Текст книги "Буря"

Автор книги: Михаил Старицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 42 страниц)

LVII

Уже восьмой день близился к концу, а польские войска все углублялись в степь, направляясь по средней линии между Днепром и Ингульцом к Саксагани; они имели своею конечною целью занять три пункта между нею и Кодаком, чтобы отрезать Хмельницкому путь в населенные места Украйны и атаковать его с трех сторон. Перешедши Тясмин и Цыбулевку, войска вступили в совершенно безлюдные пустыри; на протяжении десяти миль не встречалось ни хутора, ни поселка, тянулось однообразно ровное, не тронутое плугом плоскогорье, окаймленное справа синеющею бахромой лугов и перерезанное байраками да пологими балками, поросшими дубняком и кленом. Чем дальше двигался отряд к югу, тем больше понижалось плоскогорье, переходя в волнистую котловину, тем чаще попадались на пути овраги с бегущими на дне ручьями, топкие болота и илистые речонки, отененные гайками из ольхи и береста. Не то что следов врага, но и следов живого человека почти не встречал Потоцкий в этих местах; несколько диких степняков, пойманных по дороге его разведчиками, не могли или не хотели показать, где Хмельницкий; Чарнецкий, несмотря на свои опыт и знание, не мог выудить про старого лиса ни малейшего слуха: очевидно, сведения, принесенные относительно его движения, были ложны, и Хмельницкий, по всем вероятностям, сидел еще в Сечи. Чарнецкий был, впрочем, очень рад этому и тешил себя уже мыслью, как он вместе с Барабашом и Гродзицким обложит чертово гнездо{101} и раздавит в нем гада со всем его отродьем. Но молодой герой, Степан Потоцкий, раздражался тем, что до сих пор не встречал врага; пылкий, мечтательный, славолюбивый, он рвался на подвиг, жадно ища бури, чтобы упиться поэзиею борьбы, поиграть с опасностью, глянуть с улыбкою в глаза смерти; он весь горел нетерпением и отвагой. Движение предводимого им тысячеголового чудовища, закованного в блестящие кольчуги и латы, сверкающего стальною щетиной, украшенного в бархат и шелк, в гребни разноцветных перьев, звенящего оружием и шелестящего бесчисленным множеством крыл, увлеченному юноше казалось бесконечно медлительным; он метался в раздражении от одной хоругви к другой, торопя всех, или уносился со своею свитой далеко вперед.

Особенно тяготил юного героя хвост этого чудовища – обоз; в нем неуклюже двигались и громоздкие брики, наполненные сулеями, бочонками, провиантом, посудой, коврами, перинами, и неуклюжие буды с поварами и всякою кухонною прислугой, и тяжелые колымаги с панским добром, и роскошные, удобные кареты, – все это, при отсутствии дорог, затрудняло движение войска, а при переправах через балки, овраги и топкие места задерживало иногда на полдня. В походе Потоцкий не отставал от последнего жолнера; он ни разу не захотел сесть в экипаж и сходил с коня разве только на общих привалах. Такой ригоризм не нравился изнеженной шляхте, обязанной, тоже по примеру своего вождя, нести непривычные тягости службы; паны ворчали друг другу: «Детку забава, а нашим костям вава!»

Только закаленный в битвах суровый полковник Чарнецкий да старый и честный служака пан ротмистр одобряли поведение молодого региментаря[78]78
  Региментарь – полководец.


[Закрыть], суля ему венец славы. Юный вождь действительно был теперь неузнаваем: задумчивое выражение, казалось, навсегда слетело с его прекрасного лица, глаза его горели энергией и воодушевлением, на щеках беспрестанно вспыхивал и потухал нервный румянец.

Солнце уже близилось к закату, косые лучи его, словно гигантские стрелы, пронизывали всю равнину, окрашивая запад ярким заревом; по противоположным краям обширного небесного купола сбегали уже смутные, лиловатые тени, сливаясь с темнеющим сводом, когда группа блестящих всадников, далеко опередив полки, растянувшиеся по склону котловины сверкающим поясом, подскакала к небольшой речонке. Окаймленная густым тростником и оситнягом, она то терялась, то снова разливалась и пересекала равнину во всю даль извивающеюся змеей. Мутные воды ее, окрашенные теперь низкими лучами солнца, казались кровавыми; на ясных плесах, выглядывавших то там, то сям среди расступившегося тростника, горели такие же огненные пятна.

Лошади всадников зашуршали раздвигающимися стеблями тростника и скрылись в этом зеленом море. Первым вынырнул из него стройный золотистый конь Потоцкого. Остановившись на илистом берегу реки, он широко вдохнул свежий воздух своими раздувающимися ноздрями, издал тихое ржание и потянул свою гибкую шею к разлившейся у его ног неподвижной глади воды. Юноша оглянулся: кругом было тихо и величественно, все замирало, все готовилось ко сну. Облитый розовыми лучами, весь облик белокурого юноши и его стройного коня, разукрашенного драгоценною сбруей, напоминал скорее какого–то сказочного принца, заблудившегося в степи, чем предводителя войска, высланного против грозной запорожской силы.

Между тем из тростника вынырнула и свита юноши.

– Что это за речонка, не знает ли пан полковник? – обратился Потоцкий к Чарнецкому.

– Если не ошибаюсь, ее зовут Жовтыми Водами. Не так ли, пан ротмистр? – повернулся Чарнецкий к седому гусару, находившемуся в задних рядах свиты.

– Точно так, пане полковнику, – ответил тот почтительно.

– Я думаю, мы можем перейти ее вброд? – спросил Потоцкий.

– Сомнительно, – возразил Чарнецкий, – речонка мелка, но, видимо, дно ее вязко.

– Пустое! – пришпорил коня Потоцкий.

Осторожно, вздрагивая всем телом, вступил стройный конь в прохладные воды реки. За Потоцким двинулся Чарнецкий; остальные пустились за ними в беспорядке. Вода, поднявшаяся лошадям выше колен, казалась теперь какою–то огненною жидкостью.

– Жовтые Воды, – повторил словно про себя юноша, – я бы назвал их скорее «кровавые воды»… Мне кажется, что мой конь бредет по колено в крови.

– Дай бог, чтобы это так и случилось, – произнес торжественно Чарнецкий и вдруг перебил сам себя испуганным возгласом: – На бога! Пусть пан региментарь подтянет повод, лошадь, видно, хочет пить.

– Что, что там случилось? – раздалось среди свиты.

– Конь гетмана потянулся к воде, – ответил резко Чарнецкий.

Но передовые видели, в чем было дело… «Лошадь под предводителем споткнулась!» – пробежал среди панов недобрый шепот.

Действительно, пугливый конь Потоцкого, испугавшись островка лилий, шарахнулся в сторону и, оступившись, упал на передние колени. Хотя это замешательство продолжалось не больше мгновения, но оно произвело какое–то неприятное впечатление на всю группу. Ротмистр нахмурил свои мохнатые брови, и помотавши несколько раз головою, украшенной пернатым шлемом, проворчал несколько невнятных слов, понятных только ему одному.

Перешедши с большим трудом речонку, всадники остановились на берегу.

– Что это? Мне кажется, к нам мчится какой–то всадник, – прикрыл Потоцкий рукою глаза, вглядываясь в какую– то смутную точку, быстро летящую к ним.

– Клянусь палашом, правда! Это из наших разведчиков! – поравнялся с Потоцким Чарнецкий.

Вся свита всполошилась.

– Из драгун?

– Нет. Из коронных жолнеров.

– Татарин!

– На двести злотых – козак!

Раздались кругом тревожные восклицания.

Между тем точка все росла и расширялась. Вот уже обрисовались очертания лошади и всадника. Вот уже вырисовался его убор, его отчаянно машущие руки; вот стало приметно и лицо, словно встревоженное, словно испуганное, с выражением чего–то страшного и решительного.

– Да это Чечель! Он бледен, словно его догоняют все полчища сатаны! – вскрикнул Чарнецкий, закусывая ус. – Потонули, что ли, все рейстровые, ведьмы им в глотки? – попробовал он засмеяться.

Но никто не поддержал ни его проклятий, ни смеха: все с каким–то болезненным напряжением поджидали гонца. Вот он приблизился и, осадивши взмыленного, шатающегося коня, произнес задыхающимся голосом:

– Пане гетмане! Неприятель – за мною… отаборился… ждет!

Словно ветер, пролетел не то вздох, не то какое–то восклицание среди всей свиты. – Vivat! воскликнул в восторге молодой вождь. – Панове полковники, есаулы, ротмистры, – обратился он к свите, – скачите к полкам своим, пусть переправляются скорее и строятся к атаке! Да принесут еще эти прощальные лучи известие богу о нашей победе!

Поскакали более горячие и завзятые начальники к своим частям, а более степенные, украшенные пробивающимся на висках морозом, нерешительно повернули коней и в недоумении направили их тихо через ручей.

– Пышный мой пане, – наклонился Чарнецкий к загоревшемуся неизведанною еще страстью Потоцкому, – сегодня начинать атаку поздно, а с наличными силами даже опасно.

– Почему?

– Разорвать козачий табор без сильного артиллерийского огня невозможно, а перевезти нашу тяжелую армату через эту вязкую тину немыслимо без фашин и загаты.

– Но наши гусары? – обернулся резко Потоцкий. – Они своими всесокрушающими копьями и неудержимым стремлением разорвут и фалангу Филиппа{102}.

– Совершенно верно за фалангу Филиппа, но не за табор козачий.

– Как? Полковник сравнивает козаков с могучими воинами древней Греции, ставит выше их? – даже отпрянул в изумлении молодой рыцарь.

– Я сравнивал не строй, а способ защиты, – продолжал сдержанно, но с достоинством Чарнецкий. – Ясновельможный пан, конечно, знает эти подвижные козацкие крепости, но не брал их еще никогда приступом, а мне уж это случалось не раз. Ведь они иногда устанавливают даже в десять рядов свои широкие, обитые железом и скованные цепями колесо к колесу, возы! Как могут прорвать кони эту неразрывную десятисаженную стену? Они напарываются на торчащие, как пики, оглобли, а в это время сидящие между возов козаки палят в гусар из мушкетов. О, промахи для них редки, а гусарские пики не достигают до козаков! Так вот, и не угодно ли подойти к этой Трое{103} пехотой или перескочить ее кавалерией? Нужно иметь или крылатых пегасов[79]79
  Пегас – в греческой мифологии крылатый конь.


[Закрыть], или строить туры да подвижные башни.

– По словам пана, – улыбнулся недоверчиво и слегка насмешливо юный региментарь, – это нечто даже недоступное воображению; но мне интересно самому убедиться в его неприступности…

И, приподняв слегка свой кованный из серебра шлем с золотою чешуей, спадающей на шею, с гребнем белых страусовых перьев, он дал шпоры коню и понесся стрелою в окрашенную алою мглой даль.

Вспыхнувший от насмешки Чарнецкий грозно сжал брови, но также рванул с места коня; за ним понесся пан ротмистр с некоторыми из ближайшей свиты.

Едва Потоцкий вынесся на небольшую возвышенность, тянувшуюся по правому берегу протока, как перед глазами его раскинулась величественная картина. Среди обширной глади чернел гигантским четырехугольником козацкий лагерь, обрамленный широкою, более светлою каймой; по углам этой рамы блестели, словно украшения, козацкие пушки. Вдоль каймы тянулись в три ряда сверкающие точки.

– Их гораздо больше, чем я предполагал, – подскакал Чарнецкий к Потоцкому, остановившемуся неподвижно перед этой картиной. – Взгляни, ясный пане, какой громадный квадрат!

– Да, в лагере будет, пожалуй, до десяти тысяч, – добавил с уверенностью и ротмистр.

– Всего только по два пса на льва! – пожал презрительно плечами Потоцкий.

– В поле их и десять на одного гусара мало, но за этой стеной…

– Да, их там не достанешь ни копьем, ни палашом, ни кривулей, – заметил серьезно пан ротмистр, – да и бьются они молодцом, славно!

Потоцкий молчал и кусал себе в досаде усы.

– Вот негодяи! – прошептал сквозь зубы молодой есаул, перебирая плечами от резкого, своевольно охватившего его тело морозца. – Ощетинились, словно кабаны, да и поджидают, как бы запустить нам в бок клыки…

– Ощетинились! – сверкнул глазами ротмистр. – Да ты взгляни, пане, как ощетинились? Думаешь, если бы нам удалось даже прорвать их возы, дрогнули б они, разбежались? Все бы до единого полегли, а не подались бы назад ни на шаг! Да! Знаю я их!

У есаула, несмотря на его усилия, пробилась еще явственнее непослушная дрожь.

Потоцкий не мог устоять на месте от охватившего его задора и понесся дальше к козацким рядам; за ним погнались Чарнецкий и ротмистр; остальная свита поскакала только для вида, стараясь держаться в стороне.

– На бога, яснейший пане! – кричал Чарнецкий. – Не слишком приближайся к собакам: эти шельмы целятся метко. Марс поощряет отважных, но безумных карает… Какая– нибудь шальная пуля или стрела…

– Мужество ясновельможного пана поразительно, – вскрикнул с восторгом ротмистр, – но жизнь твоя дорога нам!

– А мне доблесть и долг дороже ее! – бросил запальчиво своим советчикам юноша и осадил коня, только прискакавши почти на выстрел к лагерю.

Теперь лагерь растянулся перед ним еще шире. Грозный четырехугольник сбитых широкою рамой возов представлял действительно необоримое препятствие, а за ним внутри чернели тяжелыми темными массами готовые к бою запорожские потуги.

Торжественно, стройно стояли козаки, не слышалось среди них ни крика, ни насмешки, ни боевого возгласа; освещенные последним отблеском зашедшего солнца, они казались какими– то мрачными бронзовыми изваяниями, сурово поджидавшими к себе на грудь недобрых гостей. Все было тихо и неподвижно в козацком лагере, и от этой мрачной тишины и от угрюмых теней, уже покрывавших весь табор темным пологом, эта затаившаяся масса казалась еще непреклоннее, еще грознее.

Охваченные сильным впечатлением, всадники также молчали. Вдруг в тылу их раздался звук труб и литавр. Потоцкий быстро оглянулся и увидел, что войска его переходят уже через ручей{104}, помешавший ему упиться немедленно восторгом атаки.

– Поспешим, ясный пане, – обратился к нему Чарнецкий, – вижу, что уже строятся наши полки.

– Только легкая кавалерия, если мне не изменяют мои старые очи, – поправил ротмистр.

У Потоцкого снова было вспыхнула надежда рискнуть и ударить в это укрепление страшным натиском гусарских пик… но где же они, эти славные гусары и драгуны? И Потоцкий стремительно понесся назад к своим строящимся хоругвям.

В то время, когда Потоцкий доскакал, легкая кавалерия стояла уже в строю с распущенными знаменами и встретила своего полководца воинственным криком: «До зброи!».

LVIII

Центр занимали польские козаки, одетые в жупаны, в высоких барашковых шапках с выпускными красными верхами, вооруженные саблями да легкими пиками; на правом фланге стояли польские татары в чекменях, низких шапочках, с кривулями и сагайдаками за спиной; на левом фланге были польские пятигорцы в черкесках, папахах с шашками да рушницами.

– А где же мои гусары? – спросил у Шемберга гетман.

– Не могли переправиться, ваша ясновельможность, через эту желтую топь; едва–едва переправилась легкая кавалерия и то разгрузила на огромное пространство это болото. Драгуны двинулись и начали вязнуть своими тяжелыми конями по брюхо, а гусары так с первых шагов загрузли… засосались…

– Гром и молния! – вскрикнул взволнованный гетман. – И эта речонка может служить препятствием к бою? Чтоб ночью были устроены гати, – возвысил он голос, – а к рассвету чтобы здесь уже стояла моя артиллерия и развевались все хоругви!

– Все, что возможно, будет исполнено, – замялся почтительно Шемберг, – но фашин нет, надо искать верболоза и лозняку.

– Проклятие! – вскрикнул Потоцкий.

– Но пусть не печалится ясновельможный: все уладим, добудем… а ничтожное промедление сослужит нам пользу… подойдут полки Барабаша.

– Они уже должны быть недалеко: я послал им в проводники десяток драгун, – доложил ротмистр.

– Ну, уж ждать рейстровиков не нахожу нужным, – загорячился Потоцкий, – в лагере трусливое молчание… паника… мы справимся и без них.

– Молчание нельзя объяснять паникой, – вмешался Чарнецкий, – черт побери! Они бросались дерзостно и на более многочисленные полки.

– Да, они стойки! – подтвердил Шемберг.

– Тысяча перунов, как стойки! – воскликнул ротмистр.

– Як бога кохам, – улыбнулся Потоцкий, – ваши отзывы, панове, порывают меня еще больше столкнуться с врагом и доказать ему, что у моего грозного, покрытого славой войска хватит и силы, и доблести раздавить мятежных козаков.

– Виват! Виват! – загремел взрыв восторженных приветствий.

– Несмотря на это, – заговорил после паузы настойчиво и серьезно Чарнецкий, – я бы просил, ввиду скорейшего осуществления ясновельможных желаний, не только не перетаскивать сюда артиллерии и обоза до прихода рейстровиков, а даже отступить назад с легкой кавалерией. Клянусь моею честью и опытностью, – поднял он руку на нетерпеливое движение предводителя, – козаки, заметя невыгодное положение и слабость наших легких хоругвей, бросятся стремительно по покатости и опрокинут их в болото.

– Я присоединяюсь к мнению полковника, – наклонил голову Шемберг, – позиция внизу, так сказать, под врагом, да еще с болотом в тылу – это вещь невозможная.

– Совершенно справедливо, – заметил и ротмистр, – разрывать войска нельзя, а на той стороне можно и окопаться, и подождать Барабаша с Ильяшем, а потом уже разом окружить и разнести на клочки врага.

Другие начальники хоругвей поддержали тоже это мнение, и Потоцкий, скрепя сердце, должен был подчиниться военному совету.

Не только заря успела погаснуть, но и заснувший ветер успел уже проснуться снова, и потемневшее небо успело покрыться чешуйчатою сетью облаков, усиливших мрак, когда, наконец, атаманы и легкие хоругви возвратились назад к своему обозу: пришлось ехать далеко в обход, так как по разгруженному болоту решительно нельзя было перебраться конем.

Начали сейчас же устраивать боевой лагерь.

Впереди уставили цепь из брик и фургонов, выдвинули между них артиллерию, расставили в авангарде широкою дугой спешившихся драгунов, нарядили по сменам конные разъезды и начали окапываться со всех четырех сторон рвами. Внутри же расставили по углам вартовых и развели огромные костры. Между тем и паны велели разбить свои шелковые палатки, выкатить бочонки вина, наливок, венгржины, и вскоре весь воздух огласился их громкими возгласами, заздравными криками и хвастливыми поздравлениями с завтрашнею победой.

В козацком лагере тоже мерцали огни, хотя все было безмолвно и сурово.

Но вот стали затихать громкие возгласы и в польском обозе. Послышался кое–где густой храп, тихое фырканье лошадей, и мирная ночь спустилась над этими еще живыми, но уже обреченными смерти людьми.

Еще солнце не показывалось на горизонте, а все уже кипело жизнью в польском лагере. Играли трубы, били барабаны, предводители строили свои полки. К Потоцкому, осматривавшему грозных гусар, подскакал рыжий Шемберг.

– Ясный наш вождь, – преклонил он клинок обнаженной сабли, – мои лазутчики принесли мне известие, что рейстровики уже недалеко, идут к нам… вон там, за гайком; с минуты на минуту они должны быть здесь.

– Отлично, пане полковнику, мы подождем их прибытия. Строиться и ждать! – скомандовал Потоцкий войскам и, пришпорив коня, направился к небольшому пригорку, возвышавшемуся среди лагеря. За Потоцким последовали Чарнецкий, Шемберг, ротмистр и другие паны.

Перед глазами их открылась освещенная восходящим солнцем обширная равнина и огромный козацкий табор, занявший своею тяжелою массой весь ее горизонт.

– У них мало орудий, – заметил сквозь зубы Чарнецкий, всматриваясь в длинный ряд козацких укреплений.

– И положение их не совсем удобно, – прибавил Шемберг. – Когда подойдут рейстровые, нам не трудно будет опрокинуть весь их табор.

– Еще бы! – раздалось то здесь, то там. – Трусы! Смотрите, как притихли; небось, теперь и не задевают нас, как в былое время!

– Да постойте, пышное рыцарство, – заметил ротмистр, – они понадвинулись к реке.

– Клянусь найсвентшей маткой – это так! – воскликнул изумленный Потоцкий. – Они были вчера за полмили, а теперь на скате!

– Какая дерзость! – выхватил саблю Чарнецкий.

В это время на краю горизонта показались какие–то смутные, миражные линии.

– Они! Рейстровики! – крикнул громко Шемберг. – Ветра нет… Что–то колеблется маревом… Это наши стяги и хоругви.

– Рейстровые, рейстровые! – раздались кругом громкие возгласы. – Вон видны и кони!

– Vivat! Рейстровые! Подмога! Подмога! – замахали шапками паны, а за ними жолнеры, и громкие крики огласили весь лагерь.

– Но откуда они достали коней? – заметил с изумлением ротмистр; за шумными проявлениями восторга никто не обратил внимания на его слова.

Только драгуны молчали, посматривая нерешительно друг на друга из–под своих круглых, отороченных стальною сеткой шеломов. Казалось, какая–то общая затаенная мысль охватывала их всех и смущала сердца. Но, увлеченные нетерпением, и предводители, и жолнеры не замечали тревожного состояния своих сотоварищей. Между тем движущиеся облики вырезывались все яснее и яснее, и через четверть часа предводители действительно могли уже различить стройные колонны приближающихся полков{105}.

– Молодец Кречовский! Поспел! Как раз вовремя! Стоит награды! – послышались среди панов громкие восклицания.

– Ну, уж мы теперь их всех живьем переловим! На арканах приволочим к гетману песьих сынов! – кричали хвастливо рыцари то в той, то в другой группе, размахивая саблями и руками.

А волнующиеся линии конницы все вытягивались и вытягивались… Они направлялись от Днепра, но по странной случайности двигались не по этой стороне речонки, а по другой, неприятельской…

Молодой гетман не замечал этой странности, а, отдавшись весь воинственному азарту, жадно следил за приближающимися колоннами и мысленно летал уже с окровавленною саблей в руке среди смятых и разбегающихся врагов.

– Ах, как они медленны! Как медленны! – горячил он в нетерпении коня.

– Но они, черт побери, слишком приближаются к лагерю неприятеля! – пробормотал сквозь зубы Чарнецкий, сжимая свои широкие, почти сросшиеся брови.

– Да, – заметил и региментарь, – быть может, они не знают брода.

– А проводники? – спросил каким–то неверным голосом ротмистр.

– Да… Никто не вернулся пока, – повернул тревожно Шемберг коня, чтобы лучше рассмотреть движение рейстровиков.

– Слишком! Чересчур приближаются к неприятелю, – заволновался Потоцкий, – могут попасть в ловушку…

– Да чего им бояться? – выхватился чей–то задорный, молодой голос, но он прозвучал как–то странно в охватившей вдруг всех тревожной тишине.

– Смотрите, смотрите! Неприятель с их стороны размыкает табор, – горячился юный полководец, – сейчас последует вылазка!.. За мною! На выручку товарищей! – выхватил он свою саблю.

– До зброи! – подхватили некоторые.

Но в это время раздался бешеный рев Чарнецкого:

– Проклятье! Измена!

– Измена! Погибель! – вырвался один общий вопль из сотен грудей.

Ряды расстроились, жолнеры побросали оружие. Все бросились в смятении и ужасе к окопам. Но сомневаться тут было уже нечему. Распустивши свои козачьи бунчуки и знамена, войска стремительно мчались при звоне труб и литавр в широко распахнувшиеся объятия козацкого табора. Дружные, радостные возгласы тысяч голосов оглашали там воздух с прибытием каждой новой волны. Все у козаков оживилось и заволновалось.

Пораженные, безмолвные стояли поляки, не веря своим собственным глазам. Но вот прошла минута первого ужаса, и тысячи обезумевших от ярости криков огласили весь лагерь. В мгновенье все изменилось: испуганные, бледные, растерянные лица смотрели с ужасом друг на друга, толпясь беспорядочными, сбившимися массами.

– Измена, погибель! Измена! – раздавалось кругом. Только драгуны не разделяли общего ужаса: с загорающимися восторгом глазами они напряженно следили за движением рейстровых войск, прислушиваясь к родным боевым звукам, долетавшим к ним издалека.

– Клятвопреступники! Вероломцы! – сжимал в отчаянии руки молодой предводитель. – Они клялись, и такая гнусная измена! Пусть позор покроет их головы на веки веков! Но мы поляжем здесь братски, панове, один подле другого, а не отступим назад!

Паны молчали.

– Отчаиваться нечего, панове, – заговорил уже бодро, овладев собою, Чарнецкий. – Правда, гнусная измена лишила нас возможности взять штурмом их лагерь, но мы еще можем защищаться. Надо послать только гонца за помощью к гетманам, окопать лагерь, укрепиться. А когда придет подмога, о, тогда мы отплатим им за измену, – будут помнить до судного дня!

Пышная, разряженная, увешанная оружием шляхта несколько ободрилась и бросилась делать, в свою очередь, распоряжения по войскам.

А среди толпы драгун волнение все росло и росло и, казалось, достигло высшей степени. Более всех волновался молодой еще украинец в драгунской форме.

– Братчики! Друзи! Родные! – вскрикнул он вдруг, не выдержавши, и оборвал рыданием слова. Все оглянулись. Молодой драгун, забывши все окружающее, с восторгом указывал товарищам на исчезавшие в козацком таборе рейстровые войска.

– Холоп! – крикнул бешено Чарнецкий, взвизгнула сабля и опустилась клинком на голову козака. Раздался тупой лязг, и без слов упал, словно сноп, молодой козак. Еще и восторженная улыбка не успела слететь с его лица, но густая волна крови хлынула в одно мгновенье из разрубленной головы и, заливши все лицо, разлилась по земле широким красным пятном. Мрачно расступились вокруг трупа драгуны. Все замолчали и потупились. Какое–то тоскливое и тяжелое смущение охватило всех при виде первой пролившейся в лагере крови.

В это время в козацком лагере вспыхнул огонек, белое облачко покатилось кольцами по траве, и через мгновенье тяжелый грохот всколыхнул весь воздух кругом.

Страшное чудовище посылало свой первый привет.

Между тем рейстровики, проскакавши мимо польских окопов, въехали в козацкий лагерь.

Посреди широкого майдана, окруженного со всех сторон войсками, собралась вся козацкая старшина. Впереди всех сидел на белом коне сам гетман Богдан Хмельницкий. Одетый в белый парчовый жупан, с белым знаменем в левой руке и с серебряною булавой в правой, он мог бы казаться каким– то блестящим архангелом, если бы не глаза его, мрачно горевшие на суровом и темном лице. Над головою гетмана свивались и развивались малиновые козацкие знамена; бунчужные товарищи держали за ним бунчуки. По бокам гетмана, выстроив коней полукругом, помещались Богун, Кривонос, Небаба и другая старшина. Довбыши били в котлы, литавры и бубны.

Но вот показались первые лавы рейстровиков, и оглушительный, радостный возглас прокатился над всею многотысячною толпой.

Войска все вливались и вливались, затопляя и майдан, и все свободные места, и, казалось, с каждою их волной новая отвага и решимость вливались в сердца козаков.

Когда наконец все вошедшие войска выстроились стройными рядами, шесть выборных козаков отделились от них и подъехали к Богдану, держа в руках бунчуки и знамена.

– Клянемся тебе, гетмане–батьку, и всему славному товарыству, – произнесли они, торжественно кланяясь на все стороны и слагая у ног Богдана знамена и бунчуки, приходим мы под твое знамя служить церкви святой и матери нашей Украйне!

– Слава! Во веки слава! – раздался кругом воодушевленный возглас и прокатился громом по всем чернеющим рядам.

– Братья, рыцари–молодцы! – начал громко Хмельницкий, подымая свой бунчук.

Все кругом замолчали.

– Пусть будет ведомо вам, что мы взялись за оружие не ради добычи и славы, но ради обороны своей жизни и наших жен и детей. Все народы имеют свои земли, лисы имеют норы, птицы – гнезда, только несчастным козакам негде в своей родной земле буйные головы преклонить. Все отняли у нас поляки – и честь, и свободу, и веру. Это за то, что мы жизни своей не щадили, обороняя польское королевство от тяжких врагов, расширяя его пределы. Не они ли называют вас хлопами и быдлом? Не они ли замучили ваших гетманов, вашу старшину? Не они ли отдали нечестивым ваши святыни и храмы? Не они ли зверски катуют ваших братьев, и жен, и детей? О, доколе же мы будем, панове–братья, невольниками в родной земле? Бедные мученики, погибшие за край и за веру, просят вас, братья, отмстить за их страшную смерть.

– Отмстим! Поляжем! Веди нас, батьку! Гетману слава! – раздались кругом восторженные возгласы.

Шапки полетели вгору. Объятия, крики, поцелуи, слезы, проклятия – все слилось в каком–то общем, захватывающем порыве.

– Эх, бей меня нечистая сила! – ударил шапкой по земле Кривонос, когда улеглись первые порывы стихийного воодушевления. – Да клянусь своею головой, стоило пережить все наше горе, чтобы дожить до такого светлого дня!

– Веди нас, батьку! Пусти добывать лядский обоз! – закричали разом Богун, Ганджа, Чарнота, Морозенко и другие козаки, обступая Богдана.

– Веди, веди! – подхватила окружающая старшина.

– Стойте, панове, – остановил всех Богдан, – потерпите, еще осталось немного терпеть. Не выходить из–за окопов в поле! С божьей помощью условимся со своими союзниками, а тогда уже ударим наверняка.

Беспрекословно разошлись начальники к своим отрядам, исполняя строгий гетманский наказ.