Текст книги "Буря"

Автор книги: Михаил Старицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 42 страниц)

XLIV

В это время появился у брамы молодой, статный козак, держа за повод взмыленного коня, и крикнул:

– Эй вы, бабье сословье! Встань которая да дай коню овса!

Химка вскочила и, вырвавшись от Чарноты, побежала сначала к хозяйке, а потом с ключами к амбару.

– Чи не Морозенко? – толкнул запорожец локтем товарища. – Мне так и кинулись в глаза его курчавые черные волосы да удалое лицо…

– Должно, взаправду он, – кивнул головою товарищ, – мне тоже как будто сдалось… Только если это он, то исхудал страшно, бедняга… должно быть, в Гетманщине не наши хлеба!{69}

– Овва! А пойти бы разведать, он ли, да порасспросить как и что?

– Конечно, пойти, – потянулся товарищ.

– Так вставай же.

– Ты пойди сначала, а я послушаю, что ты расскажешь.

– Вот, лежень! – почесал запорожец затылок и пошел сам на разведки.

Приезжий козак действительно был никто иной как Морозенко.

Он передал Чарноте про зверства Чаплинского и Комаровского, про их насилия, про свое сердечное горе. Чарнота слушал его с теплым участием и подливал в ковш молодому товарищу оковитой; но хмель не брал козака, – горе было сильнее: у Морозенка только разгорались мрачно глаза да становилось порывистее дыхание. Вокруг нового гостя собралась порядочная кучка слушателей, возмущавшихся его рассказом.

– Жироеды! Дьяволы! Кишки б им повымотать, вот что! – раздавались и учащались все крики.

– Братцы мои! – взмолился к ним Морозенко. – Помогите мне, други верные, спасите христианскую душу, дайте с этим извергом посчитаться! Ведь сколько через него, литовского ката, слез льется, так его бы самого утопить было можно в этих слезах; нет семьи, какой бы он не причинил страшной туги, нет людыны, какой бы он не искалечил, не ограбил… Помогите же, родные! Не станете жалеть: добыча будет славная, добра у него награбленного хватит вволю на всех, да и, кроме этого дьявола, найдется там клятой шляхты не мало… Потрусить будет можно.

– А что же, братцы, помочь нужно товарищу, – отозвались некоторые.

– Помочь, помочь! – подхватили другие. – И поживиться след.

– Вот тебе рука моя! – протянул обе руки взволнованный Чарнота. – Головы своей буйной не пожалею, а выручу другу невесту и аспида посажу на кол!

– Друже мой! – бросился к нему на шею Морозенко. – Рабом твоим… собакою верною… и вам, мои братцы, – задыхался он и давился словами, – только, ради бога, скорее… Каждая минута дорога… каждое мгновение может принести непоправимое горе…

– Да что? Мы хоть зараз! – подхватили хмельные головы.

– Слушай, голубе, – положил юнаку на плечо руку Чарнота, – Кривонос–батько набирает тоже ватагу… надоело ему кормить себя жданками… заскучал. Так вот ты и свою справу прилучи к нему: ведь и у него в тамошних местах есть закадычный приятель…

– Ярема–собака? Так, так! – вспыхнул от радости Морозенко и снова обнял Чарноту.

– Перевозу! Гей! – донесся в это время крик издалека, вероятнее всего, с берега Днепра. Прошла минута–другая молчания; никто не откликнулся. – Пе–ре–во-зу! – раздалось снова громче прежнего и также бесследно пропало.

– Подождешь, успеешь! – поднял было кто–то из лежавших голову да и опустил ее безмятежно.

– Пе–ре–во-зу! Па–ро–му! – надсаживался между тем без передышки отчаянный голос.

Но большинство козаков и голоты лежало уже покотом; немногие только обнимались и братались, изливаясь друг перед другом в нежных чувствах и в неизменной дружбе. Сулима с Тетерею{70} тоже челомкались и сватали, кажется, детей своих… Назойливый крик раздражил наконец пана дидыча.

– Да растолкайте кто этих лежней, – крикнул он на голоту, – ведь ждут же там на берегу.

– А пан бы потрусил сам свое чрево, – откликнулся Кривонос, – ведь откормил его здорово в своих поместьях.

– Пан? Поместьях? – вспыхнул Сулима. – Нашел чем глаза колоть, дармоед: мы трудимся и на общественной службе, и на земле.

– Только не своими руками, а кабальными, – передвинул Кривонос люльку из одного угла рта в другой.

– Брешешь!.. Кабалы у нас не слыхать.

– Заводится, – поддержал бандурист, – все значные тянутся в шляхетство, а с шляхетством и шляхетские порядки ползут.

– Откармливаются на шляхетский лад, – добавил кто–то.

– А вам бы хотелось всю знать уничтожить, – загорячился Сулима, – а с чернью разбоями жить?

– Придет слушный час, – отозвался невозмутимо Кривонос, – с чернью и погуляем.

– Да вы, случается, – вмешался один рейстровик, – и наймытами у бусурман становитесь.

– А вы не наймыты коронные? Стакались с сеймом, понахватали маетностей, привилегий.

– Мы заслужили честно, а не ярмом! – кричали уже значные рейстровики и Сулима.

– Да в ярмо других пихаете! – послышался ропот голоты.

– Записать всех в лейстровые! – поднял властно Кривонос руку и покрыл гвалт своим зычным голосом.

– Записать, записать! – подхватили многие.

– Записывайте – беды не будет! – заметил Тетеря, не принимавший до сих пор участия в споре.

– Так бы то сейм вам и позволил! – натуживался перекричать всех рейстровик.

– Да кто же за вас, оборванцев, руку потянет? – покачнулся Сулима и ухватился обеими руками за плечо Тетери.

– Не бойсь! Найдется! Вот!! – выпрямился Кривонос и потряс своими могучими кулаками.

– Есть по соседству и белый царь! – махал шапкою какой–то голяк. – Земель у него сколько хошь… селись вольно… и веры никто не зацепит.

– Да наших немало и перешло туда, – отозвались другие, – говорят, что унии там и заводу нет.

– Ах вы, изменники! – побагровел даже от крику Сулима.

– Мы изменники? – двинулся стремительно Кривонос.

– То вы поляшенные перевертни! Предатели! Иуды! – схватывалась на ноги и вопила дико голота.

– К оружию! За сабли! – обнажили рейстровики оружие.

– На погибель! Бей их!! – орал уже неистово Кривонос.

Тетеря бросился между ними и, поднявши руки, начал молить:

– Стойте, братцы! На бога! Да что вы, кукольвану[68]68
  Кукольван – растение, семенами которого отравляют рыбу.


[Закрыть] облопались, что ли?

Из шинка выбежали на гвалт все. Перепуганная, бледная, как полотно, Настя начала метаться среди рейстровиков, запорожцев и голоты, умоляя всех поуняться, заклиная небом и пеклом: она знала по опыту, что такие схватки заканчивались вчастую кровавой расправой, а когда пьянели головы от пролитой крови, то доставалось и правым, и виноватым… Сносилась иногда до основания и корчма, да и все нажитое добро разносилось дымом по ветру.

– Ой рыцари! Голубчики, лебедики! Уймитесь, Христа ради, – ломала она руки, кидаясь от одного к другому. – Ой лелечки! Еще развалите мне корчму. Кривонос, орле! Ломаносерце, Рассадиголова! Да уважьте же хоть Настю Боровую{71}. Чарнота, соколе! Ты горяч, как огонь, но у тебя, знаю, доброе сердце… Почтенные козаки, славные запорожцы! К чему споры и ссоры? Не злобствуйте! Братчик ли, рейстровик ли, простой ли козак – все ведь витязи, все ведь рыцари! Лучше выпьемте вместе да повеселимся!!

Схватившиеся было за сабли враги опустили руки и словно опешили; комический страх Насти и всполошенных прислужниц ее вызвал на свирепых лицах невольную улыбку и притушил сразу готовую уже вспыхнуть вражду.

– Ага, – заметил среди нерешительного затишья запорожец, – теперь как сладко запела!

– Я нацежу вам мигом и меду, и пива… – обрадовалась даже этому замечанию Настя.

– Давно бы так! – засунул в ножны Кривонос саблю.

– Ха–ха! Поджала хвост! – захохотал кто–то.

– Теперь–то она раскошелится! – подмигнул запорожец.

– А все–таки следовало бы проучить добре и панов, и подпанков, – настаивал бандурист.

– Полно, братцы, годи, мои други! – вмешался наконец Тетеря, с маленькими бегающими глазками и хитрой, слащавой улыбкой, – где разлад, там силы нет, а бессильного всякий повалит. Главная речь, чтоб жилось всем добре, а то равны ли все или нет – пустяковина, ведь не равны же на небе и звезды?

– Овва, куда махнул! – возразил бандурист. – То ж на небе, а то на земле.

– Да, через такую мудрацию вон что творится в Польше! – махнул энергически рукой Кривонос. – Содом и Гоморра!

– Вот этаких порядков, – подхватил бандурист, – и нашим значным хочется, они тоже хлопочут все о шляхетстве.

– Да ведь стойте, панове, – начал вкрадчивым голосом Тетеря, – нельзя же хату построить без столбов, без сох? Должен же быть и у нее основой венец? То–то! Вы пораскиньте–ка разумом, ведь вам его не занимать стать? Отчего в Польше и самоволье, и бесправье, и беззаконье, – оттого именно, что этого венца нет, головы не хватает. Все ведь паны, а на греблю и некому. Смотрите, чтоб не было того и у нас! Как нельзя всем быть панами, так нельзя всем быть и хлопами. Бог дал человеку и голову, и руки; одно для другого сотворено, одно без другого жить не может: не захочет голова для рук думать, так опухнет с голоду, а не захотят руки для головы работать, так сами без харчей усохнут.

– Хе–хе! Ловко пригнал, – осклабились многие.

– Кого ж ты нам в головы мостишь? – уставился на Тетерю Кривонос. – Не Барабаша ли?

– Дурня? Изменника? Обляшенного грабителя? – завопили кругом.

Тетеря только многозначительно улыбался.

– Да вот кошевой наш, – робко подсказал запорожец.

– Баба! Дырявое корыто! Кисет без тютюну! – посыпались отовсюду эпитеты.

Запорожец сконфузился. Все расхохотались.

– Так Богун! – выкрикнул второй запорожец.

По толпе пробежал одобрительный гомон.

– Богун, что и говорить, – поднял голос Тетеря, – отвага, козак–удалец, витязь!.. Только молод, не затвердел еще у него мозг, не перекипела кровь – все сгоряча да сослепу! А нам, друзья, нужен такой вожак, какой бы был умудрен опытом… нам нужно такого, чтобы одинаково добре владел и пером, и шаблюкой.

– Такой только и есть Богдан Хмельницкий, – крикнул неожиданно Чарнота.

– Именно он, никто иной, – поддержал Кривонос.

– Верно, – рявкнул бандурист, – ляхи его боятся как огня!

– Так, так! – загудели козаки.

Тетеря сконфузился и прикусил язык. В глазах его злобно сверкнула досада; очевидно, пущенная им стрела попала в нежеланную цель.

– Не все ляхи, – попробовал он возразить, – с Яремой–то Хмель не поборется.

– Не довелось, – прохрипел Кривонос, – а с этой собакой посчитаюсь и я! – Да, Богдан бил не раз и татар, и турок! – загорячился Чарнота.

– Батько и Потоцкого бил! – вставил Морозенко. – Я сам хлопцем еще при том был… под Старицей.

– Помню, верно! – поддержал бандурист.

– А кто за нас вечно хлопочет? – отозвался и Сулима. – Все он да он.

– Обещаниями да жданками кормит, – улыбнулся ехидно Тетеря.

Все опустили головы. Тетеря, видимо, попал в больное место: еще после смертного приговора на Масловом Ставу Богдан поддержал было упавший дух козаков уверениями, что король этому приговору противник, что он за козаков, что скоро все изменится к лучшему, лишь бы они до поры, до времени не бунтовали против Речи Посполитой да турок тревожили… И вот состоялся морской поход; но и после него все осталось по–прежнему. Потом опять привез Богдан из Варшавы целую копу радужных обещаний, которые и разошлись бесследно, как расходится радуга на вечернем небе… Далее Богдан ездил за границу и, вернувшись, одарил козаков широкими надеждами, несбывшимися тоже. Наконец, и года нет, как он сообщил о полученных будто бы новых правах; но сталось, как говорит пословица: «Казав пан – кожух дам, та й слово его тепле», и изверились наконец все в этих обещаниях: иные считали, что ими высшая власть только дурит козаков, а другие полагали, что высшая власть и не дает их вовсе, а Богдан сам лишь выдумывает, чтобы туманить головы и сдерживать козаков от решительных мероприятий… Оттого–то и теперь все, услышав о новой поездке Богдана в Варшаву, скептически опустили головы и безотрадно вздохнули.

XLV

Тетеря, заметив, что его последняя фраза о Богдане произвела на слушателей сильное впечатление, еще добавил, выждав паузу:

– А что Богдан поехал в Варшаву, так это хлопотать о своих хуторах да о шляхетстве.

– Не может быть! Не верю! – горячо возразил Чарнота.

– Нет, это так! – отозвался запорожец. – Я с Морозенком там был… все говорят, что он поехал в Варшаву тягаться с Чаплинским за хутора и за жинку, что тот отнял.

– Чаплинский изверг! Собака! Сатана! – не выдержав, крикнул и Морозенко. – Таких аспидов раскатать нужно, чтоб и земля не держала!

– Ого! – удивились одни.

– На то и выходит! – протянули уныло другие.

– Перевелось козачество! – вздохнули тяжело третьи.

– Коли и Богдан стоит только за свою шкуру, так погибель одна! – качнул головой Кривонос.

– Ложись и помирай! – рванул по струнам бандурист, и они, словно взвизгнувши, застонали печально.

– Нет, други, – возвысил тогда голос Тетеря, – не згинуло козачество, не умерла еще наша слава!.. Лишь бы голова… а то натворим еще мы столько дел, что весь свет руками всплеснет! А где нам, братья милые, искать головы, как не на Запорожье? Вокруг себя… именно, – только оглядеться – и готово! Кто потолковее… поумнее… Н-да, на то только и есть наше братство, чтоб хранить родину; без него слопают Украйну соседи… русского и следа не останется… так нам, значит, и нужно перво–наперво про Запорожье печалиться.

– Что так, то так! – промолвил Чарнота.

– Как с книги! – встряхнул головой Кривонос.

Кругом послышался возбужденный одобрительный гул.

– Что и толковать, голова не клочьем набита, – заметил и бандурист.

– Так вот, друзья, о себе–то нам и надо радеть, – смелее и увереннее продолжал Тетеря, – а чем нам подкрепить себя? Добычей! А как добычу добыть? Войною, походом, набегом… Ведь без войны мы оборвались, обнищали…

– Да он, ей–богу, говорит Дело! – просиял Кривонос и поднял задорно голову.

– Правда, правда! Хвала! – крикнул Морозенко.

– Молодец! Рыцарь! – воодушевился Чарнота.

– Слава! Слава! Вот голова так голова! – уже загалдели кругом.

Толпа заволновалась. Эти мешковатые, апатические фигуры, с пришибленным тупым выражением лиц, преобразились сразу, словно по мановению волшебной руки, в каких–то пылких атлетов, готовых ринуться, очертя голову, в самое пекло: лица их оживились энергией и отвагой, в глазах заблистал благородный огонь, в движениях сказалась ловкость и сила.

Значные козаки, зная запальчивость своих собратьев и безумную страсть их ко всякому отчаянному предприятию, смутились несколько этим настроением, так как оно могло повредить их интересам, и начали сбивать толпу на другое.

– Оно бы хорошо, – стал возражать Сулима, – да ведь мир у нас со всеми соседями… татар зацепать не след, а своих и подавно.

– Кто же это своих будет трогать? – уставился Кривонос на Сулиму. – Только пан, может быть, и ляхов считает своими?

– Конечно! Как же! – отозвались Морозенко и Чарнота. – Этих католиков за родных братьев, верно, считает!

– Стойте, – поднял руку Тетеря, чтоб остановить возраставший ропот, – да для чего бусурманы на свете?

– Чтоб бить и добру учить! – заорали в одном углу, а в другом засмеялись.

– Да ведь и Богдан передавал, чтоб воздержались пока, – попробовал было еще опереться на его авторитет Сулима.

– Передавал, передавал! – подхватили и другие значные.

– Эх, что там передавал! – раздражительно крикнул Кривонос. – Наслушались уже, будет!

– Позвольте речь держать! – вскарабкался было на бочку Тетеря.

Но Кривонос перебил его:

– Не нужно! Разумнее не скажешь! В поход так в поход!

– В поход! – уже заревели кругом. – Веди нас в поход!

Тетеря побагровел от восторга.

– На неверу, на турка! – поднял он высоко шапку.

– Нет, не турка! – завопил, потрясая кулаками, Кривонос. – Что, братцы, турок? Нам от него мало обиды; сидит себе за морем да чихирь пьет… А вот свои собаки хуже невер, вот как этот иуда – Ярема!.. Что он там творит, так чуб догоры лезет!.. Вот этого волка заструнчить – святое дело! Да и поживиться–то будет чем.

– На Ярему! На ляхов! – завопили неистово Морозенко и Чарнота.

Многие отозвались сочувственно на этот крик. Но в другом конце крикнули:

– На бусурман! На неверу!

Значительная часть публики поддержала и этих.

Тетеря, испугавшись, чтоб не выскользнуло из его рук главенство, попробовал оттянуть решение этого вопроса до более удобной минуты. – Панове! Товарищи! Братья! – закричал он, натуживаясь до хрипоты, и замахал руками, желая осадить поднявшийся шум. – Куда идти – мы решим потом, – напрягал он голос и багровел от натуги, – довольно и того, что решили: в поход! А перед походом ведь нужно выпить… Так вот и выпьем за счастье. Я угощаю всех!

– Вот дело так дело! Ловко! Голова! – загалдели все единодушно и начали швырять шапки вверх.

– Гей, Настя, – обратился Тетеря к стоявшей тут же и все еще дрожавшей от страха шинкарке, – тащи сюда и оковитой, и меду, и пива, чтобы по горло было! За все я плачу!

– Ох, расходился, сокол мой ясный! – обрадовалась она наконец такому счастливому исходу. – Только чтоб уже без свары.

– Не будет больше, не бойся… Сабля помирила. А вот если взойдет моя звезда, – обнял он ее и наклонился к самому уху, – так тогда вспомнит гетман Тетеря Настю Боровую.

– О? Дай тебе боже! – поцеловала его звонко Настя.

– Тс! – зажал он ей рот. – Тащи–ка все, что есть у тебя.

Но повторять приказание было не нужно: дивчата уже по первому слову Тетери начали сносить сюда все хмельное и все съестное. Началось великое, широкое пированье. Зазвенели ковши, полилась рекой оковитая, потекли черною смолой меды, запенилось пиво… Зарумянились лица, развязались языки, и потянулись к объятиям руки. Поднялся шум, гам, перемешанный с выкриками, возгласами, пересыпанный хохотом… Осушались ковши за успех предприятия, за веру, за благочестие, на погибель врагов, и за разумную голову – за Тетерю, а в некоторых кучках кричали даже:

– За нового кошевого!

Взволнованный и разгоряченный Тетеря только обнимался со всеми и пил за всех.

– Эй, гулять так гулять! – кричал он. – Чтоб и небу было душно! Музыку сюда! Плясать давай, чтоб и корчма развалилась.

– Плясать так плясать! – подхватили одни.

– Песен! – крикнули другие. – Жарь, бандура!

Рассыпались аккорды, зарокотали басы, зазвенели приструнки, и разлилась удалая песня:

Ой бре, море, бре!

Хвиля гра, реве –

Злотом одбиває,

Чаєчку гойдає…

Гей, напруж весло.

Хвилю бий на скло;

Ген байдак синіє –

Серце молодіє!

Мріється й чалма,

Ех, вогню чортма…

Люлька гасне в роті –

Видно, буть роботі!

– Эх, козаки мои родные, орлы мои славные, – распалилась Настя, – давайте–ка и я вам песню спою!

– Валяй, валяй! – подбодрили ее весело все.

И Настя запела звонким, сочным голосом, запела, заговорила, и каждый звук ее песни задрожал зноем страсти, огнем лобзаний и ласк:

Спать мені не хочеться,

I сон мене не бере,

Що нікому пригорнути Молодую мене, —

Нехай мене той голубить,

А хто вірно мене любить,

Нехай мене той кохає,

Хто кохання в серці має…

Ох, ох, ох, ох!

Хто кохання в серці має!

И все подхватили дружно:

Ох, ох, ох, ох!

Хто кохання в серці має!

С каждым новым куплетом наддавала Настя больше и больше огня, с каждым куплетом воспламенялись больше и больше слушатели, наконец, не выдержал какой–то козак и начал душить Настю в объятиях.

– Зверь–девка! Зверь! – приговаривал он шепотом. А другие еще подзадоривали. – Так ее, шельму! Так анафему!..

Настя только кричала и отбивалась.

– Гей, до танцев! Подковками! Жарь, музыка! – скомандовал кто–то.

Бандура зазвонила громко, козаки подхватили:

Коли б таки або сяк, або так,

Коли б таки запорозький козак…

А дивчата пели:

Коли б таки молодий, молодий,

Хоч по хаті б поводив, поводив!

Настя же, вырвавшись из объятий, додала еще:

Страх мені не хочеться

3 старим дідом морочиться!.. —

и закружилась, зацокала подковками.

Все понеслось за ней в бешеном танце; вздрагивали могучие плечи, сгибались и стройные и грузные станы, подбоченивались руки, вскидывались ноги, извивались змеями чуприны, разлетались чубы; и молодые, и старые головы, разгоряченные вином и задористою песней, в каком–то диком опьянении предавались безумному веселью, забывая все на свете, не помня даже самих себя, не сознавая, что через минуту может налететь лихо – и занемеет перед ним разгул, и превратится безмятежный хохот в тяжелый болезненный стон, в вопли… Но тем человек и счастлив, что не знает, не ведает грядущей минуты…

XLVI

Бешеный танец захватывал то одну, то другую пару и наконец увлек почти всех… Закружились, заметались чубатые головы, опьяненные бесшабашным, диким весельем, и среди гиков да криков не заметили нового посетителя, остановившегося у столба и залюбовавшегося картиной широкого, низового разгула. Вошедший гость был статен, красив и дышал молодою удалью; щегольской и богатый костюм его был мокрехонек; с темно–синих бархатных шаровар, с бахромы шалевого пояса, с золотом расшитых вылетов сбегала ручьями вода.

Наконец Чарнота, несясь присядкой, наткнулся на стоявшего приезжего и покатился кубарем.

– Какой там черт на дороге стоит? Повылезли буркалы, что ли?

– Дарма что упал! Почеши спину, да и валяй сызнова! – подбодрил упавшего витязь.

Взглянул козак на советчика, как обожженный схватился на ноги и кинулся к нему с распростертыми объятиями.

– Богун! Побратыме любый!

– Он самый! – обнял его горячо гость.

– Богун! Богун прибыл к нам, братья! – замахал Чарнота рукой.

– Богун, Богун, братцы, Богун! – раздались в разных концах восторженные возгласы, и толпа, бросивши танцы, окружила прибывшего козака.

– И правда, он! Вот радость так радость! – потянулись к нему жилистые, железные руки и длинные, развевавшиеся усы.

– Здорово, Кнур! Всего доброго, Бугай! Как поживаешь, идол? – обнимал своих друзей, то по очереди, то разом двух–трех, Богун.

– Да откуда тебя принес сатана, голубе мой? – целовал его до засосу Сулима.

– Прямехонько из Днепра.

– Как из Днепра? – развел руками Сулима.

– У русалок в гостях был, что ли? – засмеялись запорожцы.

– Чуть–чуть было не попал к кралям на пир! – тряхнул витязь кудрявою чуприной.

– Да он взаправду как хлюща, – подбросил бандурист Богуну вверх вылеты и обдал холодными брызгами соседей.

– Глядите, братцы, да ведь он переплыл, верно, Днепр? – подошел к Богуну богатырь.

– Кривонос! Батько! – бросился к нему козак. – Вот счастье, что застал здесь наиславнейшее лыцарство!

– Дружище! Брат родной! – тряс его за плечи Кривонос. – Переплыл ведь, а?

– Да что же? Дождешься у вас паромщиков? Перепились и лежат, как кабаны! Насилу уже я их растолкал на этом берегу.

– Так, так! Чисто кабаны, – кивнул головой улыбающийся блаженно Сулима; пот струями катился по его лбу, щекам и усам, но он не обращал на него никакого внимания, не смахивал даже рукавом.

– Молодец, юнак! Настоящий завзятец! Шибайголова! Орел! – посыпались со всех сторон радостные, хвалебные эпитеты.

– Да, отчаянный… на штуки удалец! – со скрытою досадой подошел к Богуну и Тетеря.

– Вот с кем идти на турка! – крикнул козак по прозвищу Бабий.

– И к самому поведет – проведет! – подхватил Чарнота.

– Тобто к Яреме! – подчеркнул Кривонос.

– Орел не козак! Сокол наш ясный! И ведьму оседлает, не то что!.. Вот кого вождем взять, так, люди?! – загалдели кругом.

Тетеря прислушивался к этим возрастающим крикам и кусал себе губы. «Вот и верь этой безумной толпе, этой своевольной, капризной, дурноголовой дытыне, – проносилось в его возбужденном мозгу. – Кто за минуту был ей божком, тот свален под лаву, а другой уже сидит на покути в красном углу! Ей нужно или новых игрушек, как ребенку, или крепкой узды».

– Да будет вам, – отбивался между тем Богун от бесконечных объятий, – и ребра поломаете, и задушите. Хоть бы «михайлика» одного–другого поднесли оковитой, а то все насухо… Погреться бы след…

– Верно! После купанья теперь это самое впору! – поддержал своего друга Чарнота.

– И не догадались! – почесали иные затылки.

– Гей, шинкарь! – крикнул Кривонос.

– Тащи сюда всякие напитки и пои! – распорядился Сулима.

– Тащи, тяни! Я плачу! – завопил и Тетеря.

Через минуту Настя уже стояла с кувшином и кубком перед Богуном.

– Вот лыцарь так лыцарь! Сечевикам всем краса! Такому удальцу поднесть ковш за счастье!

– Спасибо, черноглазая! – подморгнул бровью Богун и, крикнувши: – Будьте здоровы! За всех! – осушил сразу поданный ему ковш.

– Будь здоров и ты! Во веки славен! – поклонились одни.

– Пей, на здоровье, еще! Да веди нас в поход! – крикнули другие.

– В поход! В поход! Будь нашим атаманом! – завопили все, махая руками и подбрасывая шапки вверх.

– Дякую, братья! Много чести! Есть постарше меня, попочетнее! – кланялся во все стороны ошеломленный нежданным предложением Богун.

Тетеря позеленел от злости и попробовал было поудержать задор пьяных голов.

– Верно говорит лыцарь, хоть и молод, и на штуки лишь хват, а умнее выходит вас, братья… За что же обижать наше заслуженное, опытное в боях и походах лыцарство?

Но толпа уже не слушала Тетерю; новоприбывший гость, очевидно, был ее любимцем и сразу затмил выбивавшегося на чело честолюбца.

– Что его слушать! Веди нас, Богуне! Веди в поход! – присоединилась к общему гвалту даже и Настя с дивчатами.

– Да стойте, братцы! Куда вести? Куда? – пробовал перекричать всех Богун.

– На море! В Синоп! На погулянье! На Ярему! Потешиться! Раздобыть молодецким способом себе что! выделялись среди страшного шума то там, то сям выкрики.

– Нет, братцы! Стойте! Слушайте! – перебил всех зычно Богун. – Слушайте!

Гвалт стих. Передние ряды понадвинулись к Богуну с возбужденным вниманием, в задних рядах бродило еще галдение, но и оно мало–помалу начало униматься.

– Нет, братцы мои родные! – продолжал серьезным тоном Богун, и в голосе его задрожало глубокое чувство. – Не те времена настали! Не до потех нам, не до лыцарского удальства! Нас зовет теперь Украйна–ненька, поруганная, потоптанная врагами… К сынам своим протягивает руки в кандалах мать и с воплями кличет их к себе на помощь, на защиту!

Долетело во все концы обширного двора слово Богуна и обожгло всех, дрогнули от боли сердца, опустились на грудь головы… и упала сразу среди этой возбужденной, разудалой за минуту толпы грозная тишина.

– Что сталось с ней? – сурово спросил бандурист.

– Разве там своих сил нет, если что и случилось? – заметил Тетеря и, объяснив общее молчание нерешительностью, добавил, желая воспользоваться мгновением: – Каждый про свою шкуру должен печалиться, у каждого свои раны.

– Братья! – ударил себя в грудь кулаком Богун и двинулся на них вперед, сверкнув на Тетерю острым, презрительным взглядом. – Да есть ли такой человек на свете, чтоб отречься смог от своей матери? Жид, татарин, последний поганец чтит ее, потому что она вспоила, вскормила его своею грудью… Да что поганец – зверь лютый, и тот свою мать защищает, а мы будем лишь думать про собственные шкуры, материнское тело отдадим на поругание лиходеям, врагам? Ведь она и без того уже наймычкой – рабой у панов да ксендзов, а теперь уж ударил для нее смертный час: гонят ее вон из своей родной хаты, истязают, как быдло, жгут ее кровное добро.

– Не может быть! – заволновались одни.

– Неслыханное дело! – крикнули другие, сдвинувши брови.

– Изверги! Псы! Лиходеи! – поднялись с угрозой сжатые кулаки.

– На погибель им! Все встанем, как один! Грудью заслоним свою мать от зверья! – завопили все.

– А за нас–то самих кто заступится? – пробовал тщетно Тетеря отклонить направление умов товарыства, затронув чуткую струну эгоизма. – Нам за себя след.

– Да? За свою шкуру? За свои карманы? – неистово крикнул возмущенный Богун. – А стонущая Русь вам нипочем? А на кровных братьев плевать? Через кого полегли Тарас Трясило, Гуня, Павлюк? Через своих! Не захотели вы из–за корысти, не захотели все разом повстать и раздавить врага да снять с своей шеи ярмо, а пустили бойцов за веру, за волю, за общее благо одних расправляться с изуверами… ну, и положили витязи–удальцы за родимый край свои головы, пали в неравной борьбе.

– Богом клянусь, что то правда! Горькая, кровавая правда! – ударил Кривонос шапкой о землю.

– Ох, еще какая! – застонал бандурист.

– Что же? – возразил Сулима. – Стояли мы тогда за Речь Посполитую… за свою державу…

– Да, за свою родную державу… – подхватил было Тетеря.

– За род–ну–ю?! – закричал вдруг, наступая на Тетерю, Богун и обнажил саблю. – Да как у тебя язык повернулся на такое слово? Мало вам, что ли, тех коршунов, что терзают наш край? Доконать желаете родину? И когда же? Когда палач ведет ее на последнюю смертную пытку?

– Да что там за беда? Какое новое лихо? – загремел бандурист густым басом.

– Расскажи скорей, голубе! – подошел Кривонос.

– Расскажи, поведай! – окружила Богуна тесным кругом разъяренная, взволнованная толпа.

– Не я, друзи мои, товарищи кровные, поведаю о том, а вот кто вам оповестит о предсмертном часе Украйны, – указал энергичной рукой Богун на открытую браму.

Все обернулись лицом к ней.

На пороге стоял с сыном своим Тимком писарь Чигиринского полка Зиновий—Богдан Хмельницкий.

Три года не был на Запорожье Богдан и не виделся с большинством своих старых товарищей. В зрелом возрасте при могучем здоровье в такой сравнительно небольшой срок почти не изменяется внешний вид человека; но упавшее на Богдана горе да сердечные тревоги и муки осилили его мощную натуру и положили на нем резкие, неизгладимые черты своей победы. Никто почти не узнал сразу Богдана; даже Кривонос, видевший его год назад, и тот отшатнулся, не веря своим глазам. Перед товарыством стоял не прежний цветущий здоровьем атлет, а начавший уже разрушаться старик: черные волосы и усы у Богдана пестрели теперь изморозью, а в иных местах отливали даже совсем серебром; на высоком благородном лбу лежали теперь глубокими бороздами морщины; взгляд черных огненных глаз потемнел и ушел в мрачную глубь; стройная фигура осунулась, гордая осанка исчезла.

– Бью нашему славному товарыству челом до земли от себя и от умирающей матери Украйны, – произнес взволнованным голосом бежавший от смертной казни заслуженный козак, – она теперь, как раненая смертельно чайка, бьется, задыхаясь в собственной крови.

– Хмель, Хмель тут! Богдан наш! Батько наш славный! – раздались теперь радостные приветствия со всех сторон.

– Да будь я католицким псом, коли узнал тебя, друже мой любый! – заключил Кривонос Богдана в свои могучие объятия. – Покарбовало, видать, тебя лихо и присыпало снегом!

– Не то присыпало, а й пригнуло к земле! – подошел, раскрывши широко руки, Чарнота.

– Будь здоров, батько! Привет тебе щырый! – понеслись отовсюду уже радостные возгласы.

Богдан молчал и только жестами отвечал на дружеские приветствия. По покрасневшим глазам и по тяжелым вздохам, вырывавшимся из его мощной груди, можно было судить, что необычайное волнение и порывы возрастающих чувств захватывали ему дыхание и не давали возможности говорить.

– Какое же там нежданное лихо? – спросил наконец бандурист.

– Что случилось, брате? – подошел и Сулима.

– В гетманщине… неладно… ужасы… – начал было Богдан да и оборвался на слове.

– Да что неладно? Какая беда? Где смерть? – посыпались в возбужденной толпе вопросы.