Текст книги "Евпраксия"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

Там же, 1087 год, весна

Окончание холодов и приход тепла не был омрачён никакими скверными событиями. Фёкла-Агнесса, возвратившись с супругом в Штаде, бросилась в объятия Евпраксии, и счастливым слезам обеих не было предела. Успокоившись, молодые графини радостно нашли, что замужество повлияло на них очень хорошо. Долго не могли расстаться, всюду ходили вместе и подолгу разговаривали по-русски в Ксюшиных покоях.

– Ты, по-моему, счастлива? – спрашивала Мальга.

– О, немало! Генрих очень мил и невероятно заботлив. Не даёт скучать, каждый раз выдумывает новые потехи: то зовёт певцов-миннезингеров, то устраивает мистерии в храме. А намедни слушали галльского сказителя – о бесстрашных подвигах рыцаря Роланда. Всем зело потрафил.

– Мой такого не любит, – говорила подруга. – Книжек не читает и на мессы не ходит. На уме – скачки да турниры, игры в кости да бои петухов. Но зато в алькове – превеликий кудесник и Геркулес. Не даёт мне роздыху от вечерней до утренней зорюшки. – И они обе хохотали, закрывая носики надушенными платочками.

Вскоре молодожёны отбыли из Штаде в замок Грюнберг, отошедший в собственность Людигеро-Удо после смерти отца. Жизнь у Генриха Длинного и его жены вновь вошла в привычные берега: муж с утра занимался делами, слушал отчёты управляющих многочисленными хозяйствами, сборщиков податей, принимал городских ратманов, разбирал прошения горожан и селян; Адельгейда давала указания стольнику, заведующему графской кухней, ключнику и горничным; после службы в церкви иногда выезжали на конные прогулки, иногда бывали в гостях у соседей; вечерами слушали чтение вслух рукописных книг, привезённых из Гамбурга, Бремена и Кёльна, и домашний орган; спать ложились рано – не позднее половины девятого. Молодая чета относилась друг к другу с нежностью, растянув тем самым медовый месяц более чем на год. Но пришла весна, а с весною – Пасха, на которую прикатили из Грюнберга младший брат и его беременная жена. Тут-то и случилось непоправимое.

Нет, вначале праздник шёл, как ему положено: люди из окрестных селений зажигали факелы и ходили с ними по холмам да долам, прыгали над большими кострами и пускали с берега в воду горящее колесо телеги, а в конце спалили чучело зимы из соломы. Парни танцевали с мечами, а красиво одетые девушки распевали песни на улицах города и за это получали гостинцы. Но на третий день между братьями фон Штаде приключилась ссора. Оба сильно выпили и повздорили из-за пожелания Людигеро-Удо получить в кормление новые угодья в Нордмарке. «У меня жена на четвёртом месяце, – заводился младший, – ты обязан это учесть и пойти на уступки». – «Я не стану делить земли предков, – огрызался старший. – И того, что уже имеешь, хватит на целый выводок детей». Слово за слово – чуть не подрались.

Рано утром разобиженный муж Агнессы, прихватив супругу, удалился обратно в Грюнберг. А к полудню того же дня Генрих Длинный неожиданно потерял сознание, начал бредить, звать на помощь, и его трясло от озноба. Вызванный из города лекарь сделал кровопускание, но от процедуры графу стало хуже. Вечером он скончался.

Хоронить его приехала вся округа. Адельгейду, то и дело падавшую в обморок от горя, под руки вели тётя Ода и вернувшаяся с мужем из Грюнберга Мальга. Гроб с умершим опустили в саркофаг рядом с саркофагом его отца.

А при выходе из собора тётя Ода сообщила племяннице по-немецки:

– Знаешь, у императора тоже ведь несчастье.

– Да? Какое? – безразлично спросила Ксюша.

– У него в Италии умерла жена, Берта...

Евпраксия вздрогнула, сопоставив оба происшедших события. У неё подогнулись ноги:

– Господи Иисусе! Я теперь пропала...

Двадцать лет спустя,
Германия, 1107 год, осень

Прямо с пристани Герман и Опракса поспешили к дому Удальриха фон Эйхштеда. Двухэтажное здание было невелико, мало отличалось от остальных, соседних; красно-коричневая черепитчатая крыша узким клином упиралась в осеннее небо, из неё торчала длинная кирпичная труба; водосточные желоба шли по бокам; камни первого этажа вылезали из булыжников мостовой серыми огромными глыбами, а второй, в деревянных квадратах и треугольниках, выложенный красными кирпичами, выглядел воздушнее и как будто бы веселее. У дубовых окованных дверей притулились два фонаря. Чтобы вызвать привратника, надо было стучать деревянным молотком в деревянный круг.

Но в дверях появился не привратник, а сам Удальрих – сильно постаревший и полысевший. Волосы у него топорщились, как и прежде, но намного более редкие, смахивали на перья плохо ощипанной сморщенной курицы. Кожа под глазами отвисла, а во рту не хватало нескольких зубов. И вообще бывший первый рыцарь императора походил на дряхлого облезлого пса. Правда, со зрением у него было всё в порядке, потому что, увидев Евпраксию, тут же ахнул и задрал брови в удивлении:

– Бог ты мой! Уж не сон ли это? Адельгейда, ваше величество! Да какими ж судьбами? Герман! Ваше высокопреподобие! Вот так гости! Проходите, пожалуйста... – Взяв горящую свечу, осветил ступеньки. – Я сегодня один: отпустил слугу навестить умирающую мать. Больше никого в доме нет: я да он. Так, по-холостяцки живём. Предаюсь молитвам, чтению богословских книг и ухаживаю за телом его величества...

Герман обронил:

– Неужели? Мы ведь, собственно, из-за этого и приехали...

Рыцарь усадил их за стол и принёс с кухни незатейливую еду – ветчину, хлеб и сыр, огурцы и яблоки. Водрузил пузатую бутылку с вином, оплетённую соломкой. Предложил помянуть Генриха. А потом рассказал:

– Года два назад сын с отцом повздорили. Мы пытались их примирить – да куда там! Оба стояли насмерть, оба желали править. И его величество устремился в Майнц, где маркграфы и герцоги собирали сейм, чтобы власть отдать одному из Генрихов и покончить с неразберихой в стране. Ну так вот. Как сейчас помню: Рождество провели во Франкфурте, а тридцатого декабря поскакали в Майнц. И почти сразу нарвались на засаду!

– Чью? – спросил Герман.

– Генриха-младшего. И попали в плен. Привезли нас в замок Бекельхайм, где епископ Шпейерский Эйнхард вышел навстречу императору. Генрих Четвёртый спрашивает его: «Как мне понимать этот балаган?» А епископ, поскрёбыш, гадко ухмыляется и ему отвечает: «Здесь не балаган, ваше величество, а конкретное историческое событие: отречение императора от престола». Государь, понятное дело, только рассмеялся и говорит: «Уж не вы ли меня заставите подписать отречение?» Эйнхард соглашается: «Безусловно, я. Мне поручено или вынудить вас издать манифест об отречении, или умертвить». Генрих говорит: «Вы, епископ, человек Божий, замараете руки кровью?» Эйнхард снова кивает: «Без малейших колебаний. Ибо есть убийства из благородных побуждений. И они – не грех!»

– Ну и как отреагировал кесарь? – задала вопрос Ксюша.

Удальрих отпил из высокой чарки и продолжил повествование:

– Он сказал, что ему необходимо подумать до утра. Эйнхард разрешил. Император закрылся в тех покоях, что ему предоставили, и никто не знал, что он делает... А наутро вышел какой-то сгорбленный, похудевший, и лицо – серое, как пепел. Очень, видно, переживал, болезный... Вместе с нами сошёл по парадной лестнице и предстал перед Эйнхардом. Говорит ему: «Если подпишу отречение, то могу рассчитывать на свободу?»

Тот ему отвечает: «Слово чести. Будущий король, Генрих Пятый, распорядился оставить при вас охрану в десять человек, замок Люттих и его окрестности в качестве лена[18]18
  лен – земельное владение, которое жаловалось королём в пожизненное пользование.


[Закрыть]. Гарантирует для вас безопасную старость». Государь согласился. Взял перо и размашисто подписался под манифестом, где указывал, что по доброй воле передаёт скипетр, державу и другие инсигнии[19]19
  инсигнии – знаки высшей власти.


[Закрыть] собственному сыну. А потом встал и, не попрощавшись, вместе с нами покинул замок. А епископ с грамотой отправился в Майнц, на сейм, где провозгласили новым королём Генриха Пятого.

Старый рыцарь исповедовался весь вечер. Много пил и много говорил. Рассказал о последних днях жизни императора в Люттихе. 3 августа 1106 года Генрих IV потерял сознание и с постели больше не вставал. Но успел причаститься и составить предсмертное письмо, где прощал сына и просил его не мстить никому из своих сторонников. А 7 августа самодержца не стало.

Евпраксия спросила:

– А епископ Эйнхард почему не даёт похоронить тело?

Удальрих вздохнул:

– Говорит, что покуда Папа с императора не снимет анафему, не положено. Врёт, конечно, собака. Нет такого правила, нет такого канона. Сколько раз его убеждал – ни в какую. Слава Богу, что не запрещает мне держать в надлежащем виде гроб с покойником, убирать в часовне. Я ведь из-за этого в Шпейере и живу. Дом вот приобрёл на последние крохи и решил оставаться при его величестве до момента погребения. А потом уйду в монастырь.

Старикан совсем захмелел и едва не падал со стула от усталости. Но когда киевлянка и Герман стали помогать ему перебраться в спальню, рассердился, встал самостоятельно и, держа свечу, показал им гостевые комнаты, где они могли бы заночевать. И затем торжественно удалился в опочивальню.

Кёльнский архиепископ попрощался с сестрой Варварой:

– Что ж, спокойной ночи. Завтра предстоит трудный день.

Русская кивнула:

– Да, беседа с Эйнхардом ничего хорошего не сулит. Главное, хочу посетить часовню, поклониться праху.

– Это непременно. – Он хотел поцеловать ей руку, но она не позволила:

– Нет, не надо, будьте милосердны.

Он не понял, даже удивился:

– В чём немилосердие?

– У разверстой могилы целоваться кощунственно.

– Мой невинный поцелуй – просто ритуал, не содержит никакого намёка.

Ксюша посмотрела на него с укоризной:

– Не кривите душой, святой отец. Вы и я, оба понимаем, что намёки излишни.

Герман помрачнел:

– Вы неправильно толкуете моё отношение к вам.

– К сожалению, правильно. И хочу сказать: чем бы ни окончился мой визит в Германию, я вам за него благодарна. Помогли мне осмыслить мою судьбу и взглянуть с расстояния прожитых годов... Но визит закончится, я вернусь на Русь, вы вернётесь в Кёльн, и останемся добрыми друзьями.

У него на губах промелькнула тонкая улыбка:

– Безусловно, так. А иначе и быть не может.

– Очень рада, что вы это понимаете.

– Мы останемся добрыми друзьями.

– Ничего изменить нельзя, – заключила русская.

– Ничего изменить просто невозможно.

– Я вас возлюбила лишь как ближнего моего.

– Я вас тоже. Исключительно так.

– Вы меня успокоили.

– Вы должны были это знать.

– Я теперь спокойна.

– Это самое главное. Завтра предстоит трудный день.

– Надо хоть немного соснуть.

– Постарайтесь выспаться, – пожелал ей священник.

– Вряд ли, вряд ли. Впечатления переполняют меня. Лишь бы задремать на полчасика.

– Я желаю вам добрых сновидений.

– Да, и вам.

– До свиданья, сестра Варвара.

– До свидания, ваше высокопреподобие.

– Завтра трудный день.

– Надо выдержать его с честью.

А оставшись одна, Евпраксия расплакалась. Жалобно, беззвучно. И необъяснимо. Просто о себе, о своей утраченной жизни, о чудовищной невозможности что-либо исправить.

Утро было солнечным, ясным, но достаточно зябким. По булыжникам шуршали жёлтые листья. Кутаясь в плащи, Адельгейда, Герман и Удальрих появились на улочке и направились к центру города, где стояла церковь Святого Гвидо. Здесь, по распоряжению Генриха III, находилась рака с нетленными мощами. А за церковью, за другой улочкой, начиналась площадь Шпейерского собора – он вознёсся к небу мощными квадратными островерхими башнями, полукруглым куполом, красными кирпичными стенами и высокими узкими окнами с витражами. Тёмные резные ворота были открыты, а внутри различались красный алтарь и горящие свечи.

Удальрих сказал:

– Надо зайти к Эйнхарду за ключами от часовни. Он их носит сам и всегда даёт крайне неохотно.

– Вот мерзавец, – выругался Герман вполголоса.

– Вы со мной не ходите, пусть пока не знает о вашем приезде, – предложил фон Эйхштед.

– Ладно, подождём вас на улице.

Сели на лавочку возле дерева, всю усыпанную опавшей листвой. Евпраксия спросила:

– Как изволили почивать, ваше высокопреосвященство?

– Хорошо, спасибо.

– Я зато не сомкнула глаз.

– Неужели?

– Всё воспоминания, размышления... тени на потолке... Даже побоялась задуть свечу.

– Ах ты Господи! Постучали бы ко мне, посидели бы вместе.

– И помыслить такого не могла: для чего будить невинно спящего человека?

– Я развеял бы ваши страхи.

– Мне самой надо научиться подавлять их.

– Получается?

– Так себе.

Он взглянул с усмешкой:

– Вы боитесь меня немножко, да?

– В глубине души.

– И напрасно.

– Будущее покажет.

Появился старый рыцарь с ключами. Помотав головой, посетовал:

– Патер не в настроении. Видимо, опять расшалилась печень.

– Желчный человек?

– О, ещё какой!

– Ну, тогда понятно...

Все втроём направились к маленькой часовне, что располагалась в саду, в нескольких минутах ходьбы от собора: проступала из-за деревьев чёрной обгоревшей свечой – вместо фитиля чёрный крест. Удальрих повернул ключ в замке. И прошёл первым внутрь.

Ксюша переступила порог, чувствуя, как бьётся сердце. Постепенно её глаза освоились в полумраке. Посреди помещения на массивном столе возвышался гроб, покрытый белой материей с красным крестом посреди.

«Крест! – подумала Опракса. – Генрих не признавал его, а теперь им накрыт. Крест его настиг и поверг. Крест сильнее. Никому не уйти от собственного Креста». Опустилась на колени и беззвучно прочла молитву.

Эйхштед возжёг несколько свечей, и часовня наполнилась жёлтым светом – тёплым, осенним, как это утро.

Герман задал вопрос:

– Гроб не заколочен?

Рыцарь помотал головой:

– Нет, открыт.

– Можно посмотреть на лицо императора?

У бедняжки Евпраксии вырвалось:

– Я прошу – не надо! Я не вынесу, сил не хватит!

Но священник настаивал:

– Вы должны. Не бойтесь. Вам потом самой станет легче.

Удальрих заметил:

– Он довольно хорошо сохранился. Страшного не будет. – И сказал святому отцу: – Поднимайте покрывало с того конца. Сложим пополам.

Крышку сняли. Евпраксия продолжала стоять на коленях, опустив голову, не решаясь оторвать взгляд от пола. Между тем Герман произнёс:

– О, Святая Мария, тлен и вправду не коснулся его чела!

Эйхштед подтвердил:

– Значит, Небо его простило. Это добрый знак.

Кёльнский архиепископ наклонился к Опраксе:

– Обопритесь на руку. Ну, смелее, смелее. Господи, да вы вся дрожите! Успокойтесь, милая, с нами Провидение.

Женщина держала глаза закрытыми. Чуть заметно шевельнулись ресницы, веки поднялись. Бывшая императрица с ужасом взглянула на мертвеца. И внезапно оцепенела.

Он действительно лежал, точно спящий. Умиротворённый. Только кожа высохла и приобрела коричневатый оттенок. Губы были сжаты. Волосы покоились ровно. А неяркий свет скрадывал детали.

Евпраксия сделала шаг вперёд. Еле слышно проговорила по-русски:

– Вот и слава Богу... Я теперь спокойна... Генрих, я приехала. Попросить прощения. Осенить крестом... Все невзгоды забыты. Впереди у нас только вечность. Наша, наша вечность! – И, нагнувшись, поцеловала императора в лоб.

Герман тоже поцеловал, но скрещённые руки. И сказал негромко:

– Я клянусь вам, ваше величество: что бы ни было, доведу дело до конца. Если надо, отправлюсь в Рим, к Папе, но добьюсь разрешения на ваше захоронение. Справедливость восторжествует.

– Да, тогда и самим умереть не страшно, – отозвался рыцарь.

Так они стояли у открытого гроба, думая об одном, но каждый по-своему.

Неожиданно за спинами услышали голос:

– Что здесь происходит? Кто вы такие? Как вы смеете?!

Обернувшись, они увидели невысокого скрюченного человечка с загнутым книзу носом и ввалившимися щеками. Он казался большим покойником, чем лежащий в гробу монарх. Опираясь на палку, незнакомец подметал сутаной полы.

Удальрих ответил:

– Ваше преосвященство, я позволил себе... Потому что это её величество императрица Адельгейда и его высокопреосвященство Герман Кёльнский... – А потом обратился к своим друзьям: – Разрешите представить вам его преосвященство Эйнхарда Шпейерского...

Местный епископ несколько смягчился, но особой радости не выказал. Отозвался с упрёком:

– Вечно вы, Эйхштед, всё запутаете. Почему не пришли ко мне сразу? Для чего скрывали от меня наших знатных гостей?

Тот признался с прямотой истого служаки:

– Были опасения, что от вас не поступит санкции на открытие гроба.

– Справедливые опасения. Закрывайте, закрывайте его! Не тревожьте праха. Надо проявлять деликатность.

– Деликатность?! – не выдержала Опракса. – Вы, святой отец, говорите о деликатности? А извлечь из склепа похороненное тело – это деликатно? И держать его более года на столе в неосвященной часовне – деликатно? По-христиански?

Эйнхард нахмурился и проговорил не спеша:

– Ваша светлость сгущает краски. Я готов прояснить свою позицию, но не здесь, не у трупа Генриха Четвёртого... Может быть, закроем всё-таки гроб?

Старый рыцарь и Кёльнский архиепископ водрузили крышку и расправили на ней покрывало. Эйнхард произнёс:

– И задуйте свечи. Не хватало ещё пожара... Милости прошу в мои покои. Там и побеседуем.

Шли садовой аллеей. Сгорбленный священнослужитель сказал:

– Видите могилку? Без креста? Здесь мы упокоили карлика Егино – помните такого?

Евпраксия кивнула:

– Разумеется, как не помнить!

– Он скончался вслед за государем. Очень переживал, бедняга. Проводил дни и ночи около часовни, ничего не ел и не пил. Умер от истощения...

– Почему же могила без креста?

– Потому что он был активным николаитом, еретиком. И не причастился, не исповедался перед смертью, не отрёкся, как Генрих, от кощунственного учения.

– Вы могли бы его простить и так.

– Бог простит. Если пожелает.

Миновали угол собора, но епископ не повёл их внутрь, а направился через площадь, в дом, где проживал. Здание было выше многих, трёхэтажное, крепкое, сложенное из серого камня и потому довольно мрачное, как и сам хозяин. Поднялись по лестнице, и монахи-прислужники растворили двери гостевой залы. Там стояли длинный стол и несколько деревянных кресел, больше ничего; да и внутренность остального дома поражала своим аскетизмом, скромностью, доходящей до нищеты, – даже в монастырях не было такого.

Усадив посетителей в кресла, Эйнхард устроился напротив и произнёс:

– Я вина не пью и вам не советую. А питаюсь исключительно овощами и зеленью. Так что не пеняйте на скудное угощение.

– Пустяки, – заверил архиепископ Кёльнский. – Мы сюда не трапезничать приехали.

Подали варёную брюкву в соусе, отварную фасоль и шпинат, а в стаканах простую воду. Молча принялись есть и пить. Наконец хозяин сказал:

– Понимаю вашу, Герман, и короля затею: привезти вдову императора, чтобы разжалобить меня. Дескать, если уж её светлость, развенчавшая Генриха Четвёртого на соборе в Пьяченце, просит за него, я обязан смягчиться... – Он какое-то время пожевал губами беззвучно, а потом продолжил: – Нет, расчёт не верен. Дело не во мне и отнюдь уж не в моих чувствах. Существует порядок. И пока Папа не снял анафемы, мы не вправе предавать земле тело, как предписано погребать достойного христианина и тем более – кесаря.

Герман возразил:

– Разве смерть монарха и его раскаяние перед смертью, причащение, отпущение грехов не снимает анафемы как бы само собою? Он скончался как праведник, вновь поцеловав крест.

Шпейерский епископ тем не менее стоял на своём:

– Не снимает, нет. Потому что анафема есть анафема, и её снимает лишь Папа Римский.

Евпраксия спросила:

– А нельзя ли нам в таком случае увезти тело?

Эйнхард догадался:

– Дабы упокоить в другом месте? Нет, нельзя, ваша светлость, в том-то вся и штука! Генрих Четвёртый завещал, чтобы погребли его именно в Шпейерском соборе. И нарушить завещание мы не можем.

Воцарилась пауза.

– Значит, надо ехать в Рим, – заключил Герман. – И просить у Папы аудиенции.

Адельгейда забеспокоилась:

– В Рим? Не знаю... Вы хотите, чтобы я поехала тоже?

– Было бы желательно.

Шпейерский епископ вмешался:

– В Рим не обязательно. Можно просто в Штутгарт.

Все с недоумением посмотрели в его сторону. Тот ответил:

– По моим сведениям, Папа Пасхалий Второй продолжает гостить у герцога Вельфа и его супруги Матильды Тосканской в Швабии. Но в начале ноября должен возвратиться в Италию. Если поспешите, то увидитесь с ним и замолвите слово за усопшего. Я же обещаю со своей стороны выполнить любое решение первосвященника.

Евпраксия впервые за последние дни слабо улыбнулась:

– Вы вселяете надежду в наши души, святой отец.

Он слегка потупился:

– Исцеление душ – главная забота нашей церкви. – Помолчал и добавил: – И поверьте, я не столь ужасен, как вам показалось.

Ксюша усмехнулась:

– Если всё пройдёт гладко, мы ещё подружимся! Эйнхард согласился:

– Почему бы нет? Я не возражаю.