Текст книги "Буря"

Автор книги: Михаил Старицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 42 страниц)

Посыпались тогда к ногам его шапки, загудели колокола с запорожской звонницы, загрохотали залпы мушкетов и отгукнулись сечевые гарматы.

А потом торжественный молебен, освящение знамен и выступление из Сечи… Эти дни сверкнули для него, для Богдана, ослепительным блеском и наполнили его грудь приливом таких восторженных чувств, которых не выдерживает иногда и закаленное, железное сердце…

– Какие это тянутся сизою лентой луга? – спросил у хорунжего Дженджелея Богун, пристально вглядываясь в мглистую даль, – не Ингул ли?

– Нет, – взглянул по указанному направлению Дженджелей, – Ингул левее, а это, верно… да, так и есть, – это Тясмин{90}.

– Тясмин? – вскрикнул Богдан и встрепенулся весь, словно разбуженный страшным окриком. – Тясмин? Уже, значит, близко родные края, родные люди, дорогие лица… но близко уже и враги… Быть может, тут за несколько миль поджидают нас с отборным многочисленным войском, а союзника моего нет! Измена или какое–нибудь несчастье?.. Ох, господи, – поднял он глаза к небу, – пощади их, неповинных!

В это время послышался приближающийся топот бешено несшихся к нему всадников, очевидно, из авангарда. У Богдана застыло сердце в груди.

– Ясновельможный гетмане! – осадил перед ним запорожец коня. – От заката солнца наступает на нас какая–то рать… Распознать кто – еще нельзя, а видно по мареву и слышно по гуку в земле, что конница.

– Конница от заката? – переспросил Богдан. – Не обошли ли поляки? А может быть… Нет, Тугай–бей шел бы от полудня с тыла, – несомненно, что это враги! – и, подавив в себе смущенье и тревогу, крикнул громким и бодрым голосом: – Стой! Стройся, шикуйся в табор!

Команду гетмана подхватили полковники, от них приняли сотники и передали куренным атаманам, а последние уже своим батавам, и понесся гетманский приказ от лавы до лавы перекатным, замирающим эхом. Передние ряды стали, к ним начали примыкать подходившие, и растянувшийся хвостом змей вдруг стал сжиматься и толстеть с шеи, расширяясь до полного изменения первоначальной формы. Конница распахнулась на две половины и дала место пехоте, а сама вытянулась справа и слева двумя широкими крыльями; в центре выстроились густыми лавами пешие полки, за ними подходивший обоз начал устанавливать возы в грозный четвероугольник с двумя орудиями по углам, который при надобности мог вместить в себя все полки и составить неприступное прикрытие, особенно если время еще позволяло окопаться рвами.

Богдан, поручая старшине отаборить поскорее полки, сам между тем поскакал к ближайшей могиле и стал с вершины ее обозревать окрестность. В глазах у него не было уже и тени, тревоги, напротив того, они горели отвагой и огнем: теперь осматривал поле не подозрительный, сомневающийся в самом себе ставленник, а опытный полководец–герой, привыкший к победам и славе. У ног гетмана колоссальным кругом расстилалась степь, что гладь зеленого моря; из этой глади то сям, то там, словно островки, возвышались курганы, а вдали, на краю горизонта, убегающею лентой синели луга. Везде было пустынно, безлюдно; нигде не обнаруживалось движение масс, только на вершинах холмов чернели одинокие всадники да двигались иногда такие же продолговатые черные точки по далеким окраинам, описывая широкие дуги. Вдруг две, три точки приблизились к дальнему кургану; в то же мгновение сорвался с него всадник и понесся стрелою к другому; не успел он доскакать, как с этого кургана полетел вскачь вартовой до следующего возвышения и т. д. Наконец через десяток минут примчался к подножию холма, где стоял гетман, вестовой запорожец и гаркнул, махая шапкой:

– Татары, ясновельможный, татары!.. Тугай–бей!

У Богдана от прилива радости захватило даже дыхание; он только мог воскликнуть: «Боже великий!» – и перекрестился широким крестом.

Из–за лугов начали действительно выступать изогнутыми линиями движущиеся массы; по своеобразной неправильности их и по следующим за ними кибиткам Богдан сразу узнал орду; она приближалась к его полкам на полных рысях.

Между тем и козачья старшина, известившись, что впереди не враги, а союзники, поспешила вместе с хорунжими и бунчужными к своему гетману и окружила его полукругом; над Богданом развернулись два знамени и склонились бунчуки.

Через полчаса перед выстроенными развернутым строем запорожцами и отаборенной в густых лавах пехотой волновалась уже неправильными массами орда, вооруженная саблями, ятаганами и луками. Остановились татары, и Тугай–бей, атлетического сложения богатырь, черноволосый, темнокожий, с прорезанными узко глазами, поскакал с своими мурзами и каваджами к холму; запорожцы затрубили в трубы, ударили в бубны и котлы и, крикнувши татарам: «Дорогие гости, мир вам!» – принялись палить из мушкетов.

А татары в свою очередь загалдели, махая руками: «Ташгелды! Барабар!», «Будьте благословенны! Дружба навеки!»

LIII

Когда Тугай–бей поднялся на холм, Богдан двинулся к нему навстречу и, поравнявшись, обнял его горячо; кони заржали и, вытянувши морды, начали ласково пощипывать губами друг другу шеи. Всполошенные выстрелами, степные хищные птицы – серебристые ястреба, пестрые соколы и серые кречеты – взвились из густой травы вверх и закружились высоко над могилою, где происходила встреча предводителей союзных дружин.

– Кардаш! Дост! Побратым и приятель! Ты измучил меня ожиданием, – говорил, обнимая Тугай–бея, Богдан.

– Йок тер! Не понимаю, чем мой друг себя мучил? – изумился татарин.

– Да разные, знаешь, мысли…

– Пек! Про Тугая не может быть разных мыслей, а только одна, – сдвинул бей свои черные как уголь брови.

– Однако, – замялся Богдан, – несчастья возможны… И беда может над каждым стрястись.

– Какая бы ни была беда, она моего слова сломить не сможет, если б даже сломала меня; у Тугая есть сокол–сын, и он бы исполнил отцовское слово. О, друг мой, дост – оно крепче стали дамасской!

– Да будет благословенно имя аллаха, – воскликнул Богдан, пожавши крепко товарищу руку, – что послал мне такого верного друга; ты солнце добродетели, благородная тень падишаха!

– Барабар, – улыбнулся бей страшною улыбкой, обнажая свои широкие зубы, – ты шел к Днепру, а я ближе к Ингулу, чтобы не допустить врага в середину, не дать обойти; но мои дозорцы поглазастее твоих; они не упускали из виду приятельских передовиков.

– Скажи, пожалуйста, – засмеялся Богдан, – у моих–то пошире глаза, а вот недобачают…

– Потому что не едят конины и кумыса не пьют, а ракию[75]75
  Ракия – водка. Мусульманский закон запрещает пить водку.


[Закрыть], – мотнул уверенно головой Тугай. – Да вот тебе, кардаш, доказательство: мои выглядели и изловили десять ляхов, я их заарканил и приволок к тебе; показуют, что враг недалеко, миль за пять, за шесть, и идет на нас двумя чамбулами[76]76
  Чамбула – отряд.


[Закрыть]: один сухим путем, с полуночи, а другой на байдарах, по широкой реке.

Богдан пристально посмотрел в глаза Тугай–бею и помолчал с минуту, подавляя охватившее его волнение, а потом громко и радостно вскрикнул:

– Наконец–то привел господь! С таким союзником– другом не страшен мне ни один враг! – и потом, обратясь к своей старшине, добавил:

– Поздравляю вас, товарищи–друзья, с утехой и славой: наш исконный враг идет к нам навстречу… Судьба его должна свершиться! Передайте же и славному рыцарству, и всем козакам и бойцам, чтоб не скупились на привет давно жданным гостям, – славы хватит на всех!

– Хвала гетману! Долгий век батьку! – ответила восторженная старшина, за нею откликнулись и все полки перекатным гулом.

На допросе с пристрастием пленные показали, что польское войско, состоящее из двух тысяч гусар, двух тысяч латников и трех тысяч кварцяной пехоты, под предводительством молодого Стефана Потоцкого и помощника его полковника Чарнецкого направляется через Тясмин к притоку его Жовтым Водам{91}, а что пять тысяч рейстровых козаков да тысяча немецкой пехоты отправились на байдаках с Барабашем вниз по Днепру.

Убедившись в истине этих показаний, Богдан сделал распоряжение двинуться немедленно и поспешно всеми силами к Жовтым Водам, чтобы успеть раньше занять правый берег, господствующий над местностью, хорошо ему известной еще с детства. Тугай–бей со своими загонами пошел несколько левее, чтобы прикрыть фланговое движение главных сил.

Солнце заходило кровавым пятном, когда двинулись в поход соединенные силы вчерашних врагов, которых примирила на этот раз месть; весь закат горел ярким багрянцем и предвещал бурю.

Горящий нетерпением и боевым огнем, Богдан скакал на своем белом коне впереди Запорожского войска, за ним неслись наклоненные бунчуки и развевалось блестящее знамя.

Не успели еще сумерки окутать степь серою дымкой, как к Богдану подскакал со стороны Днепра на взмыленном коне козак, видимо, из Чигиринского полка.

– Верныгора! – вскрикнул Богдан, опознавши приятеля, что спасался у него в бывшем Суботове. – Каким чудом, каким дивом?

– А таким, какое теперь всю Украйну поставило на ноги, какое заронило надежду всем на спасенье! – воскликнул Верныгора, снимая шапку. – Витает тебя, ясный гетман и батько, вся наша земля и кланяется челом. А меня–то к тебе послала Ганна оповестить.

– А что, все здоровы, все целы? – перебил его тревожно Богдан.

– Слава богу, он милует! – успокоил Верныгора. – А вот байдаки с нашими рейстровиками плывут и к ночи будут в устье Тясмина{92}… недалеко отсюда, мили три–четыре… там много есть прихильных, и Кречовский… только вот пехота немецкая, а то бы… если б послать кого… может, бог поможет.

– И Кречовский тут?

– Тут, на первом байдаке.

– Так я сам еду!

– Что ты, батьку? Опасно… Не доведи бог… Кто его знает?..

– Привернуть к святому делу рейстровиков–братьев – это почти выиграть дело, – воодушевился Богдан, – а этого никто сделать не может, кроме меня самого… Так чтоб я поберег себя и упустил такой случай, быть может, посылаемый богом? Да будь я проклят после этого, а жизнь перед нуждой родины – плевое дело!

– Но жизнь твоя для родины, для спасения ее и нужна!

– Кто за бога, за того бог! – воскликнул вдохновенно Богдан и велел позвать к себе Кривоноса, Ганджу и Морозенка.

Боясь, чтобы они не остановили его, он скрыл от них настоящую причину своего отъезда и объявил только, что ему нужно отправиться в сторону, переговорить с поджидавшим его приятелем, так что он поручает полки Кривоносу и Богуну, пусть ведут их усиленным маршем всю ночь к Жовтым Водам и отаборятся на правом берегу, а он их к утру нагонит.

Старшина было начала усиленно просить своего батька атамана не рисковать ночью, но воля Богдана осталась непреклонной, и он согласился только взять с собой Ганджу, Морозенка да двадцать козаков конвоя и полетел под покровом темной, безлунной ночи на рискованное дело к деду Днепру{93}.

Чуть брезжится. Необъятною темною гладью лежит Днепр. Тихо спит Дед перед рассветом; воды его ни всплеснут, ни подернутся рябью; только там, где разлив реки покрыл прибрежные шелюга и верболозы, между вынырнувшими верхушками кустов струятся серебристые нити да в глубоких местах медленно вращаются воронкообразные темные круги… В бледном сумраке потонул левый далекий берег могучей реки, а правый словно раздвоился, и одна излучина, отделившись, пошла в сторону – это Тясмин. Он обрамлен густыми очеретами, камышами да лозняком, и кажется от множества золотистых островков, от водяных белых лилий и изумрудных грив оситняка совсем пестрым, какою–то лентой (стричкой), убегающей в синеву дремлющего утра. Безмолвно, пустынно. Но вот почудились всплески, шелест тростника, резкий крик и свист сорвавшейся стаи диких уток, и снова все смолкло; пролетело несколько минут, вдруг заколыхались массы ближайшего камыша, и показался из–за него черный силуэт громадной байдары; словно черепаха, она неуклюже ползла, лавируя между зарослями и направляясь к возвышенному правому берегу; на чердаке (палубе) байдары стоял седоусый козак, опытный стернычий, и налегал грудью на руль; по бокам байдары подымались мерно и стройно с тихими всплесками длинные весла; темная глубь пенилась и бороздилась молочными дугами.

В густой заросли на берегу поднялась какая–то фигура, постояла неподвижно несколько мгновений и исчезла, словно заколыхалась и убежала случайная тень.

– А ну, годи спать, хлопцы! – нарушил наконец тишину рулевой. – Принимайтесь за багры… пора на берег!

– А что, уже Тясмин, диду? – поднялся с разложенного на корме чепрака, лениво потягиваясь, какой–то значный козак.

– Да Тясмин же, Тясмин{94}, – поправил на голове шапку дед, – зарос весь, затянулся лататьем да ряской, точно небритый козак после долгой попойки.

– Так на ноги! – вскочил бодро значный козак и, вздрогнувши, проворчал: – Бр–р–р! Свежевато! – а потом, оправившись, скомандовал зычно: – Гей, хлопцы, вставать! Рушать, уже берег!

Сидевшие и лежавшие в самых смелых позах, фигуры зашевелились, начали потягиваться, толкать друг друга

и схватываться на ноги. В байдаре заворошилась целая уйма людей: иные стали разминать онемевшие члены, другие чесать пятерней затылки, третьи приводить в порядок одежду, некоторые взялись за багры… Послышалось позевывание, сдержанный гомон, всплески воды и бряцанье оружия.

– Что же это, высаживаться, что ли? – спросил молодой светлоусый рейстровик у своего старшего товарища, что чистил длинной иглой свою люльку.

– Похоже, – плюнул тот на коротенький изогнутый чебучок, прилаживая к нему какое–то украшение.

– Стало быть, наши близко?

– Какие наши? – окрысился старший. – Ляхи–то? Этот блазень со псом? – взглянул он свирепо на молодого козака и начал рубить огонь.

– Да и они… и запорожцы с батьком Хмелем, – сконфузился молодой.

– Вон те, другие, с батьком на челе и суть наши, а ляхи да перевертни – это не наши, а чужие – кодло ворожье!

– Так как же? Я в толк не возьму… мы с ворогами, значит, пойдем своих бить?

– Это еще надвое ворожила кума, – улыбнулся ехидно старший товарищ, – а только Каин сможет поднять руку на брата: такому проклятому аспиду не будет помилования ни на сем, ни на том свете!

– Авжеж… именно! – заключил молодой.

В другом углу седоусый рейстровик, с шрамом на лбу и закрученным ухарски за ухо оселедцем, говорил тихо окружавшей его кучке товарищей:

– Неужели мы пойдем на такой грех? Поднимем руку на борцов за наше добро и за веру? Да я охотнее дам отрубить к черту свою старую дурную башку, чем пойду на такое пекельное дело!

Слушавшие деда рейстровики молчали, но, по выражению лиц, видно было, что слова старика врезывались глубоко в их сердца.

В третьем месте передавал по секрету молодой и юркий козак, что бывший–де наш войсковой писарь Хмельницкий поставлен уже гетманом, что за ним стала Сечь, что со всех концов Украйны сбегаются к нему люди и что он приказал всех панов и арендарей вырезать, а земли разделить промеж себя поровну.

Жадно слушали эти вести козаки; иные отходили, почесывая затылки, а иные произносили тихо: «Помогай ему, боже!»

Но большинство их было мрачно и с угрюмым молчанием исполняло приказания старшин.

Байдару причалили к берегу. Десант не замедлил высадиться и расползся по нему нестройными группами.

Кречовский вышел последним; не делая никаких распоряжений, он удалился несколько в сторону и стал на краю берега осматривать безучастно окрестности: небо начинало синеть, дали прояснялись, но с юга поднимался ветер и начинал сметать песок с ближайших холмов.

На душе у Кречовского поднималось тоже смятение; сердце ныло в тревоге, голова отказывалась работать, а воля колебалась в разные стороны, не находя себе определенного, стойкого решения…

Хмельницкого он искренно любил и честному делу его сочувствовал; он ведь из приязни засадил было кума в тюрьму, чтобы дать ему возможность улизнуть в Сечь, а иначе, если бы Хмель попался в лапы другому, то не сдобровал бы; он и байдарой своей вырезался вперед с тайным умыслом… Рассудок ему твердил, что если возьмут верх поляки, то ему, Кречовскому, мало будет от того пользы, но если победит кум, то спасителя своего вознесет высоко… Да, и выгоды, и сердце тянули Кречовского на сторону Богдана; но благоразумие налагало узду: на небольшой риск хватило бы у него и энергии, но броситься, очертя голову, в бездну, отдаться с завязанными глазами случайностям не позволяла ему осторожность, а главное, смущало его полное неведение: где Хмельницкий, кто с ним, каковы его силы?

С болезненным напряжением придумывал Кречовский, каким бы способом добыть ответы на эти вопросы, стоявшие неотразимо перед ним во все время похода, и терялся в неразрешимой задаче; очевидно, нужно бы послать на разведки верного человека, но кому можно без риска довериться? Есаул Нос, кажется, верный и преданный, но… все они, по крайней мере его полка козаки, сочувствуют, кажется, и Богдану, и его целям, а пойдут ли в решительную минуту за ним или выдадут его, Кречовского, головой, он не мог этого знать, не мог даже душою провидеть… А время между тем шло и отнимало возможность дальнейших колебаний: еще минет день, полдня, быть может, несколько часов, – примкнут с одной стороны верные Короне рейстровики, а с другой – поляки, и тогда уже будет невозможно бороться с судьбой, а нужно будет подчиниться неудержимой силе потока…

LIV

– А что, пане полковнику, ведь наш гетман Хмель недалеко, – подошел к Кречовскому тихо есаул Нос и сообщил ему эту весть на ухо.

– А?.. Что? – вздрогнул Кречовский и оглянулся с испугом кругом.

– Батько наш, гетман наш близко, идет к Тясмину с большими силами! – добавил радостно есаул.

– Гетман? Потоцкий? – прищурился Кречовский, словно не понимая, о ком ему сообщал есаул.

– Какое!.. Наш гетман, Богдан Хмель, – улыбнулся широкою улыбкой Нос.

– Да разве кум мой гетманом выбран?

– Выбран, как же… Всею Сечью и прибывшими козаками… Это верно. Давно уже известно…

– Откуда?

– В Прохоровке, последней стоянке, все говорили… вестуны от него приезжали – Небабу сам видел, расспрашивал. Из тамошних поселян много к нему прилучилось… отовсюду бегут видимо–невидимо… Под булавою у нашего батька Богдана тьма–тьмущая войска. Весь Крым со своими загонами стал за него…

– Что ты? – изумился и обрадовался Кречовский.

Если в словах Носа была половина лишь правды, то за его кумом победа, а потому нельзя терять удобного мгновения, нужно решаться, не то будет поздно.

– Провались я на этом месте, коли неправда! – перекрестился Нос. – Небаба не такой человек, он не прибавит ни крихты… да и все, все гомонят… сказывали, что тут где–то должен быть батько Хмель: идет–де наперерез ляхам, чтобы не допустить их соединиться с нами, лейстровиками…

– Значит, он ближе к нам во всяком случае, чем Потоцкий? – заволновался полковник и, чтобы скрыть свою радость, добавил: – Нужно принять меры.

– Авжеж, – подхватил Нос, понявши по–своему меры, – двинуться навстречу, пристать к батьку, да разом с ним…

– Тс-с! – зажал ему рот Кречовский. – Ты так репетуешь, как баба перекупка… услышат и схватят, как бунтаря, а бунтарю в походе – смерть, и я не помилую, подведешь еще…

– Да кто ж меня, пане полковнику, за такие речи хватать будет? Все одной думки.

– Не верю.

– Все, как один. Только слово скажите.

– Слово не воробей: выпустишь – не поймаешь… Тебе, паливоде, и море по колена… Благоразумные люди, с окрепшим разумом, – а их у нас немало, – прежде всего не поверят голому, порожнему слову, а потребуют увидаться с Богданом и потолковать с ним ладком, а потом помозговать и со своими: в серьезном деле семь раз примерь, а один раз отрежь.

– Да ведь, пане полковнику, пока мы будем примерять, так нас отрежут: час ведь не стоит…

– Так–то оно так, – вздохнул Кречовский и почесал с беспокойством затылок, – и кума жаль, да и выскочить зря, как Филипп с конопли, не приходится… береженого и бог бережет.

– Да ведь за божье дело.

– Конечно, как кто… только вот, – уставился вдруг Кречовский в просветлевшую даль реки, – не байдаки ли то наши? – указал он на черневшую точку.

– Нет, пане, – успокоил его Нос, – байдаки наши и к завтрему, почитай, что не будут: ветер закрепчал, встает на Днепре супротивная хвыля.

Действительно, уже два раза чуть не сорвало порывом ветра шапки с Кречовского, а у Носа растрепало пышный оселедец совсем, и по небу понеслись клочьями облака, заволакивая мглою восток.

– Чудесно, – потер руки Кречовский, – значит, есть срок и нам… во всяком случае нужно разведать про Хмельницкого, во всяком случае… так вот что, – заторопился он оживленно, – возьми ты, верный мой Нос, коня и поезжай на разведки; повысмотри, повыспроси досконально, где Богдан, куда идет, какая у него сила, с ним ли татары? А если найдешь самого кума, то сообщи ему, что мы здесь… стоим… ждем… и коли он что, то зараз бы прибыл: свидеться нужно непременно, – все будет зависеть от его приезда; побачут в глаза батька – и песню запоют не ту, а заочи и не поверят…

– Да батько тут! Вырушил! – раздался вдруг ясно у ног их, словно из–под земли, голос.

Кречовский так и шарахнулся, а Нос до того оторопел, что стал отплевываться, причитывая:

– Чур меня, чур, сатана! Чур, меня, болотяный дидько!

– Тю на тебя! Какой я дидько? – послышался из камыша смех, и в то же время из–за куста поднялась мокрая, чубатая фигура. – Крещенный козак, христианин, а не дидько! – выкарабкался кто–то на берег.

– Ганджа! – вскрикнули Кречовский и Нос, присмотревшись к нежданному гостю.

– А кой же бес, как не он? – захохотал, оскалив свои широкие, лопатообразные зубы, Ганджа. – Он самый, пане полковнику и пане есауле, он самый!

– Да каким ветром сюда тебя занесло? – изумлялся Нос.

– Кто тебя затопил в болоте? – не мог прийти еще в себя и пан Кречовский.

– Приехал я на киевской ведьме… – смеялся Ганджа, – летела верхом на помеле к Лысой горе, да присела у Жовтых Вод жаб наловить в глечик (крынку), а я ее за хвост – да на спину, ну, и понесла, что добрая кобыла, аж в ушах загуло… только вот тут захотелось мне потянуть люльки, – я за кисет, а хвост–то из рук и выпусти… а она, подлая, зараз – брык! – и скинула меня в болото.

– Говори толком! – обратился к нему Кречовский.

– А что ж, родные панове, – приехал я повидаться с товарыством своим и с лыцарством славным, переказать от низовцев – запорожцев – всем сердечный привет и спросить: с нами ли братья кровные или против нас? Поднимут руки, как на Авеля Каин?

– Да отсохни тебе язык, чтобы я Каином стал! – возмутился Нос.

– Как же на свою мать и на веру?.. – отозвался нерешительно и Кречовский. – Только ведь это нужно пообмыслить, потолковать лично… свидеться с кумом…

– Да ясновельможный гетман, батько наш тут!

Где тут? Где Богдан? – встрепенулись, вспыхнули радостью есаул и полковник.

– А вон за тою могилой стоит, – указал Ганджа на ближайший холм, – ждет моего извещения, что байдара причалила, и горит огнем поскорее обнять своего друга и кума!

– Так скорее к нему! Веди! – уже не скрывал радости и восторга Кречовский.

– Гайда! – всплеснул руками Ганджа. – Вот–то утеха, аж сердце прыгает!.. – и, повернувшись к группам козаков, вдруг неожиданно гаркнул: – Гей, Товарищи–братья! Гетман наш ясновельможный Богдан Хмельницкий приехал к вам в гости; соберитесь же встретить своего батька!

– Сумасшедший!.. – хотел было остановить Ганджу пан полковник, но было поздно: громкое слово понеслось по берегу и встрепенуло всех электрическою искрой. Ударь гром среди этой еще полусонной толпы, ослепи их молния, разорвись бомба – все это не произвело бы такого эффекта, как брошенное сейчас известие; все вскочили на ноги, засуетились и начали осматриваться кругом, жадно ища загоревшимися глазами того, к кому рванулись вдруг их сердца.

А Богдан между тем, не дождавшись Ганджи, уже выезжал из–за холма с Морозенком и несколькими козаками на своем белоснежном коне: мучительное нетерпение глянуть своей доле прямо в глаза, узнать поскорее, что ждет его впереди, отдать, наконец, себя на первую жертву толкало его неудержимо навстречу опасности… Кречовский и Нос, увидя его, бросились почти бегом, рейстровики со всего берега устремились тоже к своему батьку, махал руками и шапками.

Богдан, заметя этот общий порыв, подскакал сам поскорее к толпе и, снявши шапку, приветствовал всех взволнованным, растроганным голосом:

– Привет вам, дети мои, и от матери Сечи, и от батька Луга{95}, и от ваших братьев в цепях, и от меня, слуги несчастной Украйны!

– Витаем ясновельможного гетмана! Век долгий батьку! – посыпались отовсюду горячие, востороженные приветствия, но все–таки не единодушные: многие упорно молчали, смотря на эту сцену лишь с любопытством да едкою тревогой; у них колом в сердце стояла данная при отъезде старшине польской присяга.

– Куме! Друже! – распростер руки запыхавшийся от скорой ходьбы Кречовский и, поставя ногу на стремя, потянулся к Богдану; последний обнял радостно своего кума и, приподняв его к себе, облобызал трижды на виду всех.

– Если бы не он, – обратился гетман к Рейстровикам, – если бы не доблестный ваш полковник, то не знал бы я радости свидеться с вами, друзья мои!

– Слава полковнику! Слава и батьку! – загалдели еще веселее и дружнее козаки.

Богдан между тем снял шапку и, приподнявшись на стременах, поклонился на три стороны низко. Все понадвинулись и окружили его густыми рядами, с восторгом устремляя на своего родного гетмана глаза и готовясь жадно ловить каждое его слово. Мало–помалу гомон и суетливые движения занемели; все обратилось в слух.

Новый гетман сидел на коне величаво; выражение лица у него было растроганно и тревожно; неукротимое волнение высоко подымало ему грудь, но глаза его искрились отважным огнем.

Несколько мгновений он не мог превозмочь волнения, но наконец, осиливши себя, обвел столпившихся вокруг воинов испытующим взглядом и заговорил:

– Братья! На кого подняли мы оружную руку, за что мы повстали? Мы подняли меч на наших исконных врагов, ненавидящих и наши храмы, и наши святыни, и наше слово, и наши права; мы ополчились на угнетателей наших, отнявших у нас все до рубца, жаждущих стереть со света и русское имя; мы озброились на можновладцев, низведших и заступника нашего, наияснейшего короля Владислава, в ничто, истоптавших ногами закон… А повстали мы за веру отцов наших, поруганную, оплеванную нечестивыми, повстали мы за свою землю родную, ограбленную, опоганенную панством, повстали за вас, обездоленных, и за весь наш в рабы, в быдло обращенный народ… Братья! Разве у вас в жилах течет не та же кровь, что у нас? Разве другому вы молитесь богу? Ужели ваших сердец не тронут стоны замученных братьев, не тронут вопли наших жен и сестер? Ужели поднимется у вас на защитников Украйны рука, неужто пойдете вы с нашим врагом терзать свою мать? По воле народа и бога стал я на брань. Так… или убейте меня, – распахнул он жупан, – или вместе со мною рушайте за бога, за правду и за нашу волю!

Уже с первого слова Богдана загорелись у всех энтузиазмом глаза, с каждою фразой его волнение охватывало толпу, слетали с голов шапки, срывались то сям, то там возгласы: «Одна у нас мать!», «Не каины мы!», «Какая там присяга по принуждению!» А когда Богдан оборвал свое пламенное слово и смолк, то из сотни уст вылетел и потряс воздух единодушный восторженный крик: «Слава нашему батьку и гетману Хмелю! Веди нас на ляхов! Все за тебя головы сложим!»

Растроганный, подавленный наплывом не поддающихся описанию чувств, Богдан не мог произнести ни одного слова: какой–то горячий поток наполнил, залил ему грудь, сдавил горло и застлал глаза влажною мглой…

Если бы осужденному на смерть преступнику, поставленному на эшафот перед палачами, в момент поднятия над ним страшных орудий, объявили нежданно свободу, то он бы не ощутил такой жгучей радости, как Богдан, услышавший на призыв братский восторженный отклик своих товарищей и друзей… Много ему приходилось потом переживать моментов великих побед, моментов необычайного, опьяняющего поднятия духа, но такого момента не пришлось пережить, перечувствовать дважды, и он запечатлелся в его сердце неизгладимым тавром… Это была бескровная победа духа, покорение сердцем сердец, торжество великой братской любви!..

Все упования, весь успех дела, все напряжение своего наболевшего сердца, всю жизнь свою Богдан поставил на карту, и карта была дана… Да, другого такого мгновения быть не могло, оттого–то и прервалось у Богдана слово, и он только молча поднял руки к заалевшему и словно обрызганному кровью востоку…

– Братья родные! Други! – не выдержали этой сцены Ганджа и Морозенко и, словно исступленные, рванулись обнимать всех козаков; их примеру последовали и товарищи.

Многие плакали, утирали кулаками глаза и смеялись, лобызали друг друга, говоря бессвязные речи:

– Ах вы, клятые! Ах вы, собаки родные! Шельмы, черти! Да чтоб мы один на другого?.. Да поглоти нас сырая земля! Потопи нас Днепр!.. Одна нас мать породила, за одну и умирать! Эх, любо!

Стернычий дед не отирал катившихся по его морщинам и по седым усам слез, а только простирал широко руки, словно желая обнять разом всех.

– Братцы, – силился он выкликнуть клокотавшим от радостных слез голосом, – такого свята нет другого на свете, уж именно – велыкдень! Христосуются братья, радость–то, радость какая! Ангелы с неба дивятся ей, засмотрелись, вот и на темную землю может быть брошена богом светлая райская минута!

А Кречовский, поднявши высоко руку, провозгласил напоследок торжественным, напряженным голосом:

– Товарищи! Други! Поклянемся же мы теперь вольною, не подневольною клятвой, поклянемся перед нашим батьком Днепром и перед этим небом, подножием предвечного бога, поклянемся за себя и за наших товарищей, что все мы, как один, станем под булаву нашего кревного гетмана, нашего батька Хмеля, и умрем честно и славно за нашу неньку Украйну!

– Клянемся! – вырвался изо всех грудей могучий, потрясающий отклик, и сотни рук со сложенными двумя перстами поднялись над обнаженными головами вверх к мутному небу.