Текст книги "Буря"

Автор книги: Михаил Старицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 42 страниц)

XL

В просторной и роскошной светлице пана подстаросты Чигиринского горели яркие огни. За столом, уставленным кушаньями и напитками, сидел сам пан Чаплинский; рядом с ним, отбросивши небрежно свою прелестную головку на спинку стула, сидела красивая, надменная пани Марылька, подстаростина Чигиринская. Роскошные, бархатные рукава ее кунтуша спускались до самого пола; в руках она вертела рассеянно и досадно нить красивых кораллов; на прелестном, изящном лице ее лежал отпечаток скуки и недовольства. Тонкие губы ее были сжаты в какую–то пренебрежительную улыбку; стрельчатые ресницы ее были опущены и закрывали синие глаза; иногда, впрочем, из–под них мелькал быстрый как молния взгляд, который с каким–то легким презрением останавливался на тучной фигуре пана подстаросты и снова уходил в свою синюю неведомую глубину.

– Что нового? – спросила Марылька, не разжимая губ.

– Ничего, моя богиня! – поднес к своим губам ее руку Чаплинский.

– Я слышу этот ответ от пана чуть ли не десять раз на день. Никого… ни души… какая–то пустыня.

– Что ж делать? – пожал плечами со вздохом Чаплинский. – Наша Украйна – не то что Варшава. Откуда здесь взять панов? Козаки кругом!

– Однако же есть здесь и Остророги, и Заславские, и Корецкие, да, наконец, сам коронный гетман!

– Богиня моя, помилуй! – сжал ее руки Чаплинский и притиснул их к своей груди. – Ведь к ним ехать надо! А с тех пор, как этот волк поселился опять в Чигирине, кругом так и пошаливает быдло.

– Но если пан так боится быдла, то ему опасно выходить и на скотный двор.

Щеки Марыльки вспыхнули, ресницы вздрогнули, и в лицо смущенного пана подстаросты впился холодный, презрительный взгляд.

– Не за себя, моя крулева, брунь, боже! – вспыхнул в свою очередь, как бурак, пан подстароста и оттопырил свои щетинистые усы. – Да клянусь белоснежной ручкой моей богини, я их нагайкой разгоню! Го–го–го! – вскинул он хвастливо голову. – Они от моего имени трясутся как осиновый лист! И доказательством этого может служить моей повелительнице то, что кругом шевелится хлопство, а в моем старостве ни гугу! Тихо как в могиле! Пусть не забывает пани, – заговорил он мягким и внушительным тоном, овладевая снова рукою Марыльки, – что я беспокоюсь не за себя, а за мою королеву, за мою прекраснейшую жемчужину, – поцеловал он ее руку повыше локтя. – Ведь этот дьявол Хмельницкий здесь. Ко мне–то он теперь не подступится, – так я его отделал на сейме! Но если он узнает, что вместе сомною едет и моя пани, – развел руками Чаплинский, – тогда он ничего не пожалеет и может отважиться на самое рискованное дело. Все это быдло за него горой стоит, и хотя для того, чтобы овладеть моей жемчужиной, ему придется переступить через мой труп, – а это, думаю, не легко будет сделать, – шумно отдулся Чаплинский, – но моя смерть все– таки не спасет пани, а если бы этому псу удалось только тобой овладеть, могу себе представить, до чего бы дошла его хлопская ярость и месть!

Марылька закусила губу и отвернулась.

В комнате наступило молчание.

Чаплинский осушил свой кубок и, бросивши на отвернувшуюся Марыльку взгляд, в котором смешались и боязнь, и досада, предался своим размышлениям.

Жгучий образ козачки не выходил из его головы; то ему казалось, то он мчится с нею по снежной долине, снег летит комками из–под копыт разгорячившихся лошадей, она бьется в руках его, рвется с отчаяньем попавшейся в силок птички, а он видит ее пылающие, как уголь, глаза… А снег летит, летит кругом белою непроглядною пеленою.

Несмотря на то, что Марылька и повенчалась с Чаплинским, ее холодное и полупрезрительное отношение к мужу не изменилось ни на одну йоту. Добиться у своей жены нежности составляло для пана подстаросты большое затруднение, тем более что, истасканный, наглый и трусливый, он совершенно терялся в присутствии своей жены: одного холодного взгляда красавицы было достаточно, чтобы приковать его к месту. Вскоре для пана подстаросты стало совершенно очевидным, что Марылька относится к нему более чем равнодушно; впрочем, для извращенной души его открытие это не составляло ничего важного; он стал только еще жаднее оберегать свою красавицу. Однако вечная холодность красавицы, в связи с ее капризным и требовательным характером, действовали самым угнетающим образом на привыкшего себя ни в чем не сдерживать подстаросту. Оксану он увидел как раз в это время, и желание овладеть ею во что бы то ни стало охватило пана подстаросту с какою–то всепожирающею силой. И вот она уже у него в руках… Весь вечер стремился паи подстароста вырваться из своего пышного будынка к Оксане, которую он спрятал в укромном местечке, но каждый раз, как он собирался передать Марыльке вымышленный рассказ для предполагавшегося отъезда, он встречал ее презрительный взгляд, и решимость его падала, а на лице выступала глуповатая, смущенная улыбка.

Что думала пани подстаростина Чигиринская, трудно было решить. Судя по раздраженному выражению лица, можно было заключить, что думы ее были невеселого содержания.

Так прошло несколько минут. Наконец Марылька медленно повернула голову.

– А мне передавала Зося, – процедила она сквозь зубы, – что Хмельницкий денно и нощно задает пиры.

– Заискивает у шляхты, думает предупредить нашу бдительность и обмануть нас. Но это ему не удастся, черт побери! – стукнул грозно рукой пан подстароста.

Марылька пристально взглянула на багровое и тучное лицо его; воинственная и грозная осанка, вместо внушительности, придавала ему крайне комичный характер. По лицу ее промелькнула насмешливая улыбка.

– Мне кажется, – проговорила она медленно, – что я мало выиграла, переменив хутор на город: попала только из деревянной клетки в каменную.

– Мадонна моя! – упал перед нею шумно на колени Чаплинский. – Не мучь меня! Ты видишь, я раб твой, твой подножек! Приказывай, что хочешь, все явится перед тобой! Но не жалуйся на скуку: неужели тебе мало моей любви? Неужели она не греет тебя?

– Любовь имела я и у Богдана! – гордо ответила Марылька, отстраняясь от Чаплинского.

– Потерпи, моя крулева, потерпи еще немного! – завопил Чаплинский, стараясь поцеловать ее руку. – Ты знаешь, что пана старосты нет… все теперь на моих руках… дай мне только усмирить это быдло, а тогда мы заживем на славу. Пан коронный гетман недалеко… польный – тоже{66}; они стягивают сюда все войска. Коронный гетман обожает вино и женщин… пойдут пиры… охоты… Дай только нам покончить с Марсом, и тогда мы воскурим фимиам и Бахусу, и Венере!

Марылька скользнула по его лицу небрежным взглядом.

– Когда же начнется этот давно обетованный рай?

– Дай только покончить с этими хлопотами! Вот видишь, моя божественная краса, – замялся и запыхтел Чаплинский, – эта жестокая необходимость гонит меня даже от твоих божественных ног.

Углы рта Марыльки слегка приподнялись.

– Опять? – уронила она с легкою насмешкой.

Чаплинский беспокойно заерзал на месте.

– Поймали там мятежных хлопов… надо самому допросить… ну, придется пустить в дело железо и огонь.

– Когда же пан будет назад?

– Не раньше как дня через два, моя королева; далеко ехать.

– И пан не боится мятежного быдла? – улыбнулась насмешливо Марылька.

– Один я не страшусь и ада! – воскликнул напыщенно Чаплинский, склоняясь над рукою Марыльки и внутренне радуясь, что ему удалось так скоро вырваться к Оксане. – Но за мою королевскую жемчужину я бледнею и перед дворовым псом. Но что же, неужели даже на прощанье моя богиня не подарит меня хоть единым поцелуем? – взглянул он ей в глаза своими маслеными светлыми глазами.

Марылька нагнулась и дотронулась губами до его лба.

Чаплинский охватил ее за талию руками, как вдруг в дверь раздался сильный стук.

– Какой там бес? – крикнул сердито пан подстароста, с трудом подымаясь с колен и обмахивая платком покрасневшее лицо.

Дверь отворилась, и на пороге появился Пешта.

– Что там еще? Ни минуты покоя! – проворчал раздраженно подстароста, внутренне негодуя на Пешту, что помешал ему отправиться сейчас же к Оксане; но уже по лицу его Чаплинский увидел, что козак пришел неспроста. – Рассказывай! – произнес он уже спокойнее, опускаясь на стул. – Только не медли: я тороплюсь.

– Важные новости, пане подстароста; я только что с обеда Хмельницкого.

– Ну?

– Он выкрал у Барабаша привилеи для того, чтобы возмутить татар против Польши, собрал всех старшин, и они поклялись, как одна душа, поднять такое восстание, чтобы не оставить в живых ни пана, ни посессора.

Марылька поднялась с места и побледнела, как статуя.

– Собаки! – заревел Чаплинский, схватываясь безумно с места, и все лицо его вплоть до бычачьей шеи покрылось сине–багровою краской. – Жолнеров! Арестовать их всех!

– Если они только еще в Чигирине, – заметил Пешта. – Богдан, Богун, Ганджа и другие должны уехать этой же ночью на Сечь.

– На коней! – рявкнул, задыхаясь от злобы, Чаплинский и бросился было опрометью вон, но у дверей он остановился. – На коней… Это–то хорошо, но кто поведет отряд? – и пан подстароста беспокойно заворочал глазами. Богдан, Богун и Ганджа! Это ведь такая тройка, с которой не захотел бы встречаться и сам черт. А особенно ему, подстаросте, такая встреча не предвещает ничего веселого. Черт побери! Однако и утерять такой случай – поймать вожаков и открыть заговор… «Ведь это пахнет не шуточной наградой… но и собственная шкура?.. – Несколько секунд пан подстароста стоял в немом раздумье. – Нет, побей меня нечистая сила, если я поеду за ними! – воскликнул он наконец мысленно. – Ясинского пошлю…» И с этим решением пан подстароста вышел поспешно на крыльцо.

На крыльце его ждала самая нежелательная и неожиданная встреча. Не успел он отдать приказанья жолнерам, как перед ним выросла из темноты высокая и широкая фигура Комаровского. Лицо его было так бледно и страшно, что, несмотря на всю свою наглость, Чаплинский остановился перед зятем как вкопанный.

– Фу–ты, нечистая сила! – проворчал он себе под нос. – Словно выходец с того света… Вот высыпал сатана всех своих детей из мешка на мою несчастную голову!

– Ушла, – произнес Комаровский, не слушая ворчанья Чаплинского, каким–то глухим, не своим голосом, едва шевеля белыми, бескровными губами.

– Кто? Куда ушла?! – изумился притворно Чаплинский, но страшный вид Комаровского заставил его невольно попятиться назад.

– Оксаны нет, нет, нет нигде! – повторил тем же тоном Комаровский и вдруг дико вскрикнул, сжимая до боли руку Чаплинского. – Кто взял ее, скажи мне, кто взял? Ты знаешь? Скажи, убью, задушу, по кускам разорву!

– А почем я знаю? Тут не до того! – крикнул небрежно Чаплинский и попробовал было вырвать свою руку, но так как Комаровский держал ее словно в железных тисках, не сводя с него своего страшного, остановившегося взгляда, то он прибавил: – Ну, а кто ж бы мог? Женишка ж ведь ты казнил уже?

– Нет и его! – произнес каким–то ужасным, холодным голосом Комаровский. – Я не успел казнить его, не знаю, дьявол ли сам помог убежать ему, только цепи остались раскованными, а сторожа убитыми наповал…

В темноте Комаровский не заметил, как по лицу Чаплинского промелькнула хитрая и довольная улыбка.

Подстароста шумно потянул носом воздух; казалось, в голове его быстро созревал какой–то блестящий план.

– А! – вскрикнул он уверенно. – Так их уже нет в Чигирине, значит, птичка улетела вместе с ястребами!

– Кто? Куда? – перебил его яростно Комаровский.

– Да ты подожди, не таращь на меня своих буркал! Взбеленился, что ли? – крикнул уже уверенно Чаплинский. – Может, дело твое еще не пропало совсем. Слушай, этой ночью бежали из Чигирина Богдан, Богун и другие старшины на Сечь для бунта; известно, на кого горят у них зубы. Красотку украл никто, как женишок, больше ведь никто не знал, где припрятана она. Давно ли ушел твой молодчик? Не более трех дней! Кто спас его? Никто другой, как Богдан со своею шайкой. Известно всем, что Морозенко этот был приемышем его. А так как после бегства влюбленным птичкам, само собою, небезопасно было оставаться в Чигирине, то volens nolens[67]67
  Хочешь не хочешь (лат.).


[Закрыть] они должны пристать к той же шайке и скачут теперь уже где–нибудь за Чигирином. Хлоп, верно, бросится вместе с ними на Сечь, а красотку перепрячет на время в каком–нибудь зимовнике…

Слушая Чаплинского, Комаровский, казалось, начинал приходить в себя; лицо его покрылось огненною краской.

– Куда бежали? – крикнул он дико, как только окончил Чаплинский.

– Не знаем еще сами, сейчас велел собраться жолнерам. Так и быть, если хочешь, могу тебе уступить по приязни свое место на челе, – заговорил весело Чаплинский, благословляя про себя сообразительность, которая помогла ему на этот раз так удачно выпутаться из опасного положения. – Ты поспеши накрыть сейчас же беглецов, а я брошусь немедленно к коронному гетману, чтобы получить приказ; казнить Хмельницкого мы сами не можем, а гетман не замедлит дать свое согласие. Тогда всем бедам настанет конец.

– Коня мне! – крикнул вместо ответа Комаровский.

Через час вооруженный с ног до головы отряд из пятидесяти человек, с Комаровским во главе, выезжал из Чигирина по направлению к диким степям; такой же отряд с паном подстаростой двинулся единовременно по противоположному направлению к Черкассам, к коронному гетману Николаю Потоцкому.

Когда последний жолнер отряда Комаровского скрылся из глаз Чаплинского, пан подстароста облегченно вздохнул и произнес про себя с самодовольною улыбкой:

– Поистине если бы где–либо находился храм сатаны, я счел бы себя обязанным принести ему жертву за то, что он помог мне сегодня отделаться так ловко от взбесившегося влюбленного быка.

XLI

На другой день, вечером, Чаплинский достиг города Черкасс, где стоял со своими войсками пан коронный гетман. Правда, такое быстрое передвижение верхом зимой, по неуезженной дороге, да еще с опасностью встретиться где–нибудь с шайкой быдла, представляло много неприятностей дородному пану подстаросте; но желание отделаться поскорее от страшного и грозного врага безостановочно подгоняло его.

Во временном помещении пана коронного гетмана, убранном со всевозможною роскошью, шел обычный вечерний пир, отличавшийся на этот раз большею пышностью по случаю того, что к коронному гетману прибыл на пир и молодой Чигиринский староста.

Траурные одежды, при которых истасканное и истощенное преждевременно лицо юноши казалось еще желтее и бесцветнее, не мешали ему совершать обильные возлияния Бахусу. Рядом с ним восседал сам коронный гетман. За последние годы жидкие волосы и бородка его поседели еще больше, серая морщинистая кожа осунулась на лице складками, тонкие синие губы завалились, но зеленые круглые и выпуклые, как у птицы, глаза глядели с тою же наглостью и хищною злобой. Весь он напоминал собой какой–то труп, наряженный в драгоценные одежды.

Кругом стола, развалившись в самых непринужденных позах, помещались съехавшиеся на пир вельможные паны и офицеры кварцяного войска. Стол был уставлен массой яств и напитков, поданных в дорогой серебряной посуде, которою гетман желал щегольнуть перед собравшимся панством.

Огромные лужи опрокинутого вина и меда покрывали всю скатерть бесформенными, расплывшимися пятнами. Множество свечей освещало и громадный беспорядочный стол, и разнузданную компанию, поместившуюся вокруг него… Одежда всех присутствующих находилась в крайнем беспорядке… На красных возбужденных лицах блестели крупные капли пота; в глазах горело какое–то грязное и циничное выражение: очевидно, разговор носил весьма свободный характер. Один только светловолосый юноша с задумчивым, скромным лицом и голубыми мечтательными глазами, казалось, не принимал никакого участия в разговоре: глаза его задумчиво глядели вперед; на вопросы он отвечал с рассеянною, виноватою улыбкой. То был молодой сын коронного гетмана, которого в насмешку за его скромность и увлекающийся всем возвышенным характер офицеры прозвали «молодою паненкой».

Взрыв разнузданного хохота оглашал роскошную светлицу, когда Чаплинский вошел в нее.

– Кто там? – спросил резко коронный гетман, прищуривая свои выпуклые глаза и стараясь взглянуть через головы сидящих за столом.

– Пан подстароста Чигиринский, – ответил кто–то из гостей.

– Чаплинский? – изумился Конецпольский. – А что там, пане? Пожалуй сюда!

– Привет мой славнейшему гетману и ясновельможному рыцарству, – поклонился Чаплинский, – надеюсь, что мой доклад не будет настолько ужасен, чтобы прервать шляхетское веселье…

– Будь гостем, пане, – приветствовал его милостиво, хотя и свысока, коронный гетман, – отогрей горло медом и сообщи, какое дело привело тебя к нам; потому что, хотя нас не может испугать никакая новость, но все же думаю: что–либо маловажное не оторвало б тебя, пане, от молодой жены, приобретенной с таким трудом.

Дружный смех поддержал остроту пана гетмана. Чаплинский поторопился изобразить на своем лице самую счастливую улыбку; затем он опустился на предложенный ему стул, расправил кичливо свои усы, осушил сразу два кубка и начал свой доклад, отбрасываясь небрежно на спинку стула:

– Конечно, дело самой малой важности, и если бы только я не был таким строгим и требовательным как к своим подчиненным, так и к самому себе, то стоило бы мне остаться только лишний день в Чигирине, а затем прибыть на пир к панству с мешком поганых голов этого быдла, и всему делу был бы конец!

Чаплинский обвел собрание торжествующим взглядом и, видя, что все взоры устремлены с любопытством на него, продолжал с еще большею важностью:

– Дело в том, что этот бунтарь, хлоп и бездельник Хмельницкий свил себе гнездышко у меня под боком в Чигирине. Я оставил его на свободе, словно усыпленный его хитростью, а сам думаю себе: пусть птичка полетает на свободе, – увижу, с кем сносится да о чем чиликает, а тогда уж всю стаю сеткой и накрою. Надо сказать панству, что у меня в Чигирине всюду глаза и уши: мышь не пробежит! Да! Клянусь святым Патриком, так! Так вот этот бездельник начал исподволь свои делишки, а я молчу, и совсем даже глаза зажмурил, поджидаю, что то будет? Ну, вчера собрал он у себя всех старшин этой рвани; выкрали у полковника Барабаша те привилеи, что выдал им тайным образом наш достославный король, и, поклявшись страшною клятвой выпустить всем вельможным панам кишки и не оставить в Польше камня на камне, собаки эти бросились тою же ночью на Сечь!

– Быдло, пся крев! – крикнул яростно Потоцкий, опрокидывая свой кубок. – Я говорил, что их надо было тогда еще уничтожить всех до единого на Масловом Ставу!

– Как мог отец мой доверять такому предателю? – вскрикнул, в свою очередь, юный Конецпольский.

– Хмельницкий хитер, как лис, а покойный гетман был милостив и доверчив, а вследствие этого и благоволил к этой мятежной рвани, – заметил скромно Чаплинский.

– Но не таков я! – вспыхнул юный староста.

– Да не во гнев тебе, Ясноосвецоный княже, – заметил раздраженно Потоцкий, – покойный отец твой принадлежал к той партии, которая потакает этим безумным и дерзким планам короля. Они больше всего бунтуют козачество, они подымают его против нас, законных их господ. На сейме, небойсь, плакал этот мечтатель о деспотии, говорил, что мы расшатываем государство! – шипел, зеленея от злости, Потоцкий. – А кто расшатывает государство, как не он? Для своих гнусных целей он подымает рабов на господ. Он унижает власть, а не мы.

Все словно обезумели в светлице. С грохотом покатились отодвигаемые стулья, кубки полетели со стола. Крики, проклятия и брань наполнили невообразимым ревом всю комнату.

– Измена, измена! – кричал исступленно Чарнецкий, сверкая своими зелеными глазами. – Покушение на нашу золотую свободу! Вот когда открывается истина, а на сейме говорили, что все это ложь!

– Измена, измена! – кричали за ним и другие. – Нас хотят обратить в рабов, отдать подлым холопам!

– Ему уж давно хочется самодержавной власти! – надрывался, багровея от злобы, жирный пан Опацкий.

– В чем состояли эти привилеи, известно пану? – перебил всех, кусая от бешенства губы, Потоцкий.

– То была грамота короля, предписывавшая козакам броситься на татар и в море для того, чтобы силою вовлечь Турцию в войну, и, кроме того, в ней представлялись этому быдлу особые права и королевские милости.

– Сто тысяч дяблов! – даже подпрыгнул на своем месте Потоцкий. – И эти собаки осмелились?

– Они бросились с ними на Сечь; оттуда Хмельницкий думает направиться в Крым, а тогда…

– Погоню за ними! – затопал в ярости ногами Потоцкий, срываясь с места.

– Она уже послана.

– Всех переловить!

– Завтра же они будут в моей тюрьме!

– На колья! Четвертовать! – захлебывался от бешенства Потоцкий, и белая пена выступала на его тонких губах.

– За этим я и приехал: Хмельницкий – писарь войсковый.

– Тем лучше, – перебил его молодой Конецпольский.

– На кол его, – яростно завопил Потоцкий, – чтобы всем был пример в глазах!.. А мы приедем и учиним им такую расправу, что вылетит у них из головы мятеж!

Яростные крики панства огласили всю комнату.

– Я просил бы вашу ясновельможность дать мне письменный приказ, потому что, зная пристрастие короля к этому гнусному бунтарю и изменнику, я боюсь, как бы моя скорая расправа не была поставлена мне в вину.

– Завтра же получишь приказ. Я отвечаю! – вскрикнул резко Потоцкий.

– Все будет, как желает пан гетман! – поклонился подобострастно Чаплинский.

На следующий день под вечер Чаплинский, снабженный приказами гетмана и старосты о немедленной казни Хмельницкого и его сообщников, отправился с самыми радужными мечтами в Чигирин.

В Чигирине его уже поджидал Комаровский.

– Что доброго? – спросил Чаплинский, входя в свою светлицу, в которой уже метался с каким–то глухим ревом Комаровский. С своими налитыми кровью, остановившимися глазами и широким лбом он действительно напоминал взбесившегося быка.

– Что доброго? – повторил свой вопрос Чаплинский.

– Ничего, – остановился перед ним с диким лицом Комаровский, – нет ее нигде.

– Ну, а Хмельницкий?

– Хмельницкого поймали… на ярмарке… коней покупал… а остальные разлетелись, я хотел броситься за ними в степь… мало людей… у них всюду сообщники…

– Ге, теперь не тревожься, друже, – вскрикнул весело Чаплинский, вытаскивая сложенные бумаги, – теперь мы попытаем молодчика огнем и железом, выболтает он нам немало новостей, а тогда ты и отправишься по следам беглецов в степь… Гетман и староста приедут сюда чинить суд и расправу. Не бойся, теперь и мышь из степи не убежит!

В тот же день вечерком, отдохнувши и подкрепившись с утомительной дороги вечерей, пан подстароста отправился со своим зятем по направлению к селению Бужину, куда был доставлен под сильной стражей Хмельницкий{67}. Хотя в душе подстаросты и закипала все время бессильная досада на роковое стечение обстоятельств, мешавшее ему до сих пор наведаться к Оксане, соблазнительный образ которой не выходил у него из головы, но возможность здесь, сейчас же натешиться и надругаться над своим беззащитным врагом так сильно опьяняла его, что вытесняла даже на этот раз и образ дивчыны.

– Теперь–то мы ему, голубчику, все припомним, – повторял он время от времени, обращаясь к Комаровскому и потирая от удовольствия руки, – все припомним, все!..

Но Комаровский, казалось, не слышал и не понимал ничего… Он сидел рядом с ним в санях мрачный и дикий. Вид его внушал невольный ужас. В этих остановившихся голубых глазах появилось теперь какое–то тупое, животное выражение… Казалось, еще одно мгновение – и он ринется, очертя голову, на свою жертву.

И вид обезумевшего от злобы и ревности зятя щекотал как–то особенно остро извращенные чувства Чаплинского.

«Дурак, дурак! – посмеивался он про себя, поглядывая украдкой на своего соседа. – Го–го, если бы ты знал, кто украл твою красотку! Воображаю, с каким бы ты ревом кинулся на меня! Хе–хе! Но теперь сиди спокойно и жди, покуда я с ласки своей отправлю тебя в снежную степь отыскивать тень своей возлюбленной. Авось какой– нибудь снежный сугроб охладит пыл твоих страстей. То–то ж, сиди, дурень, спокойно и помни, что в жизни мало одной бычьей силы, надо еще иметь и разумную голову, черт побери!»

Чаплинский самодовольно расправил свои торчащие усы и шумно отдулся. Действительно, все для него складывалось так удачно, что он начинал верить в особенное расположение к себе всех святых.

«Казнить это подлое быдло за услугу отчизне не маловажная награда. Быть может, староство! А почему бы и нет? Влюбленного быка отправить в степи… а самому, покончивши с делами, к Оксане, теперь уже никто не помешает».

Еще розовые отблески солнца не потухли на снежных крышах, когда Чаплинский и Комаровский достигли Бужина, находившегося невдалеке от Чигирина. Они направились прямо к дому эконома, в котором был заключен под грозною стражей Хмельницкий. Уже издали они заметили у хаты большое скопление народа; и люди, и жолнеры о чем–то горячо толковали, кричали и бранились; среди них волновался больше всех Кречовский.

– Что? Что там случилось? – крикнул Чаплинский, выскакивая из саней и бросаясь в толпу.

У распахнутых настежь дверей дома стоял бледный, растерянный Кречовский.

– Несчастье, пане подстароста… Здесь уже ничья вина… – говорил он взволнованным голосом, указывая на распахнутые двери, – свидетелями все эти люди, что мы обставили его стражей со всех сторон, но сами черти помогают этому дьявольскому роду. Хмельницкий ушел, и стража вся разбежалась…

На другой день рано прибыли в Бужино сам коронный гетман, Конецпольский, Барабаш, Чарнецкий и множество панов, чтобы присутствовать при казни бунтаря и изменника, который так долго умел обманывать всех окружающих.

Расположившись в лучшей просторной избе, гетман, Конецпольский и остальное панство, прибывшее на это любопытное зрелище, поджидали с нетерпением Чаплинского и Кречовского, которые почему–то медлили и заставляли себя ждать.

– Я говорю панству, это такой дьявол, от которого давно пора бы было избавиться для блага всей отчизны, если бы только не особая милость к нему короля, – стучал раздраженно по столу пальцами Потоцкий. – Но теперь, когда мы его попытаем да отберем у него из рук эти знаменитые привилеи, – кривил он в ехидную улыбку свои тонкие губы, – тогда–то послушаем, что скажет нам на это открытие сейм!

– Сообщников у него много… быть может, он передал их кому–нибудь? – заметил с сомнением Конецпольский.

– О-о! Обшарим их! Вывернем всех с потрохами! – ярился все больше и больше Потоцкий. – Благодаря бога, мне приходилось бить их чаще, чем псарю собак! Не уйдет от меня ни один щенок! Однако отчего же не ведут его? – вскрикнул он резко, быстро поворачиваясь на стуле. – Где это пан подстароста? Почему заставляет нас ждать?

Среди слуг обнаружилось какое–то робкое замешательство.

– Где Чаплинский, говорю вам? – ударил по столу рукой Потоцкий и вскочил со стула. – Позвать сейчас сюда! Я ждать не привык!

Через несколько минут в комнату вошли Чаплинский и Кречовский. На Чаплинском не было лица; Кречовский выступал спокойнее.

– Теперь я вижу, что пан подстароста имел действительно слишком много дела с хлопами, – заговорил Потоцкий едким и злобным тоном, забрасывая голову назад, – если позволяет себе заставлять нас так долго ждать!

Чаплинский вспыхнул и произнес почтительным, заискивающим тоном, отвешивая низкий поклон:

– Тысячу раз прошу ясновельможное панство простить меня… но… – запнулся он, словно ему сжала судорога горло, – но… но… здесь вышла такая ужасная, непредвиденная неожиданность.

– Что? – взвизгнул Потоцкий, наскакивая на него.

– Хмельницкий убежал! – выпалил с отчаяньем Чаплинский, отступая невольно к дверям.

Если бы в это время бомба разорвалась среди комнаты, она не произвела бы такого эффекта, как эти слова Чаплинского.