Текст книги "Война"

Автор книги: Михаил Зощенко

Соавторы: Лев Славин,Николай Тихонов,Виктор Финк,Михаил Слонимский,Юрий Вебер,Семен Розенфельд,Николай Брыкин,Кирилл Левин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 52 страниц)

– Глебов, ты где, стервец, был? – встретил меня взводный.

– В лавочку ходил, господин взводный, – скрывая свою веселость, ответил я.

– Разрешение у отделенного командира на отлучку просил?

– Никак нет, господин взводный.

– Три наряда вне очереди на кухню получи. Отлучишься еще без разрешения – на губу сядешь.

Я слушал взводного и торжествовал. Недолго вам теперь, господин взводный, осталось мучить меня.

В тот же день вечером меня вызвали к командиру роты. Во взводе всполошились: зачем бы мог Глебов понадобиться угрюмому капитану Мельникову?

Но я не унывал. На расспросы товарищей отвечал, что не знаю, а сам при этом хитро и многозначительно улыбался.

– Ваше высокоблагородие (особые полки по титулованию были приравнены к гвардейским частям), рядовой Глебов явился, – молодецки хлопнув каблуками, представился я ротному.

Капитан Мельников сумрачно посмотрел на меня и сухо спросил:

– Рядовой Глебов, устав воинской службы проходил?

– Так точно, проходил, ваше высокоблагородие.

– Так вот, за нарушение устава отправляйся на тридцать суток на гауптвахту.

Ошеломленный, стоял я перед ротным, ничего не соображая. Когда я нарушил устав? Где? Час от часу не легче. Неужели взводный снова наябедничал?

– Можешь идти, – так же сухо буркнул ротный.

Обескураженный свалившимся на меня новым несчастьем, я понуро поплелся к выходу.

– Отставить! – загремел капитан. – Ты как, подлец, пошел? Устава не знаешь?

Пришлось вернуться, вытянуть руки по швам, стать в струнку перед капитаном, сделать поворот и, четко отбивая шаг, выйти.

В этот же день меня под усиленным конвоем отвели на гауптвахту в одиночную камеру.

Все это так меня потрясло, что временами казалось, будто все это происходит во сне. Я сидел на гауптвахте, не зная, за что сижу. Я никого не оскорбил, ничего не украл, ничего не сделал плохого.

И все же я не терял надежды. У командира полка много дел, он еще не прочел моего заявления. Но настанет день, когда он его прочтет, расследует мое дело, вызовет меня к себе, внимательно выслушает и достойно накажет взводного.

Так прошло тридцать дней.

В день освобождения меня под конвоем доставили в казармы и сдали взводному.

– Ну, господин кляузник, будешь в другой раз на меня командиру полка жаловаться?.. Сволочь! Прими три наряда вне очереди на кухню да сапоги мне вычисти!..

Вечером, рассказав все товарищам по взводу, я узнал причину моего наказания.

– Одно слово – деревня ты, Глебов, – говорили мне товарищи. – Ну кто же подает жалобу командиру полка? Эх, ты, чубук, чубук! Устав забыл! Кто допекал тебя? Взводный. Ему нужно было и жаловаться…

Только теперь мне стало ясно, что нет в царской армии правды, а нам, солдатам, нечего ждать от офицера справедливости…

Пусть теперь меня взводный хоть до смерти замучает нарядами, – я все равно уже никому не пожалуюсь. Не у кого искать правды, некому и жаловаться.

Горькие мечты о чудесных заморских странах, о больших веселых городах, об Эйфелевой башне – все, все было испоганено. Я жалел, что попал в особые полки, хотя нас хорошо кормили, одевали во все суконное и звали малиновыми юнкерами, но здорово донимали муштрой.

С зари до темной ночи мы только и делали, что учились ходить сначала повзводно, затем поротно, потом побатальонно, а в заключение нас учили маршировать целой дивизией. Это было какое-то умопомешательство. От криков «ура» мы совсем охрипли. От топота ног тысяч солдат гудела земля и дрожали стекла в бараках.

Временами казалось, что если так будет продолжаться и впредь, мы по колени сносим ноги.

Кресты

Перед отправкой за границу бригадный снова навестил нас. Полк выстроили, как это водится в таких случаях, на лагерном плацу. Саперы приволокли огромный сосновый столб и поставили его посреди плаца «на попа».

Старые, видавшие виды солдаты ломали головы, что бы все это значило. Может быть, лазить на столб заставят? Солдат – лицо подчиненное; что прикажут, то и будешь делать.

Бригадный генерал, покручивая тонкие усики, важно прохаживался по плацу. Его превосходительство обдумывал речь. Наконец, генерал одернул китель, вскинул бабьими плечами и, приподнявшись на носки, звонко крикнул:

– Братцы, перед нами столб. Обыкновенный… – (Наклон головы в сторону командира полка). – Какой столб, полковник?

– Сосновый, ваше превосходительство!

– …сосновый столб. Но представьте, что это не сосновый столб, а наш враг, немец. Его императорское величество государь император приказал нам с вами этот еловый столб сбить. А что требуется для того, чтобы этот столб сбить? – Генерал прошелся вокруг столба. – Для этого нужно посильнее грохнуть по столбу. Собрать всю русскую силу-матушку, получше приноровиться и грохнуть. Да так грохнуть, чтобы у столба, то бишь у немца, искры из глаз посыпались. – Генерал, довольный удачными сравнениями, прошелся по фронту. – Теперь возникает другой вопрос: а откуда лучше ударить по столбу? Я не знаю, откуда, – кокетничал генерал, пожав плечами.

На плацу было так тихо, что слышно было, как ветер перекатывал по земле прошлогодние высохшие листья.

Затем тысячи глоток дружно выдохнули:

– Где прикажут, ваше превосходительство.

Генерал расцвел:

– Так, так, правильно, молодцы. Солдат так и должен отвечать. Солдат должен выполнять только то, что ему прикажут. А думать за него будут его командиры… Так вот, государь император и наши доблестные союзники нашли, что лучше всего и удобнее всего по этому столбу, то есть по врагу, грохнуть с Западного фронта. Теперь ясно, братцы, почему государь император отправляет вас за границу?

Командир полка, полковник Караганов, свирепо взмахнул руками. Со стороны можно было подумать, что командиру полка стало душно и он ловит воздух. Командир подал команду кричать «ура». Солдаты дружно рявкнули, как будто бы теперь, после такого исчерпывающего доклада, им стало все понятно. А на самом деле мы так ничего и не поняли.

Бригадный поблагодарил за службу, приказал прокричать еще троекратное «ура» в честь государя императора, затем, лукаво щуря глаза, погрозил:

– Смотрите, братцы, не подкачайте. Во Франции вы должны показать себя. И так показать, чтобы любая француженка, взглянув на вас, таких орлов… гм… гм… подумала. Поняли меня?

– Так точно, ваше превосходительство, – заржал полк.

Через три месяца нас, одетых в тщательно подогнанные гимнастерки, брюки, хромовые сапоги и легкие шинели офицерского сукна с малиновыми погонами, повезли в Архангельск на пароходы.

Не доезжая сотни километров до Архангельска, дивизию неожиданно повернули обратно.

Первая бригада, погруженная на пароходы, была потоплена немецкими подводными лодками. Напуганное начальство погнало нас под Ригу.

Там 4-ю особую дивизию бросили в наступление на знаменитую «Пулеметную горку». Горка была сильно укреплена, имела восемнадцать рядов проволочных заграждений, по которым был пропущен электрический ток, и несколько рядов окопов. Военные авторитеты считали ее северным Верденом.

Командующий 12-й армией, генерал Радко-Дмитриев, решил взять горку. Наступление было назначено на 25 декабря 1916 года. Генерал хотел преподнести царю сюрприз к счастливому 1917 году.

Взять «Пулеметную горку» было решено ночью, внезапным штыковым ударом, без единого артиллерийского выстрела.

Когда храброму, но бестолковому генералу Радко-Дмитриеву сообщили, что «Пулеметная горка» сильно укреплена, имеет восемнадцать рядов проволочных заграждений, десятки пулеметов, что укрепленный район залит бетоном и железом, генерал ответил:

– Это пустяки. Плохо вы, господа, знаете русского солдата. Мы бедны артиллерией, еще хуже у нас обстоит дело со снарядами. А пукать так, чтобы спугнуть немцев, я не намерен. Горку нужно взять внезапно, атаковать по-суворовски… Остальное, господа, доделает русский штык-молодец.

Стоял тринадцатиградусный мороз. С моря дул злой, острый ветер, он обжигал лицо, леденил дыхание, и руки примерзали к заиндевевшим винтовкам.

Запорошенные снегом, сгорбившиеся, пробирались мы цепочкой, толкая друг друга, по ломаным ходам сообщения на позиции. Кругом все было подернуто инеем. Забеленные ходы сообщения, белые деревья, кустарники и заиндевевшие солдаты. Среди этой мертвой белизны молча пробиравшиеся солдаты походили на мертвецов.

Морозную тишину ночи нарушали лишь стуки котелков, тяжелые хрипы людей, да приглушенные окрики офицеров.

Мы шли около получаса по ходам сообщения, а нам казалось, что им не будет конца, снежный марш будет длиться вечно.

То и дело из густой растянувшейся на многие километры живой цепи кто-нибудь выпадал. Замерзающий солдат, точно скошенный, бесшумно валился на землю. Цепь останавливалась. К упавшему подходил офицер, и если солдат еще дышал, его оттаскивали куда-нибудь в нишу, где и оставляли до прихода санитаров, а если он был мертв, его выбрасывали на край хода сообщения, чтобы не мешал. Пробка рассасывалась, и снова приглушенный стук котелков, вздохи, причитания давали знать, что снежный марш продолжается.

А солдаты все шли и шли. Казалось, мы обречены на это вечное движение по глубоким ходам сообщения.

Но, оказывается, бывают концы и ходам сообщения. Наш ночной марш как-то внезапно оборвался. Мы вышли в просторные, с надежными деревянными козырьками окопы, до отказа набитые солдатами.

Приглушенная команда «стой». Рота остановилась. Нам было приказано подтянуться к левой стенке окопа, чтобы дать дорогу соседней части.

Выполняя команду, я вместе с другими подался назад.

– Тише ты, земляк, нос отдавишь, – и кто-то толкнул меня в спину.

Оказывается, позади нас были люди. Запорошенные снегом, они слились с левой стенкой окопа.

– Плотнее прижимайтесь, плотнее, – неслось по окопу.

Мы еще подались назад и убедились, что сзади нас, вдоль окопа, может быть на многие версты стоят с, винтовками за плечами солдаты.

А из ходов сообщения, точно из пропасти, звякая котелками, шли все новые и новые взводы, роты и батальоны.

Войдя в окоп, они выстраивались. Глухая команда. И новая партия людей, матерясь и наступая на окоченевшие ноги, жалась к нам.

Скоро в окопе не было; ни одного свободного уголка. Солдаты сидели в нишах, прильнув к бойницам, грудились у пулеметных гнезд и стояли в ходах сообщений. Прошло несколько минут. Снег забелил серые папахи солдат, подравнял провалы, и после этого даже искушенный человек не мог бы сразу догадаться, что пред ним не изрезанная кочками и буграми равнина, а забитый людьми окоп.

Временами кто-нибудь из солдат, не выдержав холода, внезапно оседал. На месте упавшего образовывался небольшой провал, затем люди снова смыкались.

Я стоял, не шевелясь, затерявшись в этом людском море, и молил бога или черта, всех, кого придется, чтобы они надоумили немцев открыть по окопам артиллерийскую стрельбу и тем прекратить наши мучения…

Казалось, что еще час такого стояния, и мы сойдем с ума и, не ожидая приказа о выступлении, выскочим из окопов и полезем на «Пулеметную горку».

Внезапно какая-то теплота охватила меня. Я долго не мог понять, что все это значит, кто меня так подогревает. А затем я увидел залитые солнцем зеленые поля, лес, свое родное село, старушку-мать.

Я шел с матерью по густой луговой траве и что-то рассказывал ей. И вдруг увидел березку – тоненькую, тоненькую, дрожащую всеми своими молодыми листьями. И очень ясно услышал звонкое ее дыхание.

– Иди, отдохни, – сказала мать.

И я пошел, но не успел я сделать и шага, как кто-то схватил меня за руку.

– Выходи, выходи в атаку, в атаку… – неслось по окопу.

Солдаты, карабкаясь по навесу, бревнам, лезли из окопов.

Что же это такое?.. Началось. А где же артиллерия? Почему молчат наши пушки?

Приглушенный свист пронесся по окопу.

– За мной! – услышал я голос взводного.

Сотни людей нашей роты оторвались от оставшихся позади нас солдат. Подался и я вместе с ними.

Стоявшая в окопах позади нас цепь отделилась и торопливо полезла вслед за нами из окопа.

По ходам сообщения текли все новые и новые цепи особцев. Они без суеты, спокойно занимали окоп и ждали команды, чтобы ринуться вслед за нами.

Очутившись за бруствером окопа, я, по примеру других, кувырнулся сразу на снег. И, прежде чем ползти к «Пулеметной горке», огляделся.

Все кругом было; черно. А там, дальше, в сотне шагов от окопов сверкал, цвел, переливался всеми цветами радуги колкий снег.

Но вот застывшая чернота пришла в движение и поползла к немецким окопам. Десятки тысяч бойцов, выбравшись из окопов, залегли, скрыв от моих глаз снег.

«Пулеметная горка» была утыкана редкими деревцами и походила на огромный пасхальный кулич.

– Передайте по цепи, сейчас будет атака… передайте по цепи, сейчас будет атака… – зашипело вокруг меня. Это по цепям передавалось приказание командира полка.

Не успел я передать первое приказание, как уже по цепи катилось другое:

– Приготовиться. «Ура» не кричать. Приготовиться. «Ура» не кричать…

И немного погодя:

– Вставай! Поднимайся! Живее! – снова затряслось вокруг меня.

Я бросился вместе с солдатами особой дивизии к «Пулеметной горке». Кругом меня все бежало. Бежали люди, бежали кусты, деревья, даже кочки, казалось, не отставали от нас.

Но почему же молчит горка? Спят немцы, что ли? Пусть бы они подольше молчали…

Страшный взрыв потряс все кругом. Молчаливая горка вдруг вздрогнула и выбросила в нашу сторону столбы огня, дыма. Горка колотилась словно припадочная. От свиста пуль, от выстрелов звенело в ушах, а мы все молча бежали вперед, к дымившейся горке.

Было так холодно, что мои руки примерзли к заиндевевшей винтовке. Тогда я взял винтовку подмышку, засунул руки в рукава и побежал за товарищами к проволочным заграждениям, к горке, которую в этот момент вряд ли кто-нибудь стал бы сравнивать с пасхальным куличом или тем более с просфорой. Теперь она показалась зловеще большой.

Одна мысль владела в этот момент мною: только бы уцелеть, только бы добежать до горки, только бы остаться целым. Только бы жить, жить, жить…

Вокруг меня падали товарищи. Бежит, бежит боец, а потом вдруг, словно озоруя, возьмет и сделает коленце. Другие падали, не сгибая колен. Третьи, прежде чем упасть, вертелись волчком.

Но больше всего падало с поклонами. Бежит, бежит боец и вдруг низко, низко, до земли, поклонится немецким окопам.

Вместо упавших сейчас же вырастали новые солдаты. Пробежав несколько шагов, эти другие, во всем копируя товарищей, тоже падали. Мы наскочили на что-то холодное и острое. Немецкая колючая проволока. Но что с ней делать?

– Ножницами, ножницами. Режьте, сукины дети, ножницами… – услышал я.

У каждого из нас висели ножницы у пояса, но, добежав до проволоки, мы не знали, что с ней делать.

– Ну, что стоите? Режьте!

Бросив винтовку, я стал резать проволоку и обрадовался. Закоченевшие руки вдруг так ловко заработали, будто не было мороза и холода.

И (уже не мороз Допекал нас, а жара. Хотелось сбросить шинель, фуражку и остаться в одной гимнастерке.

Скоро широкий проход, похожий на ворота, открылся перед нами. Мы хлынули в него с криками «ура». Но, пробежав несколько шагов, натолкнулись на новый ряд проволочных заграждений. Тут мы вспомнили, что вокруг «Пулеметной горки» восемнадцать рядов проволочных заграждений. Через некоторые из них пропущен электрический ток. Значит, нам еще изрядно придется поработать ножницами, прежде чем мы доберемся до окопов, цементных бойниц, бетонных блиндажей и спрятанных в горе пулеметных гнезд.

– Братцы, братцы, еще один рядик, один. Прогрызем его, и горка наша. Покажем немцам кузькину мать…

Кто этот смешной златоуст?

Разгоряченные солдаты, которым надоело возиться с проволокой, снимали шинели, бросали их на заграждения и лезли к горке.

Сбросив шинель, я тоже полез вперед.

26 декабря 1916 года командующий 12-й армией генерал Радко-Дмитриев верноподданнейше доносил царю:

«Ваше величество, «Пулеметная горка» снова стала русской».

Северный Верден пал, но от 4-й особой дивизии осталось не больше двух полков.

Пятнадцать тысяч убитых так густо устлали подступы к горке, что из-за серых шинелей, как и во время ночной атаки, не видно было снега.

Две недели полковые и дивизионные обозы возили трупы бездыханных красавцев, от одного взгляда которых, по мнению генералов, прекрасные француженки должны были бы таять, как брошенный в огонь воск.

Убитых хоронили в сорока (по количеству рот) братских могилах.

Вырыв огромные продолговатые ямы, саперы клали солдат рядами, лицом вниз. Выложив ряд, они засыпали мертвецов известью, накладывали хвою и уже только после этого тянули в холодную хижину новых мертвецов.

От сильных холодов земля промерзла на полтора метра. Заступы, ломы, топоры гнулись, тупились, землю взрывали динамитом. Вот почему саперы скупились на могилы, которые было трудно рыть. Вместо двух-трех рядов саперы ухитрялись в каждой могиле выкладывать по пять-шесть и даже по семь рядов. Когда закончили укладку последнего ряда, саперы облили покойников карболовым раствором и, засыпав землей, трамбовали землю ногами, приминали мертвецов. Затем возвели огромные земляные холмы и поставили сорок сосновых, наскоро обстроганных крестов.

К тысяче кладбищ, рассыпанных по всему огромному фронту, прибавилось еще одно.

Саперы наплели из хвои венки и повесили их на крестах.

От нашей роты осталось только семь человек. После боя мы толкались, точно ошалелые, по вражеским окопам.

В немецких блиндажах и землянках от прежних хозяев осталось много вещей: сумки и бритвенные приборы, красивые перочинные ножи и тарелки, фляги и граммофоны, шахматы и карты, но ни один солдат не притронулся к ним.

Мы все еще никак не могли поверить, что мы – хозяева «Пулеметной горки», хозяева всех этих немудреных солдатских вещей.

Мы с интересом рассматривали висевшие в блиндажах, землянках фотографические карточки отцов, матерей, братьев, невест, жен и детей прежних хозяев.

Сейчас, в наступившей тишине, нам было стыдно и больно перед родными убитых нами немцев. Во имя чего мы отняли у них мужей, возлюбленных и братьев?

Командир роты, занятый приведением в порядок захваченных окопов, приемкой имущества, не успел исключить из списков роты выбывших, и кашевары заложили в обе кухни по полному списку – на триста шестьдесят семь человек.

Но нас осталось только семь человек.

По случаю блестящей победы над врагом кашевары заложили в котлы больше чем следует мяса, не поскупились на сало, а на второе изготовили рисовую кашу с изюмом. Но ни один из нас даже не притронулся к еде.

Кашевары расхваливали свое варево, уверяли нас, что такие обеды не часто ест даже сам царь. Все было напрасно. Нам было не до еды.

То же самое произошло и с ужином. Обиженный кашевар пошел жаловаться на притворщиков к ротному.

Взбешенный капитан Мельников вбежал в землянку, где мы временно обосновались:

– Вы почему отказываетесь от обеда?

Но что могли мы ответить ротному? Капитан повторил вопрос. Промолчали мы и на этот раз.

– Не варите больше обеда. У господ солдат пропал аппетит, – буркнул он кашеварам и вышел.

– Офицер, а дурак, – проговорил кто-то тихо.

До вечера мы находились в каком-то мрачном оцепенении.

Скоро нас отвели в тыл. Всю ночь глядел я на оставшихся в живых товарищей и не мог уснуть. А потом взялся за перо. До самого утра торопливо записывал я свои переживания под «Пулеметной горкой».

Утром я прочел свои записки товарищам по роте. Должно быть, атака на проволочные заграждения была мною очень правдиво описана. Кто-то сзади меня всхлипнул; я оглянулся и увидел затуманенные слезами воспаленные глаза.

Потом мы стали писать письма родным убитых.

Солдаты перед боем обменивались адресами родных. Убьют меня – товарищ должен написать об этом родным. Убьют его – я должен сообщить тяжелую весть.

Целый день сочиняли мы скорбные письма, стараясь как можно деликатнее и нежнее уведомить родных.

Дорогие родители.

В первых строках этого письма мы, солдаты четвертой роты 16-го особого полка 4-й особой дивизии, сообщаем, что ваш сын, Петр Андреев, от роду девятнадцати лет, с которым мы находились в одном взводе, пал в ночь на 26 декабря 1916 года смертью храбрых во время штыковой атаки.

Перед смертью он нам ничего не наказывал, так как шел в первом взводе. Но, по рассказам товарищей, он храбро бился с врагами, заколол двух немцев и был убит, вбегая во вражеский окоп.

Сообщая вам эту печальную весть, мы просим вас не унывать. Война – такое дело, что это с каждым может случиться.

Засим до свиданья. Остаемся верные вашему покойному сыну товарищи по роте.

Дальше шли подписи.