Текст книги "Буря"

Автор книги: Михаил Старицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 42 страниц)

LIX

Отдавши последние приказания, Богдан отправился в свою палатку в сопровождении Кречовского, Кривоноса, Богуна и других.

– Друзи и товарищи мои! – начал Богдан, когда старшина уселась вокруг стола, и вход закрылся. – Правда, наши силы теперь удвоились, и победа, по всей вероятности, осталась бы за нами, но у нас почти нет арматы, а у поляков много горлят, да еще клятых, убойных. Добывать сразу их лагерь стоило бы слишком дорого: много пролилось бы нашей крови, а ее нужно щадить и беречь; а с союзником мы можем их задавить в их склепе и добыть все их добро без труда. Беллона любит и риск, но больше уважает проницательность и разум. Мы должны не победить, а раздавить вышедшее против нас войско, чтобы весть о нашей страшной победе сковала ужасом лядские сердца, вселила бы веру и бесстрашие в наши войска и прокатилась бы громовым ударом по всей Украйне. От этой победы зависит все наше дело. Поэтому я и хочу ударить наверняка.

– Твоя правда, пане гетмане! – согласилась старшина.

– Но Тугай–бей уклоняется{106}, – продолжал Богдан, – хитрый татарин! Он не доверяет нашим потугам. Я послал ему известие о нашем усилении и буду просить начать битву. Быть может, теперь он станет решительнее.

– Ладно, батьку! – одобрили старшины распоряжение гетмана.

– Мы тебе верим и разум твой чтим, а воле твоей коримся бесперечно.

А Морозенко уже мчался стрелой с поручением Богдана к Тугай–бею.

Утро стояло влажное, туманное. Кругом молодого козака расстилалась изумрудная долина с мягкими пологостями, покрытыми то там, то сям кудрявыми силуэтами окутанных мглою дерев. Налево, за извилистою гривой оситняга и светлыми проблесками воды, темнел длинною полосой польский обоз. Сердце Олексы билось как–то горячо и тревожно, легкий морозец пробегал по спине… Но не страх, – нет, какое–то другое чувство, делавшее все его движения необыкновенно смелыми и легкими, а мысли удивительно меткими, охватывало теперь козака.

– Так, так, скоро в бой! И поквитаемся ж за все, други, – повторял он вполголоса, сжимая коня острогами, – и за других, и за себя!..

И при этих словах перед глазами козака вставала такая близкая черноволосая головка с большими, испуганными глазами, и казалось ему, он слышит ее детский голосок: «Олексо, а когда ты вырастешь, ты женишься на мне?» Где– то, где–то она теперь, бедняжка? Да и жива ли еще? Думает, что Олекса забыл ее… Олекса… Да нет, нет!.. Надейся и жди, Оксаночка! Господь милосердный не оставит нас! Завтра битва, а там и Чигирин».

Окруженный своими мурзами, свирепый и дикий Тугай–бей сидел на куче сложенных конских кож и молча щелкал орехи, запивая это лакомство кумысом, когда к нему ввели Морозенка. Молча, с непроницаемым лицом выслушал он пылкую речь козака, то оскаливая свои крепкие белые зубы, закладывая орех в рот, то сплевывая на сторону шелуху.

– Да будет благословенно имя аллаха, дающего всем дыхание, – произнес он наконец, – что он послал моему побратыму такую подмогу; но пусть Богдан не слишком доверяет козакам: кто раз изменил, может изменить и в другой раз.

– Они не изменили, блистательный повелитель, – вспыхнул Морозенко, – они только пристали к своим братьям.

– Пек! Но ведь они выступали против них.

– Их принудили силой, гроза неверных.

– Шайтан! В случае неудачи козаков они будут говорить то же самое.

– Неудачи быть не может! – вскрикнул горячо Морозенко. – Победа в наших руках: могучий властелин сам это видит своим орлиным, прозорливым оком.

– Клянусь аллахом, да! – поднял Тугай свои черные, косые глаза. – А потому я не знаю, о чем хлопочет доблестный брат мой, источник отваги и боевой мудрости! Победа так очевидна, неприятель ничтожен, в капканах… Стоит ли на него подымать разом два клинка?

– Пан гетман желает раздавить их с двух сторон сразу, чтобы меньше пролить родной крови.

– Гм… каждому полководцу кровь своих дорога, – мотнул головою Тугай–бей и замолчал, сдвинувши черные брови, причем лицо его приняло жестокое, непреклонное выражение. – Впрочем, я подумаю… Ступай! – махнул он рукой, и Морозенко вышел.

Целый день просидел Морозенко в стане Тугай–бея. Татары угощали его и кониной, и шашлыком, и чихирем, но ни ответа не давали от своего повелителя, ни самого его не пускали назад.

Долго томился Морозенко; тревога уже начинала не раз мутить его кровь, подбираться мучительным холодом к сердцу; нехорошие думы овладевали мало–помалу его головой. Он уже сорвался было лететь и без ответа, да и то не пустили, словно пленника. Тогда Морозенко решил отважиться на все темной ночью и стал поджидать ее с нетерпением. Как вдруг поздним вечером оживился весь табор: поймали какого– то поляка, посла из польского обоза, и, заарканенного, бледного, изможденного, потащили в шатер Тугай–бея.

Через минуту поднялась во всем лагере суета. Выходили из шатра мурзы, передавали что–то радостное татарам, те в свою очередь сообщали другим, и всюду росло веселое настроение. Хотя Морозенко и понимал по–татарски, но из быстрых их речей не многое мог уловить, – он только догадался, что перехвачено какое–то письмо, что полякам очень худо…

Вскоре позвали и его к Тугай–бею. Теперь и Тугай–бей, и все мурзы смотрели дружески, приветливо.

– Передай нашему брату и союзнику, – произнес важно и торжественно Тугай–бей, – наш братский привет и вечный барабар. Хотя расчет и велел бы нам удержать своих воинов от первой битвы, но, ввиду того, что побратым наш желает выступить с нашею рукой, мы готовы заставить умолкнуть рассудок и послушаться голоса сердца. Пусть не тревожится брат мой: мы встретимся с ним при звуках труб и при бранных кликах… Дети аллаха мешают в дружбе кровь с кровью и душу с душой…

Над козачьим лагерем висела уже глухая темная ночь. И люди, и кони, и суетливый радостный гам давно уже улеглись и смолкли, лишь ветер не улегся, а выводил какую– то плаксивую ноту да вартовые перекликались ему в тон… Впрочем, не спал еще один человек в лагере, предводитель этой грозной силы, – гетман Богдан; он быстро ходил взад и вперед по палатке, останавливаясь, прислушиваясь, и, подавленный каким–то необоримым волнением, то садился к столу и сжимал себе голову, то отхлебывал из стоявшего на столе кубка.

Не робость, а какое–то жуткое чувство, смешанное из неотвязных сомнений, из едких желаний проведать, что сулит завтрашний день, из невольного трепета перед битвой, шевелилось пауком в его груди и застилало паутиной и сердце, и мозг; в этой паутине путались, вязли обрывки мыслей, неразрешимые вопросы и бросали гетмана то в жар, то в озноб.

«Да, – стучало у него в висках, – завтра… завтра… завтра… роковой час… секирой висит… Но судьба за нас… победа несомненна… такое единодушие… – бодрил себя гетман, но безотчетная тревога подтачивала тут же его бодрость; – А артиллерия?.. Наша ничтожна… три–четыре калеки, а там… да и гусары, ведь если они ринутся со своими страшными копьями – нашим не устоять: ни пулей, ни стрелой не прошибешь их лат и шеломов, а малейшее колебание, ничтожный перевес в натиске врага – и паника может охватить еще не окрепших, не уверенных в победах… Оттого–то для верности первого удара и нужно бы было татар, – ой как нужно было бы! А Тугай–бей словно уклоняется, да вот и Морозенка до сих пор нет! – затревожился вдруг Богдан. – Отчего? Давно бы пора! Ведь Чамбул рукою подать… Или не застал Тугая? Но нет! Бей никогда не оставит своих полчищ… Или схвачен поляками и на пытке конает? Только Морозенко ужом пролезет, ветром пролетит, пиявкой выскользнет, а живым в руки не дастся! Ну, а если Тугай?.. – сыпнуло ему словно снегом за шею. – Нет, нет!.. Прочь, черные мысли!»

Богдан отдернул полу палатки и стал всматриваться в черную мглу: далеко за речкой мерцали огни польского лагеря, словно волчьи зрачки, но так тускло, что Богдан подумал, не пал ли туман? «Но ведь при ветре тумана не бывает? А может быть, моросит? Ах, кабы дождь, вот бы помощь была, так помощь!»

– Эх, где ты, моя доля? – даже вскрикнул он, пронизывая пытливым оком тьму ночи. – Побратым… Неужели?.. – зашептал Богдан побелевшими губами. – Боже, не попусти! – сжал он руки с такою силой, что пальцы захрустели. – Ты дал мне знак неизреченного милосердия, не отврати же лицо от рабов твоих!

Долго стоял Богдан в молитвенном экстазе, а потом, словно просветленный и успокоенный упованием, бодро воскликнул:

– Эх, да что же это я кисну, словно баба перед пологами? Заварено пиво, нужно распивать, а слепую долю можно и за косы! – и, нахлобучив шапку, он вышел из палатки и направился по лагерю в передовую линию.

Ветер освежал его пылающее лицо, быстрая ходьба усмиряла душевное волнение. Богдан подошел к гармашу Сычу, который с тремя гарматами и небольшим отрядом присоединился вчера к главному табору. С бритой, огненного цвета головой, с огромным оселедцем, закрученным за ухо, в чудовищных усах, он не только уже не напоминал давнего, золотаревского дьяка–звонаря, но мало был похож и на того новичка на Запорожье, что поднял плечом целый дуб. Богдан посылал его лазутчиком в Кодак повыведать о настроении тамошнего гарнизона и повысмотреть на случай приступа слабые стороны крепости… Сыч блистательно исполнил поручение гетмана и успел еще украсть одну пушку, снял собственноручно дуло с лафета и выволок его за мур, а два других орудия вывез из Присечья, где ковали их кузнецы.

Начинался мутный рассвет, но окрестности еще тонули в сумраке ночи.

– Здоров будь, Сыч, – приветствовал его Богдан, – я на радостях вчера забыл и поблагодарить тебя и расспросить хорошенько.

– Благодарить–то, ясный гетман, не за что, – поправил смущенно Сыч свои всклокоченные усы, – не велика штука позвонить, бовкали ведь мы прежде в звоны.

– Что прежде! Теперь вот как бовкнешь. А на Кодак надеяться можно?

– Да залога (гарнизон) там хоть и не совсем наша, а суть добрые приятели, вот только сам комендант… но «аще будем толцитися, то и отверзется»[80]80
  ...«если будем стучать, то и откроется» (старослав.).


[Закрыть]. Вот это от них и подарок, – ударил он рукою по медному жерлу, – добрая пуколка, а вот те две нашей работы.

– А попробовать бы, – осмотрел Богдан и железные пушки, – если только годящие, так твой подарок что писанка к велыкодню, – мы совсем без гармат.

– Отчего не попробовать, можно! – осклабился самодовольно Сыч. – Гей вы, лежебоки, – гаркнул он на своих подручных, – восстаньте и несите набои! Только вот клятые ляхи забрались далеко, вон–вон перенесли лагерь свой, аж на возлобие.

– А, вот оно что? – взглянул пристально Богдан и удивился. – То–то мне и самому показалось, что как будто не там, где вчера. Стало быть, они нас боятся, не нападать, а борониться лишь помышляют.

– Будет им «вскую шаташася»…[81]81
  ...«впустую суетиться» (старослав.).


[Закрыть] а ну, дай–ка я наведу зализну бабу, – примеривал и прилаживал дуло клиньями Сыч. – А ну, гармаше, пали, посылай им подарок.

– На добрую память! – приложил тот фитиль к поличке.

Вспыхнул на пановке светлым облачком порох, и в то же время из жерла орудия вылетел длинным столбом белый дым и покатился по траве расширяющимися белыми кольцами; воздух потрясся страшным грохотом; тележка с орудием подскочила, ближние козаки сорвались с земли и вытаращили спросонья глаза. А Богдан с Сычом всматривались, приставив ладони к глазам, в неприятельский лагерь. Вот наконец у подножья холма взрылась земля и подскочила вверх, словно ее подбросил кто лопатою.

– Эх, не докинула, клятая баба! – почесал Сыч затылок. – И кашлянула, кажись, добре, а не доплюнула…

– А ну, с той, – указал Богдан на другую железную пушку. Зарядили и другую; Сыч не пожалел пороху… Грянул выстрел, орудие так рвануло назад, что тележка под ним опрокинулась, сломала колесо другой, а самое дуло чуть не отшибло у Богдана ноги.

– Вот бешеная, – отскочил он, – своих калечит!

– Н-да, норовистая, – заметил философски и Сыч, – впрочем, это с непривычки подскакивает… Обойдется! А только вот не донесла чертова верша, натуги настоящей нет! Давай попробуем «панянку».

Гаркнула медная пушка, да так, что и гармаши отшатнулись, закрывши уши руками. Все затаили дыханье… Вдруг на окраине польского лагеря что–то вскинулось, полетели в разные стороны щепки, шарахнулись и кони, и люди.

– Донесла! Угодила! – закричали громко и радостно гармаши. – Переполоху–то, переполоху какого натворила! – тер себе от удовольствия руки Сыч. – Ишь, как метнулись! Ха–ха–ха!

Многие из проснувшихся козаков подошли к гармашам. Образовалась порядочная куча людей. Удачный выстрел Сыча привел всех в восторг; посыпались одобрительные отзывы и остроты.

Но не успели еще и зарядить второй раз медной «панянки», как взвился и побежал из польского лагеря длинною струей дым, один, другой, третий… Все сразу притихли и переглянулись. Несколько кратких, но показавшихся бесконечно длинными мгновений стояла тишина, вдруг что–то неприятно загоготало в воздухе, словно его засверлил кто–то с визгом. Звук усиливался с неимоверною быстротой и каким–то порывистым чудовищным дыханием пронесся высоко вправо. Все невольно пригнулись и наклонили свои головы… Тогда только долетел грохот и прокатился за лагерь умирающим эхом.

– Кланяйтесь, братцы, пониже челом им! – захохотал Сыч. – Коли каждому лядскому буханцу такая честь, так и шее будет накладно.

Все как–то смешались и сконфузились.

– Напрасно ты, Сыч, пристыдил товарыство, – заступился добродушно Богдан, – наш козацкий звычаи таков, что и ворогу отдаем челом; дальше на всякое чиханье не наздравствуешься, а на первый раз за ласку лаской.

– Спасибо, ясновельможный батьку, что за нас заступился, – загалдели козаки, махая шапками.

– А вот мы еще по батьковскому совету и им ласку пошлем, – приложил Сыч фитиль к «панянке».

– Только ты не утруждай ее чрезмерно; на всех горланов ляшских ее не станет, да и лучше не дразнить ос, а то видишь, как они далеко хватают, могут надоесть… А вот как перейдем на ту сторону, тогда и наши гарматы наддадут, понатужатся, так ляхам невтерпеж станет.

Шутливые слова гетмана бодрили всех и подымали на бой, на молодецкую схватку; лица у козаков горели возбуждением, глаза играли отвагой.

Богдан шел обратно по проснувшемуся уже, оживленному лагерю и всюду встречал горячие приветствия, на которые отвечал задушевно, тепло, подымая во всех дух величием цели этой борьбы и полною верой в ее славный исход.

А ядра между тем хотя и не часто, но проносились с гоготаньем над лагерем, или погружались с шипеньем и фонтаном брызг в тину Жовтых Вод, или с треском и звяканьем попадали в возы, разбивая колеса, полудрабни, опрокидывали их, попадали иногда в коней и производили смятение. В иных местах раздавались по временам проклятия и стоны. Впрочем, обстреливание козацкого лагеря шло лениво, временами затихая совсем; у поляков было немного дальнобойных орудий, а козаки с одной «панянкой» вскоре умолкли.

Так прошел день. Прекратив пальбу, поляки тихо и молча окапывали и укрепляли свой лагерь, не помышляя уже о нападении, а готовясь лишь к обороне. Молодой Потоцкий рвался сделать хоть вылазку, хоть открыть сильный артиллерийский огонь, но военный совет убедил его не предпринимать никаких вызовов к бою впредь до прихода вспомогательных войск. Скрепив свое пылкое сердце, молодой региментарь должен был подчиниться этой раде и просил лишь бога, чтоб козаки их первые задели, чтоб подали первые повод к битве.

В козацком лагере стоял между тем веселый шум и росло доброе оживление. Кто исправлял, снаряжал оружие, кто рассказывал про боевые схватки и случаи, кто передавал про неистовства панов и посессоров, кто рисовал картины предстоящей расплаты. В иных местах играли в сурмы и трубы; в других бандурист играл на бандуре и пел про рыцарские подвиги козаков, про славу бессмертных героев; в третьих хор подхватывал удалую песню.

Целый день Богдан не садился и даже не входил в свою палатку: он боялся быть наедине, остаться со своими думами. Морозенко не возвращался назад. Богдан послал другого есаула к Тугай–бею, но и тот словно упал в пропасть. Жгучая, сверлящая тревога за своего союзника–побратыма охватывала гетмана с каждым мгновением все больше и больше, терзая всякими предположениями.

Наступил и вечер, сумрачный, почти осенний; начал моросить мелкий дождик. Завернувшись в сиряки и видлоги, козаки улеглись возле пылающих костров. Богдан шел от Кривоноса и не знал уже, завернуть ли ему в свой намет или сесть на Белаша и полететь самому к Тугаю, как вдруг навстречу ему выбежал джура и сообщил, что Морозенко возвратился и ждет в намете ясновельможного.

Богдан даже ухватился за воз – таким варом обдало его это известие; несколько мгновений простоял он неподвижно, усиливаясь захватить в грудь побольше воздуха, и потом быстрыми шагами двинулся к своей палатке.

Увидя Морозенка, он даже не спросил у него ничего, словно не хватило на это звука, а лишь уставился на него мучительно–вопросительным взглядом. Когда же Морозенко передал ему последние слова Тугай–бея, то Богдан не выдержал и воскликнул: «Прости мне, боже, мои сомнения и духа уныния не даждь ми!».

LX

Было за полночь; беспросветный мрак скрыл уже своим пологом оба лагеря и полз к Жовтым Водам; мелкий дождь моросил и усиливал его еще больше. Среди однообразного шума дождевых капель послышались вдруг у берега речки чвакающие звуки конских копыт и в клубившейся тьме показались неясные силуэты нескольких всадников.

– Ты ж, Морозенко, добре знаешь, где другой брод? – послышался среди всадников сдержанный голос, звучавший густым басом.

– Так, так, пане полковнику, – ответил другой, молодой, голос, – как ездил к Тугаю, все выглядел гораздо; тут ляхиразгрузили, а там дальше перебраться чудесно, и вербы густо растут… За ними и притаиться можно.

– Гей, панове атаманы, – пробасила тихо гигантская тень, – за нами ведите хлопцев ключом, да чтоб и мышь не проснулась.

Приказание передалось шепотом от одного к другому, и за первым всадником потянулись длинною вереницей силуэты конных фигур, выплывая из тьмы и погружаясь через миг в нее снова.

Далеко левее этого места кто–то брёхался конем в тине и хотя не полным голосом, но все же довольно внушительно ругал речку: «А чтоб ты всохла, жовта тванюка! Ишь, ни взад, ни вперед».

– Да куда ты, Чарнота, залез? – раздался из тьмы резкий шепот. – Налево выбирайся: еще далеко до броду.

– Хоть дулю под нос – не видно!

– Дай повод, я тебя проведу; нам ведь еще гонов за двое переходить.

– Веди, веди; ведь ты, Ганджа, верлоокий, как волк, – ночью видишь.

– Ха–ха–ха! – засмеялся вожак. – Сегодня все, брат, станем волками, как накинемся на ляхов невзначай. Ну, теперь проворнее: наши уже ушли… догнать надо. Гайда!

И две тени потонули во мраке.

Между тем в козацком лагере, по–видимому спавшем мертвецки при потушенных даже кострах, происходило в действительности что–то необыкновенное. Таинственно и суетливо двигались тени, рассыпаясь по табору и соединяясь потом в стройные массы. С правой стороны у разомкнутых возов мерещилась расплывчатыми в сумраке очертаниями фигура гетмана на коне, окруженная атаманьем; неторопливым, уверенным тоном делал он свои последние распоряжения:

– Ты, Кривонос, со своими славными пехотинцами перейдешь вброд Жовтые Воды и подкрадешься на добрый мушкетный выстрел к лядскому лагерю; рассыпься между кустами и начни щелкать о панские брюхи орехи. Ты, Кречовский, с рейстровиками заляжешь за Кривоносом густыми лавами, там как раз есть и лощина, а Богун со своим конным отрядом переправится немного правее и прикроет вал, я же с моими бесстрашными запорожцами подойду слева и займу центр. Коли ж Кривоносовы осы доймут пышную шляхту и заставят ее выйти в поле, то первый ее натиск встретит Богун и привлечет к засаде. Если же они отважатся двинуть на нас и главные силы, то я их приму на свою грудь. А вы тогда, друзи, ты, Кривонос, со своими вовгурами, и ты, Кречовский, с рейстровиками, киньтесь в их лагерь, а с тылу еще пригнетит Тугай–бей. Ты же, Небаба, и ты, Нос, остаетесь с резервами в лагере. Переправлять возы через топь трудно, а гарматы и совсем невозможно, так вот ты и приготовь загату, загрузи несколько возов, постели по ним доски и через этот помост уже двинешься с гарматой и обозом, а пока что покашливай из «баб» и «панянок», хоть и надарма, лишь бы дымом застлать твои работы по переправе.

– Все исполним, ясновельможный! Костями ляжем за нашего батька! – загомонила вокруг старшина.

– Спасибо, друзи, верю! Не за меня только ложитесь костьми, а за кровный люд да за родину. За них и я несу свою голову. Помните, братцы, что сегодняшняя битва для нас все: либо пан, либо пропал. Так вот, ежели где–либо что – не допускайте смятения.

– Будь покоен, батьку, не дрогнем, – посыпались бодрые отклики.

– Это и малому дитяти известно, – подхватил энергично Богдан, – что нет на всем свете равных вам по отваге и силе.

– Спасибо, спасибо, батьку! – раздались воодушевленные возгласы и старшины, и ближайших козаков.

– Победа, братья, – продолжал гетман, увлекая всех своим бодрым, уверенным словом, – в наших руках. Этот дождик – божия к нам ласка; если он пойдет дольше, то так разгрузит поле, что уланы завязнут в нем своими тяжелыми конями. Что уланы? Драгуны даже не двинутся с места.

– А то, пожалуй, и к нам придут, если двинутся, – засмеялся кто–то.

– Что ж, братья к братьям, – заметил Небаба.

– Дай господи! – произнес торжественно Богдан. – С ним, мои братья и друзи, дерзаем! Соберем же все силы нашего духа во славу поруганного в наших храмах бога и ударим, не жалеючи жизни, на жестокого и кичливого врага! Не бойтесь этих пугал в крыльях и леопардовых шкурах! Чем они вас запугают – перьями на шапках, что ли? Разве отцы ваши не били их? Вспомните славу дедов наших, что разнеслась по всему свету! И вы одного с ними дерева ветви! Покажите ж свое завзятье! Добудьте славы и рыцарства вечного! Всемогущий господь вам поможет! Кто за бога, за того бог!

Настало туманное, мокрое утро. Лениво просыпались паны в своих пышных палатках после сытного ужина. Успокоенные крепкими рвами, грозною своею артиллерией и предполагаемою трусостью «хамья», они нежились ещё на перинах, не желая выставлять своих полухмельных голов на холодный воздух сырого утра. Пахолки и жолнеры тоже прятались под будами и бриками, завертываясь в бурки и кереи. Совсем уже стало светло, но окрестности были задернуты тонкою пеленой синеватого тумана.

У окопов, где между свеженасыпанными валами расставлены были пушки, собралась порядочная кучка жолнеров, драгун и гусарских слуг. Шел оживленный разговор о том, где бы пустить коней на пашу, а главное – напоить.

– Як маму кохам, хоть пропадай! – горячился один мазур. – Выбрали такое место, что только с ведьмами танцевать, да и квита! За табором пески и солончаки.

– А впереди вода и паша, – заметил, загадочно улыбаясь, один из драгун.

– Ступай сам на то пойло, – огрызнулся мазур. – За окопы и носа не выткнешь, так и пронижут либо пулей, либо стрелой, Перун их забей!

– Да ты крикни Перуна на голову пана Чарнецкого. Это он вас завел в такое место.

– Ты, хлопе, про пана полковника дурно не говори! – прикрикнул мазур. – Уже испробовал один молодец его ласки, а ты еще и на кол угодишь!

– Посмотрим! – заскрежетал зубами драгун.

В это время недалеко за окопом раздались вдруг мушкетные выстрелы и начали пересыпаться трескучею гаммой. Среди собравшейся кучки засвистали, защелкали пули. Мазур повалился первым, за ним упало еще двое… еще и еще… Поднялось смятение; послышались стоны и крики. Уцелевшие люди бросились врассыпную к лагерю с воплями ужаса: «Атака! До зброи!» Но и там уже козацкие осы находили своих жертв и производили панику.

Ошеломленные неожиданною дерзостью хлопов, вельможные паны повыскакивали из своих палаток заспанные, полураздетые и начали метаться по лагерю, то хватая свое и чужое оружие, то крича на слуг, чтоб давали коней, то вопя в страхе: «До зброи!» Но не все потеряли рассудок, нашлись окуренные порохом, опытные в боях и с недрогнувшим сердцем начали приводить в боевой порядок войска; нашлись и пылкие удальцы, не пробовавшие еще боевого угара, которых эта нервная суматоха увлекала какою–то жгучею утехой и наполняла радостным трепетом сердца. К последним относился и молодой полководец–герой. Потоцкий и без того не спал почти целую ночь; он не принимал участия в панских пирах, а ходил по лагерю и наблюдал за производившимися при факелах работами. Когда же усилившийся дождь прекратил их, то он возвратился в свою палатку и долго не мог даже прилечь: кипучая натура его жаждала деятельности, боевой удали, сильных, могучих впечатлений, а вместо этого ему предложили томительное заключение в крепости и ожидание подмог. Все это возмущало и мучило нетерпеливого, рвущегося к славе героя и отгоняло сон от его очей. Только под утро он забылся в поэтических грезах, но и они не успокаивали его мятущихся порывов, а раздражали еще более фантазию какими–то образами дивных прислужниц, облекавших его в белоснежные ткани и венчавших венком неувядаемой славы.

Когда поднялось смятение в лагере, Потоцкий уже был на коне и первый бросился к окопам, приказав трубить тревогу и сзывать к бою войска. Охваченный порывом огненной отваги, он горел нетерпением ринуться в битву со своими бессмертными гусарами и раздавить дерзких. К нему подскакал разъяренный Чарнецкий:

– Тысячи дяблов! Какая дерзость! О, это хамье, это быдло дорого мне за нее заплатит!

– Если бы только они все вышли в поле, – пламенел и восторгался Потоцкий, – мы бы их раздавили, разметали и с трубными звуками прошли бы по этим покрытым славою полям! Прикажите, полковник, готовиться к бою хоругвям, – обратился он к Чарнецкому, – я сам поведу их в атаку!

– О, ясновельможный гетман будет украшением нашего славного рыцарства! – воскликнул Чарнецкий. – Все будет готово, но сначала надо будет послать на рекогносцировку нашу легкую кавалерию!

– Двинуть все войска сразу, артиллерию вывести в поле, открыть непрерывный огонь; стремительностью и отвагой мы обратим в бегство врага, а тогда разгромим его табор!

– Погода для нас неблагоприятная, ясновельможный гетман, – вмешался в разговор подъехавший Шемберг, – в дождь и туман выходить в поле опасно, можно загрузить орудия и попасть в ловушку, в засаду.

– Такого дождя еще бояться? – изумился Потоцкий. – После этого я не знаю… да он и прошел… только небольшой туман!

Все оглянулись. Дождь едва–едва моросил, совершенно затихая; волнующийся туман сгущался, приподымаясь от земли клубами, но небо не прояснялось. – Дождь–то хотя и утих, но только временно, – возразил Шемберг, – пожалуй, перед ливнем… а поле разгружено и теперь. По–моему, – заговорил он решительно, – нашу конницу, легкую и тяжелую, выстроить здесь в боевой порядок, но не выводить за окопы; драгунов же спешить и расставить с мушкетами и копьями на валах, а против козацких застрельщиков выслать свою цепь.

– Да? – возмутился региментарь. – А самим стоять бездеятельно и любоваться, как наше славное рыцарство будет безнаказанно падать под градом хлопских пуль?

– Против застрельщиков высылать целую армию? – сдвинул плечами Шемберг.

– Застрельщики, вельможный пане, – вмешался Чарнецкий, – сами никогда не выступят: за ними, верно, стоят полки и готовятся к атаке.

– Или ждут, чтобы мы поймались на удочку и вышли в поле, – поправил Шемберг, – а потому и нам лучше выждать и высмотреть расположение их войск.

– Выждать? – прервал его презрительно молодой полководец. – На бога! Опять ждать и дождаться, пока не выскочат из тумана тысячи этих дяблов и полезут на наши окопы…

– О, они хуже дяблов, – подъехал в это время к Шембергу пан ротмистр, услыхав только последнюю фразу, – если уж полезут, то никакой сатана не остановит их; распорите козаку брюхо – он будет лезть; отрубите руки и ноги – будет лезть, снимите голову… – остановился ротмистр, почувствовав, что немного увлекся.

– А если и без голов лезут? – улыбнулся саркастически Чарнецкий.

– Пане полковник! Пшепрашам! – вспыхнул было ротмистр.

– То тем более, – продолжал Чарнецкий, – ясновельможный региментарь наш прав, что мы не должны допускать их к атаке, а, напротив, отразить дерзость.

– Совершенно верно, – возвысил голос Потоцкий и скомандовал повелительным голосом: – Легкая кавалерия за мной в поле! Драгуны и гусары быть готовыми к бою! Артиллерии выступить и открыть усиленный огонь!

– Будет все исполнено! – отсалютовал саблей Чарнецкий. – Но я бы просил от имени отца панского, нашего славного гетмана, не рисковать так страшно жизнью. Начальство над легкою кавалерией можно поручить кому–нибудь другому, – неприятель еще не выяснен… могут быть случайности…

– За излишнюю храбрость сына не покраснеет отец, – бросил гордо Потоцкий и потом добавил: – А риску я не боюсь, опираясь на вашу доблесть, панове, известную ойчизне давно. Вы баловни славы; не ревнуйте же меня к ней, а позвольте хоть раз прикоснуться к ее сладким устам!

– Виват! – обнажили сабли собравшиеся начальники отрядов и с воинственными кликами помчались к своим частям.

Вскоре за окопами уже развевались разноцветные значки, и выстроенные в ряды кони нетерпеливо топтались на месте, закусывая удила. Потоцкий бесстрашно гарцевал впереди и воодушевлял всех своим огненным словом.

– Панове, витязи, любимцы Беллоны! Перед вами неприятель, которого вы всегда побеждали. Говорят, что он превышает нас численностью, тем лучше – больше потехи. Говорят, что эти хлопы бьются отважно – тем лучше: больше нам славы! Вперед же за венками! – взмахнул он блестящим клинком и вихрем помчался в ту сторону, откуда летели пули застрельщиков. За ним рванулась с места в карьер легкая кавалерия, хлопая хоругвями, шелестя значками, сверкая обнаженными саблями, шашками, ятаганами.

Козаки, заметив движение конницы, усилили пальбу; словно вспугнутое гнездо ос, зажужжали пули. Всадники стали пригибаться к луке, сваливаться на бок, падать, кони заметались, расстраивая стройность рядов.

Но вот наконец и козаки: за кустами, за камнями, за пригорками лежат, перескакивают, прячутся. Кавалеристы припустили лошадей; козаки, давши залп, пустились бежать назад. Но не уйти им от быстрых коней, от острой стали: вот покатился один с разрубленною головой, вот угодил другой на копье, как галушка на спицу, вот схватился третий, распорол лошади брюхо, свалил ее и поляка, но впилась ему в грудь стрела, и он упал плашмя под копыта мчащихся коней.

С победными криками рассеялись веером по полю герои, преследуя в одиночку убегавших козаков. Напрасно кричал ротмистр: «До лавы!», желая восстановить порядок и прекратить преследование целыми кучами одиночных людей, – борьба была так легка, победоносная травля так увлекательна, что ей поддался даже юный и пылкий герой, вкушавший впервые опьяняющую прелесть победы. Вдруг из ложбины, застланной полосами порохового дыма, раздался оглушительный треск; целая линия вспыхнувших огоньков обозначила густую, твердо стоявшую массу – мощное каре козацкой пехоты. Шарахнулись кони, взвились на дыбы и отпрянули сразу назад, роняя славных всадников, наскакивая друг на друга и опрокидываясь в предсмертных конвульсиях. Поднялось смятение.