Текст книги "Война"
Автор книги: Михаил Зощенко
Соавторы: Лев Славин,Николай Тихонов,Виктор Финк,Михаил Слонимский,Юрий Вебер,Семен Розенфельд,Николай Брыкин,Кирилл Левин
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 46 (всего у книги 52 страниц)
Вечером меня вызвали в штаб полка за документами. Я забрал вещевой мешок со скудными солдатскими пожитками, простился с товарищами и отправился в канцелярию полка.
Командир роты капитан Мельников, передавая мне подписанный аттестат, насмешливо проговорил:
– Ну-с, господин протестант, желаю всяческих успехов. Пиши из деревни. Спутался с Ушаковым, теперь пеняй на себя.
И затем как-то запросто спросил:
– Ты много получил за свое выступление?..
Я изумленно посмотрел на ротного. Капитан Мельников продолжал:
– Ты не продешеви. Такие вещи хорошо оплачиваются… Что же ты молчишь, собака? Ну, пшел!
В штабе полка меня встретил адъютант и провел к командиру полка.
Полковник Караганов, в туфлях, в ночной белой рубашке, сидел на походной кровати. Едва закрылась за мной дверь, как он вскочил с кровати и, застегивая брюки, подскочил ко мне:
– Ты давно, сукин сын, стал большевиком?
Я не состоял в партии. Я лишь состоял в кружке старых особцев, уцелевших от «Пулеметной горки», который возглавлял Ушаков. Какой я большевик, когда я не знал программы партии? Большевики требовали мира, роспуска солдат по домам, раздела помещичьей земли, восьмичасового рабочего дня, – за это был и я. Какой я большевик, когда я не подавал никакого заявления о приеме в партию? Но сейчас, когда командир полка спросил меня, кто я такой, я твердо и зло ответил:
– Так точно, большевик, ваше высокоблагородие.
Здоровенный удар по уху сшиб меня с ног. Я упал на этажерку с книгами и свалил ее.
– За что, ваше высокоблагородие? Не имеете права бить. Это не старый режим…
– Ты еще о праве заговорил! Вот тебе право, негодяй! – оглушил он меня кулаками. – Я тебе покажу свободу. Распустились, мерзавцы! – с трудом владея собой, кричал полковник, продолжая лупить меня.
Я закрыл лицо руками.
Пошатываясь, полковник дошел до походной кровати и тяжело опустился на нее. Немного отдохнув, он достал флягу со спиртом и прильнул к горлышку. Затем снова подошел ко мне.
– Знаешь, чего мне твоя выходка стоит? Мерзавец! Сорок лет украл. Сорок лет! Полк из-за тебя, мерзавца, приходится сдать. Вон, негодяй! – закричал он и вытолкнул меня из комнаты.
В коридоре меня ждал конвой. Взглянув на сумрачные лица солдат, я понял, в какой отпуск хотят меня отправить. Конвойные были из батальона смерти. Они молча взяли меня под руки и вывели через задний ход на двор мызы, где стоял крытый санитарный автомобиль.
– Не бежать! Пошевелишься – заколем! – угрюмо бросил один из них с нашивками вольноопределяющегося.
В Двинске меня сдали начальнику крепостной тюрьмы.
В тюрьме меня три дня продержали в одиночке, а на четвертый вызвали к начальнику тюрьмы.
– Читал, читал, молодой человек, о ваших подвигах. Для начала неплохо. Если и впредь так будете преуспевать, то… – показал он на горло, – веревка вам обеспечена… Ну, что же мне с тобой делать? Впрочем, посиди, а там видно будет.
Посадили меня в камеру № 8. Это была огромная, со сводами, комната.
Едва за мной закрылась дверь, как заключенные вскочили с нар и радостно закричали:
– А, новичок! Свеженький!
– Из какого полка будешь, браток?
– Ты ли это, чертова голова? – раздалось с верхних нар.
Оттолкнув обступивших меня солдат, бесценный друг и приятель Ушаков сгреб меня в объятия и, крепко сжимая, сказал:
– Ну, поздравляю тебя! Сдал ты экзамен на большевика.
Ночью мы долго не могли заснуть. О многом мы переговорили в эту ночь. Под утро я спросил Ушакова:
– Ушаков, а ты давно в партии?
– С двенадцатого года.
– Шесть лет? А в полку много членов партии?
– А ты как думаешь? Есть. Хватит. При мне их было много, а сейчас наверное еще больше…
– Но почему же я не видел их?
– Чудак ты. Что же, ты хочешь, чтобы большевик повесил на грудь плакат и всем говорил, что он большевик? Да тогда бы нас всех, как цыплят, переловили.
Ушаков отвернулся и быстро заснул, а я долго не мог сомкнуть глаз.
Не проходило дня, чтобы тюрьма не пополнилась солдатами. В 5-й армии не было воинской части, которая не имела бы в тюрьме своих «представителей». В шутку солдаты величали себя «депутатами», а тюрьму – «армейским комитетом солдатских депутатов». Действительно, двинская тюрьма явилась для нас школой, курсами большевизма.
Когда я пришел в камеру, в ней сидело пятьдесят восемь человек; к концу июля в ней уже было девяносто два. За неимением мест на нарах, мы по очереди спали на полу. Всех, кто попадал в тюрьму, мы встречали как единомышленников.
Неунывающий Ушаков спрашивал:
– Братва, хотите знать, когда нас выпустят из тюрьмы?
– Когда?
– Когда в тюрьму вся армия переберется, а этого недолго ждать.
Но иногда сдавал и Ушаков. Забьется на нары и сидит грустный и задумчивый, ни с кем не разговаривая.
Тут наступала наша очередь утешать его.
Газеты в тюрьму попадали редко. Но мы и без них знали, что делается на свете. О крахе июльского наступления мы узнали от арестованных на другой же день.
В камере установилось правило: кто раньше проснется, тот должен лезть в окно узнавать, что делается на тюремном дворе. Когда солдат взбирался на окно, мы спрашивали:
– Ну, как, держатся еще котелки?
– Держатся, ребята, держатся.
А это означало, что в воротах по-прежнему стоят преданные Временному правительству часовые из батальона смерти.
После приезда Керенского 4-я особая дивизия, очищенная от смутьянов, была признана боеспособной. Она должна была идти в наступление вместе с батальонами смерти.
С оркестрами музыки, красными знаменами выступала дивизия на фронт.
Стянутая со всего фронта артиллерия несколько часов молотила по немецким окопам. Такой артиллерийской подготовки солдаты не видели за все время войны.
В десять часов утра в атаку кинулись батальоны смерти. Вслед за ними должна была броситься на врага и доблестная 4-я особая дивизия. Ко тут случилось то, чего не предусмотрели генералы.
Дивизия пропустила батальоны смерти, заняла окопы и остановилась. Из штабов армии, корпуса, дивизии летели в полки грозные приказы с требованием наступать, Все было напрасно. Тогда дивизии был предъявлен ультиматум. Если полки не выступят, не поддержат окопавшихся у немецких проволочных заграждений батальонов смерти, артиллерия откроет огонь по дивизии. Но не помог и ультиматум. Тогда, чтобы устыдить «трусов», «изменников», офицеры дивизии одни бросились в атаку. Но солдаты не пошли за ними. Тогда командование корпуса отдало приказ отвести дивизию в тыл. Полки не подчинились этому распоряжению. Идти в тыл – это значило быть обезоруженными и расстрелянными.
Дивизия получила второй ультиматум – в двадцать четыре часа очистить окопы. И в виде устрашения было выпущено несколько шестидюймовых снарядов по окопам.
Но солдаты, засев у бойниц, держали фронт, зорко следили за немцами, наблюдавшими за этим удивительным поединком.
Командование выпустило около сотни снарядов по своим окопам и перенесло огонь на немцев. Не хотите уходить, – хоть фронт держите.
Но нам и в голову не приходило изменять родине, переходить к немцам, как об этом писали эсеровские и меньшевистские газеты, распространяя о солдатах особой дивизии уйму небылиц.
Они, например, называли день и час, когда дивизия в полном составе и с развернутыми знаменами перейдет к немцам и этим оголит фронт, предаст интересы революции.
Назначенный день, когда дивизия должна была уйти к немцам, давно прошел, а особая дивизия все еще продолжала оставаться в окопах. Она не только не покинула позиций, а отразила несколько яростных атак немцев, решивших воспользоваться нашими неурядицами, захватила около сотни пленных и большие трофеи.
На другой день пленные были отправлены в Двинск как доказательство нашей боеспособности. Солдатам интересно было знать, как отнесутся к их «сюрпризу» командование и меньшевистский комитет армии.
Но меньшевик – все меньшевик. И не зря в особой дивизии слово «меньшевик» стало потом ругательным. Командование армии и комитет приняли пленных, трофеи, а через два дня в газетах этих господ мы читали:
«ГЕРМАНИЯ НАКАНУНЕ КРАХА
Вчера в расположение Н-ской стрелковой дивизии перебежало 98 голодных немецких солдат. Пленные в один голос заявляют, что продовольственное положение Германии катастрофическое. Германия накануне краха, бунты и восстания грозят взорвать кайзера Вильгельма».
Мы не верили своим глазам. Как же это так? Ошиблась, что ли, редакция газеты? В тот же день в Двинск были командированы ходоки с опровержением. Как же можно так врать?
– Почему врать? – холодно спросил председатель армейского комитета кадет Виленкин.
– Так ведь не перебежали немцы, а в бою мы их захватили. Понимаете, в бою… Во время штыковой атаки.
– А почему вы думаете, что газеты именно о вас писали?
– Девяносто восемь пленных захватили мы, и в газете столько же указано…
– А в Н-ской дивизии столько же в плен перебежало… – серьезно отвечал Виленкин. – В армии не одна ваша дивизия, и вы не можете всего знать…
На Северном фронте переменыПосле неудачного июльского наступления под Двинском, в котором 5-я и 12-я армии растеряли все свои отряды смерти, Северный фронт продолжал оставаться на своих прежних позициях.
Августовский рижский прорыв, занятие немцами Риги на несколько дней всколыхнули тыл России. В сводках штаба верховного главнокомандующего снова замелькали названия городов, крупных железнодорожных станций, сел, местечек, сдаваемых немцам. А потом на Северном фронте снова наступило затишье.
Лишь одни неугомонные разведчики по-прежнему чего-то усиленно искали. Чего они искали и искали ли они вообще чего-нибудь, – на этот вопрос вряд ли кто мог ответить. Нужно же было чем-нибудь заполнить военные сводки штаба верховного главнокомандующего.
Рижский прорыв, когда усталая, неспособная к войне, разбитая, отравленная газами 12-я армия в несколько дней отдала немцам целую область, пододвинув фронт к Петрограду, показал, что при существующем в России положении солдаты воевать не будут, они не знают, за что они должны умирать.
Но все это никого и ничему не научило. Отравленных газами солдат, у которых часто не было противогазов, солдат, все же огрызавшихся, солдат, показавших во время рижских боев, что они могут драться, если захотят, если будут знать, за что они дерутся, солдат, которых предали свои же командиры, – этих солдат, с легкой руки Керенского, тыловые люди окрестили трусами, изменниками, предателями, а офицеров, сознательно подготовивших сдачу Риги, возвели в героев, в мучеников.
Стоял сентябрь. Холодало. Ветер гонял по облысевшим окопам желтые листья, нарушая лесной покой Деркульских высот.
От листьев в окопах – мягко. Взводы несли караулы, проводили на постах у бойниц положенное приказами время и уходили в дырявые землянки, блиндажи.
Людям надоело бесцельное сидение в окопах: им до тошноты опротивела сонная, начавшая уже входить в норму фронтовая жизнь: они бредили семьей, тосковали по земле.
И все же они не бросали окопов. Усталые, раздраженные, они знали, что, уйди они с позиций, фронт будет оголен. Но они слишком любили свою родину, свое отечество, чтобы открыть фронт, изменить родине.
О четвертой зиме не думали. Все почему-то были уверены, что на этот раз не придется зябнуть в окопах.
Многие части, не надеясь да Керенского, который к этому времени был уже председателем Совета министров и верховным главнокомандующим русской армии, стали заключать с немцами перемирие.
Не были забыты и двинцы. Полки помнили нас и принимали все меры к нашему освобождению.
В меньшевистский армейский комитет стали посылаться вооруженные делегации с требованием немедленного освобождения нас из тюрьмы. Это и решило нашу судьбу.
В середине сентября мы были на свободе.
Пошли мы с Ушаковым в родной полк. Куда же мы еще могли идти?
Дорогой мы карабкались на телеграфные столбы, деревья, поправляли провода, исправляли линию – так соскучились мы по работе.
Вечером ввалились мы в блиндаж роты связи. Разве думали мы, что нам когда-нибудь удастся вернуться в родной полк?
Точно именинники ходили мы по окопам, землянкам.
Большие перемены произошли в полку. Но капитан Мельников по-прежнему командовал ротой связи. Наш приход очень огорчил его. Чтобы сбыть нас с рук, он выхлопотал нам у командира полка по месячному отпуску. Поблагодарив капитана за заботу о нас, мы остались в роте.
Первое, что мы сделали, – это связались с двинской военной организацией большевиков. А потом взялись за перевыборы полкового комитета. Ушаков был избран комиссаром полка, Ступин – председателем полковой организации, большевиков и председателем особой комиссии по контролю за командным составом.
Затем послали специальную делегацию от полка в Петроград, в Центральный исполнительный комитет Советов с требованием брать власть.
С немцами решили, заключить перемирие. Целыми днями заседал полковой комитет, вырабатывая условия перемирия. Текст условий поручили составить мне.
Сначала я думал, что комитетчики шутят. Как мирный договор?.. Да я ни разу за свою жизнь мимо – министра иностранных дел не проходил, а тут на тебе…
– Вы что, белены объелись, ребята?.. Да из меня министр – как из ухвата ружье…
– Ничего, ничего. Министру мы бы и не поручили такого дела… Статьи строчил? Сочинишь и мирный договор…
– Но откуда я знаю, как его сочинять?.. Что вы на самом деле?..
– А мы тоже не знаем…
Тогда, я стал грозить, что если меня не освободят от обязанностей полкового министра иностранных дел, я сбегу в Двинск. Но мои угрозы только вызвали смех. Обозленный, я сгреб шапку и ушел к себе в землянку. Думал я, думал, как составить мирный договор, но так ничего и не придумал, направился к выходу. У дверей стоял караул. Оказывается, хитрые комитетчики, видимо, не совсем уверенные в моем прилежании, постановили: держать меня в землянке до тех пор, пока не сочиню договора. Сраженный непреклонным решением товарищей, я взялся за перо.
«Мы, особый демократический полк, порвавший со старым режимом и отвергая всяческие аннексии и контрибуции, желаем вступить с вами, товарищи немцы, в мирные добрососедские отношения на нижеследующих условиях:
(Вокруг слов «товарищи немцы» разгорелись страстные дебаты: одни предлагали – «граждане германцы», мотивируя тем, что в Германии не было еще революции и немцы могут обидеться, если их назовешь товарищами; другие, наоборот, заявили: «Ничего, пускай привыкают. Не было революции, так будет». Остановились на «гражданах».)
1) С подписанием перемирия не вести на фронте никакой стрельбы, свободно – днем и ночью – передвигаться в окопах.
2) Производить регулярный обмен газетами.
3) Так как немецкие братья страдают по части недостатка продовольствия, мы предлагаем устроить меновой пункт, где бы солдаты могли обмениваться всякого рода продуктами и товарами.
4) Свято и нерушимо соблюдать данный договор. Срок договора – три месяца.
5) Под настоящим договором со стороны, германской армии должен подписаться командир полка и приложить круглую полковую, с орлом, печать, а со стороны русской армии договор подписывают: командир полка, комиссар и полковой комитет. Печать кладется, за отсутствием новой, старая, круглая, с орлом, но без короны.
– Ну вот, а еще говорил – не министр, – довольно отзывались комитетчики. – Под таким договором и настоящему министру подписаться не стыдно…
После этого полковой комитет засел за сочинение особого письма к немецким солдатам. В письме мы хотели без всякой дипломатии сказать им все, что мы думаем.
Передать это письмо наши представители должны были так, чтобы об этом не пронюхали немецкие офицеры.
По-русски письмо звучало так:
Парламентеры«Дорогие товарищи немцы!
Какие у вас новости? Становится холодно. Неужели мы с вами будем и эту зиму торчать в окопах? Неужели вам еще не надоело воевать? Делайте и у себя революцию. Но каких же пор вы будете терпеть своего сухорукого кайзера Вильгельма, который, хоть и король, но такой же подлец, как наш царь Николашка? Гоните его в три шеи, меньше слушайте ваших офицеров, – все они шкуры барабанные, которые во сне царя видят и ждут орденов.
Товарищи и братья! Вам, наверное, также хочется домой. Втыкайте штыки в землю. Не стреляйте, и мы тоже стрелять не будем.
Посылаем вам большевистские газеты. Читайте их.
Мы слышали, что у вас туго с хлебом. Так вот мы можем выручить вас. Хлеба у нас и сахару много. Становитесь на нашу сторону – тогда будете сыты. Итак, за дело!
Революционные солдаты-большевики,
ваши братья и товарищи».
Немецкое командование вычеркнуло из соглашения пункт об обмене газетами и подписало договор.
Наши представители заупрямились. На этот пункт мы возлагали большие надежды. Вычеркивая пункт о газетах, немецкое командование обезоруживало нас. Как же мы будем вести среди немецких солдат агитацию?
Забрав договор, наши представители заявили, что они тоже подумают, что им делать с ним, и перенесут этот вопрос на заседание полкового комитета.
После горячих споров, продолжавшихся целую ночь, полковой комитет вынес решение попытаться еще раз уломать немецкое командование. Если оно и на этот раз будет упорствовать, – подписать договор. Черт с ними! В крайнем случае газеты мы и без договора как-нибудь будем доставлять немецким солдатам.
В качестве делегатов для переговоров с немцами полковой комитет выделил Чабана, Ступина и меня.
В окопах мы подняли привязанный к винтовке белый флаг, давая немцам знать, что парламентеры 16-го особого полка хотят снова встретиться для переговоров.
В немецких окопах ни души. Напрасно мы махали флагом, – все безрезультатно. На первый взгляд окопы казались вымершими. Но это только так казалось. На самом деле у каждой бойницы лежал солдат-снайпер. Этот немецкий снайпер вездесущ. Шевельнется солдат не так, как следует, высунется из окопа, и вот он уже валится с раскроенным черепом. Солдаты не любили немецких снайперов, звали их мясниками и беспощадно расправлялись с ними, когда они попадали в плен.
Время шло, а немцы все еще не отвечали на наше приглашение встретиться.
– К начальству побежали… У начальства разрешения пошли спрашивать – недовольно заметил Чабан.
Наконец, белое полотнище, прикрепленное к черному древку, заполоскалось над немецкими окопами.
Вылезая из окопов, Ступин сострил:
– Знаете, почему они так долго не отвечали?
– Ну?
– Флаг делали. Ждали, когда на древке черная краска высохнет. Мы им оторванным от рубахи боком трясли, а они настоящим флагом…
Но нам сейчас было не до Ступинских каламбуров, на которые он был превеликий мастер. Как-никак, мы шли к немцам, к нашим врагам, не раз подводившим нас. И на этот раз, уходя из полка, мы, на всякий случай, привели роты в боевую готовность.
У немецких окопов нас встретил худой офицер с моноклем и хлыстом в руке. Взяв под козырек, он чинно поклонился.
Мы думали, что он сразу же поведет нас к командиру полка, но вместо этого двое немецких солдат подали нам по черному платку.
Я попросил Ступина, чтобы он спросил у офицера, что все это значит.
– Офицер говорит, что надо завязать глаза.
Мы с Чабаном запротестовали. Зачем завязывать глаза? Что это за унижение? Этак немцы нас могут черт знает куда завести. С парламентерами так не обращаются. Мы уйдем обратно, и война будет продолжаться.
Ступин сказал офицеру, что уполномоченные полка возмущены таким отношением и требуют, чтобы их вели, как подобает, с открытыми глазами.
Офицер замотал головой, что-то забормотав.
– Что он лопочет?
– Он говорит, что господа парламентеры должны подчиниться…
Скрепя сердце, пришлось уступить. Нам завязали глаза, и мы, держась друг за друга, проклиная тот день и час, когда нам впервые пришла мысль о братании, побрели за немцами.
Отправляясь к немцам, мы, грешным делом, думали, что нам удастся поговорить по душам с солдатами, посмотреть, как они живут, как укреплены немецкие окопы. А сейчас нам придется довольствоваться лишь одной командирской землянкой.
Недовольный таким оборотом дела, я спросил следовавшего за мной Чабана, как он себя чувствует.
– Як карась на сковороди, – мрачно буркнул Чабан.
Сколько времени блуждали мы по немецким ходам сообщений, не знаю, но нам казалось, что немцы просто одурачили нас. Они ведут нас – в тыл, и там, возможно, расстреляют как русских агитаторов.
Но вот мы, налетев друг на друга, остановились.
Мягкий звон шпор, голоса людей. Куда мы пришли? И почему остановились? Чьи-то холодные руки коснулись моего затылка. Повязка упала с моих глаз, я увидел тучного старого полковника с железным крестом на груди. Он сидел в окружении офицеров, внимательно рассматривал нас сквозь круглые стекляшки монокля. Удивило нас еще и то, что чисто выбритые щеки их украшали глубокие порезы фехтовальных шпаг.
Толстый офицер, по всей видимости командир полка, предложил нам снять шинели. В этой обстановке, в обществе вылощенных немецких офицеров, мы растерялись. Я пожалел, что мы не пригласили немцев к себе.
Мы молча сидели несколько минут, рассматривая друг друга, не зная, с чего начать щекотливый разговор.
Молчали и немцы. Они курили толстые сигары и в упор рассматривали нас.
Открылась дверь в землянку, вошли с подносами в руках два солдата. Выдвинув два запасных стола, они стали накрывать их. Не прошло и пяти минут, как на столах появились ветчина, колбасы, селедки, дичь, фрукты, белый хлеб и вино.
«Уж не для нас ли они так стараются? – мелькнуло в голове. – Но откуда у них ветчина, колбасы, селедка? Нам все время говорили, что в Германии голод, солдаты сидят на одном картофеле, а на поверку выходит…»
Накрыв стол, денщики удалились. Полковник фон-Корф медленно поднялся и жестом гостеприимного хозяина пригласил нас к столу. Мы переглянулись. Вот-те и раз! В наших инструкциях насчет обеда ничего не было сказано. Кроме того, мы не знали, как держать себя с господами офицерами, как обращаться с ножами, вилками, ложками, салфетками и тонкими бокалами. Возьмешь такой стакан в руку, – от него, пожалуй, ничего не останется. Нет, уж лучше отказаться. Я толкнул Ступина в бок, велел ему поблагодарить хозяев и сказать, что мы только что позавтракали.
– Господин полковник говорит, – перевел Ступин, – что он долго жил в России, знает русские обычаи и просит господ солдат разделить с ним трапезу.
Полковник явно издевался над нами. Поблагодарив его, мы сказали, что сыты, не хотим, а лучше посидим так. Но не сдавался и полковник. Посоветовавшись, мы с неохотой направились к столу. Но, прежде чем сесть, нам предложили вымыть руки.
На кухне блиндажа мы остались одни с денщиком. Ступин спросил его, когда они сделают революцию.
– Ой, геноссе, геноссе… Ленин… большевик… – озираясь по сторонам, залопотал денщик.
Я решил, что настало время действовать, и без долгих слов вынул из кармана сахар, банку консервов, пачку газет и писем к немецким солдатам и сунул все это денщику. Тот вытаращил глаза.
Ступин по-немецки сказал:
– Бери, бери, это газеты, которые издает геноссе Ленин. Только не жги, а солдатам передай…
Денщик схватил подарки и газеты, проворно сунул их под матрац.
После этого мы сразу почувствовали себя гораздо увереннее.
Офицеры поднялись и чинно усадили нас за стол.
Угощая нас, полковник на ломаном русском языке сказал:
– О, этот русски обычай… Три раза приглашал к столу, и на четвертый садится… Кароший русский обычай, кароший…
Ступин объяснил полковнику цель нашего прихода и сообщил о нашем желании обмениваться газетами.
Полковник, внимательно выслушав Ступина, потряс головой и что-то долго и горячо доказывал ему на немецком языке. Я попросил Ступина перевести ответ.
– Полковник говорит, что не видит в этом никакой необходимости. Солдаты полка не знают русского языка, а брать газеты для того, чтобы употреблять их на хозяйские нужды, он считает обидным для русских газет. Он любит Россию, куда собирается приехать сразу же после окончания войны…
Этого еще не хватало! У нас от своих благородий не продохнуть. Уж мы как-нибудь одни проживем.
Стало ясно, что дальнейшие разговоры о газетах бесполезны. Пришлось подписать договор о перемирии без пункта об обмене газетами.
Простившись с нами, полковник пожелал нам счастливого пути и вышел из землянки. Сопровождавший нас офицер, укрепив свой монокль, снова подал нам черные платки.
– Чего вы так долго?.. А мы было хотели вылазку делать… – спрашивали нас, когда мы очутились в своих окопах…
Но нам было не до разговоров. Мы спешили в полковой комитет, чтобы доложить о нашем путешествии по окопам врага.
