Текст книги "Евпраксия"
Автор книги: Михаил Казовский
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)
Там же, день спустя
Клад Анастасии Ярославны отыскали не сразу. Раздобыв лопату у церковного сторожа, охранявшего часовню Святого Варфоломея, Ксюша заставила Хельмута копать. Первая попытка оказалась бесплодной: кучер углубился по пояс, но заветного сундука не нашёл. Сели на траву и поужинали продуктами, взятыми с собой из Агмонда, а служанка покормила ребёнка грудью. Начали копать под другим дубом, и опять обнаружить ничего не смогли. Попросились на ночлег к сторожу, жившему в убогой лачужке, посулив ему серебряную монетку. Тот разжёг в очаге огонь и устроился с кучером на полу, подложив попону, а служанке и госпоже постелил тюфяки на лавках. Спали плохо: сторож богатырски храпел, без конца кусались блохи и клопы, а малышка из-за этого хныкала. Поднялись разбитыми. И к тому же погода неприятно испортилась: небо заволокли тучи, дул прохладный ветер, капал мелкий дождь. Вместе с тем сторож поспособствовал в поисках сокровищ: разузнав, в чём дело, он определил:
– Вы не там, сударыня, ищете. Видимо, имелся в виду старый дуб, с корнем вырванный позапрошлым летом в налетевшую бурю. – И пошёл показывать, где стояло дерево.
Хельмут принялся копать в обозначенном месте и довольно скоро ковырнул лезвием лопаты по окованной крышке. Сторож с кучером извлекли из ямы сундук, стали разбираться с замком, наконец открыли. Дождь окропил весёлые россыпи золотых и серебряных монет. Все взволнованно ахнули. А охранник церкви почесал затылок:
– Если б знать заранее! Всё богатство забрал бы себе!
Ксюша расплатилась с ним щедро – зачерпнув пригоршню денежек, без разбора. Тот благодарил и покорно кланялся. Отомкнул церковные двери и впустил путешественников внутрь. Евпраксия помолилась перед Распятием и поставила свечу в память о тете Насте. А когда приезжие, погрузившись в повозку, укатили в сторону озера Нейзидлер-Зё, пограничному между Штирией и Венгрией, сторож загасил фитиль, запер дверь и отправился в ближнюю деревню, к своему знакомцу, некоему Карлу Головорезу, не чуравшемуся разбоя. И сказал: если тот обещает поделиться с ним захваченным состоянием, сообщит, как его добыть. Карл пообещал.
Не успел сторож возвратиться к часовне, как увидел всадника. Это был архиепископ Герман, прискакавший из Агмонда и успевший по дороге прочесть молитву над могилами только что похороненных жертв кровавого поединка. Порученец монарха обратился к крестьянину:
– Здравствуй, сын мой. Отвечай мне как на духу, ибо я священнослужитель и мне можно исповедоваться во всём. Не видал ли ты экипажа, на котором едет молодая госпожа со служанкой и маленьким ребёнком?
– Здравия желаю, святой отец, – поклонился сторож. – Нет, не видел ничего похожего за последнее время.
– Ни вчера, ни сегодня утром?
– Вот вам крест! А сказать по правде, вечером вчера загулял с дружками и продрал глаза только пополудни. Может, что и было, да я не помню.
– Разве ты не знаешь, что пить грешно?
– Знаю, как не знать, ваше высокопреподобие.
– Отчего же пьёшь?
– Потому как слаб. Искушает меня нечистый.
– Надо сопротивляться. А не то он и вовсе утащит тебя к себе.
– Понимаю, как не понимать!
– Бойся, бойся адского пламени! – Герман перекрестил мужика. – Этот грех тебе отпускаю, но клянись, что не станешь далее внимать проискам лукавого.
– Чтоб мне провалиться! – И умильно поцеловал руку Герману. Проводив архиепископа взглядом, проворчал: – Ишь какой святоша! Мы таким не верим. Отчего не в сутане, а в мирском платье? И с мечом на боку? Тоже поживиться задумал старым золотишком? Ничего у тебя не выйдет, милый. Карл Головорез путников настигнет быстрее, потому как знает, куда скакать. А на денежки эти я поеду к сестрице в Вену и открою лавку. Надоело сидеть в глуши и питаться одним луком с огорода!
Озеро Нейзидлер-Зё было неспокойное, серое, с камышами по берегам и бесчисленными птицами, вспархивавшими из зарослей. Ветер гнал в лицо водяную пыль. Вскоре одежда путников здорово промокла, и пришлось завернуть в деревню, чтобы обогреться, высушить бельё и поесть. Местный парень, Миклош, венгр, говоривший хорошо по-немецки, вызвался сопроводить их до крепости Дьёр, где нередко бывает сам король. «Там-то знают, как его найти, – утверждал он с уверенностью, словно состоял при дворе. – Калман приезжает сюда охотиться. А и то: уток пострелять – завсегда забавно. Да и прочей живности тут всегда хватает, здешние края не обижены Богом».
Выехали в три часа дня, чтобы к вечеру оказаться в крепости. Путь лежал вдоль реки, вытекавшей из озера строго на восток. Но один из мостов оказался сломан, вынужденно сделали крюк, чтобы переправиться в другом месте. Да ещё повозка застряла в луже, всем пришлось сойти и опять промокнуть, Миклошу и Хельмуту – до нитки, так как оба вызволяли экипаж из грязи. Но весёлый венгр приобадривал загрустивших женщин:
– Ничего, ничего, вот минуем Заколдованный лес, и уже до Дьёра будет рукой подать.
– Почему – Заколдованный? – струсила Паулина, прижимая кулёк со спящей Эстер к груди.
– А считается, что там черти водятся. И вообще нечистая сила. Ночью лучше туда не соваться, это верно. Защекочут насмерть.
– Ладно врать-то, – усмехнулся возничий. – Я в нечистую силу не верю.
– И напрасно, – наставительно сказал молодой человек. – Жил у нас в деревне малый – Иштван по прозвищу Бродяга. Бесшабашный такой, гуляка. Тоже всё кричал, что чертей не боится. Как-то раз вызвался пройти через Заколдованный лес. Говорит мужикам: если выйду под утро целым и невредимым, покупаете мне бочонок вина. Те ему в ответ: покупаем два, только выйди. Ну, и проводили беднягу...
– Что, не вышел? – с дрожью в голосе спросила служанка.
– Вышел, почему. Только полоумный. Никого уж не узнавал, лопотал бессвязно и ходил под себя, как маленький. А потом в одночасье умер. Вот вам и нечистая сила.
Хельмут всё равно не поверил:
– Это он с испугу. Тронулся от страха. Больше ничего.
Миклош согласился:
– Может быть, и так. Только упаси вас Господь оказаться ночью посреди Заколдованного леса!
Лес действительно выглядел мрачнее, чем Венский: мшистый, старый, весь какой-то опрелый и тёмный; непогода и отсутствие солнца завершали безрадостную картину. Ветер налетал на засохшие кроны и обламывал сучья; те, хрустя, падали на землю. Женщины от этого вздрагивали.
– Конский топот, нет? – неожиданно прислушался немец.
Венгр, ехавший на козлах рядом с ним, вытянул встревоженно шею:
– Разве? Показалось. Вроде никого.
Но мгновение спустя стук копыт обозначился совершенно явно.
– Кто-то догоняет.
– Да не может быть. Почему за нами? Просто едут.
– У меня дурное предчувствие, – заявила Ксюша. – А нельзя ли свернуть с тропы и укрыться за деревьями?
Провожатый ответил:
– Нет, нельзя сворачивать, может выйти хуже: это ж Заколдованный лес!
Оставалось ждать в неопределённости.
Вскоре на дороге появилась четвёрка всадников. Увидав повозку с Евпраксией и Паулиной, все они, привстав в стременах, радостно загикали. И, нагнав экипаж, осадили Хельмута:
– Стой! Стоять! Приехали.
Евпраксия спросила их по-немецки, пряча за разгневанностью волнение:
– Кто вы, господа? Что вам нужно?
Карл Головорез – как вы догадались, во главе налётчиков был приятель сторожа деревенской часовни, – ухмыляясь, проговорил:
– Мы грабители, с вашего разрешения... И нужны нам денежки, что лежат у вас в сундуке... – А потом добавил: – Если отдадите безропотно, то отправитесь дальше с миром. Станете капризничать – будем применять силу.
Воцарилось молчание. Евпраксия повернулась к служанке и дрожащим голосом прошептала:
– Я, пожалуй, выполню их желание. Как считаешь?
– Видимо, придётся. Денежки накопятся, а вот жизнь одна.
Ксюша согласилась и, взглянув на Карла, громко произнесла:
– Вот, берите. Он стоит у меня в ногах и закрыт рогожей.
Два разбойника спрыгнули с коней и, приблизившись, взялись за рогожу. Неожиданно Миклош, выхватив клинок из-за голенища, ловким движением перерезал горло одному из бандитов и, пока тот, хрипя и падая, упускал ручку сундука, поразил второго, яростно вонзив лезвие под рёбра. А потом, оскалившись, обернулся к Карлу:
– Ну, приятель, получил по заслугам?
Но Головорез тоже был не промах. Он достал прикреплённую к заднику седла деревянную палку, на которой болталась цепь с металлическим шариком, сплошь утыканным острыми шипами, и, раскручивая цепь, засвистевшую в воздухе, двинул лошадь на венгра. Тот пытался отбиться, но, понятное дело, положение пешего и конного не равны; шарик обрушился на голову Миклоша и в мгновение ока проломил ему череп. Парень рухнул на землю как подкошенный.
А Головорез, продолжая размахивать палкой, прорычал зловеще:
– Ну, кто следующий? Я предупреждал...
Ксюша отозвалась:
– Не сердитесь... простите... забирайте сундук, пожалуйста...
Карл ответил:
– Убирайтесь прочь из повозки! Станьте сбоку. Руки на затылок! – И перевёл глаза на Хельмута. – Эй, а ты что сидишь, болван? Становись рядом с ними. И давай без глупостей!
Кучер слез с облучка и покорно присоединился к женщинам. А четвёртый разбойник караулил, чтоб они не сбежали. Тут главарь увидел, что служанка по-прежнему прижимает к себе ребёнка.
– Я кому сказал: руки на затылок!
Паулина взвилась, точно взнузданная кобыла, и в ответ заорала на него:
– Ты ослеп, кретин? Как прикажешь поступить с дочкой? Бросить на обочину?
– Мне плевать! Руки на затылок!
– Да пошёл ты!..
Карл опять поднял палку над головой, засвистела цепь, и проклятый шарик был готов уже поразить строптивую горничную. Но внезапно Евпраксия оттолкнула её и воскликнула, обращаясь к Головорезу:
– Нет! Не сметь! Бог тебя покарает!
Тот не внял её причитаниям и нанёс удар. У Опраксы потемнело в глазах, и она осела на глинистую дорогу...
Пролежав без движения неизвестно сколько, постепенно пришла в себя, начала слышать, приоткрыла глаза.
– Ваша светлость, ваша светлость, очнитесь! – говорил Хельмут, теребя её за плечо. Он стоял на коленях, мокрый, перепуганный, с крючковатым носом, чуть ли не касающимся верхней губы, волосы стояли торчком.
Сумерки сгущались. Дождь по-прежнему моросил.
Киевлянка попробовала подняться, голова её снова закружилась, а из горла вырвался стон. Подняла руку и ощупала рану на голове; та саднила сильно и сочилась кровью, но была не смертельна, даже кость осталась целой. Кучер произнёс радостно:
– Господи Иисусе, слава Богу, вы живы!
Морщась, Евпраксия спросила:
– Где грабители? Паулина где?
Немец запричитал:
– Ой, не поминайте об этом... Мы остались втроём: вы, да я, да ещё малое дитя... больше никого...
– То есть как? – Женщина окончательно пришла в себя.
– Никого, никого, ваша светлость. Лиходеи забрали нашу конягу и деньги. Миклош умер ещё при вас. А несчастную Паулинку, наклонившуюся над вами, тот, второй, поразил дубиной. К сожалению, насмерть...
– Боже мой! – задрожала Ксюша. – Где она? Где она лежит?
– Тут, недалеко. Подымайтесь, я помогу...
Увидав мёртвую служанку, бывшая императрица заплакала, стала гладить безжизненное тело и просить прощения. Скорбные стоны княжны прервала девочка, заскулившая рядом в кульке.
– Свят, свят, свят! – бросилась к ребёнку Опракса. – Эсти, дорогая... Вся промокла, продрогла... и еды у нас никакой... Хельмут, посмотри там в повозке – кринка со сметаной... Может, не разбилась?
Нет, по счастью, была цела. Евпраксия, перенеся малютку под матерчатый верх экипажа, попыталась накормить её с ложки. А возничий, орудуя выроненным Миклошем ножом, вырыл в песчаной почве небольшую яму и соорудил из еловых веток корявый крест. Подошёл к повозке:
– Надо бы предать убитых земле. Поклониться их праху.
– Да, сейчас иду.
Встали на колени у могильного холмика, низко поклонились. И, молясь, призвали Господа пропустить души Паулины и Миклоша в Царствие Небесное.
Вечер постепенно сделался непрогляден. Хельмут предложил:
– Не заночевать ли на месте? Разожжём костёр и чуток погреемся. Я улягусь под днище, вы с девчушкой – в повозке. На заре побредём к жилью.
– Нет, идём немедля! – приказала та. – Я здесь не останусь. Заколдованный лес – понимаешь? Жуткое, проклятое место! – Помолчав немного, объяснила грустно: – Всё равно не смогу уснуть... Лучше уж идти. И в движении, в действии разогнать тоску. А потом, боюсь за Эстер. Ела плохо, и сметана заменить молоко не может. Где-нибудь под утро мы разыщем кормилицу.
– Ну, как знаете, воля ваша.
Немец взял на плечо сундучок княжны с неразграбленными вещами – нижними юбками и рубашками, несколькими книжками и пергаментами, металлическим зеркальцем и заколками для волос; Евпраксия прижала к груди свёрток с девочкой, и, благословясь, отправились в путь.
Шли небыстро, в полной темноте, различая дорогу только иногда, если между туч проглядывала луна. Дождик перестал, но земля под ногами сохраняла влагу, и, не приспособленные к длительной ходьбе, туфли Евпраксии быстро пропитались водой, стали хлюпать и чавкать. Да ещё Хельмут нагонял страху:
– Как бы волки не объявились. Если стая – разорвут в клочья...
Где-то из дупла ухал филин, и его дикий хохот заставлял леденеть в жилах кровь. У княжны от ужаса и ночной прохлады начали стучать зубы, волны дрожи прокатывали по телу. «Господи, – шептала она, – сохрани меня и прости. Я была верна тебе, Господи, и не отреклась от Креста, как того желал Генрих. Столько мук и невзгод претерпела стойко... стыд, позор и презрение окружающих... смерть друзей и любимого сына... Неужели, Господи, Ты теперь меня не помилуешь и не выведешь на свет Божий?»
Лес внезапно кончился, и они пошли по бескрайнему глинистому полю, комковатому и ещё не вспаханному. Тут безумствовал ветер, бил то в спину, то в грудь, норовя свалить с ног. Вдруг дорогу им преградил забор.
– Ох, никак жильё? – удивился Хельмут. – Без причины загородки в поле не ставят...
И действительно, лунный диск, промелькнувший в тучах, осветил в низине деревенские домики. Совершенно окоченевшие странники, несмотря на тяжесть в ногах, устремились по склону к вероятному крову. Принялись дубасить в первую попавшуюся дверь. И – о счастье! – четверть часа спустя грелись у огня, лакомились бобовой похлёбкой и отдали Эстер хозяйке, у которой у самой оказался новорождённый и она согласилась покормить своим молоком бедняжку... А какое блаженство испытала вчерашняя государыня, растянувшись на твёрдой крестьянской лежанке, – не сравнимое даже с тем, что порой возникало у неё в царственных покоях!..
Поутру напросились в телегу к одному из соседей, направлявшемуся в Дьёр с несколькими бочками сливочного масла. В небе сияло солнце, рыжая кобыла весело махала хвостом, отгоняя оводов, а спокойный сытый ребёнок безмятежно дремал на коленях Опраксы. Неужели Небо вняло её мольбам и теперь всё у них сложится по-доброму? Зря надеялась. Не успели они оказаться в крепости, как попали в плен к зорким караульным. «Что за люди? Чем докажете? Есть при вас верительные грамоты?» – сыпались вопросы. Ссылки на разбойников выглядели сказками. А поверить в то, что усталая хрупкая женщина в перепачканном глиной одеянии – бывшая императрица Адельгейда, было невозможно.
Для дальнейшего выяснения обстоятельств русскую с ребёнком заперли в одной из комнат дворца коменданта крепости. А её возничего – в небольшом сараюшке во дворе. Но кормили на всякий случай щедро.
Там же, три дня спустя
Герман двигался в Дьёр окружной дорогой, не переезжал реку и поэтому не попал в Заколдованный лес. И достиг крепости на вторые сутки. Сразу же пришёл к коменданту, предъявил пергамент от Генриха, удостоверяющий данные ему полномочия. И спросил без обиняков:
– Здесь ли её величество Адельгейда?
Комендант смутился, глазки его забегали:
– Нет... не знаю... не могу судить...
– Как это – не можете? – высоко поднял брови немец.
– Третьего дня к нам пришла особа... с маленьким ребёнком... и слугой-кучером... утверждая, что она королевской крови... но доподлинно мы установить не сумели...
– Где ж она теперь?
– Под домашним арестом у меня в покоях. А слуге, паршивцу, удалось сбежать из-под стражи.
– Да? Сбежать?
– Мы его заперли в сарае. Так – поверите? – эта обезьяна сквозь трухлявую крышу вылезла наружу, оказалась на крепостной стене и, рискуя разбиться насмерть, сиганула в реку. Догонять не стали. Ночь была, темно. А к утру, я думаю, удалился от Дьёра на приличное расстояние.
– Бог с ним, со слугой. Я желал бы увидеть вашу арестантку.
– С удовольствием вас сопровожу...
Евпраксия повернула голову в сторону вошедшего.
Он её узнал сразу. Этот нежный профиль, мягкий овал смуглого лица, тёмно-русые курчавые волосы – цвета хорошо поджаренной хлебной корочки, и коричневые глаза – как лесные орехи... Но насколько императрица повзрослела за последние годы! Герман видел её впервые в Кёльне, десять лет назад, на венчании с Генрихом. Ей тогда было девятнадцать: лёгкая, воздушная, вся какая-то неземная, хрупкая, как китайский фарфор, и щебечущая, как пеночка... А теперь перед ним была усталая взрослая женщина с первыми морщинками возле губ и носа. Взгляд такой тревожный, неласковый, умудрённый жизненными невзгодами. Бледность щёк. Чёрное закрытое платье. Чёрная накидка на волосах...
Порученец кесаря поклонился:
– Здравия желаю, ваше императорское величество... Вы не узнаёте меня?
Евпраксия нахмурилась:
– Вы архиепископ Кёльнский?
– К вашим услугам, государыня.
– Я не государыня. Мы в разводе с мужем. А развод утверждён Папой Римским на соборе в Пьяченце.
– Ошибаетесь. Император заклеймил Урбана Второго как самозванца. Настоящий Папа – Климент Третий. И развод ваш в Пьяченце не действителен.
– Это казуистика. Крючкотворство. Не желаю вдаваться в мелочи. Главное одно: я навеки порвала с Генрихом и хочу вернуться на Русь.
Герман подошёл ближе, заглянул ей в глаза:
– Вы давали клятву Создателю, перед алтарём.
– Да, давала.
– Я с архиепископом Гартвигом, совершавшим обряд венчания, был тому свидетелем. Вы клялись сохранять верность императору, стать его помощницей, разделяя и радости, и невзгоды. И оставили потом в трудную минуту!..
Ксюша возразила:
– Прежде Генрих сам изменил обетам. Клялся на Кресте, а затем принуждал меня от Креста отречься. Разве это не святотатство?
Не смутившись, Герман продолжал настаивать:
– Заблуждался – да, находился под влиянием Рупрехта Бамбергского. Но, со смертью последнего, встал на путь истинный и вернулся опять в лоно церкви.
Женщина ответила сухо:
– Я не верю ни единому слову. Ни его, ни вашему.
– Ах, как вы меня огорчаете! – с сожалением произнёс священнослужитель и прошёлся по комнате взад-вперёд. – Ибо нарушаете заповедь Спасителя о милости к падшим. Генрих раскаялся, пожалел о содеянном и простил вам ваши слова на Пьяченском соборе. Так простите и вы его.
– Ни за что.
Говорить было больше не о чем, но архиепископ не отступил и, слегка помедлив, с нежностью сказал:
– Не упорствуйте, Адель. Вы же любите его.
Евпраксия молчала, опустив голову и поглаживая одеяльце Эстер.
– Любите, я знаю. Потому что любовь и ненависть – аверс и реверс одной медали. И тогда, в Пьяченце, и теперь... чтоб ни говорили... Он для вас – главный человек в жизни. Так же, как и вы для него. Связаны навечно. Можно уезжать, убегать, отречься, поливать грязью, оставаясь преданными друг другу. Если он умрёт, вы умрёте тоже.
Побледнев ещё больше, Евпраксия спросила:
– Но умри я, разве он умрёт? Сомневаюсь.
– И напрасно. Получив пергаменты с вашей речью в Пьяченце, Генрих слёг в постель, перестал есть и пить и вставал только для молитвы. Нам, друзьям, чудом удалось его образумить, убедив, что Папа – самозванец и развод не действителен.
Снова помолчав, женщина смягчилась:
– Император – человек настроения. И в Каноссу ходил под настроение, а потом, получив прощение у прежнего Папы, не замедлил его проклясть. Где гарантии, что, решив со мной воссоединиться, не запрет меня опять в замке, как прежде, и не станет издеваться с удвоенной силой?
– Вот гарантии. – И церковный иерарх вынул из-за пазухи свиток пергамента; раскатав его, торжественно прочитал: – «Мы, милостью Божьей, император Священной Римской империи и король Германский, Генрих Четвёртый, сын Генриха Третьего, из Франконской династии, повелеваем. Не считать брак с императрицей Адельгейдой, урождённой великой княжной Киевской Евпраксией, расторгнутым по причине нелегитимности Папы Урбана Второго и собора в Пьяченце. Сохранить пожизненно за императрицей все её привилегии и регалии. А возможных будущих детей, в этом браке рождённых, объявляем заранее полноправными наследниками нашими, наравне с сыновьями Конрадом и Генрихом от первого брака». Руку приложил... вот... взгляните...
Евпраксия взмахнула ладонью, не желая смотреть. Да и не могла, если откровенно, потому что по щекам её текли слёзы, застилая глаза. Из груди несчастной вырвалось:
– Как же это всё... запоздало!.. – И, достав платок, вытерла лицо.
Герман, чувствуя, что она колеблется, начал говорить с жаром:
– Никогда не поздно, ваше величество! Лишь одна необратимость существует на свете – смерть. Остальное можно поправить.
Дрогнув, Ксюша посмотрела на него снизу верх, как испуганное дитя:
– Я боюсь его... Я не знаю, что делать...
– Ехать, ехать в Германию! Не теряйте своего счастья!..