Текст книги "Евпраксия"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

Две недели спустя,
Швабия, 1094 год, весна

Монастырь Святого Сервация находился в Кведлинбурге на горе Шлоссберг. Был он основан около века до тех событий, о которых идёт речь, и задумывался сразу как приют светских дам – воспитательное учреждение для девочек, дочерей высшего дворянства. Распорядок дня отличался примерной суровостью – впрочем, не настолько, чтобы делать из будущих принцесс, маркграфинь и герцогинь настоящих монашек. Но образование по тем временам давал превосходное.

Мать Адельгейда возглавляла его более семнадцати лет и вела дела очень мудро, понимая психологию как преподавательниц, так и юных высокопоставленных особ – в меру строго и одновременно по-матерински. Никогда не имела никаких нареканий от родителей девочек. И от младшего брата, императора, отличалась уравновешенностью характера, терпеливостью и терпимостью. Впрочем, не была слишком аскетична – в праздники не брезговала жирной едой и достаточно крепкими напитками.

Прибывшего герцога Вельфа приняла с радушием, угостила знатно и внимательно ознакомилась с привезёнными грамотами. Много раз восклицала по ходу чтения: «О, Святая Дева!» – а потом подняла глаза на супруга маркграфини Матильды: дескать, неужели всё это правда?

– Истинная правда, ваше высокопреподобие, – подтвердил Вельф. – Даже ещё не вся. Потому что её величество из смущения опустили некоторые, самые пикантные из подробностей.

– Господи, прости! – покачала головой аббатиса. – Братец мой – отпетый разбойник. До меня доходили слухи о его еретичестве, связях с этим мерзавцем Рупрехтом Бамбергским. Но такое... Маленькая русская – чистый ангел. Я всегда восхищалась ею – скромностью, природным умом, искренностью веры. И старалась не пользоваться её доверчивостью, зачастую граничащую с наивом... А мой брат грубо надругался. Поломал ей судьбу. Нет ему прощения.

Герцог уточнил:

– Значит, вы согласны передать послание на церковный собор?

– Без каких-либо колебаний. И сама составлю ходатайство, где со всей теплотой опишу высокие нравственные качества государыни. Правда – на её стороне.

– Не страшитесь ли гнева Генриха? – не без колкости спросил визитёр.

Настоятельница вздохнула:

– Мне бояться поздно. Я уже у такой черты, за которой боятся только Бога.

Большего желать было нечего. Вельф собственноручно отвёз обращение Евпраксии и письмо аббатисы в швабский город Констанцу, что находится на южной оконечности Боденского озера (ныне – на границе Швейцарии). Там в апреле состоялся всегерманский церковный собор. И епископы наряду с другими докладами зачитали пергамент императрицы. Дали слово Вельфу. Он, поднявшись, сказал:

– Уважаемые пастыри, уважаемые святые отцы! Я взываю не к разуму вашему, но к сердцам. Ибо что нам говорит разум? Генрих – еретик и христопродавец, вздорный человек и коварный политик; но, с другой стороны, он монарх, сражающийся за единство империи, и ниспровергать его не пристало. Так нам говорит разум. Но попробуем задаться простым вопросом: можно ли творить добрые дела грязными руками? Если император продал душу лукавому, отвергает Крест, не считается с христианскими ценностями, как ему доверить христианскую власть? Что построит он, кроме царства тьмы, насилия и разврата? Цель не может оправдывать средства, это всем известно. И теперь посмотрим на всё под иным углом. Брак с императрицей, освящённый Богом. Искренность желаний государыни – быть супругу преданной, любящей женой. Чем ответил он? «Пиршеством Идиотов», поруганием беременной Адельгейды, совращением собственного сына. Есть ли этому объяснение? Есть одно – дьявольский искус и попрание нашей общей морали. Это же подтверждает и сестра императора, преподобная аббатиса. Мнение её – не последнее, между прочим. Призываю вас поступить по справедливости и призвать Папу Урбана отрешить Генриха Четвёртого от престола, отлучить от церкви и расторгнуть брак с киевской княжной. Да свершится благое дело!

Большинство епископов поддержали герцога, лишь один из них усомнился в нужности призыва к Папе Римскому; ведь провозгласил Генриха императором «антипапа» Климент III, значит, провозглашение незаконно, Генрих не император, отрешать его нечего; а венчали императора с императрицей отлучённые от церкви архиепископы Гартвиг и Герман, стало быть, и брак не действителен, значит, и не нуждается в расторжении. Но в такую казуистику углубляться не стали. Общее воззвание к Папе было сочинено и одобрено. Воодушевлённый Вельф взялся доставить его в Италию и вручить Папе Урбану II.

В то же самое время,
Каносса, 1094 год, весна

До начала марта Берсвордт совершенно не проявляла злых намерений относительно государыни: обе они почти не общались, сухо раскланиваясь при встречах. Ксюша всегда ходила в окружении своих камеристок и каммерфрау, только изредка совершая конные прогулки с Конрадом. Подступиться к ней Лотта не могла.

Между тем время поджимало: на 15 марта был назначен отъезд посольства в Неаполь ко двору князя Рожера. (Поясним в скобках: Юг Италии много лет находился в руках норманнов, выходцев из стран Скандинавии, христиан, признающих Папу Римского. Много раз они воевали с предками Генриха IV и самим Генрихом, но ни те ни другие победить не смогли, так что Апеннинский полуостров – «сапог» – оставался разделённым на две части.) Немка понимала, что должна действовать стремительно, и не знала как. Выкрасть императрицу не представлялось возможным – это ясно. Да посланница государя и не собиралась оставлять Адельгейду в живых. Смерть – одно решение. Но каким образом? К кухне доступа она не имела, так что отравление приходилось отбросить. Нападение в коридоре с кинжалом в руке тоже немыслимо – слишком много защитников и защитниц. В комнату к Евпраксии тайно не проникнуть – поместили беглянку в угловую башню, совершенно недоступную с внешней стороны... Положение шпионки было практически безнадёжным.

Тем не менее выход она придумала.

Сделала вид, что увлечена конными прогулками, и в числе прочих составляла свиту Конраду на его верховых поездках с мачехой. И тем самым превратилась в своего человека на дворцовой конюшне. А 14 марта, накануне своего отъезда на юг, заглянула в стойло – якобы для того, чтобы осмотреть предназначенного ей рысака; незаметно завернув к лошади Адельгейды, выплеснула в торбу с овсом специально приготовленное снадобье медленного действия... И благополучно оставила место преступления.

Делегация отбыла из замка утром 15 марта. Лотта горячо распрощалась с Конрадом и Матильдой, и никто ничего дурного не заподозрил. «Может, я напрасно относилась к ней с подозрением? – думала маркграфиня. – Ну да ладно. Если миссия к князю Рожеру будет успешна и фон Берсвордт проявит себя с положительной стороны, можно будет взять её в своё окружение. Женщина она неглупая и наверняка пригодится».

«Слава Богу, что она уезжает, – рассуждала при этом Ксюша. – Я её боюсь. Не желаю видеть».

А сама дворянка внутренне посмеивалась: кто теперь подумает о ней плохо, если что случится?

Утром 17 марта Евпраксия и Конрад вновь отправились на прогулку. Пригревало солнце, зеленела листва, птицы распевали на ветках, воздух был прозрачен и свеж. Ясное голубое небо радовало глаз. Горные тропинки, по которым они спускались к реке, совершенно уже сухие, не давали оснований для опасений, что копыта могут скользить. А река бурлила, и вода, разбиваясь о прибрежные камни, брызгала им в лицо. Мачеха и пасынок хохотали от счастья.

Им обоим в ту пору исполнилось двадцать пять. Но она выглядела лучше – худощавая, порывистая, улыбчивая; он же, грузный, неповоротливый, говорил и действовал не спеша, а ходил с одышкой. Но во время прогулок преображался, отпускал неуклюжие комплименты и пытался даже шутить. На обратном пути Адельгейда сказала:

– Вот вернётся посольство с согласием князя Рожера на ваш брак с его дочерью – и прогулкам этим придёт конец.

– Ну, до свадьбы ещё далеко, – утешительно отозвался Конрад. – Если сговорятся, то её назначат на будущую весну. Значит, сможем нагуляться как следует.

– Я ведь не о свадьбе одной. В мае состоится ваша коронация, вы поселитесь в Павии... Ну а я – неизвестно где.

– Тоже в Павии. Неужели не составите мне компанию?

– Вы меня приглашаете?

– Ну, само собой. Мой дом – это ваш дом.

Государыня залилась румянцем:

– Конрад, я сгораю от счастья! У меня нет слов...

Принц ответил ласково:

– Вы же знаете, ваше величество, как я вас люблю... по-сыновьи, по-братски... И не вы, но я сгораю от счастья, что смогу и впредь оказывать вам знаки внимания... совершенно невинные и безгрешные, лишь от чистого сердца.

– Я теперь спокойна за своё будущее. Ну, по крайней мере, на этот год, до приезда княжны Констанции – вашей невесты.

– Что изменит Констанция? Ничего ровно. У меня нет сомнений, что она будет уважать вас как мачеху.

– Дал бы Бог, дал бы Бог... – Евпраксия вздрогнула: – Вы заметили или показалось?

Немец удивился:

– Я не понимаю...

– Лошадь подо мной странная какая-то. Вроде припадает на правую заднюю ногу. Ой! Вот видите?

– Да, слегка качнулась. Пустяки, бывает.

– Нет, смотрите, смотрите...

Оба поднимались по довольно крутой тропинке – несколько человек охраны и свиты спереди и сзади. А кобыла под государыней то и дело дёргалась и мотала головой – вроде в недовольстве. Конрад произнёс:

– Вот сейчас поднимемся на площадку, и велю заменить вам конягу.

– Господи, да она сползает... Помогите, помогите! Дайте руку! – Но схватиться, к сожалению, не успела и, качаясь в седле вместе с потерявшей равновесие лошадью, стала падать в пропасть.

Кто-то из придворных бросился за ней, ухватил за плащ, но свалился тоже. Впрочем, этот жест всё-таки помог Евпраксии полететь отдельно от туши животного и смягчить удар. Нет, сознание всё-таки она потеряла, вывихнула руку и поранила голень; но осталась жива, не сломав ни одну из костей. Синяками и ссадинами отделался и спаситель-придворный. Их обоих вынесли на тропу, привели Адельгейду в чувство. Конрад охал, ахал, а потом, видя, что она вне опасности, даже прослезился. Причитал:

– Слава Богу! Я едва не умер от страха за вашу жизнь.

Государыня слабо улыбнулась:

– Я сама от страха чуть не умерла...

– Провидение вас спасло.

– Не иначе... Да, со мной такое впервые – чтобы лошадь потеряла сознание!..

– Не исключено, чем-то заболела... или отравилась...

– Или отравили...

– Ой, не думаю. Вечно вам мерещатся какие-то ужасы.

– Поживите-ка с вашим папочкой – и не то подумаете ещё!

Принц внезапно обиделся:

– А при чём тут он? Вот уж никакой связи!

– Как, а Берсвордт?

– Но она уехала же третьего дня!

– Отравила лошадь, а потом благополучно унесла ноги.

– Не придумывайте, пожалуйста! Я, вы знаете, не люблю ни отца, ни Лотту. Но не думаю, что они настолько хитры.

– И напрасно.

Впрочем, разумеется, никаких улик обнаружить не удалось: вызванный по приказу Матильды лейб-медик, препарировав тело умершей кобылы, не нашёл следов яда. Конрад был уверен в невиновности каммерфрау, Ксюша говорила, что чувствует – это дело её рук, а Матильда занимала промежуточную позицию – обвинять не имела оснований, но и подозрений не отвергала; говорила, что с Лоттой ухо надо держать востро.

Травмы у Опраксы быстро сошли на нет. А вернувшийся из Швабии Вельф сразу перевёл их внимание на другое.

Два месяца спустя,
Италия, 1094 год, весна

Адельгейда, узнав, что собор немецких епископов рассмотрел её жалобу и составил воззвание к Папе Римскому, не обрадовалась, а, наоборот, разрыдалась. Потому что в душе надеялась: либо аббатиса не захочет разоблачения брата, либо германское духовенство не сочтёт мотивы её протеста справедливыми, вескими и скандал как-то рассосётся, а саму императрицу оставят в покое. Но теперь ей грозил публичный допрос на каком-нибудь из новых соборов. Как же вынести его? Как затем пережить последующий позор?

Государыня стенала, жалуясь служанке:

– Паулина, ты знаешь, я в отчаянии. У меня ум заходит за разум. На Руси говорят: «Из огня да в полымя!» Или же: «Как кур во щи!» Не пойти на допрос не посмею – ибо оскорблю тем самым маркграфиню Матильду и герцога Вельфа. И пойти не могу – ибо тем разоблачу Генриха. Он, конечно же, негодяй, только разве моя вина, что люблю негодяя? Понимаю разумом: надо вырвать его из сердца, а душа болит, ноет, плачет, потому что продолжает любить... Тот, кто любит, прощает...

– Вы готовы ему простить все его паскудства? – спрашивала Шпис.

– Нет, конечно. То есть я не знаю. Не простить, но и не вредить. Пусть живёт, как может. Как рассудит Бог. Без моих свидетельств.

Немка говорила:

– А почём вы знаете волю Божью? Может, Он и выбрал вас в качестве орудия? Через ваши свидетельства хочет отстранить Генриха от власти?

– Ты считаешь, я должна выступить?

– Я считаю, что вам следует полностью отдаться воле Провидения. Как решит Создатель, так оно и выйдет. Если сложится, значит, сложится. Если же Господь не желает удаления его величества от дел, то и не допустит ваших выступлений.

Евпраксия вздыхала:

– Ты такая умная, Паулина, что не мне, а тебе надлежало бы сделаться императрицей.

Та смеялась:

– Скажете тоже, ваше величество! Я ведь только так, по-житейски болтаю. Вроде со стороны смотрю. Чисто отвлечённо. А случись самой принимать решения, от которых зависели бы судьбы людей, забоялась бы сразу. Никакой власти не захочешь, никаких богатств. Мне бы что? Просто выйти замуж удачно, чтобы жить безбедно, нарожать детишек – мал мала меньше – только и всего. А высокие материи не по мне. Голову сломаешь.

– Вот и у меня голова пухнет от забот.

Вскоре замок в Каноссе удостоил своим визитом Урбан II. Ехал он из Рима в Милан, где ему предстояло короновать Конрада. Папа был маленький и пухленький, бегал на коротких ногах и размахивал детскими ладошками. Вместе с тем чёрная щетина густо перла из его подбородка, заставляя понтифика бриться два раза в день. Маркграфиня Тосканская рассказала ему об участи убежавшей императрицы и затем представила саму государыню. Адельгейда была одета в тёмные тона, шла, потупив взор, и, приблизившись к первосвященнику, встала перед ним на колени. Тот, растрогавшись, протянул ей руку для поцелуя. Облачённый в белое, сидя в высоком кресле, Папа ногами не доставал до земли и поэтому выглядел несколько комично.

– Вот ходатайство германских епископов. – Маркграфиня Матильда протянула ему трубочку пергамента. – А её величество выражает готовность выступить на церковном соборе и ответить на любые вопросы.

Евпраксия молча кивнула.

– Да, конечно же, – отозвался Урбан, – это очень ценно. Нам необходимо покончить с ересью. Пусть расскажет нам об их сборищах, об обряде посвящения – как он, я забыл, у них называется?

– «Пиршество Идиотов», – подсказала Матильда.

– Надо же такое придумать! В чём он заключается? Вроде «чёрной мессы»?

– Хуже, ваше святейшество, – покраснела Ксюша. – Вроде Содома и Гоморры, вакханалия и разврат.

– О, Святая Мадонна! – осенил себя крестом Папа.– А скажите, ваше величество, правда ли, что Генрих предлагал Конраду взять вас как мужчина?

– К сожалению, правда. Конрад не посмел, и они поссорились.

– Значит, слухи безосновательны? Между вами и пасынком нет любовной связи?

– О, как можно! Мыслимо ли подобное? – У Опраксы краска залила даже шею.

– Счёл необходимым спросить. – Папа развёл короткими ручками. – Извините, если вдруг невольно обидел. Но предупреждаю, ваше величество: на соборе, при разбирательстве, мне придётся задавать вам вопросы и пострашнее.

– Понимаю. Буду откровенна во всём.

– Если так, вы окажете значительную услугу делу очищения католичества от возникшей скверны. От угодных сатане братств – альбигойцев, николаитов, трубадуров, катаров[10]10
  ...альбигойцев, николаитов, трубадуров, катаров – еретические движения в Западной Европе XI-XIII вв.


[Закрыть]... Мы объявим священную войну всем неверным, начертав на наших знамёнах презираемый ими Крест. Это будет Крестовый поход за веру! Пусть горит земля под ногами врагов христианства – и в Европе, и в Азии!

А Матильда добавила:

– Хорошо бы привлечь к походу Готфрида де Бульона. Он искусный воин и поссорился с Генрихом. И к тому же, давно мечтал отправиться в Палестину за священным сосудом Сан-Грааль, заключающем Кровь Спасителя.

– Неплохая кандидатура, – наклонил голову понтифик. – Правда, я слыхал, он сочувствует тамплиерам[11]11
  тамплиеры – члены католического духовно-рыцарского ордена, основанного в Иерусалиме ок. 1118-1119 гг.


[Закрыть], замышляющим создать тайный рыцарский орден.

– Что ж с того? Цель у нас одна, мы объединимся.

– Тоже правильно.

Накануне их отъезда в Милан возвратилась делегация из Неаполя, привезя приятные новости: предложение о женитьбе с благодарностью принято, и венчание можно провести будущей весной, так как лишь в апреле молодая достигнет шестнадцатилетнего возраста. Все с горячностью поздравляли Конрада, он сиял от радости.

Евпраксия, столкнувшись с Лоттой в коридоре, сдержанно раскланялась. И спросила, не утерпев:

– Удивляетесь, Берсвордт, что я жива?

Каммерфрау скривила губы:

– Отчего же? Я рада. Разве была угроза жизни вашего величества?

– Будто вы не знаете!

– Да откуда ж мне знать, если я была далеко?

– Ах, не притворяйтесь, вам не обвести меня вокруг пальца.

Та пожала плечами:

– Странный разговор. Лишь туман и одни намёки. В чём вина моя? Объясните прямо.

– Прекратите, Лотта! Что за повелительный тон? Перед вами императрица. Ничего объяснять я не собираюсь. Лишь прошу учесть: мы ещё сочтёмся. И кому-то сильно не поздоровится в результате.

Немка усмехнулась:

– Интересно, кому же? Может, той, кто стремится к разрыву супружеских уз? Ведь с разрывом утеряется статус императрицы... Кем тогда окажется та особа?

– Тем же, кем была: маркграфиней Штаденской – по первому мужу – и великой княжной Киевской – по рождению.

– ... приживалкой при дворе пасынка? Незавидная доля!

– Конрад любит меня как мать!

– Вы об этом скажите его будущей жене. Мать и сын ровесники? Столько времени коротают вместе? Очень любопытно!

Ксюша не стерпела, сорвалась на крик:

– Вы поганка, Берсвордт! Я вас ненавижу. И добьюсь, чтобы вам в Каноссе указали на дверь.

– Воля ваша. Значит, встретимся где-нибудь ещё. Мир-то тесен. А Фортуна неумолима.

– Только не стройте из себя перст судьбы!

– Что же строить, если мне назначено стать как раз перстом?..

Евпраксия, кипя от негодования, двинулась по коридору мимо Лотты и демонстративно толкнула её плечом. Каммерфрау шарахнулась в сторону, поклонилась подобострастно и негромко, но явно хмыкнула. А потом убрала улыбку и проворчала: + Ничего, ничего: с лошадью не вышло, выйдет как-нибудь иначе, ещё!»

День спустя главные обитатели замка поскакали в Милан: Адельгейда с Матильдой, Вельфом и Урбаном, а фон Берсвордт – в многочисленной свите Конрада.

Коронация совершилась 27 мая. Городские жители радостно приветствовали молодого монарха на соборной площади, а коллегия консулов созданной недавно в Милане коммуны (по примеру Мантуи, Пизы и Феррары) поднесла ему символический ключ от Ломбардии. Как и предполагалось, поселился он в королевском замке Павии, но Опраксу к нему Матильда не отпустила, опасаясь за её жизнь. Рассудила про себя: пусть сначала выступит на соборе, созываемом Папой, выполнит свою миссию, а потом уж катится по собственному желанию... Евпраксия не возражала: не хотела жить в одном замке с Лоттой – и вернулась с маркграфиней в Каноссу.

А собор был назначен на будущую весну.

Год спустя, Италия, май

Лето, осень и зима миновали для государыни без каких-либо неприятностей. Иногда она выезжала на прогулки в окрестностях замка. Иногда играла с герцогом Вельфом в шахматы. Иногда с Матильдой – в запрещённые в то время католической церковью карты. Иногда по просьбе супругов пела русские и половецкие песни под аккомпанемент лютни. Но обычно, сидя у себя в комнате, вышивала или читала, постоянно думая, как затем пойдёт её жизнь – после выступления на соборе. Где ей преклонить голову? Драгоценностей хватит ненадолго. А на что потом жить? Возвратиться домой, на Русь? Но одной, без охраны, отправляться в такую даль она не рискнёт. А примкнуть к обозу еврейских купцов ей как императрице не позволит гордость. Может, сесть на корабль, плывущий к Константинополю, а оттуда в Киев? Но для этого у неё слишком мало денег. И потом – опасность оказаться в руках у пиратов, от которых страдает всё Средиземноморье. В плен возьмут, продадут в сераль какого-нибудь султана... Бр-р! Хуже, чем за Генрихом замужем!..

Мысли были тяжкие, невесёлые. Часто плакала. И не знала, на что решиться.

Между тем зима начала медленно сдавать. В феврале потеплело, небо стало чистым, прекратились дожди, а дороги высохли. И пришла пора двигаться в Пьяченцу – городок, что стоит южнее Милана, на одном из берегов По, – где и созывался Урбаном церковный собор.

Вельф скакал верхом, и высокое страусиное перо трепетало на его полукруглой бархатной шапочке, отдалённо напоминавшей современный берет. Адельгейда с Матильдой ехали в повозке; первая – в скромном тёмном облачении, без каких-либо украшений, только ожерелье из жемчуга; а матрона была одета пестрее – в фиолетовый плащ, синее, расшитое драгоценностями платье, подпоясанное серебряным ремешком, бирюзовое покрывало на голове. Вслед за ними следовали повозки со слугами. Охранял именитых каноссцев конный вооружённый отряд, состоявший из семидесяти рыцарей, облачённых в кирасы и высокие металлические шлемы. А на длинной пике, прикреплённой к седлу одного из первых кавалеристов, развевался флаг с гербом дома Вельфа – головой единорога, обрамленной дубовыми листьями и скрещёнными мечами.

На подъезде к Пьяченце к ним навстречу выехали посыльные Папы Римского, проводили в город и сообщили, что собор откроется завтра, в чистом поле, на берегу: там специально расставлены деревянные кресла и лавки.

– Отчего же так? – удивился герцог. – Почему не в храме или где-нибудь во дворце под крышей?

– Слишком много народу съехалось. Архиепископов и епископов из Италии, Франции, Бургундии и Германии – более четырёх тысяч. А мирян – в десять раз поболее. Все хотят услышать, как понтифик призовёт народы Европы на Крестовый поход.

– Господи, и мне придётся выступать на глазах у этой толпы?! – побледнела императрица. – Обвинять Генриха? Открывать подноготную? Никогда. Ни за что на свете!

– Что вы, что вы, душенька, отступать нельзя, – живо возразила Матильда. – Ваш отказ будет истолкован неверно. Повлечёт ненужные сплетни и усугубит ситуацию. Да и Генрих получит повод лишний раз позлорадствовать. Умоляю вас, проявите твёрдость!

– Нет, не знаю, не знаю... Мне ужасно не по себе...

1 марта 1095 года было солнечным и безветренным.

Берег По зеленел молодой травой. Где-то высоко в поднебесье раздавалась песня ликовавшего от весны жаворонка. Вся обширная долина в окрестностях города, ровная близ реки и затем круто поднимавшаяся к Пьяченце, создавала тем самым уникальный естественный амфитеатр колоссальных размеров, – шевелилась, как муравьиная куча, столько народу собралось! На низинной части были расставлены кресла с подушками: там устроились иерархи церкви; среди них преобладали фиолетовые и красные цвета сутан, с небольшими вкраплениями чёрного. Остальные зрители и зеваки занимали возвышенность, разместившись на лавках и складных стульях или подстелив на землю попоны. Городская стража наблюдала за тем, чтобы не было сутолоки и драк. Предприимчивые торговцы продавали булочки, пирожки, прохладительные напитки и пиво. Словом, как у нас на футбольных матчах...

«Папа! Папа!» – разнеслось по рядам. В окружении кардиналов появился Урбан – в белых, расшитых золотом длинных одеждах и высокой тиаре – папской короне, надевавшейся в торжественных случаях (а во время богослужений её заменяла митра). Первосвященника подвели к огромному трону, установленному в центре импровизированного «партера». Обернувшись к собравшимся, римский понтифик не спеша произнёс напутственную молитву и провозгласил церковный собор открытым.

Первый час обсуждения был для зрителей скучноват: говорили о том, как в отдельных епархиях соблюдаются законы, принятые прежним Папой Григорием VII, – о безбрачии католических священнослужителей, о владении монастырями землёй, о соотношении светской и духовной властей. Наконец Урбан перешёл ко второму вопросу – рассмотрению жалобы, поданной ему Адельгейдой. Попросил одного из немецких епископов зачитать официальные грамоты – собственно жалобу и решение собора в Констанце. Два германских архиепископа, также приехавшие в Пьяченцу, подтвердили подлинность решения и добавили от себя: Генриха IV отлучали от власти и раньше, но безрезультатно. Но теперь, после вскрывшихся фактов вероотступничества и сатанизма, надо добиться реального смещения самодержца. А архиепископ Базельский прямо указал, что считает необходимым передать престол королю Италии – Конраду.

Папа пригласил государыню выйти в центр.

Евпраксия – маленькая, хрупкая, в тёмном одеянии, оттенявшем бледность её лица, – встала с кресла и предстала перед народом, чуточку потупившись. По рядам пробежали реплики: «Да она премилая», «Из каких славян – полька или русская?», «Говорили, что Генрих ежедневно стегал её плёткой», «Вот бедняжка!».

Урбан задал первый вопрос:

– Можете ли вы, ваше императорское величество, утверждать, что ваш первый муж, Генрих фон Штаде по прозвищу Длинный, маркграф Нордмарки, был отравлен по приказу его величества Генриха Четвёртого?

Государыня покачала головой отрицательно:

– Я могу лишь предполагать... Подозрительно совпадение двух смертей: прежней императрицы и моего супруга. Словно по заказу. Вскоре после этого император сделал мне предложение...

– Значит, вы согласились выйти замуж за кесаря, будучи ещё в трауре?

– Да, но поставила условие: обручение через год, не раньше. Так оно и произошло.

– Вы решили выйти за него по душевной склонности?

– Безусловно.

– А когда вы поняли, что любите монарха?

– С самой первой встречи. Просто я боялась в этом себе признаться.

– А когда вы увиделись впервые? И где?

– В Кведлинбурге, в монастыре, где я обучалась, переехав в Германию из Киева.

– То есть до замужества с маркграфом Генрихом Длинным?

– Получается, что так.

– Значит, вы любили императора, выйдя за другого?

– Повторяю, ваше святейшество: я боялась себе признаться в этом. Но теперь понимаю, что уже любила.

– Значит, Генриха Длинного вы не любили?

– Нет, ну отчего же? Но – иначе... Больше – уважала...

Гул прошёл по рядам епископов, а потом и простых мирян.

– Мужа уважали, а любили Генриха Четвёртого?

– Да, пожалуй... Понимаете, император обладает сверхъестественной силой. Я в его присутствии, под его пронзительным взглядом, совершенно теряю волю, становлюсь как бы невменяемой. В этой моей привязанности к нему есть отчасти что-то нездоровое, непонятное и пугающее.

– До сих пор?

– К сожалению, да...

Зрители опять зашумели, обсуждая услышанное.

Папа задал следующий вопрос:

– Можно ли понять, что его величество обладает чарами колдуна?

Адельгейда смутилась:

– Я не знаю... Но воздействие это ни на что не похоже.

– Очень интересно. Расскажите теперь, дочь моя, о так называемом Братстве николаитов. Как узнали вы про него, как вас принуждали в него вступить? Генрих уговаривал лично?

– Нет, на эту тему мы почти не беседовали. Объяснял его духовный отец – Рупрехт Бамбергский, ныне уже покойный.

– Что он объяснял?

– Кто такие николаиты и откуда они взялись.

– Изложите, пожалуйста, только вкратце.

– Якобы они следуют вероучению Николая Пинарского, одного из первых святых, отрицавшего культ Креста Святого и седьмую заповедь. Крест – каббалистический знак, не имеющий христианско-сакрального значения...

– Про седьмую заповедь разъясните, – оборвал её Урбан. – Речь идёт о блуде и кровосмешении?

– В общем, да. Потому что николаиты не считают грехом супружескую неверность, равно как инцест.

– На каком основании?

– Говорят: все люди родственны, ибо произошли от Адама, и любой брак – кровосмесителен.

Шум поднялся такой, что охранникам пришлось усмирять наиболее разошедшихся зрителей. Наконец понтифик смог продолжить допрос:

– В чём же состоит обряд посвящения в Братство?

– В целой серии ритуалов, в ходе которых посвящаемые и уже посвящённые предаются всевозможным плотским грехам. А затем проходят обряд очищения огнём.

– Вы прошли обряд?

– Нет, не полностью.

– Как сие понять?

– Под нажимом его величества и Рупрехта согласилась. Я не понимала всей сущности и наивно полагала... словом, неважно. Согласилась, и точка. Плохо сознавала вначале, что со мной происходит. Поступала, как скажут... И пришла в себя в тот момент, как мне полагалось отречься от Креста, плюнув на него.

– Вы не плюнули?

– Нет. И поэтому не стала николаиткой. Генрих был вне себя. Мы расстались фактически...

Урбан уточнил:

– Можно ли понять, что всю первую половину ритуалов вы прошли?

– Я же говорю: плохо сознавая...

– Но прошли?

– Да, прошла.

– Прелюбодеяния?

– Да.

– Свальный грех?

– Ах, к чему такие подробности?! – Адельгейда с хрустом ломала пальцы. – Я не понимала, что делаю...

– Вы должны ответить.

– Хорошо, отвечу: и свальный грех.

Зрители внимали с таким напряжением, что над берегом висела первозданная тишина.

– И кровосмешение? – продолжал понтифик неумолимо.

– Слава Богу, нет. Генрих предложил Конраду быть со мной в числе прочих, но наследник престола отказался.

– Значит, Генрих и Конрад присутствовали там?

– Да, негласно. Наблюдали через окошко.

– Получается, Генрих сам вас толкал на супружескую неверность?

– В том-то и весь ужас.

– Непонятно! Для чего ему это было нужно?

– Он считал, что принёс меня в жертву истинной вере. Согрешив, а затем очистившись, я должна была приблизиться к Богу. И приблизить Генриха тем самым.

Папа осуждающе покачал тиарой. А потом спросил:

– Как вы полагаете, император нормален?

Евпраксия помолчала мгновение, но сказала твёрдо:

– Полагаю, что да. Но порою с ним случаются приступы негодования, и во время них он теряет разум.

– Часто ли случаются?

– Да, нередко.

– Можно ли считать, что Генрих одержим дьяволом?

Весь собор замер в ожидании. Государыня негромко произнесла:

– Не берусь судить. Иногда казалось... но с другой стороны... я не знаю!

У первосвященника больше вопросов не было, и она вернулась на место. А глава католиков вызвал на допрос Конрада. Молодой король вышел слегка вразвалку и, припав на одно колено, с благодарностью приложился к перстам Урбана. Тот спросил:

– Вы готовы, ваше величество, отвечать со всей откровенностью?

Тяжело дыша, императорский сын ответил:

– Да, готов. И клянусь отвечать от чистого сердца.

– Где и когда вы впервые узнали, что отец ваш – николаит?

– У него во дворце в Гарцбурге, осенью одна тысяча восемьдесят восьмого года.

– Он вам сам сказал?

– Нет, беседовал со мной Рупрехт Бамбергский.