Текст книги "Война"
Автор книги: Михаил Зощенко
Соавторы: Лев Славин,Николай Тихонов,Виктор Финк,Михаил Слонимский,Юрий Вебер,Семен Розенфельд,Николай Брыкин,Кирилл Левин
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 44 (всего у книги 52 страниц)
На третий день после взятия «Пулеметной горки» разгромленную 4-ю особую дивизию отвели в глубокий тыл на отдых.
Мы думали, что дивизию расформируют, жалкие остатки полков, батальонов, рот, команд рассуют, как это обычно делается в таких случаях, по другим частям 12-й армии Северного фронта. Тем более, что сделать это было нетрудно. От восемнадцати тысяч бойцов в строю осталось не больше двух тысяч. В 16-м особом полку, где я находился, от пяти тысяч в строю осталось только триста сорок бойцов.
Имелись роты, боевой состав которых не превышал пяти-семи человек. В 11-й роте, например, остались только кашевары, денщики и чудом уцелевший телефонист. Распихать эти жалкие остатки по другим частям было делом легким.
Так думали солдаты. Но иначе смотрело начальство. Оно не собиралось расформировывать дивизию. Дивизия должна жить. Жить на страх врагам.
До взятия «Пулеметной горки» дивизия называлась в приказах просто «особой стрелковой», после взятия горки ее уже величали «доблестной», «непобедимой», «геройской».
Начальник дивизии был награжден георгиевским крестом и произведен в генерал-лейтенанты. Командир нашего полка получил золотое оружие. В дивизии не было офицера, который не получил бы награды или повышения.
Вскоре начало прибывать из особых запасных батальонов пополнение для дивизии. Бравые маршевые роты вливались в потрепанные полки. Мы не успели как следует очухаться, как дивизия полностью была укомплектована. И ничто не говорило о тяжелой трагедии, которую только что пережили полки.
Дивизия усиленно готовилась к отъезду за границу. Сейчас туда отправлялась не какая-нибудь рядовая, не нюхавшая пороху воинская часть, а закаленная в боях, с боевыми простреленными, овеянными пороховым дымом знаменами, геройская дивизия.
Но на этот раз отъезд уже не радовал нас, «старых особцев». «Пулеметная горка» охладила наш пыл, отбила охоту к заграничным «путешествиям». Радовались одни лишь новички, или цыплята, как в шутку звали мы их.
15 февраля 1917 года дивизия получила приказ сменить на (позиции латышские полки. Это озадачило нас. Вместо отдыха нас снова гонят в окопы. Особенно негодовали новички.
Вскоре стали известны причины, заставившие командование армии отдать этот приказ. Решено было познакомить молодых, не обстрелянных бойцов с боевой, окопной жизнью. Восемьдесят процентов состава дивизии нюхало порох только на учебной стрельбе.
Но «понюхать» пороху на этот раз так и не довелось. На позиции мы пробыли не больше недели, а затем дивизия неожиданно получила приказ грузиться в эшелоны.
Приунывшие солдаты снова воспрянули духом.
Каждый тайно надеялся, что пока доедем до Архангельска, погрузимся на пароходы, проедем моря, океаны, да по приезде проживем на отдыхе два месяца, – там, глядишь, и замирение наступит. И домой можно будет ехать. Не век же будем воевать.
Так мечтали мы с затаенной тревогой.
До станции наш полк шел сорок километров походным порядком по скверной дороге. Пришлось идти по колено в снегу, и мы здорово измотались. Добравшись до вагонов, затопили печи, поужинали и, завалившись на новенькие сосновые нары, крепко уснули.
Утро огорчило нас. За всю февральскую вьюжную ночь эшелоны 16-го особого полка не продвинулись ни на один километр.
Почему нас не отправляют? Мы кинулись к взводному, но он знал не больше нашего. Не мог ничего сказать и фельдфебель. Офицеры еще не выходили из классного вагона. Жандармы в длинных серых шинелях стыли на своих постах…
К нашему вагону подошел железнодорожный рабочий. Я спросил его:
– Скоро будете отправлять нас? Долго еще будете солдат морозить в этой дыре?
Рабочий огляделся по сторонам. Около вагона толпились одни солдаты.
– А куда отправляют вас? В Питере который день заваруха идет… В царя бомбу бросили…
– Кто бомбу бросил? Какая заваруха? – окружив рабочего, наседали солдаты.
Рабочий начал объяснять. В это время из офицерского вагона выскочил дежурный по эшелону капитан Мельников. Рабочий нырнул под вагон.
– В чем дело? Что тут такое случилось? Кто разрешил из вагонов вылезать? Марш по местам! Не было приказа из вагонов выходить! Взводный! Где взводный?
Вечером дивизия получила приказ снова выступить на позиции. Догадкам, предположениям не было конца. Что за чертовщина? Ехали во Францию, а тут, вместо заграницы, опять вшей в окопах корми. Уж не собираются ли бросить дивизию в новое наступление?
И вот снова, увязая по колено в снегу, полки дивизии двинулись по лесным дорогам на позиции.
Ни разговора, ни смеха, как это всегда бывает в походах.
Озлобленные, сбитые с толку солдаты шли молча.
На первом большом привале мы спросили у ротного:
– Ваше высокоблагородие, как же с Европой? Отложили, что ли, поездку?
– Все, все, ребятки, скоро узнаете, – ответил ротный и отошел, давая понять, что разговор на эту тему он вести больше не намерен.
А потом нам объявили, что немцы, собрав на Рижском фронте большие силы, готовятся к наступлению.
– Набьем немцам морду и за границу поедем, – так закончил информацию командир роты.
«Только кто кому набьет-то, – думали мы, слушая ротного. – Значит, опять заваруха. Нет, не доедет дивизия до Парижа. Значит, прощай, Эйфелева башня, прощай, прекрасные француженки. Эх, Париж, Париж…»
Мы были так расстроены, что даже не поинтересовались, кого сменяет наша дивизия. А не все ли равно, кого. И только на второй день узнали, что сменили мы прославленную Тульскую дивизию, дравшуюся у Мазурских озер во время первого русского наступления в Восточной Пруссии.
Я сначала не поверил. Тульскую? Путают что-нибудь ребята. В Тульской дивизии пулеметчиком служил мой отец.
Отца я не видел с самого начала войны. Почему-то мне казалось, что Тульская дивизия находится в Галиции. Но, оказывается, мы служили в одной армии и даже в одном корпусе. Я узнал об этом, когда уже было, как говорят, слишком поздно.
Но какой полк сменили мы? Я навел справки, и лучше бы не делал этого: действительно, наш 16-й особый полк сменил ту часть, в которой служил отец.
Путаясь ночью по ходам сообщения, мы разошлись с отцом, чтобы уже больше никогда не встретиться.
Я дошел, шатаясь, до выступа, где хранились патроны, сел на ящик, и слезы брызнули из моих глаз.
Я вспомнил свою мать, нашу большую нищую семью и трижды раненого отца, с которым, как мне казалось, я не встретился по собственному легкомыслию.
– Что с тобой? Что ревешь, как белуга? Весь окоп затопил. Смотри, как поднялась вода. Сырость зачем разводишь? Нам и так мокрицы проходу не дают… – шутили товарищи.
Я рассказал им о своем горе. Все как-то сразу притихли.
– Да. Сменить полк, мимо отца пройти и не поздороваться – это… тяжело… – сказали товарищи с глубоким сочувствием и оставили меня одного.
Так сидел я около часа. А потом встал и пошел по окопу осматривать пулеметные гнезда, не оставил ли отец после себя какой-нибудь отметки.
В окопах мы любили вырезать на деревянных накатах, досках свои фамилии, адреса. А некоторые вырезали стихи, а то просто какое-нибудь хлесткое словцо.
И еще отец любил плести корзинки. Это была его страсть.
Я внимательно осматривал пулеметные гнезда, бойницы, не теряя надежды найти вырезанную фамилию или сплетенную корзинку. Ведь в окопах у солдат много свободного времени, которое чем-то нужно заполнить.
Но среди сотен вырезанных фамилий и имен не было фамилии моего отца. Уж не убили ли его? Но я гнал эти черные мысли.
В тот же день я написал отцу письмо. По моим расчетам, Тульская дивизия не могла далеко уйти от фронта. Она находится где-нибудь около Риги, и я быстро получу ответ. Так думал я, отсылая письмо.
Но зря тешил я себя несбыточными надеждами. Ответа на письмо я так и не получил. Я решил, что отец убит. Но он был жив.
Изрешеченный пулями, контуженный, отец вернулся домой. В январе 1918 года он поступил добровольцем в Переяславский полк Красной гвардии, с которым участвовал в подавлении ярославского мятежа, где и был ранен в четвертый раз.
Телеграмму о его смерти в лазарете я получил в Великих Луках. Но я не мог выехать. Ехать нужно было неделю (поезда шли по сто километров в сутки). Города нуждались в хлебе, кулачество поднимало голову. И мне, вместо Переяславля, пришлось выехать в один из районов с продотрядом.
И только много лет спустя мне удалось побывать на могиле отца. Это произошло летом 1928 года.
Жаворонки кувыркались в бирюзовом небе, славословя бездумной трелью ладный июльский день.
Я стоял около поросшего густой сочной травой осевшего могильного холмика и думал о превратностях человеческой судьбы.
Немецкие пули изрядно искромсали отца, но не пощадила пуля белогвардейца.
Простым сердцем батрака-крестьянина он понял, на чьей стороне правда, и без колебания, мучительных раздумий отдал за нее свою жизнь.
В окопахСолдатам надоела чечевица. Несколько недель нас только и кормили ею. Не зная, как избавиться от нее, солдаты роты связи залили варевом ход сообщения в землянку командира полка.
Утром командир полка увидел, что все кругом залито «рыбьими глазками». Рассвирепевший полковник Караганов приказал разыскать виновников и примерно наказать их.
Виновников чечевичного бунта искали три дня, допрашивали солдат, но так и не нашли.
Я описал этот случай в веселом фельетоне (тогда я еще не знал этого слова). Друзья покатывались со смеху, когда я читал им чечевичную историю.
В ту же ночь фельетон был подброшен к землянке Караганова. Взвод замер, ожидая, что будет дальше. Ждать пришлось недолго. На следующий день всех нас позвали к ротному и велели каждому солдату написать на чистом листе бумаги свое имя, отчество и фамилию, а также кто где родился. Командир полка хотел по почерку обнаружить автора фельетона.
В тот же вечер я снял висевшую на проволоке коптилку (лампы были только в офицерских землянках), достал тетради, куда я записывал свои мысли и наблюдения, и сел за новое сочинение, в котором хотел еще раз высмеять командира полка, вздумавшего таким оригинальным способом найти автора фельетона.
Человек двадцать солдат, откинув шинели, полулежали на нарах и с жаром обсуждали, что им делать с только что пойманной упитанной вошью, снятой с шеи взводного, весельчака, в прошлом циркового клоуна, Ступина – по паспорту, а по сцене – «мистера Бэдби». Одни предлагали без всякого суда и следствия насекомое сварить, другие требовали предать полевому суду.
Блиндаж освещался опущенным в консервную банку поплавком. Бледно-желтый огонек нещадно чадил, дрожал, вьющиеся струйки копоти расплывались по потолку.
Ступин важно сидел около столба и спрашивал:
– Ну, так как же, христовы воины? Судить будем вошь или удавим без суда и следствия?
Серая, с черной полоской вошь, перебирая лапками, ползла по его ладони. Но каждый раз, как только она доходила до ската, Ступин соломинкой водворял ее на прежнее место.
– Судить, судить ее, стерву!
Чабан, блошиный палач, намылив нитку, с серьезным видом отыскивал в потолке гвоздик, чтобы устроить виселицу. Нары вздрагивали от смеха.
Прежде чем удавить вошь, Чабан велел взводу креститься, а сам, натирая привязанную к потолку нитку, важно басил:
– По указу его императорского величества, царя польского, великого князя финляндского и прочая и прочая…
И, внезапно замолчав, пригнулся к нарам. Послышались чьи-то торопливые шаги. Притих и взвод. Степан Елка, ротный сказочник и балясник, нежным тенорком выводил:
– … В некотором царстве, в некотором государстве, а именно в том, в котором мы с вами живем… жил-был… ко-о-ро-о-ль…
Спрятав тетради, я беспокойно затеребил фитиль коптилки. Кого нелегкая несет в такую поздноту в блиндаж?
Вбегает, весь запорошенный снегом, Павел Ушаков, петербургский рабочий, по профессии жестяник, мой большой приятель.
Небрежно бросив винтовку в угол, он сунулся к нарам и, тяжело дыша, крикнул:
– Ребята! «Ура» кричите! Революция в Петрограде. Царя нет… Войне конец.
Он так шумно выражал свою радость, так прыгал, что погасил коптилку.
В наступившей темноте снова раздались его слова:
– Революция в Петрограде. Царя сбросили. Какого вы дьявола? Тут такие события, а вы…
Кто-то зажег коптилку. Ушаков, словно ища у кого-нибудь поддержки, забегал глазами по блиндажу. Но куда он ни смотрел, всюду видел он опущенные головы.
Взвод молчал. Оглушенный принесенными Ушаковым вестями, он не знал, верить им или нет.
С нар робко долетело:
– Кто тебе, Ушаков, это сказал? Узнает взводный, на брусья поставит… Казнить могут за такие слова… Отпетый ты человек, Ушаков.
– Немцы сказали. Это только мы, дураки, ничего не знаем. Скрывает начальство от нас революцию. Помните на станции, что железнодорожник говорил. Оттого и в окопы послали нас. Войне конец… – твердил Ушаков.
Минут через пять с нар раздался голос. Ябедник и старообрядец Сумахин спросил:
– А как немцы сказали тебе, Ушаков, о революции? Пришли к тебе и сказали, что, дескать, так и так, господин русский солдат? Шутишь ты, Ушаков, больно нескладно.
– Прокламацию на заставу подбросили.
– Их и социалисты подбрасывают, – не унимался Сумахин.
– Да слезайте вы скорее с нар, – крикнул кто-то.
– Ну вот, давно бы так, – проговорил Ушаков, вынув из кармана подброшенную немецкую прокламацию, и стал читать. Я поднял коптилку.
СОЛДАТЫ!
В ПЕТРОГРАДЕ РЕВОЛЮЦИЯ!
А вы все еще не замечаете, что вас обманывают. А вы все еще не замечаете, что англичане вгоняют ваше отечество в бедствие.
Англичане обманули вашего царя, чтобы с его помощью овладеть миром.
Англичане заставили вашего, богом вам данного, царя отказаться от престола.
Ваш враг – Англия!?
Солдаты стояли, окружив Ушакова, не зная, что сказать. Революция! Царя сбросили! Такие события происходят не часто.
Сумахин, видимо все еще не доверяя Ушакову, протискался вперед, взял листовку и, разглядывая ее как денежный знак на огонь коптилки, протянул:
– Дела! В России революция, а англичан кроют. Дураки, поссорить немец хочет нас с союзниками…
– Одна шайка-лейка – англичане, французы, немцы, – бросил Ушаков и, не договорив, обернулся.
В дверях землянки стоял ротный. Его приход явился для нас полной неожиданностью.
– Ушаков! Дайте сюда листовку.
Ушаков молча подал ротному немецкую прокламацию. Мельников аккуратно сложил листок, положил его в карман и, окинув глазами взвод, резко, тоном, не допускающим возражения, проговорил:
– Англичане – наши союзники, наши друзья, наши братья. Они дерутся за то же, что и мы, русские. Они дают нам вооружение. Ушаков, сколько в начале формирования дивизии было в полку пулеметов?
– Четыре, ваше высокоблагородие.
– Так. А сейчас?
– Двадцать восемь, ваше высокоблагородие.
– Иванов! Как работала до этой зимы наша артиллерия? Ты – старый солдат, знаешь.
– А худо, ваше высокоблагородие. Выпустят батарейцы снаряд, а потом чай идут пить…
– Как наша артиллерия работает сейчас?
– Сейчас мы немцев снарядами, точно горохом, засыпаем.
Капитан Мельников так же резко продолжал:
– Так знайте, снаряды, пулеметы, винтовки, автомобили, гранаты – все дает нам Англия. Этой зимы немцы не выдержат. В Германии голод. Своими прокламациями они хотят подорвать наш дух. Никакой революции в Петрограде нет. Советую вам меньше доверять немцам, а больше доверять нам, вашим командирам, таким же, как вы, русским. А где взводный? Почему я не вижу взводного?
Взводный каждую ночь уходил к фельдфебелю играть в карты. Мы не стали скрывать, где он. Ступин молодецки доложил:
– Господин взводный, ваше высокоблагородие, у господина фельдфебеля в карты дуются. Они кажинную ночь туда уходят.
– Безобразие! Сейчас же найти его.
Минут через десять взводный, уже навытяжку, стоял перед ротным. Мы думали, что Мельников основательно взгреет его, но вопреки нашим ожиданиям, он, что-то буркнув, вышел из блиндажа.
До 10 марта скрывали от нас революцию. Царя давно не было, а на поверках и молитвах мы по-прежнему все еще тянули «Боже, царя храни». Пели, правда, нескладно, раз от разу все хуже, но пели.
А под конец командир полка, желая показать немцам, что их прокламации не оказали на здоровый русский дух никакого влияния, заставил нас в окопах петь «Боже, царя храни».
Не остались в долгу и немцы. Они выставили в окопах огромные белые щиты, на которых аршинными буквами поздравляли нас с революцией, свободой.
Обозленные офицеры приказывали сбивать щиты. Мы били по ним из ружей и пулеметов.
На место сбитых щитов немцы ставили новые, но с еще более хлесткими надписями.
Мы ждали писем. В письмах родные не стали бы от нас скрывать правду. Но в полк не приходило ни одного письма. Тысячи писем, в которых родные уведомляли нас о революции, полк получил только в конце марта, когда уже многих не было в живых.
Мы с Ушаковым выбрались из окопов, держа путь на Ригу. В Ригу мы шли как уполномоченные роты связи 16-го особого полка, чтобы узнать, что делается в городе. И еще мы шли, чтобы сказать новой власти, что фронтовое начальство скрывает от нас революцию, заставляет петь царский гимн, заставляет воевать, когда, может быть, ничего этого уже не нужно делать.
Командование армии, оберегая фронт от революции, выставило на всех перекрестках дорог посты. Пришлось идти лесом, обходить патрули и дозоры.
Через два дня мы были в Риге.
Мы увидели толпы ликующего народа. И флаги, флаги, знамена, гирлянды, красные банты, музыка и речи без конца…
Вот идут с огромными красными лентами через плечо, с бантами на груди розовощекие демонстранты в цилиндрах и котелках.
Долго в цепях нас держали,
Долго нас голод томил…
– Кто это такие?
– Купцы, – Ушаков зло выругался.
– Сукины дети! В цепях их держали! Если бы вас в цепях держали, то животы не были бы такие толстые.
Людские потоки увлекли и нас с Ушаковым. И мы нацепили на грудь по огромному красному банту и влились в какую-то демонстрацию.
Ушаков пробрался на одну из трибун и закричал:
– Товарищи, вы тут революцию празднуете, а в окопах все еще старый режим сидит. Не знают там, что здесь революция. Прячет начальство от фронтовиков революцию. Мы, представители шестнадцатого особого полка, требуем прекратить обман. Где тут у вас комитет, революционная власть? Чего она смотрит?
Нас качали, а потом повезли в какой-то комитет, где представили члену Государственной думы Родичеву.
Вечером на двух автомобилях мы выехали в расположение 16-го особого полка объявлять о революции. С нами ехал Родичев, два каких-то подпоручика и несколько студентов.
На Северном фронте поиски разведчиковВесна 1917 года выдалась солнечной и ветреной. Земля покрылась веселыми побегами трав.
На полях и дорогах цвели колокольчики, ромашка, иван-чай, ландыши и анютины глазки.
И только колючая проволока, десятками рядов избороздившая землю, да поваленные снарядами могучие деревья напоминали о фронте.
О войне кричали лишь надоедливые сводки «от Штаба верховного главнокомандующего». Раз в неделю штаб верховного главнокомандующего в сводках сообщал: «На Северном фронте поиски разведчиков». Иногда для разнообразия штаб добавлял слово: «усиленные».
В это время неугомонные разведчики только то и делали, что с утра до вечера дулись в карты, митинговали или просто грелись от нечего делать на солнце.
Весной 1917 года немцы и русские в самых опасных местах, где не знали иного способа передвижения, как только ползание на животе, сейчас, позабыв об опасности, ходили, точно именинники, высоко задрав головы.
Караулы несли больше по привычке – привычке тягостной, всем приевшейся, надоедливой, как осенний дождь.
От томительного однообразия окопной жизни, от тоски по земле, по осмысленной жизни, от скуки, от одуряющего бездействия люди сделались сонными. Сонными приходили на посты, сонно проводили у бойниц положенное приказами время и сонными уходили спать.
Казалось, что фронтовые люди прожили в окопах века. Не о чем было говорить. За три года окопной жизни все уже было переговорено, перечувствовано, пережито.
Мир – вот о чем думали, бредили мы.
Но мир не шел к нам. Мир, точно сказочную жар-птицу, нужно было еще поймать.
Нас охватило какое-то безразличие ко всему. Нам ничего не хотелось делать. Мы ни во что уже не верили, потому что все, кто приезжал к нам на фронт, точно сговорясь, долбили одно и то же: «Война до победного конца».
Мир, который был так близок, вдруг стал необычайно далек. Так далек, что мы уже потеряли на него всякую надежду. Нам казалось, что мы уже больше никогда не вырвемся из окопов, мы обречены на вечную войну.
В 16-м особом полку у нас перебывали эмиссары, представители всяких партий: кадеты, трудовики, плехановцы, эсеры, меньшевики, и все они были за войну до победного конца, за войну до последнего солдата и патрона.
– Сволочи! Кто же тогда кормить вас будет?.. До последнего солдата… Кто же землю будет пахать?.. – возмущались окопники. – Шли бы сами да и воевали…
Вскоре на фронт пожаловали союзники. Было интересно знать, чем порадуют нас заморские гости. Но лучше бы они и не приезжали. Они тоже стояли за войну до победного конца.
Особенно усердствовали англичане. Эти готовы были драться хоть сто лет. Под конец дело дошло до того, что приедут союзники, а мы – кто куда. Надоела нам болтовня сытых господ, готовых воевать до последнего русского солдата.
Не было у нас пока только представителей партии социал-демократов (большевиков), единственной из всех партий, которая была за немедленный мир без аннексий и контрибуций.
Но мы о ней уже знали хорошо.
Зажигательные лозунги этой партии целиком отвечали нашим тайным желаниям.
Говорили, что в Петрограде большевики издают газеты, но они не попадали на фронт. Представителей этой партии на фронт не допускали, а газеты, брошюры, листовки задерживались и сжигались.
Свободой слова, печати пользовались все партии, но только не большевики. Когда мы спрашивали, чем вызвана такая несправедливость, нам отвечали:
«Большевики – немецкие шпионы. Ленин приехал из Германии в запломбированном вагоне. Большевики работают на немцев. Своими несбыточными лозунгами они хотят поссорить добрый русский народ, натравить одну часть населения на другую; они хотят разложить доблестную русскую армию и этим помочь немцам прибрать Россию к рукам, чтобы сделать ее потом немецкой колонией».
Но, странное дело, чем больше поносили, шельмовали большевиков, тем большим уважением пользовались они у нас, тем с большим нетерпением мы ждали их смелых агитаторов, тем охотнее читали их газеты, брошюры, листовки, каким-то чудом, несмотря на обилие рогаток, все же просачивавшиеся на фронт и всегда являвшиеся дорогими и желанными гостями в окопах, солдатских землянках и блиндажах.
Заполучив петербургскую большевистскую газету, листовку, брошюру, мы уходили в лес, подальше от начальства, эсеров, меньшевиков, шпионивших за нами, где и читали их.
До Февральской революции я не знал, что на свете существует рабочая партия большевиков. А о Ленине я услышал впервые только после приезда Владимира Ильича из-за границы весной 1917 года.
Однажды – это было в конце апреля – я неожиданно спросил Ушакова:
– Ушаков, ты так защищаешь большевиков, что можно подумать, что ты сам большевик. А может, ты анархист.
– Кто я такой? – с улыбкой уставился на меня Ушаков.
Думая, что он боится, я успокоил его:
– Не бойся, никому не скажу.
– А разве это незаметно, кто я? – отвечая на вопрос вопросом, задумчиво проговорил Ушаков.
– Большевик?
– Да, большевик.
Я все же не поверил Ушакову, думал, что он шутит, разыгрывает меня, как это иногда он любил делать. Просто он – революционно настроенный рабочий.
– На этот раз, Ушаков, тебе не удастся меня разыграть.
– А я тебя и не собираюсь разыгрывать.
После небольшого, раздумья Ушаков дрогнувшим голосом продолжал:
– Пройдет немного времени, буржуазия объявит солдат предателями и немецкими шпионами.
– Почему?
– Потому, что солдаты не хотят воевать. Партия большевиков вся состоит из таких, как я, как ты. Мы не хотим, чтобы русский народ умирал за английских, французских и русских капиталистов. Ты смотри, кто только не приезжал к нам из Питера: кадеты, меньшевики, эсеры. А много ты видел большевиков? Их не пускают на фронт, арестовывают. Их боятся. Стоит им только выступить, открыть правду солдатам, как весь фронт поддержит их. А это, знаешь, чем пахнет? Новой революцией, новым восстанием против богачей, помещиков и генералов. Вот почему буржуазия клевещет на большевиков, называет немецкими шпионами. Она хочет, чтобы большевиков чурались, как прокаженных. Но она просчитается. Клевета не спасет русских капиталистов. Как нельзя загасить солнце, так и не потушить им нашей правды. Сейчас русский народ все еще от февральского хмеля никак не может отделаться. Как же, свобода! Царя с министрами сбросили. Но это недолго. Пройдет хмель – и тогда народ сумеет отличить друзей от врагов. Да что тебе говорить, скоро сам все поймешь, да только не проболтайся про наш разговор, – закончил мой приятель.
