Текст книги "Буря"

Автор книги: Михаил Старицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 42 страниц)

LXXVIII

Разорванный табор распахнулся теперь на две половины, и в широкие проходы бурей устремились козаки и татары, круша, рубя, давя мятущихся, ползающих на коленях, молящих о пощаде панов и жолнеров. Неутомимый в ярости Кривонос налетал всюду, разил беспощадно и только рычал: «Не жалейте рук, хлопцы, да приговаривайте: за то вам, вражьи ляхи, и за это!»

Наконец, на эту вопиющую сцену человеческого зверства налетел Богдан и, потрясенный до глубины души, остановил зычным голосом резню.

Потоцкий был уже давно высажен козаками из кареты; поддерживаемый хлопами, он сидел на пушке, с искаженным от бессильной злобы лицом. Гетмана окружало перевязанное славное рыцарство, лежавшее с тупым выражением ужаса в мутных глазах.

– Видишь, Потоцкий, – подъехал к пленным Хмельницкий. – Есть суд на небе! Хотел ты меня взять в неволю, да сам в нее и попал!

Несмотря на свое безвыходное положение, Потоцкий не смог выдержать такого оскорбления от хама; он позеленел, затрясся от гнева и крикнул с брезгливою ненавистью:

– Презренный хлоп! Не ты с своею разбойничьей шайкой победил меня, а славное воинство татарское! Чем же ты ему заплатишь за это?

– А чем же, вельможный пане? Тобою, – ответил с улыбкой Богдан, – да еще таким же, как ты, можновладным сметьем!..

Три дня после страшного разгрома приводили в порядок свой лагерь козаки: делили несметную добычу, устраивали обоз, рассортировывали пленных. Обоих гетманов (Калиновского нашли израненным, полумертвым) Богдан отдал Тугай– бею, а с ними же и множество знатных панов, но пана Сенявского, не замеченного в большой жестокости к крестьянам, он отпустил на слово. Теперь лагерь козацкий представлял пышную и величественную картину: не сдавленный тесными окопами, он широко раскинулся у опушки леса по волнистой местности Корсунского поля. То там, то сям подымались роскошные палатки, украшенные расшитыми золотом гербами, доставшиеся теперь козацкой старшине. Драгоценные ковры, посуда, оружие валялись в разных местах еще неразобранными грудами. Отправивши в Чигирин раненых и похоронивши с честью павших в битве товарищей, козаки понемногу успокоились, и к вечеру третьего дня лихорадочная суматоха в козацком лагере утихла. К ночи гетман разослал по всем войскам приказ собраться на утро для торжественного молебствия в честь одержания победы над супостатами ляхами.

Еще майское яркое солнце не успело наполнить своим золотым блеском таинственных зарослей леса, как уже весь майдан, выбранный для богослужения, окружало широкое, блестящее кольцо козацких войск. В самой середине было приготовлено два возвышения: одно с аналоем – для духовенства, другое, обитое красною китайкой и окруженное почетной Чигиринской сотней под начальством вернувшегося из Чигирина Морозенка, – для гетмана. Впереди войск выступила полукругом значная козацкая старшина: Богун, Кривонос, Кречовский, Чарнота и др. За нею вытянулись блестящею линией музыканты с бубнами, литаврами и серебряными трубами, за ними седая запорожская конница, а за нею все остальные полки. Духовенство было уже в сборе, а гетмана все еще не было. Но вот среди войск пробежало какое–то оживление, послышался топот копыт, и вскоре показался сам гетман, окруженный своей генеральной старшиной. Красный бархатный плащ, вышитый золотом, спускался с плечей его до самых стремян, придавая ему истинно королевский вид; шапку его украшали два высоких страусовых пера, скрепленные посредине бриллиантовою звездой. Над головой гетмана свивались и развевались бунчуки и знамена. Белый конь его выступал так гордо и величественно, словно сознавал, какую силу он нес на своей спине. Лицо гетмана было торжественно и серьезно.

Громкие крики: «Слава гетману, слава!» – понеслись ему навстречу.

При несмолкаемых восторженных криках Богдан взошел на приготовленное для него место и подал знак. Началось торжественное богослужение.

Кругом стало так тихо, словно все эти двадцать тысяч людей онемели и превратились в каменные изваяния в один миг. Но вот раздалось торжественно: «Тебе бога хвалим!» – и, поднявши кресты, священники двинулись с кропилами освящать святою водой знамена, бунчуки и склоненные головы козаков. Оглушающий залп орудий покрыл поднявшийся шум и прокатился потрясающим громом, возвещая далеким окрестностям победную весть.

– Слава гетману, слава! – раздались со всех сторон восторженные крики; но новый гром орудий покрыл все голоса. Еще раз рявкнули гарматы, и залп тысяч ружей заключил могучим аккордом бурный народный восторг. Когда улегся, наконец, поднявшийся шум, Богдан обратился ко всем с речью:

– Панове рыцари–молодцы, славные козаки–запорожцы, все войсковые товарищи и близкий нашему сердцу православный люд, поздравляю вас, друзи, с победою, с такою победою, какой еще не видела наша земля. Разбито коронное войско, в плену гетманы, нет в Польше никаких сил; перед нами открыты теперь все дороги: пойдем туда, куда сами захочем пойти. Но не мне, не мне, друзи, эта слава, не мне и не вам! Слава господу всемогущему, даровавшему нам, слабым, эту силу, поднявшему нас на защиту своего креста, слава ему, отозвавшемуся на наши страданья, слава и матери нашей Украйне, что подняла нам на помощь всех своих бедных детей. Своей чудесной помощью господь показал всему миру, что мы встали за правое дело. Так будем же всегда помнить об этом, друзи, не будем обольщать себя ни добычей, ни славой, а только защитой нашего родного края и святого креста! В знак нашей великой победы мы отменяем на сегодня наш строгий войсковой порядок и назначаем пир для всего славного рыцарства. Пусть выкатят сорок бочек меду, вина и горилки. Пируйте, братья, да поднесите и вельможным панам з ласки козацкой по чарке вина.

Полетели вверх шапки козацкие; громкие возгласы огласили воздух. Грянула запорожская музыка и покрыла все голоса.

Богдана окружила старшина; начались поздравления, поцелуи и объятия. Когда первый порыв восторга умолк, Богдан обратился к Выговскому, уже возведенному в должность войскового писаря.

– А что, пане Иване, готовы ль козаки и универсалы?{124}

– Все готово, ясновельможный гетмане, – произнес с низким поклоном Выговский, подавая Богдану исписанный лист с прикрепленной к нему на шнурке запорожской печатью. – Но… – замялся он, – как посмотрит на это король?

– Король за нас, а не за панство.

– Так, гетман, но это не против панства, – улыбнулся вкрадчиво Выговский, – а против короля.

– А если король вздумает идти против нашего народа, то мы пойдем и против короля! – ответил запальчиво Богун, бросая на Выговского недружелюбный взгляд.

– Так, так, друже! – поддержали Богуна и другие старшины.

По лицу Выговского промелькнула какая–то неопределенная улыбка.

– Король наш доброчинец, – возвысил строго свой голос после минутного смущения Богдан, останавливая всех, – и не пожелает нам ничего худого. Позвать сюда наших послов!

Выговский отдал приказ, и из толпы войск отделилась сотня козаков и, выехавши перед старшиной, выстроилась по пяти человек в ряд. Это были самые отборные и смелые со всего войска. Шапки их были молодцевато заломлены набекрень, великолепные красные кунтуши были наброшены с какой–то удалой козацкою небрежностью, отборное оружие блестело на солнце. Лица козаков смотрели смело, энергично; дорогие кони их нетерпеливо перебирали ногами и грызли удила. В руке у каждого всадника было по длинному свитку бумаги, с прикрепленной запорожской печатью при конце.

– Слава гетману вовеки! Хай жие! – крикнули в один голос, обнажая головы, козаки.

– Спасибо, дети, – ответил Богдан. – А все готово ль?

– Все, батьку.

– Летите ж, дети, по всей Украйне, не мынайте ни больших городов, ни малых деревень. Будьте колоколами нашими; звоните по всей Украйне, зовите весь люд в одну церковь к своему алтарю!

– Гаразд, батьку! – крикнули оживленно козаки.

– Ну, с богом! – протянул Богдан руку, и маленькие отряды понеслись стрелой в четыре стороны безбрежной степи. Богдан следил за ними задумчивым взором: вот каждая из них разделилась еще на несколько групп, еще и еще… и вскоре все всадники скрылись вдали.

– Так, – произнес задумчиво Богдан, – понеслось теперь наше слово во все концы родного края, и нет уже никакой силы остановить его… Ну, дальше ж что, – обратился он к Выговскому, тряхнувши головой, словно хотел сбросить с себя налетевшее вдруг раздумье, – кто дальше есть?

– Посол от превелебного владыки печерского{125}.

– Владыки? – переспросил изумленно и радостно Богдан. – Сюда ж его, сюда, скорее!

Выговский быстро сошел с помоста и через несколько мгновений возвратился в сопровождении высокого мужчины, одетого в грубую суконную чемарку, подпоясанного простым поясом, в черной бараньей шапке на голове. Этому высокому, коренастому человеку, одетому в такой грубый мужицкий костюм, придавала какой–то странный вид густая, черная с проседью борода, окаймлявшая суровое, энергичное лицо, и небольшая коса, видневшаяся из–под шапки. За ним на майдан въехало шесть небольших пушек, сопровождаемых целою толпой поселян, вооруженных косами, ножами и самодельными саблями.

Богдан с изумлением взглянул на приближающуюся к нему фигуру, и вдруг по лицу его промелькнуло какое–то мучительное выражение, – казалось, он старался вспомнить, где видел еще раз это странное лицо, но размышления его прервал громкий голос Нечая:

– Будь я проклят, если это не отец Иван!

– Отец Иван! – вскрикнул радостно Богдан, и в один миг перед глазами его мелькнула вся картина встречи с изгнанным, зовущим к восстанию попом.

– Ты ль это, отче? – сделал он несколько шагов навстречу священнику.

– Я, недостойный пастырь, еще не заработавший у господа право одеться в священные ризы, – произнес тот, вынимая из–за пазухи простой кипарисный крест на грубой веревке и осеняя им склонившего голову Богдана. – Челом бьет тебе, гетмане, вся Украйна, а превелебный

владыка шлет всем свое святое благословение, вот эти гарматы на гостинец для войска, а тебе, гетмане, это письмо.

Богдан почтительно принял толстый пакет, запечатанный восковой печатью, прижал его благоговейно к губам, сломал печать и развернул желтый пергамент. В письме владыка благословлял Богдана и все славное войско на честный подвиг, обещал во всем свое содействие и в конце снова повторял Богдану: «Помни ту клятву, которую ты дал мне в полночный час у алтаря. Не соблазнись своею гордыней: нам надо не только разрушить, нам надо создать».

– Святой, великий рачитель нашей бедной Украйны! – произнес Богдан с глубоким чувством, складывая желтый лист и прижимая его почтительно к губам. – Но скажи мне, отче велебный, как попал ты сюда?

– Когда ты, гетмане, покинул тогда наше селенье, – начал отец Иван, – я стал приготовлять к делу всю мою паству. Мы перековывали рала на ножи и сабли, мы святили их ночью; я, отрекшийся от службы святой, призывал в пущах лесных благословение господне на каждый нож, который мы раздавали людям. К весне мы все были готовы; чуть пронеслась весть о том, что ты собираешь войско на Запорожье, мы сожгли наш замок и двинулись вперед. Так прибыли мы в Киев к святому владыке; он сообщил нам о твоей победе и направил нас сюда. Со мною тысяча поселян, закаленных и крепких; прими ж и нас, батьку, под свой стяг.

– Тебя, тебя, отче? – отступил даже от изумления Богдан, и все старшины молча переглянулись.

– Так, меня! – ответил решительно и сурово отец Иван. – У каждого в наше время есть на душе свое тяжкое горе; но не за себя, не за свою семью горит мое сердце скорбью и гневом, я дал святую клятву препоясаться мечом и встать на защиту своей церкви, и владыка благословил меня! Не удивляйтесь же тому, братия, что попы идут в ваше войско. Каждый пасомый даст ответ на страшном судище только за себя, а с пастыря господь спросит за все стадо и за церковь, которую он отдал под защиту своего воинства. Скажите мне, братья, что делают с воинами, когда они отворяют врагам браму замковую и впускают в крепость врагов? Мы сделали хуже, мы отворили в святую крепость латынским псам ворота и отдали на расхищенье проклятым волкам вверенных нам богом детей!

Слова отца Ивана производили глубокое впечатление на собравшихся: этот страстный, мрачный фанатик зажигал родным огнем козацкие сердца.

– Но отныне конец! – сдвинул отец Иван свои широкие брови, и лицо его приняло выражение мрачной и грозной отваги. – Конец, говорю вам! – стукнул он со страшною силой суковатою палкой. – Мой сан воспрещает мне кровопролитие, но горе тому пастырю, кто станет во имя закона умывать свои руки. «Восстаньте, пастыри, и благо сотворите», – рече господь, и мы восстали, все восстали от края до края: кто мечом, кто словом… И горе тому нечестивцу, кто опять вздумает поднять руку на наш храм!

– Оставайся, панотче, с нами, – произнес прочувствованным голосом Богдан, – верю, что с твоим присутствием благословение господне снидет на нас!

– Сойдет, сойдет! Оно уже сошло на всю нашу землю! – заговорил страстным, уверенным голосом отец Иван. – Паны бегут толпами на Волынь и в Корону, пустеют все города и замки, а народ, как речки в море, спешит со всех сторон лавами к тебе!

– А что, отче, – спросил Богдан, – не слыхал ли чего о Яреме? Он, говорят, зол на панов и не хочет приставать к войску. Я послал к нему козаков.

– Послы твои уже дождались высокой чести: красуются на палях в Лубнах.

– Собака! – воскликнул бешено Богдан. – Моих послов? Посмел… посмел!

– Смерть ему, смерть отступнику! – зашумела кругом грозно старшина.

– Так, смерть! – поднял руку отец Иван, и глаза его вспыхнули фанатическим огнем. – Он отрешен от божьего престола, и нет над ним милосердия! Он отступил от веры отцов, он гонит и угнетает родную веру горше латынян, он мучит своих братьев! Но… настанет час. Он уже недалеко… говорю вам – уже и секира при корени лежит!

– Так, отче, – провел рукою по лбу Богдан, – все взвесится на весах правосудия, но смирим же до времени свой гнев, братья… Что дальше? – повернулся он круто к Выговскому.

– Поймали какого–то панка, разбойничал с своею шайкой по хуторам.

– На кол его! – вскрикнул Кривонос. – Всех на кол, по десять за козацкую душу!

– Нет, стой, Максиме, – остановил его движением руки Богдан, – успеем; сперва допросить. Взять его пока под стражу. Я сам приду, а дальше что?

Из справ войсковых ничего, а ждет ясновельможного из Чигирина панна Ганна.

– Ганна… Да что же ты мне раньше об этом не сказал! – воскликнул радостно Богдан. – Ну, так вот что: устрой же ты как следует шановного панотца, а я поспешу, – и, обратившись ко всей старшине, он прибавил: – Прошу вас всех к себе, панове, вечером на добрый келех вина.

Гетман вскочил на подведенного ему коня и, окруженный своею свитой, поскакал к лагерю. Старшина последовала его примеру, только Богун круто повернул в сторону и, сжавши своего коня острогами, вихрем помчался в степь.

Подскакавши к порогу своей палатки, Богдан быстро соскочил с коня и, отбросивши полог, воскликнул радостно:

– Ганно, Ганнусенько, дитя мое!

– Батьку, спаситель наш! – рванулась к нему навстречу Ганна и со слезами припала к его руке.

Несколько мгновений ни она, ни Богдан не в состоянии были произнести ни единого слова. Наконец Богдан приподнял ее голову и вскрикнул с испугом:

– Ты плачешь? Ганнуся, голубочка!

– От счастья, от радости, батьку, – подняла на него сияющие лучистые глаза Ганна, не отирая слез.

– Дитя мое, – прижал ее к себе крепко Богдан и усадил рядом с собой на турецкую оттоманку, на которой еще так недавно возлежали гетманы. – Да ты вся дрожишь! Что с тобою? – сжал он ее холодные руки в своих руках.

– Ничего, ничего, дядьку, – заговорила радостно, прерывающимся голосом Ганна, улыбаясь полными слез глазами, – вижу вас здоровым, счастливым, славным… ох, а тогда, тогда что было?

– Намучилась?

– О господи!

– Жалобница наша! – сжал Богдан ее холодные руки и прижался губами к ее лбу.

– О господи, – продолжала Ганна, – что было тогда! Ляхи кричали, что войско козацкое разбито, что дядько посажен на кол, – мы ничего не знали верного. Но я верила, я надеялась, а кругом поднялись такие ужасные кары, такие муки…

– Несчастные! И вы могли пасть жертвою панской мести!

– Что мы, – перебила горячо Ганна, – там было все войско, вся наша надежда и сила!

– Господь помог нам!

– Так, дядьку, он услышал наши молитвы. О, если бы вы видели, что делается кругом: спешат к батьку, все прославляют его, называют спасителем отчизны, в церквах благословляют его имя!

– Дитя мое! – обнял ее Богдан. – Ты вливаешь мне в душу такую веру, такую крепость, что я и сам себе кажусь Самсоном!.. Но довольно о славе, – произнес он, вздыхая всею грудью, и провел рукою по лбу, – скажи мне, что дома?

– Все благополучно.

– Здоровы дети?

– Все, как один.

– Ну, садись же, расскажи, как перебивались вы, бедные, без меня?

Богдан взял Ганну за руку и снова усадил ее на оттоманку рядом с собой, и между ними завязался радостный, дружеский разговор.

LXXIX

После войн, бурь и казней душа Богдана при рассказе Ганны отдыхала в оживающих снова перед ним давно забытых тихих радостях. Каждая семейная новость доставляла ему огромное удовольствие. Дети здоровы, растут, как грибки после дождя; Катря, Оленка – красавицы дивчата, а Юрко – козачок. В Суботове уже начались работы, устраивают наново всю усадьбу, дядько сам скажет как.

Молча, с тихою улыбкой, слушал Богдан слова Ганны; но время от времени на лице его появлялось мучительное выражение; видно было, что какая–то тайная мысль, которую он не решается высказать, беспокоит его. Наконец, когда Ганна передала все новости, Богдан откашлялся и, перебирая пояс руками, спросил неверным голосом:

– А больше ты ничего не. слыхала, Ганна?

Ганна взглянула на него, и ей стало сразу понятно, о ком хочет узнать дядько. Горькое чувство сжало ее сердце, лицо покрылось слабою краской.

– Нет, дядьку, – произнесла она, опуская глаза, – ничего.

Наступило неловкое молчание. Вдруг полог палатки заколебался, и на пороге появился высокий статный козак.

– Богун! – вскрикнула радостно Ганна, подымаясь с места. Ганна, сестра моя! – подошел к ней козак и, взявши ее за обе руки, крепко–крепко сжал их в своих загорелых грубых руках. – Ну что, довольна ль ты теперь нами?

– Вы наши орлы, соколы! – вырвался у Ганны восторженный возглас.

– Так, Ганно, – подошел к ним Богдан, ласково смотря на обоих, – и этот сокол, – положил он руку на плечо Богуна, – помог нам выиграть Жовтоводскую битву.

– Что я… – тряхнул энергично головою козак, – одной храбрости мало. Но, – вынул он из–за пазухи толстый пакет, – я принес важные новости.

– Что такое? – насторожился Богдан.

– Мои козаки перехватили лядских послов; король скончался{126}.

– О господи, – произнес Богдан и бессильно опустился на табурет. – Что теперь делать? Что делать? – сжал он голову руками и замолчал, опершись локтями о стол.

С глубоким сочувствием молча смотрели Ганна и Богун на искреннее горе Богдана. Наконец Богун заговорил решительным, твердым голосом:

– Жаль короля, гетман, то правда: он один был нашим заступником и доброчинцем и, если бы его воля, дал бы нам равные с шляхтой права; но, несмотря на это, смерть его развязывает нам руки.

– Что ты говоришь? – поднял с изумлением голову Богдан.

– Развязывает нам руки, – повторил Богун, сдвигая свои черные брови. – Когда бы он был жив, мы должны были бы идти против его воли, потому что, как король польский, он не мог бы согласиться на наши требования и должен был бы выступить с войском против нас. Тебе бы было это, гетмане, тяжко, не весело и нам. Но теперь ничто не сдерживает нашей воли. Мы свободны… Там, в Польше, остались одни враги. Вот посмотри, прочти это письмо. Его посылали они к московским воеводам, умоляя их двинуть на нас войска; они выставили нас бунтовщиками, разбойниками, изменниками и просили московского царя соединиться с ними и разбить нас вконец.

Резким движением вырвал Богдан бумагу из пакета. Чем дальше читал гетман, тем грознее и грознее сжимались его брови.

– Собаки! – крикнул он наконец бешено, сжимая письмо в руке и бросая его с силой под ноги. – Постойте ж, я вам припомню это письмо… Они сами научили меня тому, о чем я до сих пор смутно думал. Послы поедут, поедут, шановное панство, только повезут другой пакет. Ха–ха–ха-ха!.. Напишем и мы суплику. Московский царь – царь православный, он вступится, а если он согласится, то не вы нас, а мы вас вот так, между рук, раздавим, как стекло.

– Вот видите, дядьку, – подошла к Богдану Ганна, – господь посылает удары, и он же указывает нам сам и верную помощь. Царь православный не пойдет против своих одноверцев, он встанет против наших гонителей, он пришлет нам свои дружины, он поможет. Ведь наша вера – его вера, наша земля – родная его земля…

В это время порывисто распахнулся вход и, как безумный, влетел в палатку бледный, задыхающийся Морозенко.

– Гетмане! – крикнул он прерывающимся голосом, – поймали Комаровского!

– Где? Где? – сжал безумно его руку Богдан, забывая все окружающее.

– Здесь, в лагере.

– Веди.

Задыхаясь от волнения, спешил за Морозенком Богдан.

Дорога шла через весь лагерь. Уже вечерело. Кругом все ликовало. Все оживленно хлопотали, одни раскладывали громадные костры, другие собирались зажигать смоляные бочки или импровизированные факелы, воткнутые на высокие шесты. Громкие песни переливались с одного конца лагеря до другого. Но, несмотря на страстное возбуждение, охватившее весь лагерь, все с изумлением оглядывались на гетмана, недоумевая, куда это спешит он с таким искаженным бешеною злобой лицом?

Богдан и Морозенко прошли весь лагерь и остановились наконец у простой серой палатки, принадлежавшей, верно, прежде кому–нибудь из мелких панков.

– Здесь, – произнес отрывисто Морозенко.

Богдан схватился рукой за высоко вздымавшуюся грудь и решительно вошел в намет. В палатке было почти темно. Воткнутый в землю высокий смоляной факел слабо освещал средину палатки красноватым светом, оставляя углы в тени. В одном из них полулежал на охапке соломы дородный, белокурый шляхтич. На руках и на ногах у него надеты были кандалы, но бледное лицо не выражало страха, в нем виднелось скорее какое–то тупое затаенное бешенство. При входе Богдана шляхтич не пошевельнулся. Но вдруг взгляд его упал на вошедшего вслед за Богданом Морозенка. Словно электрическая искра пробежала по всему его телу.

В одно мгновение ока схватился он на ноги и с диким рычанием бросился вперед, но козаки удержали его.

– Оставьте нас, – произнес отрывисто Богдан, с трудом переводя дыхание, – и ждите моего наказа.

Козаки молча поклонились и вышли из шатра.

– Где Елена? – крикнул он, уже не сдерживаясь, каким– то бешеным голосом, сжимая до боли свои дрожащие кулаки.

– Не знаю, – ответил небрежно шляхтич, встречая с холодною усмешкой дикий взгляд Богдановых глаз.

– Не знаешь? Ты не знаешь, дьявол, ирод, – задыхался от бешенства Богдан, – когда сам украл ее?

– Мне поручил это дело Чаплинский.

– Все равно! Вы вместе же с ним устроили это дьявольское дело… Говори, или я заставлю тебя говорить!

– Не знаю…

– А! Так дыбу ж сюда, огня, железа! – заревел Богдан. – Теперь я разделаюсь за все с тобой!.. Ты сжег мое родное гнездо, ты запорол моего несчастного сына… Шкуру сорву с тебя всю, живого изжарю, в кипящей смоле выкупаю, клочками буду рвать тело за каждый его крик, за каждый его стон!

Шляхтич побледнел.

– Я не виновен, я не трогал твоего сына, – произнес он, не спуская глаз с Богдана, – Ясинский расправился с ним и со всем хутором.

– Не виновен ты? Да не ты ли украл ее, изверг?

– Делай, что хочешь, но я не виновен. Я не крал ее против воли; она сама, по своей охоте захотела…

– Лжешь, ирод! – вырвал Богдан из–за пояса пистолет и занес его над головою шляхтича, но в это время между ним и Комаровским выросла фигура Морозенка.

– Стой, батьку, – произнес он твердым голосом, – собака эта не лжет…

Богдан бросил на Морозенка помутившийся, безумный взгляд, но опустил руку.

– Не лжет, батьку, – продолжал Морозенко взволнованным голосом, – ляховка обманывала тебя…

– Откуда ты знаешь?

– В Чигирине я нашел двух слуг Чаплинского, – заговорил торопливо Морозенко, – я допросил; они показали, что сначала пан с паней жили согласно, а потом начались споры, и староста попрекал ежедневно жену в том, что никто не брал ее силой, сама пошла по своей воле… и пани молчала.

Пистолет с грохотом выпал из рук Богдана; шатаясь, как пьяный, вышел он из шатра.

Полог захлопнулся. Пламя факела судорожно заколебалось, и соперники остались одни.

– Ну, теперь ты ответишь передо мной, – произнес хриплым голосом Морозенко, устремляя на Комаровского полный бешеной ненависти взгляд, – ты заклевал мою голубку; теперь же ты узнаешь и козацкую месть! Гей, хлопцы! – крикнул он, засучивая рукава. – Огня сюда, дыбу, железа.

– Пытай! Ха–ха… – исказилось злобной усмешкой лицо Комаровского, – теперь ты на свободе, а я в кандалах… Не испугаюсь я твоей пытки, но Оксаны я не трогал…

– Клянись, собака!

– Перед тобой не стану клясться: ведь ты теперь это и сам знаешь… не трогал… не мог допустить насилия.

– Зачем же ты украл ее?

– Потому, что любил.

– Любил?! Ее… мою дивчыну… мою коханую?..

– Да, любил, – заговорил горячо Комаровский, – больше любил, чем ты, хлоп, можешь любить… Я бы ее не бросил одну и не уехал в степь… Отчего я не тронул ее? Ха–ха! Потому, что я любил ее и ждал, чтобы она меня полюбила.

– Не было бы этого вовеки, собака!

– Нет, было б, хлоп, – побагровел Комаровский, – если бы ты не украл ее у меня!

– Что?! – отступил Морозенко, не понимая слов противника.

– Да, – продолжал Комаровский, – если бы ты не украл ее!

– Ты лжешь или смеешься, сатана? – схватил его со всей силы за плечи Морозенко, и в глазах его запрыгали белые огоньки.

– Так это не ты? Не ты? – вцепился ему в руку Комаровский.

– Не я… Я не видел ее.

– А-а… – простонал Комаровский, хватаясь за голову. – Тогда она погибла!

– Ты знаешь что–то… Говори, на бога! – схватил его за борт кафтана Олекса.

– Стой! – поднял голову Комаровский, впиваясь в козака глазами. – Отвечай: кто выпустил тебя из тюрьмы?

– Не знаю.

– Не друг твой?

– Нет! Я ждал уже смерти, – заговорил отрывистыми словами Олекса, – моих друзей не было никого… уйти не было никакой возможности… тройные кандалы покрывали руки и ноги. Накануне мне прислали, кроме воды и хлеба, пищу; я съел и погрузился в глубокий сон. На утро кандалы мои были разбиты…

– Проклятье! – вскрикнул дико Комаровский. – Теперь все знаю!.. Погибла!

– Кто же?!

– Чаплинский! – Безумный вопль вырвался из груди Олексы, а Комаровский продолжал, задыхаясь и обрывая слова: – Он хищный волк! Он не пожалеет. Он выпустил тебя! Он сказал мне, что в ту же ночь, когда Оксана покинула мою хату, ты бежал из тюрьмы и что вместе с нею вы бросились с шайкой Богдана в дикую степь… Лжец, холоп! Ему нужно было отвлечь мои мысли и выслать меня в степь! И я поверил… А теперь все уж поздно, она погибла, погибла!

– Да где же он? – перебил его Морозенко.

– Не знаю, говорят, бежал в Литву… – вдруг в глазах Комаровского блеснул какой–то огонек, он схватил Морозенка за руку и заговорил горячечным, страстным шепотом: – Слушай! Едем, едем немедленно, у тебя есть козаки… Я знаю местность, мы найдем его, быть может, еще не поздно.

Морозенко задумался на мгновенье.

– Нет! – произнес он решительно после минутного колебанья. – Вдвоем с тобою нам не ходить по свету!

В это время распахнулся полог, и в палатку вошли два козака с дымящимися жаровнями, полными углей и раскаленными добела длинными полосами железа.

– Не нужно! – произнес отрывисто Морозенко, обращаясь к козакам. – Снимите с него только кандалы!

Со звоном упали на землю цепи Комаровского.

– Идите! – указал Морозенко козакам на выход и, обратившись к Комаровскому, произнес твердо: – Ты наступил мне на сердце, но ты пощадил ее! Бери ж саблю! – бросил он ему лежавшую в стороне карабелу. – Защищайся! Пусть нас рассудит бог!..

Появление Морозенка, его сообщение, безумная ярость, охватившая с первых его слов Богдана, настолько ошеломили Богуна и Ганну, что несколько мгновений они не могли дать себе отчета в том, что произошло в один момент на их глазах. Когда же взгляд Ганны упал на удаляющуюся, почти бегущую вслед за Морозенком фигуру Богдана, все стало ей ясно, и стыд за мелкое чувство батька, и горе, и оскорбление – все это нахлынуло на нее какою–то страшною, темною волной. В ушах ее зазвенело, ноги подкосились, свет погас, Ганна бессильно опустилась на лаву и уронила голову на стол. «Его тянет она, Елена! Да неужели же нет для него ничего дороже тех шелковых кос и лживых лядских очей?» Ганна охватила голову руками и словно занемела.

В палатке было тихо; слышалось только тяжелое, прерывистое дыханье Богуна. В душе козака происходила глухая, затаенная борьба. Наконец, подавленный, глубокий вздох вырвался из его груди; Богун сжал с силой свои руки, так что кости в них треснули, и подошел к Ганне.

– Бедная моя дивчына! – произнес он тихо и положил ей руку на плечо.

Ганна вздрогнула и подняла голову.

– Бедная, бедная моя! – повторил еще печальнее козак.

Ганна взглянула на него, и ей стало ясно сразу, что Богуну теперь понятно все.

– Брате мой! – произнесла она дрогнувшим голосом, подымаясь с места.

– Не надо, Ганна, – остановил ее Богун и молча прижал ее голову к своей груди… Несколько минут они стояли так неподвижно, безмолвно, не произнося ни одного слова.

– Эх, Ганна, – произнес он наконец с горькою усмешкой, – не судилось нам с тобой, бедная, счастья! Что ж делать? Проживем как–нибудь и так!..

В это время послышались вблизи чьи–то неверные шаги и в палатку вошел Богдан; он шел, шатаясь, словно пьяный, ничего не видя перед собой; лицо его было так расстроено, так ужасно, что и Богун, и Ганна молча расступились перед ним.

– Лгала, лгала! Все лгала, все! – вскрикнул дико Богдан, не замечая их присутствия, и тяжело опустился на лаву. – На груди моей замышляла гнусную измену! Меня целовала и кивала из–за спины ляху! Старый осмеянный дурень!.. – сорвал он с головы шапку. – Что ж теперь делать? Чем смыть позор? – слова его вырывались бурно, бессвязно, дико. – Такая гнусная измена! В Литву все силы двину! Весь край ваш до пня обшарю, до последней щепки!.. Растерзаю тебя, как собаку, лошадьми затопчу! – схватился он, как безумный, с места.

– Дядьку! – произнесла тихо Ганна, дотрагиваясь до его руки.

– А!.. – отшатнулся в ужасе Богдан. – Ты здесь? – и, схвативши ее за плечи, он приблизил к ней свое обезумевшее лицо и крикнул хриплым голосом: – Лгала она, Ганно, все лгала!