Текст книги "Война"

Автор книги: Михаил Зощенко

Соавторы: Лев Славин,Николай Тихонов,Виктор Финк,Михаил Слонимский,Юрий Вебер,Семен Розенфельд,Николай Брыкин,Кирилл Левин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 52 страниц)

Лев Славин

Дело под Картамышевым

1

Весной 1916 года Н-ская дивизия занимала позицию у Картамышева, на германском фронте.

Дивизия была из дрянных. Обмундирование на людях худое. Обижали довольствием. Каптенармусы подобрались вороватые. Часто портились винтовки из-за нехватки ружейного масла и шомпольных накладок.

В штабе дивизии этому не придавали значения. Там главное полагали в боевом духе солдата, и действительно, русские солдаты дрались стойко. Большинство же бед происходило от того, что начальник дивизии, генерал-майор Добрынин, оказался плохим командиром.

Много лет он был инспектором классов в военном училище и главными воинскими доблестями привык считать хорошую выправку и канцелярский порядок. В дивизии генерала называли «вонючий старик». Наступать он не любил так же, как и отступать, потому что это нарушало порядок. Расположение сбивалось, части перемешивались. Придя в дивизию, Добрынин досаждал солдатам дурацкими выдумками, вроде того, чтобы они на ночь раздевались и при этом подштанники выкладывали перед собой аккуратными четырехугольниками.

Окружавшие генерала штабные офицеры были под-стать ему. Он и подбирал их по признаку спокойствия характера. Он терпеть не мог споров, резких действий, никакой работы для ума и воли.

Что же касается до боевых и распорядительных офицеров, рассеянных по четырем полкам дивизии, то они не имели на штаб никакого влияния. Во всей армии существовала старинная рознь между штабными и окопными.

Отчаявшись завести в окопах школьные порядки, генерал махнул рукой на дивизию. Он не выходил из своей квартиры в бывшем поповском домике при картамышевской церкви и все писал письма влиятельным петроградским родичам, умоляя исхлопотать ему отчисление из действующей армии. И в конце концов генералу было обещано после первого же успешного дела устроить ему перевод на покойное место в солидном тыловом штабе.

Итак, остановка за малым: нужна победа. Добрынин решил двинуть дивизию в наступление. Собственно, он не имел на это права. Однако всегда можно было оправдаться, назвав атаку вылазкой. Правда и то, что никакой надобности в атаке сейчас не было. Она была генералу даже неприятна, как всякое действие, к тому же кровавое. Но дело шло к пасхе, на пасху всегда награждали орденами и производством по службе, и генерал не хотел пропустить случая.

Он заперся в кабинете и заставил себя произвести некоторые мысленные расчеты. Во всех четырех полках его дивизии было, примерно, пятнадцать тысяч человек. Для того чтобы храбрость войск выглядела высокой, следовало добиться не менее тринадцати процентов убыли состава. Если пустить половину дивизии, это дало бы около тысячи убитых и раненых.

Получив эту цифру, «вонючий старик» несколько расстроился. Тысяча смертей и калечий. Сколько вдов и сирот, какое горе для невест. Но что поделаешь? В конце концов это война. Его сосед по участку, этот пролаза генерал-майор Навроцкий, показывал пятнадцать и даже шестнадцать процентов. А ведь он пришел на фронт армейским подполковником, такое дермо. Все дело в умелой организации атаки. А генерал Деникин доходит до двадцати. Он гремел на всю армию, его дивизию называли «Железной», для солдата нет ничего страшней, чем угроза перевести его в «Железную».

При мысли о генералах-конкурентах, постоянно его обставляющих, Добрынин озлобился. Довольно, в самом деле, разыгрывать из себя институтку. Этак всю войну проканючишь в начальниках дивизии. Генерал в волнении прошелся по комнате. Расчеты еще не кончены. Помимо убыли состава, следовало исчислить и количество героев. Мысленно прикинув, Добрынин решил быть щедрым. Да, здесь тоже не следует скупиться. Нужен размах. Шестьдесят. Нет – семьдесят. Нет – семьдесят пять солдатских и офицерских Георгиев. Вместе с тысячью павших это прозвучит солидно.

Генерал повеселел. Он даже растрогался. Он стал думать о том, сколько радости принесут солдатам маленькие серебряные крестики. Что касается тринадцати процентов смерти, Добрынин считал их вполне обеспеченными как плохим состоянием вооружения, так и всем известной стойкостью русских солдат. И больше об этих тринадцати процентах генерал не стал думать.

В ту же ночь был подписан приказ об атаке. Она назначалась на следующий день. Приказ сообщили полковым и батальонным командирам. Младшему офицерству и солдатам решено было открыть его перед самой атакой – ввиду плохого настроения солдат. Приближалось время посевов, и люди тосковали по дому.

2

С утра шел дождь. К полудню прояснилось. Вышло бледное солнце. Пригретая земля пахнула. В воздухе, в цвете неба появилась какая-то нежность. Неужели придет весна?

Тихон Великанов, немолодой солдат из ратников, сидевший у бруствера, отколупнул кусочек земли. Он промял ее между пальцами. Она ему понравилась. Он сказал соседу:

– Богатая земля.

Сосед ответил:

– И удобрение богатое.

Ленивым жестом сосед указал вперед, в поле.

Тихон глянул в бойницу: посреди поля, на проволоке висели трупы. Нынче ночью охотники вышли, чтобы разрезать проволоку, были найдены неприятельскими прожекторами и расстреляны из пулеметов.

Тихон отвернулся. Шутка ему не понравилась.

Тихон и сам был шутником, но в другом роде – в добродушном. У него была репутация ротного балагура. В каждой роте есть свой лучший танцор, лучший гармонист и лучший шутник. В окопах веселятся, как всюду. Лицо с крошечным носом и высоко поднятыми бровями содержало в себе что-то забавное. Всегда на нем была гримаса веселого удивления. Тихон умел талантливо представлять из себя дурачка. Когда он только пришел в полк, его и в самом деле считали дурачком. Но уже скоро, во время ротных занятий по штыковому бою, товарищи раскусили, что Тихон человек не очень простой.

Эти занятия происходили на плацу. Там стояли чучела, грубо воспроизводившие очертания человеческого тела. Фельдфебель Негреев вызвал Тихона:

– Смотри, Великанов, это есть твой враг. Ты должен его заколоть. Вот таким манером.

Негреев вскинул винтовку, кровожадно выкатил глаза и, сделав три чистых балетных выпада, всадил штык в чучело. Посыпались опилки. Прием длился несколько минут.

Тиша оказал:

– А враг согласится ждать, покуда я его убью? Уговор есть?

В рядах заулыбались.

Негреев крикнул:

– Не рассуждай. Коли!

Тиша кольнул.

– Сердись больше! Помни», что перед тобой твой враг. Сердись!

Фельдфебель отошел к другим солдатам.

Оставшись наедине с чучелом, Тиша взялся за дело добросовестно. Он бил чучело по соломенному пузу, колол его, рвал руками, дубасил прикладом.

Рота хохотала.

Когда фельдфебель вернулся к Тихону, на земле лежала кучка деревянного хлама и опилок – все, что осталось от прибора для обучения штыковому бою.

Тихон с достоинством доложил:

– Господин фельдфебель. Убил врага. Не встанет.

Он получил за это два наряда не в очередь и репутацию хитрейшего мужика во всей роте.

Соседом Тихона, который так дурно сострил об удобрении, был вольноопределяющийся Георгий Соломонов, огромный, красивый детина, первый силач полка. Непонятно, что связывало двух столь разных людей. Только в окопах завязывались такие необыкновенные дружбы. Соломонов кончил два факультета – философский в Лейпциге и юридический – в Одессе. Жадность этого человека к наукам, схватчивость его ума, редкостное трудолюбие заставляли ждать от него больших дел. Все в нем было крупным. Он не успел сдать государственные экзамены, когда его призвали на войну.

Образование давало Соломонову право стать офицером. Но как еврею ему было это недоступно. Это уязвляло его гордость. Он стал совершать чудеса храбрости, надеясь таким образом заслужить чин. Слава о его подвигах дошла до штаба армии. Его наградили двумя крестами и дали ему нашивки ефрейтора. Большего он не достиг. Он озлобился. Он впал в мрачное безразличие и целые дни писал письма к жене, которую обожал.

Через несколько дней Соломонову выходил отпуск. Он решил после отпуска не возвращаться в армию, а, забравши жену, бежать за границу, но там вступить волонтером во французскую армию, чтобы никто не мог упрекнуть Соломонова в трусости. Он не сомневался, что там, где развитию его способностей не будет поставлено предела, он быстро достигнет высших степеней, доступных военному человеку. Он нашел, что именно военное дело было его истинным призванием, но не в качестве солдата, мокнущего на дне окопа, а – стратега, решающего судьбу войны. Один Тихон знал всю глубину его сумасшедшего честолюбия. Вши, сырость, жидкий суп – мелкие солдатские заботы донимали Соломонова. Но он выходил из себя, наблюдая действия штаба дивизии, такие мелкие и бескрылые.

Сейчас Соломонов сидел на дне окопа, поставив винтовку между колен и лениво переругиваясь о Тихоном. Речь шла о том, чтобы им обоим после войны зажить вместе.

– Ты переедешь в город, – говорил Соломонов своим властным, нетерпеливым голосом, – поселишься рядом со мной. Дело найдется.

Он убрал свои длинные ноги, чтобы дать пройти прапорщику Врублевскому, который мотался взад и вперед по окопу, нервно прислушиваясь к противному вою мелкокалиберных снарядов.

Прапорщик Врублевский, новый ротный командир, только несколько дней как прибыл в окоп. Это хмурый и неразговорчивый юноша. Лицо у него маленькое, бледное. Глаза он вечно устремляет в землю, как бы впадая в задумчивость, но на самом деле избегая смотреть собеседнику в глаза. И ко всему – кислое выражение лица, словно у: него всегда болит, живот…

Однако все бы это ничего, если бы не его вчерашнее поведение в блиндаже.

3

Вчера немцы жарили из тяжелых орудий. Меткость у них была не очень точной, черт его знает почему. Возможно, орудия поизносились и прицелы обманывали. Так или иначе – было больше шуму, чем дела. Все-таки с непривычки было страшновато. Тем более, что они жарили без перерыва. И некоторые снаряды разрывались в неприятной близости от блиндажа. А когда пошли в ход двадцатиодносантиметровые, стало совсем неважно. Кто-то закричал. Но это не мог быть раненый. Осколки не залетали сюда. Он закричал просто потому, что нервы не выдержали. Длинным, как бы женским криком. Все неодобрительно оглянулись. И так паршиво, а тут еще орут. Это был новобранец. Он замолчал и с виноватой улыбкой озирался на товарищей…

Другой новобранец застыл у стены, как камень. Он не движется. Он избегает шевельнуть даже пальцем, даже веком. Это было его колдовство. Он считал, что неподвижность приносит ему счастье, и потому только он остается цел.

У многих было свое колдовство. Одни что-то шептали. Другие крестились. Соломонов в опасные минуты сжимал в руке фотографию жены, Не то, чтобы он верил, что это его спасет. Это не было колдовство. Он как бы обнимал жену. Он хотел, чтобы в момент смерти жена была в его объятиях.

Простейшим колдовством было материться. После каждого, разрыва однообразно и сильно материться. В это верили.

У Тихона не было колдовства. Его ясный и насмешливый ум отрицал колдовство. Тихон не показывал признаков волнения. Может быть, в душе он волновался. Но у него были свои представления о приличии. Он считал, что пожилому мужику, как он, волноваться неприлично. О, если бы он был помоложе. Он тоже позволил бы себе пару раз взвизгнуть. Это облегчает.

Сейчас он стоял спокойный и даже важный и только в очень опасные минуты слегка бледнел и тотчас озорно улыбался.

Так вело себя большинство солдат. Во-первых, они привыкли. А во-вторых, русские солдаты очень храбрые и стойкие люди. Они пережидали. Ничего не поделаешь. Когда-нибудь обстрел кончится, как кончается дождь и все на свете. Переждем.

Офицерам было легче. Они знали, что на них смотрят солдаты. Это помогало держаться. «Я их отец. Я их учитель». Здесь было немножко игры, и это подстегивало, как вино.

Увы! Прапорщик Врублевский не оказался на высоте положения. Он вздрагивая. Он не мог удержаться. Он злился на себя за это. Ему было стыдно перед солдатами. А потом он и стыдиться перестал. Он только вздрагивал, и больше ничего. Чтобы не смущать Врублевского, люди на него не смотрели. Один Соломонов бросал на прапорщика презрительные взгляды. Офицер называется! В конце концов вольноопределяющийся не выдержал и подошел к прапорщику:

– Перестаньте трястись, – прошептал он, – неловко перед солдатами.

Но Врублевского нельзя было остановить. Он ничего не слушал. Он хотел только вздрагивать и больше ничего. Он нашел свое колдовство.

Да, вчерашняя передряга не украсила прапорщика Врублевского в главах солдат. Все же кое-чему она его научила. По крайней мере, он перестал таскать на себе все эти дурацкие побрякушки, которые молодые офицеры так любят цеплять на себя, выходя из Своих трехмесячных школ прапорщиков, все эти эмалированные брелоки в виде погончиков да тупые железные кортики, производившие большое впечатление на девиц глубокого тыла.

4

Сейчас Врублевский шагает взад и вперед по окопу. Вдруг он останавливается и кричит:

– Почему вы не стреляете?

Люди молчат и насмешливо переглядываются. Никто не отвечает, потому что вопрос ни к кому определенно не обращен. А на вопросы, не обращенные ни к кому, никто отвечать не обязан. Словом, сделано по-штатски.

Прапорщик снова кричит (он, оказывается, еще и крикун?):

– Фельдфебель, почему люди не стреляют?

Встал фельдфебель Негреев, плечистый старик, полный меланхолической ласковости. Два года он проторчал в запасных полках, занимаясь ротным хозяйством и подготовкой новобранцев к войне, на которой сам никогда не был. В конце концов он попался на каких-то грязных махинациях с сахаром и был отправлен на фронт. Здесь он попробовал цукать солдат и требовал от них точного исполнения всех мелочных обрядов строевого устава. Окопники быстро отучили Негреева от тыловых замашек. Когда фельдфебель соседней роты получил при загадочных обстоятельствах пулю в затылок, Негреев, как умный человек, сделал правильный вывод из этого «несчастного случая». Это был пример мгновенного и коренного перерождения человека. Негреев сделался кротким и справедливым начальником. Он приложил руку к козырьку и сказал извиняющимся голосом:

– Патронов нет, ваше благородие…

Люди с любопытством посмотрели на прапорщика. Они были почти благодарны ему за маленькое бесплатное развлечение, которое он доставлял им.

Прапорщик нахмурился и крикнул:

– Связист, соедини меня со штабом дивизии!

Связист склонился над своим деревянным ящиком и глухо забормотал.

Прапорщик опять завел свою мотню. Он шатался взад и вперед по всему окопу, спотыкаясь о ноги солдат.

Тихон спросил Соломонова:

– Почему он все ходит?

Соломонов пожал плечами:

– Нервничает человек. Из дрейфунов.

И он опять вернулся к своей любимой теме о том, как они заживут вместе после войны.

– А что я буду делать в городе? – сказал Тиша. – Мне в городе делать нечего. Я – человек деревенский.

– Ну, так знаешь что? – сказал Соломонов. – Я поселюсь в деревне.

– А что ты будешь делать в деревне?

Соломонов решительно не знал, что он будет делать в деревне.

Тиша положил руку на колено Соломонову и заглянул в его строгие голубые глаза.

– Это мы сейчас с тобой из одного котелка хлебаем, – сказал он, – а вернемся по домам, забудем друг друга, как не видали. Там мы с тобой, брат, в разных дивизиях состоим.

Помолчав немного, он добавил:

– А все же я буду вспоминать тебя, Егор.

Но Соломонов заупрямился. Он ни за что не хотел согласиться с тем, что после войны он и Тихон расстанутся.

Тиша вздохнул и поднялся. Он взял котелок и сказал, что идет за обедом.

– Нынче моя очередь, – сказал он и ушел.

Рановато еще было идти за обедом, но Тихону надоело слушать фантазии Соломонова.

«Добрый малый, – думал он, пробираясь в ходах сообщения, – за товарища отдаст жизнь, но малахольный, как все они».

Под словом они Тиша разумел городских господ, непростых. Тиша не отрицал за ними некоторых достоинств – ума, образованности, деликатности, но при всем том считал, что все они страдают странным пороком чудачества, что делало их в глазах Тиши существами неполноценными, глуповатыми, как бы совсем не людьми. Самый темный и нищий деревенский парень обладал в глазах Тиши перед любым из них преимуществом здравомыслия. Взять вот Соломонова… Тиша любил его. Два года они не расставались, пили из одной баклаги, спали под одной шинелью, в атаках держались всегда рядом, штык к штыку, и не раз спасали друг другу жизнь. Иногда Тиша забывал, что Соломонов не деревенский. Его простые повадки, физическая сила, здравость его суждений делали Соломонова в глазах Тиши совсем своим. Но изредка – и всякий раз непонятно почему – в глазах Соломонова вдруг вспыхивал безумный огонь непрактичности, он лез на рожон, дерзил начальству или вдруг вскакивал на бруствер и сидел там под дождем неприятельских пуль, или впадал в надменную молчаливость, которая длилась по несколько дней, или ни с того ни с сего отдавал свои новые английские сапоги какому-то незнакомому солдату из чужой роты в обмен на его драные ботинки.

«Эх, – думал Тиша, подходя к укрытию, где стояли походные кухни, – если бы он не был барин, какой бы это был человек!»

5

Связист поднял голову над своим ящичком и сказал голосом, полным ложной грусти:

– Штаб не отвечает, ваше благородие. Должно быть, повреждение линии.

– Ищи штаб! – закричал Врублевский.

Соломонов искоса посмотрел на прапорщика. Взгляд этот взорвал Врублевского. Он подбежал к Соломонову. (Официально говоря, Соломонов не смеялся. Черты его были неподвижны. И все же где-то в глубине его худого красивого лица сквозила насмешка, черт его знает в чем: может быть, в некоторой прищуренности глаз или в легкой дрожи ноздрей.

– Вольноопределяющийся Соломонов, – крикнул прапорщик, – извольте не смеяться!

Соломонов встал. Он приложил руку к козырьку и в упор смотрел на Врублевского.

Врублевский был в исступлении. Дрожащей рукой он копошился в кобуре. Казалось, сейчас произойдет что-то ужасное. Но под спокойным, чуть презрительным взглядом Соломонова он все более охладевал и в конце концов сказал плачущим голосом:

– Вы думаете, что если вы кончили университет, то вы умнее всех?

Солдаты переглянулись. Всем стало неловко. Нет, опять сделано по-штатски.

В это время связист радостно воскликнул:

– Есть штаб, ваше благородие.

Врублевский схватил трубку.

– Пароль Иркутск… Да… У телефона командир шестнадцатой роты двести восемьдесят первого, прапорщик Врублевский. У нас нет патронов… Пришлите нам патронов… Да что вы, оглохли?.. Вам русским языком говорят: нет патронов… Ну вас к черту! Поставьте к телефону кого-нибудь потолковей… Что?.. Извините, господин капитан, я не знал, что это вы. Но все равно, это не меняет дела, у нас нет патронов… Что?.. Почему не нужны?.. Ничего не понимаю…

И, отдав связисту трубку, прапорщик мрачно уставился в землю. Скучное лицо его стало еще скучнее.

Соломонов все понял. И когда Тихон вернулся с обедом, вольноопределяющийся сообщил ему:

– Будет атака.

Тихон не поверил.

– Разведки не было, – оказал он, – проволока не сбита.

Они принялись за суп. В нем оказалось необычно много мяса.

– Двойной рацион, – сказал Соломонов, – перед атакой.

Но Тихон не хотел соглашаться. Обилие мяса привело его в благодушное настроение. Все рисовалось ему в хорошем свете. Он болтал:

– Надо иметь понятие, дружок. Почему атаки не будет? Потому что у нас такой силы нет. На все надо иметь понятие.

Соломонов плюнул. Его раздражало это упрямство.

После обеда фельдфебель Негреев крикнул:

– Выходи получать водку.

Тиша смущенно отвернулся. Но Соломонов схватил его за плечи и повернул к себе.

– Будешь спорить? – сказал он. – Эх ты, Ванька безголовый!

И тут же подумал: «Какого черта я, собственно, говоря, радуюсь? Еще недостает, чтобы перед самым отпуском меня ухлопали…»

Тиша молча копался в вещевом мешке. Ему было досадно, что он оказался неправ. О самой атаке Тиша не думал. Немало их было на его двухлетнем солдатском веку. Ничего, сходило до сих пор. Он достал из мешка баклагу и побежал в блиндаж.

Соломонов разлегся на земле. Подложив под голову могучие руки, он мечтал. Он не пил и не курил. Не путался с женщинами в прифронтовых городках. Не дулся в карты с офицерами, как другие вольноопределяющиеся. Теперь, когда храбрость его больше не имела цели, вся сила его характера уходила в мечты.

«Да, я вижу тебя. Совершенно ясно. Боже, какие добрые и красивые глаза. Ни одна фотография не похожа на тебя, потому что у тебя очень подвижное лицо. Подойди ближе. Еще ближе. Твои волосы щекочут мой висок. Это лучше всего. Приложи свою щеку к моей. Так. Она холодней, чем моя. Ты всегда была чуть прохладней меня. Мы видим одно. Как хорошо. Ты гладишь меня по голове. Еще. Еще. Отодвинься, я не вижу тебя, оттого что ты близко. Теперь вижу. Нет, и по отдельности все в тебе хорошо. Вот это. И это. И это…»