, видимо, содержание работы крайне не нравилось пану писарю.

– А, пане Иване, ты тут? – раздался голос Богдана.

– Кончаю, ясновельможный, грамоту к московскому царю{127}, – сорвался Выговский с места и с почтительным поклоном приблизился к Богдану.

– Ну что ж, готово?

– Все кончено, только подпись гетманская.

– А вернулись ли послы от севских воевод?

– Сегодня на рассвете; вот и письмо, – подал он Богдану разорванный пакет.

Богдан тревожно развернул его, но с первых же строк лицо его прояснилось, и чем дальше читал он, тем спокойнее и радостнее становились его черты.

Воевода извещал гетмана{128}, что неприятель христианской веры наклеветал, будто московское государство хочет воевать с козаками: «Не имейте от нас никакого опасения, – писал он, – мы с вами одной православной, христианской веры».

– Ну, слава господу! – вздохнул облегченно Богдан, оканчивая письмо, – я так и думал: теперь уже ляхам не сдобровать, Иване! – обратился он весело к Выговскому. – Где грамота?

– Вот, ясновельможный!

– Все ли написал?..

– Как сказано… но… – замялся Выговский, – что, если об этих грамотах узнают в сенате?.. Тогда вряд ли нам удастся заключить с Речью мир.

– А на кой бес нам ихний мир?

– Удобный час… для старшины, для гетмана… можно было б выговорить большие льготы.

– А для народа что?

– Ну, церковь… вера…

– И канчуки, и неволя?

– На большее не согласится панство.

– А мы не отступим от своего. Нет, Иване, – опустил он Выговскому руку на плечо, – теперь уже не то, что прежде! А если еще и государь московский пришлет нам свою помощь, то не они нам, а мы им пропишем саблей свои законы.

– Зачем же нам еще союзники, когда уже есть татары, ясновельможный? Войско разбито… теперь мы справимся с ляхами и сами.

– Татары – не христиане, – возвысил голос гетман. – Ведь сколько получили добычи, кажись, можно было б заткнуть самую ненасытную глотку, а вот не дальше как вчера мне донесли, что они бросились разорять наш край; сожгли Махновку, Глинск, Прилуки{129}.

– Война… что делать, гетмане? – попробовал еще раз осторожно Выговский поколебать решимость Богдана.

– С врагами, но не с союзниками, – возразил строго Богдан и стал просматривать грамоту.

– Так… так, – повторял он время от времени, кивая одобрительно головой.«Отдаемся вам с нижайшими услугами, – кончалась грамота, – если ваше царское величество услышишь, что ляхи сызнова на нас хотят наступить, поспешайся с своей стороны на них наступить, а мы их, с божьей помощью, возьмем отсюда, и да управит бог из давних лет глаголемое пророчество, что все в милости будем»{130}.

– Аминь! – произнес вслух Богдан и, склонившись над столом, омочил перо в чернила и подписал крупными буквами: «Богдан—Зиновий Хмельницкий, войска Запорожского гетман, власною рукой»{131}.

– Ну, нового что? – справился он.

– Кодак сдался{132}, – ответил Выговский.

– Не может быть!

– Сам сдался… Нежинцы осадили, и когда подложили мины, старый волк Гродзицкий сам выслал им ключи.

– Ты позовешь ко мне победителей, клянусь, это стоит царской награды! Ха–ха–ха! – зашагал широкими шагами гетман, радостно потирая руки. – Жаль, что старый Конецпольский не дожил до этого дня! А Иеремия? Ух, осатанеет! Они тогда издевались над нами, показывая эту твердыню. Думали, что она пригнетет нас, как камень утопленных на дно… Но не сбылось… Ха–ха–ха! «Что создано руками, то руками и разрушено может быть», – сказал я им тогда, и свершилось: упал Кодак! И не один еще Кодак упадет! – остановился он перед Выговским с возбужденным лицом и высоко вздымающеюся грудью. – Так, пане Иване: «Унижу сильные и возвеличу слабые!» Иди готовь послов, пусть едут с богом, – поднял он обе руки, – да чтобы зашли еще ко мне перед отъездом.

Выговский низко поклонился и, взявши грамоту, вышел из палатки.

Гетман остался один; несколько времени он молча смотрел вслед удаляющемуся писарю, затем тихо прошелся по палатке и тяжело опустился на лаву. Выражение гордости, уверенности, величия мало–помалу сбежало с его лица и заменилось отпечатком глубокой грусти.

Его вывели из задумчивости чьи–то легкие шаги. В палатку вошла Ганна; лицо ее за эту неделю сильно осунулось, но глаза смотрели добро и энергично.

– Ну, что, Ганнусенько, – встал ей навстречу Богдан и взял за обе руки девушку, – одначе ты побледнела, любая, что это значит?

– Хлопот много, дядьку, – ответила уклончиво Ганна, опуская глаза, – лечила раненых… Умирал Комаровский, которого ранил Морозенко… Прибыло много нищих, калек, всех надо ведь оделить…

Богдан усадил Ганну рядом с собой; с минуту он молчал, не спуская с нее глаз, собираясь, видимо, сказать что–то решительное, и затем заговорил взволнованным голосом:

– Слушай, Ганно, голубка моя тихая, я много виноват перед тобою. Но погоди, дай время, все успокоится, – провел он рукою по лбу. – Да, видишь ли, господь послал мне двух ангелов на моем жизненном пути: один толкал меня на все злое, приковывая нечеловеческою, непреоборимою прелестью бесовских чар, и он отошел, отошел, Ганно, а светлый, – притянул он к себе ее голову, – светлый остался со мной!

– Мий таточку, коханый, любый! – захлебнулась Ганна и, опустившись перед ним на колени, припала со слезами к его руке.

Перед палаткой послышался яростный шум. Среди вспыхнувшего вдруг гама раздавались отчаянные проклятия, крики, угрозы; видимо, какое–то возмущающее известие упало, словно ядро, среди лагеря и взбудоражило всех козаков. Богдан поднялся было, чтобы направиться ко входу, но в это время влетел страшный и мрачный, как черная туча, Кривонос.

– Гетмане, – произнес он отрывисто, – я хочу поговорить с тобой.

– Оставь нас, Ганно! – произнес Богдан.

Ганна поспешно вышла.

– Ну, что? Что такое? – подошел он встревоженный к Кривоносу.

– Ярема выступил{133}.

– Сам на сам?

– Да, с ним панских войск восемь тысяч да свои три. Идет к Переяславлю… Только что прибежала сюда кучка поселян, спасшихся от его казни… От ужаса их волосы поседели за одну ночь, мозг помутился… К нему стекается со всех сторон перепуганная шляхта. Собака кричит, что сам усмирит нас своею саблей, как бешеных псов! Все жжет, все рубит на своем пути…

– Иуда! Отступник, проклятый богом! – вскрикнул бешено Богдан. – На кол, на кол его! Собакам на растерзание; татарам на потеху… Слушай, Максиме, – заговорил он торопливо, беря Кривоноса за борт жупана, – позови мне Кречовского… пусть собирается немедленно и завтра же выйдет на Ярему в поход.

– Нет, батьку, нет! – схватил его Кривонос за руку и заговорил диким, задыхающимся голосом. – Если у тебя есть бог в сердце, отдай Ярему мне! Ты знаешь все, знаешь те страшные раны, которыми он пробил мое сердце и искалечил меня на всю жизнь. Нет у меня через него ни бога в сердце, ни счастья на земле! Одною мыслью живу я все время: помститься над ним! Всю жизнь, Богдане, я ждал этой минуты, приготовлял восстание, подымал народ, топил свое сердце в горилке, чтоб не дать подняться тому горю, от которого не было бы спасенья и в пепельном огне! И чтоб теперь… теперь… когда все это здесь… в руках… близко… утерять его?! Нет! Нет!

Кривонос замолчал; дыхание шумно вырывалось из его груди, ноздри раздувались, на багровом лице рубец выделялся страшною синею полосой.

– Твоя правда, друже, – произнес после долгой паузы Богдан, – не имею я права отказать тебе… ты заслужил того своею страшною мукой: бери его – он твой!

– Богдане! Батьку! До смерти! – бросился к Богдану Кривонос и заключил его в свои бешеные объятия. Несколько мгновений он не мог придти в себя от охватившего его бешеного восторга.

Друзья обнялись еще раз.

– А теперь, – продолжал Богдан, – останься, я послал созвать всех старшин, прибудет и славное лыцарство татарское, сейчас соберутся, выпьем перед прощаньем по доброму кубку вина. Да вот и они, – заметил он входящих в палатку Богуна, Чарноту, Нечая, Кречовского и других.

– Ясновельможному гетману слава! – приветствовали Богдана старшины.

– Товарыству! – ответил он радостно на поклоны старшин.

– Что ж, все готовы к отъезду?

– Все, батьку! – зашумели разом многие голоса.

– А слыхали ль, панове, – заявил в это время громко, входя в палатку, Выговский, – Корецкий, который вот тут из–под Корсуня вырвался, идет к Иеремии.

– Ха–ха! Не испугают нас! – крикнул своим зычным голосом Нечай. – Пусть собираются муравьи до одной кучи, легче будет чоботом раздавить, а то ищи их по всем углам!

Громкие шутки приветствовали размашистую удаль Нечая; только на Чарноту известие Выговского, казалось, произвело какое–то особое впечатление.

– Ты это верно знаешь? – подошел он к Выговскому.

– Только что сообщили люди. А что?

– Так, ничего, – ответил небрежно Чарнота и подошел к Богдану. – Батьку гетмане, – обратился он к нему не совсем уверенным голосом, – пусти и меня с братом Максимом.

– Ладно, ладно, а теперь вот что: не сбиваться всем в одно место, – заговорил Богдан, – вы, Ганджа и Нечай, пойдете на Подолье, ты, Кривонос, с Чарнотой и Вовгурой отправишься на Ярему, значит, перейдешь на тот берег Днепра. Ты, Половьян, и ты, Морозенко, – обратился он к Олексе, который стоял осторонь суровый, молчаливый, с застывшею мукой на лице, – пойдете на Волынь; мы сами станем в Киевщине…{134} Ну, а ты, Богун, останешься со мной?

– Нет, батьку! Отпусти и меня! – взмахнул чуприной козак. – Душно тут! На волю, на широкое погулянье тянет душа!

– Ну, хорошо, друже! – согласился Богдан. – Расправляйте, дети, крылья, только как услышите мой покрик, спешите немедленно в гнездо!

Тем временем, пока входили старшины, пока отдавались последние приказания и инструкции, слуги приготовляли все к пиршеству: покрывали скатертями столы, расставляли блюда, кубки, фляжки. Для Тугай–бея и татар приготовляли отдельный стол, на котором расставлены были кушанья и напитки, разрешенные правоверным Магометом. Все было готово, ждали Тугай–бея, наконец показался и он, окруженный блестящею свитой своих мурз.

Богдан сам вышел навстречу почетному гостю. После обмена первых приветствий и благожеланий, Тугай вошел вместе с Богданом в палатку; старшины шумно приветствовали славного богатыря. Поклонившись всем старшинам, Тугай важно уселся за приготовленным для него столом; мурзы окружили своего господина.

– Попроси сюда панну Ганну, – обратился Богдан к одному из козачков.

Ганна вошла.

– Останься здесь, голубка, будь нам за хозяйку, – взял ее ласково за руку Богдан и посадил рядом с собой.

– О батьку! – подняла Ганна полные счастья глаза, и лицо ее покрылось нежным румянцем.

Вокруг Богдана и Ганны разместились все старшины. Началось пиршество. Меды, мальвазии и венгржина ясновельможных гетманов лились неиссякаемою рекой.

Когда пир уже близился к концу, к Богдану подошел один из козачков и сообщил с озабоченным лицом, что какой–то неизвестный человек настойчиво требует немедленного свидания с гетманом.

– Веди его! – разрешил Богдан.

Козачок вышел и через несколько минут возвратился в сопровождении худого, смуглого человека в одежде зажиточного горожанина.

– Челом бьет старый Киев ясновельможному гетману, избавителю христиан! – произнес громко вошедший и отвесил у порога низкий поклон.

– Пан Крамарь, ты? – вскрикнули в один голос и Богдан, и Богун. – Каким образом? Зачем? Откуда? – изумился радостно Богдан и поднялся навстречу прибывшему. Все насторожились.

– Прислал меня к тебе, гетмане ясновельможный, старый Киев и святое Богоявленское братство! Нет больше в Киеве лядских воевод{135}: мы, горожане, выгнали всех ляхов, ксендзов и унитов. Киев свободен, гетмане, и ждет с раскрытыми воротами тебя!

– О господи! – поднял глаза к небу Богдан.

– Киев свободен! Киев свободен! – зашумели кругом радостные, едва верящие этому событию голоса.

– А святое Богоявленское братство шлет войску свою посильную помощь; все, что может дать для сильных братьев бедный, угнетенный городской люд… – Крамарь развязал свой толстый пояс, и на стол посыпались кучи золотых истертых старых и новых монет.

Козаки потупились… все были тронуты.

– Спасибо, спасибо, брате! – произнес взволнованным голосом Богдан, прижимая Крамаря к своей груди. – Панове, друзи! – наполнил он свой высокий кубок и обратился к присутствующим с еще влажными от волнения глазами. – Приходит час распрощаться нам, братья! Дай же, боже, чтобы мы снова встретились в такой же счастливый час! Все к нам слилось. Плывут отовсюду подмоги, города открывают свои ворота, крепости падают, господь благословляет победами каждый наш шаг. Земля наша все нам дает и ждет от нас спасенья, и мы не обманем ее надежд. Ударил час.Поезжайте же во все стороны Украйны, братья: берите крепости, города, замки, освобождайте люд, выводите мучеников на волю! Изгоняйте панов, ксендзов! Не останавливайтесь ни перед чем, теперь уже сломаны все преграды Буря вынесла нас в открытое море, братья! Нет берега, кругом нас подымаются страшные волны; но им не захлестнуть нашу козацкую чайку: били ее и раньше немалые бури, – привыкла, вынесет и теперь! Не смотрите на то, что ветер рвет наши ветрила: в бурю крепнут козацкие силы и вольнее дышет грудь! Пусть молнии блещут, – они освещают нашу дорогу; пусть гром грохочет, – он разрывает черные скопища хмар. Распускайте же паруса! Играйте с бешеным ветром! Проясняется небо… разрывается мгла!.. Взойдет над нами светлое солнце, и полетим мы на распущенных крыльях к нашему светлому берегу вперед!

– Слава! Слава ясновельможному! – вырвался один бурный возглас из груди у всех.

– Украйне слава! – поднял высоко свой кубок Богдан.

ПРИМЕЧАНИЯ

Вторая и третья части трилогии М. П. Старицкого о Богдане Хмельницком – романы «Буря» и «У пристани» – стали известны сравнительно недавно. Долгое время об этих произведениях ничего не знал не только массовый читатель, но и литературоведы. Существовало мнение, что автор работал над трилогией, но не завершил ее. Еще в 1960 г. в литературоведении господствовала версия о том, что роман «У пристани» не был окончен автором. Речь шла лишь об отрывочных разделах чернового автографа.

Роман «Буря» впервые был напечатан в газете «Московский листок» в 1896 г. с подзаголовком: «Исторический роман из времен Хмельнищины». Как и первая часть трилогии, этот роман печатался «из–под пера»: написанные главы автор тотчас же отправлял в редакцию.

Редактор–издатель Н. Пастухов в своих письмах к М. Старицкому просил ускорить подачу рукописи. Спешка привела к тому, что авторские недосмотры и ошибки остались неисправленными. Сказалось это, в частности, на композиции романов: к исходу года надо было окончить произведение, а неиспользованного материала оставалось еще много. И если в начале произведения некоторые сцены и эпизоды автор подает широко, то в конце ему приходится бегло пересказывать основные события главной сюжетной линии, оставляя в стороне второстепенные персонажи (Марылька, Оксана, Виктория). Дело в том, что эти сюжетные линии (Марылька—Чаплинский, Оксана – Морозенко, Чарнота – Виктория) были введены в роман для повышения его читабельности, с учетом практических интересов газеты, владелец которой стремился к большей популярности своего издания среди мещан. Таково было требование редакции, и автор вынужден был считаться с ним. Кроме того, условия газеты принуждали автора механически делить текст произведения на главы.

Отдельной книгой роман «Буря» впервые вышел в 1961 г., а в 1963 г. – повторно в издательстве ЦК ЛКСМУ «Молодь».

Текст печатается за изданием: Михайло Старицкий. Сочинения в 8-и томах. К., «Дніпро», 1965 г.