Текст книги "Евпраксия"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

День спустя, Верона

В церкви Сан-Дзено Маджоре в день святой Адельгейды – 2 сентября – было немноголюдно: лишь сама именинница – императрица, в тёмном домино[7]7
  домино – шёлковый плащ с капюшоном.


[Закрыть], несколько её приближённых, в том числе и Лотта, неусыпно следившая за своей госпожой по приказу Генриха, да с десяток прихожан самых разных возрастов и сословий. После проповеди, посвящённой деяниям праведницы, давшей имя сегодняшнему празднику, после чтения из Святого Писания и органной музыки несколько родовитых веронцев подошли к государыне, чтобы выразить ей своё почтение и поздравить с Днём ангела. Евпраксия отвечала рассеянно, иногда даже невпопад. Думала только об одном: для чего приезжает Генрих? Для хорошего, доброго, заветного – примирения и взаимного прощения – или для дурного, злого, ненавистного – окончательного разрыва? Лотта что-то знает, но молчит как рыба. А зато капеллан, падре Федерико, говорит без умолку, хоть ему практически ничего не известно. У других же спрашивать не имеет смысла. Да и неудобно: коронованная особа, а сидит в неведении, как последняя стряпка. Стыд! Позор!

Под конец поздравлений к Адельгейде приблизился молодой монах – в чёрной, давно не стиранной сутане, подпоясанный пеньковой верёвкой, в чёрной шапочке-пилеолусе на выбритом темени и простых деревянных сандалиях на босу ногу. Лет ему было где-то двадцать, и румяное, жизнерадостное лицо плохо соответствовало аскетичному одеянию. Поклонившись, брат во Христе произнёс на латыни:

– Я паломник из монастыря Сан-Антонио, что вблизи Бергамо. Направляюсь в Рим. И сегодня ночью мне явился ангел. Он велел: «Задержись в Вероне и зайди на полуденную службу в Сан-Дзено. Там увидишь императрицу. Надо предупредить, что его высочеству принцу Леопольду угрожает опасность. Подари её величеству ладанку, где заключена цитата из Екклезиаста. Пусть прочтёт на ночь над кроваткой младенца и наденет ладанку мальчику на шею. Бог спасёт её сына».

С этими словами пилигрим протянул жене Генриха небольшой кожаный мешочек с тонкой серебряной цепочкой. Поклонился, приложив руку к сердцу:

– Да хранит вас Господь, мадонна!

Евпраксия, взволнованная рассказом, взяв подарок, ласково спросила:

– Ваше имя, добрый человек?

– Брат Лоренцо, урождённый Варалло.

– Я благодарю вас от всей души – за предупреждение и священный дар. Ведь моё дитя – то немногое, что приносит мне радость в жизни. И отныне я буду молиться за спасение души брата Лоренцо из монастыря Сан-Антонио...

Оказавшись на площади перед церковью, Адельгейда и Лотта сели в паланкин. Каммерфрау задёрнула занавески, и могучие слуги понесли двух высокопоставленных дам к королевскому замку на берегу Адидже.

– Я бы на месте вашего величества выбросила ладанку, – заявила фон Берсвордт. – Даже из чувства брезгливости хотя бы. Шелудивый монашек – Бог его знает, где он шлялся и с кем ночевал. Вдруг имел общение с прокажёнными? У него, вероятно, и блохи водятся.

– Как не стыдно произносить такое! – укорила её Опракса. – Это знак Божий! Вседержитель спасает моего мальчика. Не расстраивайте меня, пожалуйста, я и так едва справляюсь с трепетом душевным!

В тот же вечер императрица зашла в детскую – пожелать маленькому Лёвушке спокойной ночи. Тот лежал под стёганым одеяльцем и смотрел на мир грустными глазами. От отца взял слегка удлинённое лицо и трагически сомкнутые губы, а от матери – шелковистые волосы, сросшиеся брови и точёный, вздёрнутый носик.

– Как ты, дорогой? – обратилась она по-русски к сыну. – Как твоё горлышко, любимый? Больше не бо-бо?

– Не, – ответил он и пролепетал на ломаном русском: – Больсе не бо-бо.

– Вот и славно. – Евпраксия поцеловала его в переносицу. – Мы с тобой почитаем божественные слова и потом уснём... – Распустив тесёмку на ладанке, государыня достала скрученную в трубочку узкую полоску пергамента, раскатала её и уставилась в мелко начертанные готические буквы. Вздрогнув, прошептала: – Господи! Что же это?

Текст гласил по-немецки:

«Ваше Императорское Величество! Брат Лоренцо – не монах, а переодетый посыльный от меня. Вашего преданного пасынка. Я иду на риск с единственной целью: предупредить. Мой отец задумал недоброе: развестись и отнять у Вас наследного принца, дабы воспитать самому, в соответствии с постулатами Братства. Посему предлагаю помощь и берусь устроить Ваш побег из Вероны в Каноссу. Будьте же готовы к вечеру 3-го сентября. Наш лазутчик станет ждать в саду замка. Выбирайте: рабство или свобода, жизнь в изгнании, в одиночестве – или у друзей вместе с Лео. Небо будет на Вашей стороне, если Вы решитесь. Конрад».

Евпраксия, почувствовав, как дрожат под платьем её коленки, опустилась на подушку в деревянное кресло, занимаемое обычно у кровати ребёнка нянькой-сиделкой. «Что же это? – повторила Опракса. – Не ловушка ли императора? Нет, не думаю: если бы хотел меня уничтожить, не пошёл бы на подобные ухищрения. Да и почерк похож на руку Конрада. Он всегда испытывал нежность ко мне. И не может простить отцу ту рождественскую ночь три года назад... Стало быть – бежать? А перенесёт ли Лёвушка трудности пути? Взять с собою Груню? Но втроём не пройти, слишком подозрительно... И ещё эта Берсвордт на каждом шагу, всё вынюхивает, выискивает крамолу... Как же поступить? Не соображу... Я сойду с ума!..»

– Что, Екклезиаст? – зазвенел голос Лотты у неё за спиной.

Адельгейда инстинктивно отпрянула и с какой-то лихорадочной быстротой начала закручивать полоску пергамента.

– Да, Екклезиаст... – солгала она. – Почитала сыну, он и задремал... – Запихнула трубочку обратно в мешочек. – Надо бы повесить Лёвушке на шейку, но боюсь разбудить. Помогите мне.

– Вы неисправимы, ваше величество. Надевать на тело ребёнка гадость всякую от прохожего пилигрима? Мало вам болезней самого принца?

– Перестаньте меня пугать. Подержите лучше... Так, готово. Позовите няню. Нам пора идти.

Каммерфрау проводила императрицу в опочивальню. И пока Паулина расчёсывала государыне волосы, а Горбатка облачала в ночную рубашку, растирала на ногах пальцы и купала ступни в тазике с пахучей сиреневой водой, Лотта пела ей неспешные тюрингские песни, тихо подыгрывая себе на лютне. Наконец Евпраксия легла на ложе и, велев задуть свечи, отпустила своих прислужниц. Дамы вышли. Пожелали друг другу приятных сновидений и направились по своим комнатам. Но фон Берсвордт слегка помедлила, слушая, как другие женщины запирают двери, и неслышно заскользила по коридору дворца, по блестящему мраморному полу, в детскую. На немой вопрос няньки подняла указательный палец кверху, приложила его к губам и сказала: «Тс-с!» А потом, приблизившись к спящему Леопольду, вынула из ладанки скрученный пергамент. Поднесла его к горящей свече и прочла послание Конрада. Сузила глаза, улыбнулась и легко возвратила трубочку на место. Снова погрозила указательным пальцем: дескать, нянька, имей в виду – никому ни звука! – и бесплотной тенью юркнула за дверь.

Там же, день спустя

Сутки государыня не сомкнула глаз: думала и сомневалась, взвешивала «за» и «против». А когда каммерфрау, вроде беспокоясь, задавала вопросы – уж не занедужилось ли её величеству? – отвечала нехотя: ничего, это от бессонницы, да и влажный климат Вероны действует как-то угнетающе...

Во второй половине дня посетила капеллу замка и, крестясь у Распятия, обречённо молилась, плача и прося защиты у Сына Божьего. Вышла из часовенки с красными глазами и опухшим носом. Отослав служанок, спрятала в кожаную сумочку все свои драгоценности, прикрепила её на пояс, обвязав себя им под платьем, по нательной рубашке, высоко под грудью. Позвала Горбатку и распорядилась, чтобы нянька одела мальчика – прогуляться на сон грядущий.

Груня служила в доме киевских князей всю сознательную жизнь, нянчила ещё Мономаха и Янку, а потом – всех детей от княгини Анны. С детства была увечна – не могла держать шею прямо и за это получила своё прозвище. Женщина была добрая, отзывчивая, сердобольная. Ксюша её любила не меньше матери.

Услыхав о намерении вывести ребёнка на воздух, Груня попыталась протестовать:

– Да Господь с тобой, ласточка Опраксушка! На дворе смеркается, да и дождик капает. Прынц с утра-то кашлямши... Что за баловство на ночь глядя?

Посмотрев на неё в упор, Евпраксия произнесла жёстко:

– Делай, как велю. И сама оденься. Вместе с сыном выходи в сад. Больше никого не бери.

Челядинка оторопела:

– Что же ты задумала, Господи Иисусе? Свят, свят, свят! Опомнись!

– Хватит гурундеть. Надо торопиться. Никому ни слова.

Выждав полчаса, Адельгейда натянула дорожные кожаные туфли и перчатки из лайки, а на плечи накинула домино. Только захотела выйти из комнаты, как столкнулась с Лоттой. Каммерфрау оглядела её с ног до головы и с наигранным изумлением начала расспрашивать:

– Вы уходите, ваше величество? Не поставив меня в известность?

Государыня вспыхнула:

– Что такое, Берсвордт? Вы за мной следите?

– Нет, но у меня приказ императора – быть повсюду с вами.

– Ну, так вот вам приказ императрицы – убирайтесь вон! Я сама знаю, что мне делать.

– О, не сомневаюсь. Но позвольте сопроводить вас, ваше величество. Мне распоряжение императора всё-таки дороже.

– Я сказала: вон! Или повелю вас связать.

– Ах, связать? Воля ваша. Только я успею до этого кой-кого отправить на поимку лазутчика, посланного Конрадом и засевшего тут в саду.

Задрожав, русская княжна проронила:

– Значит, вы читали пергамент в ладанке?

Немка усмехнулась:

– Не сердитесь, ваше величество: это часть моих служебных обязанностей... Вы потом мне спасибо скажете.

– Вот уж не надейтесь! – И гримаса гнева исказила лицо Опраксы; не осталось и в помине тихой, богобоязненной дурочки, за которую многие принимали киевлянку, – перед Берсвордт стояла правнучка Владимира Красное Солнышко, властная, упрямая и самолюбивая; выпростав руку из-под плаща, Евпраксия схватила бронзовый канделябр, где горели свечи, и с размаху ударила им в лицо каммерфрау. Та от неожиданности не успела ни вскрикнуть, ни ойкнуть и свалилась, лишившись чувств. Из её ноздри на ковёр заструилась кровь. – Так тебе и надо, поганка, – оценила по-русски Ксюша. – Это тебе за «Пиршество Идиотов»! – и поспешно скрылась из комнаты.

Беспрепятственно спустилась на первый этаж, пробежала по галерее, чуть заметно кивая выставленной охране, оказалась во дворе замка и пошла вдоль стены дворца, наклоняя голову, чтобы капюшон скрыл её лицо. Отворила мокрую от дождя дверцу сада и попала внутрь.

Сад ещё не сбросил листвы; резко пах жасмин, ива склоняла до земли длинные плакучие ветви, а кусты смородины были сплошь усыпаны крупными ягодами. Влажный прохладный воздух распирал лёгкие. Где-то сбоку послышался детский кашель.

– Груня, Лёвушка, я не вижу вас! – вглядываясь в сумерки, с нетерпением сказала Опракса. – Отзовитесь.

Но вначале из темноты выступил мужчина – в круглой суконной шапке, неприятно надвинутой прямо на глаза, и завёрнутый в чёрный длинный плащ. Он сказал по-немецки с сильным итальянским акцентом:

– Ваше величество, мы служанку взять с собой не сможем. У меня распоряжение герцога Вельфа только относительно вас и принца.

– Что ж, тогда передайте герцогу, что он полный остолоп, – гордо произнесла государыня. – Груня мне больше чем служанка, и бросать её у чужих людей не намерена.

Человек из Каноссы несколько мгновений раздумывал. А потом вздохнул:

– Делать, видно, нечего; как желаете. Но учтите: шансы на побег уменьшаются ровно вдвое!

– Не болтайте зря. Время дорого.

Из-за дерева выплыла Горбатка с ребёнком. Мальчик то и дело покашливал.

– Лёвушка, голубчик, что с тобою? – наклонилась к нему родительница и коснулась губами лба. – Боже Святый, да он в огне! У него лихоманка. Нам придётся остаться.

– Ваше величество, – произнёс мужчина, – скоро протрубят в рог и поднимут мост, а крестьянин, согласившийся спрятать вас в бочке из-под вина, побоится ждать и уедет.

– В бочке от вина? – подняла глаза Адельгейда. – Но вместит ли она троих?

– В том-то и вопрос...

Выскользнув из сада, вереницей двинулись через длинный двор к винным погребам. У дверей одного из них стояла телега, на которой покоились две большие бочки.

– Да их пара! – радостно воскликнула Евпраксия. – Места хватит всем!

– Нет, вторая полная, – покачал головой провожатый. – Он везёт вино в ратушу. – Оглядевшись по сторонам, сделал знак вознице.

Тот приблизился: это был мужик лет под пятьдесят, в кожаной безрукавке мехом внутрь и простых холщовых портах.

– Здравия желаю благородным синьорам, – поклонился он, стягивая шапку.

– Тихо, не бурчи, – осадил его человек от Вельфа. – Открывай пустую. Надо разместить их троих.

– Не, втроём не влезут, – заявил крестьянин.

– Надо, чтобы влезли.

Первой в бочку засунули государыню. Дали на руки мальчика. А затем стали впихивать Груню Горбатку. Пожилая женщина причитала, поминала Господа и кряхтела. Кое-как умяли и забили днище.

В бочке было страшно, тесно и темно. Пахло старым кислым вином, свежего воздуха явно не хватало, и дышалось трудно. И к тому же принц беспрерывно хныкал, куксился и покашливал. Мать, прижав его к сердцу, тихо говорила:

– Потерпи, потерпи, хорошенький. Скоро мы приедем. И уложим тебя в постельку, напоим горячим, выгоним недуг. Всё у нас устроится. И никто тебя у меня больше не отнимет...

По движению бочки стало ясно, что телега тронулась.

Миновали двор и подъехали к первым воротам. Подошла охрана:

– Луко, это ты? Дай хлебнуть винца.

– В следующий раз. Должен привезти бочки к ратуше до того, как совсем стемнеет.

– Ладно, проезжай. Но должок будет за тобой. И твоим работником, – указали стражники на лазутчика Вельфа, что сидел рядом на телеге.

– Возражений нет.

У вторых ворот снова задержались. Караул спросил:

– Что везёте?

– Молодое вино, господа. В ратуше послезавтра танцы.

– Обе бочки полные?

– А каким им быть? Для чего мне тащить порожние?

– Вот сейчас проверим. Джино, постучи по её бокам.

Караульный выставил алебарду и древком ударил по первой бочке.

– Полная, господин капрал, – отозвался он.

– Видите, – обрадовался возница. – Значит, я поехал?

– Погоди, мы проверим ещё вторую.

– О, Мадонна миа! Как ей быть не полной?

– Что вы в самом деле, ребята? – вдруг заговорил человек из Каноссы. – Честных людей стращаете... Может, заработать хотите? Я вручу золотой каждому из вас, и разъедемся по-хорошему.

– Подкуп должностного лица? – возмутился начальник. – Знаешь, чем заканчиваются подобные штуки?

– А по два золотых? Нет, по три?

У капрала внутри, видно, что-то дрогнуло. Почесав затылок, он ответил нехотя:

– Счастье твоё, разбойник, что сегодня я в добром настроении. Так и быть, десять золотых на всех наших, мне четыре сверху – и проваливай, чтобы духу твоего не было.

Вдруг из бочки послышался детский кашель.

В воздухе повисла тягостная пауза. Первым взял себя в руки капрал:

– Ситуация осложняется, господа. – Он помедлил. – Меньше чем за двадцать монет мы вас не пропустим.

Провожатый засуетился:

– У меня с собой только восемнадцать. Вы уж не взыщите...

Без особой радости караульный кивнул:

– Ладно, так и быть, я сегодня мягкосердечный...

Порученец Вельфа отстегнул от пояса и бросил ему кожаный кошель. Главный стражник в свете поднесённого факела не спеша пересчитал золотые кругляшки.

– Восемнадцать. Славно. Поднимите решётку, парни! Пусть гребут отсюда.

Несколько охранников навалились на ручку ворота, начали крутить. Механизм заскрипел, задвигался, и железные прутья поползли кверху.

– Стойте! – прозвучал женский крик. – Именем императора, остановитесь! Я – фон Берсвордт, каммерфрау её величества. И приказываю задержать этих негодяев.

Факел осветил разлохмаченные волосы благородной дамы и разбитое в кровь лицо. Вслед за ней топали другие охранники.

– Боже мой, синьорина Лотта, что с вами? – удивился капрал.

– Вы сейчас увидите, – отдуваясь после быстрого бега, пробурчала та. – Опустите решётку. И проверьте бочки.

– Мы уже проверили. В них вино.

– Что, в обеих?

– Честно говоря, мы стучали только по первой.

– А теперь проверьте вторую. – Сделав жест рукой, немка приказала сопровождающим совершить осмотр.

– Ваша милость, там внутри что-то есть, – отозвался охранник, влезший на телегу и с серьёзным видом обстучавший заднюю бочку. – Но, конечно же, не вино.

– Открывайте! Выбить дно немедленно!

Пламя факелов высветило сценку: появление Груни, маленького принца и Адельгейды.

– Ваше величество, вы ли это? – с показным удивлением обратилась к императрице придворная. – Странный способ передвижения для особ королевского семейства! Вам не подобает залезать в бочки. Даже если они из-под лучшего вина. Или на Руси это принято?

– Замолчите, мерзкая, – процедила Ксюша, отряхивая плащ. – Рано торжествуете. Я своих обид не прощаю.

– Что вы, что вы, – поклонилась дворянка. – Просто я приучена всей душой служить императору... А его благодарность – выше вашей немилости...

– Эй, куда?! – свистнула охрана. – Улизнёт! Держи!!

Оказалось, человек из Каноссы, улучив момент, спрыгнул с передка, прошмыгнул в проем, всё ещё зиявший между не опущенной до конца решёткой и землёй, и растаял в непроглядной темноте итальянской ночи. Кто-то выстрелил из лука ему вдогонку, но, конечно же, наугад и мимо.

– Да-а... уже не поймать... – проворчал капрал. – Бросится в Адидже, поплывёт – и тогда поминай как звали. Упустили ловчилу. – Видимо, монеты, перешедшие к нему в карман, не располагали к погоне.

– Гнусные скоты, – обругала стражу фон Берсвордт. – Вас колесовать мало. Хоть другого злодея не провороньте. В кандалы его! Император завтра приедет и рассудит по справедливости. – Повернулась к государыне: – Не соблаговолит ли ваше величество возвратиться назад во дворец?

– Разумеется. Надо уложить Лёвушку. У него, по-моему, разыгрался жар.

– Ах, какая неосмотрительность! – сокрушённо проговорила дворянка. – Вы осмелились запихнуть нездорового принца в бочку? Государь, узнав, будет недоволен. И естественно, примет меры, чтоб не допустить подобного впредь.

– Вы заткнётесь когда-нибудь? – огрызнулась Опракса. – Мало получили подсвечником? Я могу добавить.

– Как изволите, как изволите, ваше величество...

Но действительно, скоро о ругани перестали думать:

Леопольду сделалось очень худо, он метался в бреду, бился головой о подушку и кого-то звал по-немецки. Поднятый с постели дворцовый лекарь констатировал простудную лихорадку и велел смазать грудь больного барсучьим жиром, напоить отваром душицы, мать-и-мачехи и малины, а в чулки насыпать сухой горчицы. Евпраксия сказала, что пробудет в детской всю ночь, и никто не смог её в этом разубедить. Заболевший горел, сухо кашлял, и Горбатка с императрицей молились у его ложа.

Рано утром приехал Генрих. Самодержцу сразу доложили обо всех событиях предыдущего вечера. Он вошёл в спальню сына – сумрачный, нахохленный – и смотрел на слуг исподлобья, чем-то напоминая волка.

Император был немного выше среднего роста, перетянут широким кожаным ремнём, в узких сапогах и высокой шляпе с пером. Выглядел лет на пятьдесят, хоть на самом деле ему исполнился только сорок один. Он имел узкое бледное лицо и огромные синие круги под глазами, чёрные волосы до плеч (привилегия франкских королей), но зато усы и бороду небольшие, коротко подстриженные. Не носил никаких драгоценностей – только именной перстень с печаткой на безымянном пальце правой руки.

Посмотрел на Евпраксию сурово, явно неодобрительно, и спросил с ледяными нотками в голосе:

– Как понять вашу выходку, сударыня? В бочке из-под вина... с нездоровым принцем... Вы сошли с ума?

Вероятно, в иной ситуации Ксюша бы дрожала всем телом, запиналась и не смела поднять пылающего лица; но тревога за сына и бессонная ночь у постели мальчика выжгли из её сердца остальные чувства; стоя перед мужем, ничего не боялась, лишь тоска наполняла душу, безразличие ко всему, кроме Лео. Не спеша ответила:

– Я в порядке, сударь. Если и говорить об умственной хвори, то не о моей. Кто во имя ереси заставлял беременную супругу принимать участие в чёрной мессе? Для чего ж теперь удивляться, что ребёнок родился прежде срока и никак не может поправиться!

Слушая её, император жевал нижнюю губу. А потом сказал:

– Вы себе отдаёте отчёт в том, что говорите? Только что, мгновенье назад, обвинили меня в сумасшествии. Мыслимо ли это?

– А мгновеньем ранее в том же обвинили меня.

– Между нами разница. Вы – никто. Я – всё!

У неё презрительно сморщился нос:

– Может быть, Господь Бог? Уж не много ли на себя берёте?

– Да, представьте: император – помазанник Божий.

Женщина вздохнула:

– Знаю, знаю. Но венчал вас на царство кто? Преданный вам епископ Виберто ди Парма, незаконно избранный вами Папа. Ведь недаром же пол-Европы называет его презрительно «антипапой»!

– Замолчите. И не говорите о том, в чём не разбираетесь.

– Почему вы сегодня в Италии с войсками? Очень просто: итальянская часть империи вам не подчиняется. Вас не признают императором и в Германии. А меня, между прочим, венчали по всем канонам.

Генрих рассмеялся:

– Неужели? Вас венчали тоже преданные мне архиепископы – Гартвиг и Герман. Отлучённые «настоящим», как вы утверждаете, Папой. Так что не советую вдаваться в подробности. А иначе докатимся до того, что и брак наш не легитимен.

– Ах, не легитимен?

– Получается, да: если Гартвиг и Герман, совершавшие таинство обряда, были прокляты Папой, то они не имели права нас венчать. Брак не легитимен, вы мне не жена, стало быть – никто.

– Ах, никто?

– Абсолютно.

– Почему же тогда вы меня удерживаете в Вероне да ещё ругаете за попытку увезти отсюда ребёнка – совершенно не принца даже, а обычного мальчика, незаконнорождённое дитя?

Самодержец отрезал:

– Потому что не подвергаю сомнению совершённого. Я – помазанник Божий. Вы – моя жена. Леопольд – наш наследник и маркграф Австрийский.

Адельгейда кивнула:

– Вот и славно. Значит, мы на равных. И по праву равного заявляю вам: не позволю, чтобы вы отобрали у меня Лео.

Немец удивился:

– Что за чушь такая? У меня и в мыслях не было отбирать ребёнка. Кто внушил вам эту нелепицу? Конрад? Ах, мерзавец... Впрочем, он, конечно же, пляшет под чужую дуду. Да, с Каноссой пора кончать. Не оставлю от крепости камня на камне.

– Вы серьёзно не увезёте мальчика?

– Говорю же: нет! – Он приблизился к ложу, отодвинул полог, прикреплённый к высокому балдахину. – Как его самочувствие? Лучше?

– К сожалению, ненамного. Жар ещё силён.

– Я пошлю за лучшими докторами Мантуи и Пизы. Мы должны спасти принца. Вырастить достойным королевского звания. – Император опустил полог. – Понимаете, о чём я, сударыня? Конрад – негодяй, тряпка, отщепенец. Генрих-младший не лучше. Он уж больно туп. Не рискну ему передать корону... Значит, Леопольд. Главная надежда империи.

Евпраксия ответила:

– Для меня политика не важна. Просто я желаю ему здоровья.

Самодержец пропустил её реплику мимо ушей и направился к двери. Обернувшись, заметил:

– Инцидент исчерпан. Больше не сержусь за попытку бегства. Вас хотели использовать в гнусных целях, вы не виноваты. Но!.. – Самодержец посмотрел грозно. – Если из-за этого происшествия с Леопольдом что-нибудь случится – не хочу произносить страшное! – это будет конец нашим отношениям. Так и знайте, сударыня. Так и знайте!

Адельгейда присела в почтительном реверансе:

– Я молюсь за его спасение.

– Хорошо, помолитесь и от меня тоже.

Капеллан – падре Федерико – живо отозвался на просьбу императрицы и провёл службу за здравие младшего сына кесаря. Схожие молебны прошли и в других храмах города. Прибывшие доктора не сказали ничего нового: лихорадка на фоне бронхита, надо давать тёплое питье и микстуры, понижающие жар. Вскоре ребёнку сделалось получше; впрочем, кашель только усилился, стал сухим и лающим. Евпраксия спала не больше полутора часов в сутки и почти не отлучалась из детской. Но на третий день Паулина едва не силой увела госпожу в её апартаменты – ненадолго прилечь и слегка соснуть. Говорила с укором в голосе:

– Посмотритесь в зеркало, ваше величество: бледная, осунувшаяся, нос один торчит. Разве ж можно доводить себя до этаких крайностей? Дети все болеют. Убиваться нечего. Надо и себе уделить внимание. Что его величество скажут?

– Лёвушка поправится – с ним и я тоже расцвету, буду есть и пить. А пока глоток не проходит в горло.

– Так хотя бы вздремните. На полчасика. Груня посидит у кроватки.

– Так и быть, согласна. – Уходя, предупредила Горбатку: – Если что – зови. Не до церемоний. Самочувствие принца во сто крат важнее моего сна.

– Не тревожься, душенька, – отвечала нянька. – Буду начеку.

У себя в опочивальне Ксюша отказалась раздеться – вдруг бежать к мальчику? – и легла в одежде, лишь прикрыла ноги шерстяным одеяльцем. Положила голову на подушку и мгновенно забылась, словно потеряла сознание. Пребывала в прострации меньше двух часов, ничего не видя во сне, ничего не чувствуя, и с трудом приподняла веки – оттого, что её трясли за плечи.

– Просыпайтесь, просыпайтесь, ваше величество! Просыпайтесь, беда у нас! – Паулина кричала, теребя императрицу довольно грубо.

Наконец до родительницы дошло:

– Как? Беда? Что случилось?

– Он не дышит!

Соскочила с кровати и, забыв надеть туфли, в шёлковых чулках побежала в детскую. Голова кружилась, мир качался перед глазами, как большая лодка. Коридор – двери – балдахин... Сгрудившиеся врачи... И Горбатка, бросившаяся под ноги, с мокрым от слёз лицом:

– Это я виноватая, любушка-голубушка, проглядела, старая...

Оказалось, что у мальчика не обычная простуда, а ложный круп: в приступе кашля происходит спазм мышц гортани; надо в ту же секунду вызвать у больного рвотный рефлекс, прочищающий горло, а иначе ребёнок может задохнуться. Но Горбатка, сидевшая с принцем, этого не знала, пропустила момент, стала звать на помощь слишком поздно...

Опустившись на пол перед умершим сыном, Ксюша склонила голову и, роняя слёзы на ворс ковра, попросила тоненько:

– Сделайте, пожалуйста, что-нибудь... оживите его... вы же можете... умоляю вас...

Кто-то из лекарей извиняющимся тоном сказал:

– Бесполезно, ваше величество. Мы бессильны. И поверьте: нам очень жаль.

Адельгейда произнесла:

– Значит, кончено. Я погибла. – И лишилась чувств.

Доложили Генриху. Император перенёс известие мужественно, только побледнел ещё больше и сидел в молчании несколько минут. А потом отдал распоряжения насчёт похорон: службу провести в церкви Сан-Дзено Маджоре, тело упокоить в королевском склепе Вероны, колокольные звоны устроить на всех колокольнях города.

Маршал замка деликатно спросил:

– Ваше величество, каковы будут указания относительно Луко?

Самодержец посмотрел с удивлением:

– Луко? Кто такой Луко?

– Тот крестьянин, что сидит взаперти в донжоне[8]8
  донжон – отдельно стоящая главная башня феодального замка.


[Закрыть]. Соучастник неудавшейся попытки бегства. Вы сначала хотели его повесить, а потом отложили дело.

Государь рассеянно покивал:

– Да, повесить...

– После похорон принца или до?

– Что? – отвлёкся монарх от своих мыслей. – Ты о чём?

– Я говорю: привести приговор в исполнение до или после похорон?

– Чьих похорон?

– Так его высочества принца Леопольда.

– Ах, ну да, ну да... Что, какой приговор?

– Луко повесить, как вы велели.

– Я велел? Когда?

– Только что.

– Разве? Чепуха. Просто вспомнил, кто такой Луко... – Вновь задумался. Наконец сказал: – В общем, отпустите его.

– Как, простите? – удивился маршал.

Генрих помрачнел:

– Выпустить на волю! Пусть проваливает к свиньям! Что тут непонятного?

– Как прикажете, ваше величество.

– Хватит, хватит смертей! Мы в конце концов христиане. В память о моём сыне я прощаю этого несчастного. Передайте ему. Чтоб молился за упокой души раба Божьего Леопольда.

– Будет исполнено, ваше величество.

– А теперь иди. Мне необходимо побыть одному. И пускай принесут лучшего вина.

– Красного или белого, ваше величество?

– Красного, конечно. Нет, пожалуй, граппы[9]9
  граппа – виноградная водка.


[Закрыть]. Я хочу покрепче.

Пил и размышлял: «Что же происходит? Впечатление, будто от меня отвернулось Небо. Всё, что ни затею, получается наперекосяк. Нет ни в чём покоя... Думал, эта русская принесёт мне счастье. Думал, что начну с чистого листа. Нежная, прелестная молодая женщина, дочь великого князя Киевского. Знатность и богатство, мощная подпитка русскими деньгами... Нет, не получилось. Оказалась ещё глупее, чем Берта. Та мне изменяла и жила как хотела, я её не видел годами. Эта же влюбилась как сумасшедшая и всё время требовала взаимности. Но ведь я император! У меня иные заботы, кроме семьи... А по части веры оказалась совершенно непробиваемой. Не смогла пройти обряд посвящения, мямля. А потом обвинила, будто я виновен в преждевременном рождении Лео! Глупость несусветная. Просто чрево её такое слабое... Да и вся она – плакса и зануда. Хороша, чертовка, даже в горестях своих обаятельна, но упряма и вздорна. Впуталась в интриги Каноссы, влезла в бочку, дура, погубила мальчика... Бедный Лео! Впрочем, он такой был болезненный – явно не жилец. Нет кругом надёжных людей. Конрад – остолоп и предатель. Генрих-младший – негодяй и болван. Остальные не лучше. Деньги русские не пришли – князь вначале жался, а потом и вовсе помер. Новый князь о союзе с Германией слышать не желает. Ненавижу. Ненавижу всех. Нет любви в моём сердце».

Государь снова выпил.

В мраморном камине потрескивали дрова. Император часто мёрз и всегда заставлял разжигать камин, даже летом. Теплота успокаивала его. Долгое глядение на огонь умиротворяло. Навевало философские мысли. Убеждало: всё на свете сгорит, как вот эти дрова. И останется только кучка пепла. Для чего он бесится, мучает себя и других, если впереди только тлен? Вот бы бросить государственные дела, плюнуть на интриги, передать престол – Генриху, пожалуй, – и гори всё оно огнём! Вместе с Адельгейдой жить в каком-нибудь отдалённом замке... в стороне от политики и завистников, ни о чём серьёзном не думать, слушать музыку и читать богословские книги...

Нет, не выйдет. Он умрёт от скуки. Он без власти – никто. Власть важнее семьи, безмятежности бытия, тишины и покоя, власть превыше всего! Он не создан для любви. Для него любовь – только средство, сантименты для правителя гибельны. Власть, борьба, кровь, укрепление империи, покорение неугодных – вот его стихия. Так вели себя и отец, и дед, остальные предки. Таково и его предназначение на земле. Он умрёт непобеждённым. Никогда не сдастся. Для победы все средства хороши!

Позвонил в колокольчик. Посмотрел на вошедшего камергера, на его отличительный знак – ключ на голубой ленте. И сказал неспешно:

– Сразу после похорон Леопольда уезжаю отсюда. Закажите также заупокойные мессы по моим родителям и императрице Берте. Я желаю пожертвовать в местные монастыри по четыреста золотых в каждый.