Текст книги "Евпраксия"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

Там же спустя сутки

Калман занимал венгерский престол только третий год. Молодой двадцатичетырёхлетний мужчина, хорошо сложенный, красивый, был искусным наездником, фехтовальщиком и прекрасным стрелком из арбалета. Мог всю ночь пировать и не захмелеть. Незаконных детей имел кучу, а в церковном браке не состоял, не особенно стремился. Он, в отличие от прежнего короля – сына Анастасии Ярославны, проводившего явную прогерманскую политику, – был сторонником независимости Венгрии, Генриха IV считал сумасбродом и сближался с Русью. Даже не отверг предложение великого князя Киевского Святополка, сватавшего за него Евфимию Владимировну – дочку Мономаха. Впрочем, окончательного согласия тоже не давал, вроде колебался.

А когда ему доставили свиток от императрицы Адельгейды, не поверил своим глазам. Разломал сургуч, пробежал глазами послание, писанное по-немецки, и сидел какое-то время крайне озадаченный. Бог ты мой! У него в крепости, в Дьёре, пребывает беглянка государыня? О которой по всей Европе ходили слухи, что она – страшная развратница, соблазнила своего пасынка – сына Генриха, а потом сбежала от супруга и представила его богохульником и христопродавцем? Говорили, что она столь красива, что никто не в силах устоять перед чарами этой маленькой полурусской-полукуманки. Вот как интересно! Разумеется, Калман не останется безучастным к судьбе столь заметной высокопоставленной особы. Он теперь же поедет в Дьёр. И поговорит с этой женщиной. А затем решит: то ли выдворит за пределы Венгрии, то ли защитит и оставит у себя.

Вскоре самодержец сел на ладью и под парусом отправился вверх по Дунаю – до впадения в него Рабы. Извещённый заранее, комендант Дьёра встретил Калмана торжественно, как и подобает, как встречал не раз, принимая короля, регулярно приезжавшего сюда на охоту. Но сегодня государь был слегка рассеян, величальные слова слушал невнимательно; впрочем, когда узнал, что за самодержицей прибыл из Германии архиепископ Кёльнский, сразу насторожился. С явным нетерпением спросил:

– Где же Адельгейда?

Комендант ответил услужливо:

– Пребывает в отведённых ей комнатах. И окружена всяческой заботой. Так же, как и девочка.

– Девочка? Которая?

– Их величество прибыли с младенцем в руках.

– Дочкой Генриха?

– Нет, не думаю. Говорит, что её покойной товарки.

– Надо же, какая отзывчивая!.. Ладно, пригласите ко мне его высокопреосвященство, я желаю говорить с ним.

Порученец императора произвёл на монарха приятное впечатление – коренастый сорокалетний мужчина, гладко выбритый, с умными цепкими глазами. Мало походил на священника, а, скорее, напоминал учителя фехтования или конной выездки.

Калман произнёс:

– До меня дошло письмо от одной особы... утверждающей, что она – бывшая императрица. Верно ли, что дама, находящаяся здесь, Адельгейда?

Герман подтвердил:

– Я ручаюсь, ваше величество. Никаких сомнений.

– Правда ли, что вы уговариваете её возвратиться к Генриху?

– С этой миссией послан императором.

– Он её простил?

– Совершенно. Он считает решения церковного собора в Пьяченце незаконными и поэтому их не признаёт.

– Но она опозорила его на всю Европу!

– Императора это не волнует. Он же знает нрав её величества – нерешительный, тихий. Ею управляли враги. Сделала не по злому умыслу. Значит, невиновна.

– И она согласна вернуться?

– Окончательного согласия я не получил. Но наверняка получу – дело дня, другого. Что ей на Руси делать? В православии к расторжению брака очень плохо относятся, строже, чем у нас. Как воспримет нынешний киевский правитель появление двоюродной сестры, убежавшей от мужа? Не уверен, что с удовольствием.

– Что за девочка у неё на руках?

– Дочь убитой разбойниками служанки.

– Дочь служанки? Даже не товарки?

– Совершенно точно.

– Вот чудачка! Нет, она меня занимает с каждым разом всё больше. Пусть её сюда приведут. Комендант! Где он там? Нет, пожалуй, сам схожу. Этак выйдет непринуждённей. – И, пройдя анфиладой комнат, оказался в покоях бывшей императрицы.

Евпраксия была в новом наряде – платье, сшитом только что придворным портным (деньги заплатил Герман), фиолетовом, шёлковом, мягкими складками ниспадавшем вдоль изящной фигуры. Кружевная накидка прикрывала волосы, заплетённые в косу, открывая отдельные вьющиеся пряди. Цвет лица стал намного лучше – женщина, как видно, отоспалась и питалась правильно. С умиленьем смотрела, как служанка пеленает Эстер.

Калман появился – резко, шумно – и уставился на приезжую в упор.

Комендант провозгласил:

– Их величество король Венгрии!

Ксюша, побледнев, церемонно присела.

Молодой монарх подошёл поближе, заглянул в кроватку. Дёрнул левым усом:

– Никогда не любил маленьких детей. Несмышлёные и капризные. Вечно плачут. Для чего вам, сударыня, эта пеленашка?

Русская ответила тихо:

– Мой христианский долг... Ведь она сиротка.

– Можно сдать в приют при монастыре.

– Нет, хотела бы заменить ей мать.

– Игры в «дочки-матери», понимаю. Кто-то любит кошечку, кто-то собачку, кто-то девочку...

У Опраксы потемнели глаза, из ореховых стали тёмно-карими:

– Вы напрасно насмехаетесь, ваше величество. Мой единственный сын скончался, не дожив до четырёхлетнего возраста. Я скорблю о нём постоянно. А у этой крошки – никого из близких. Почему бы нам с ней не помочь друг другу в нашем одиночестве?

Венгр удивился:

– Вы настолько молоды и красивы, что могли бы родить собственных детей.

– Разве же одно помешает другому?

Самодержец сел и позволил ей сесть напротив. Произнёс по-дружески:

– Что ж, обсудим тогда вашу ситуацию. Вы вернётесь к Генриху?

Хорошо обдумав ответ, женщина сказала:

– Не исключено.

– Вы ему поверили?

– Нет. Не знаю. Я пока в сомнении. Разум говорит: «Опасайся!», а душа влечёт... Очень сильно к нему привязана.

Калман помрачнел:

– Бойтесь, бойтесь этого человека. Он на всё способен.

Евпраксия вздохнула:

– К сожалению, мне известно это лучше многих.

– Ваша речь в Пьяченце – как её понять? Произнесена под напором недругов императора или же была обдуманным шагом?

Ксюша покусала губу, посмотрела в сторону:

– Вероятно, и то и другое. Вместе с тем, и ни то ни другое до конца... У меня в голове был такой сумбур! Плохо понимала, что делаю. Столько разных чувств боролось во мне! Трудно объяснить.

– Но теперь-то вы отдаёте себе отчёт, что приезд Германа и письмо Генриха – не простой порыв, не одно лишь христианское прощение? Продолжается большая игра. Недруги императора привлекли вас как козырную карту. И добились своего: император разоблачён, проклят церковью и низложен – ну, по крайней мере, словесно. Но теперь последует ответный удар. Вы вернётесь к Генриху – он объявит: ваше выступление на соборе было под давлением, под угрозами и поэтому не действительно. Безусловный выигрыш. Он опять на коне, а враги и посрамлены, и повержены. Разве не логично?

Ксюша покраснела и довольно громко хрустнула пальцами. Прошептала:

– Я не думала... вы меня смутили...

– Да большого ума не нужно, чтобы раскусить подноготную! Если в деле замешана политика – жди подвоха, опасайся всяческих подводных течений. Генрих просчитал очень тонко. Вы – его погибель, но теперь и спасение. Он без вас не сможет обрести прежнее влияние.

Русская молчала, продолжая беспрерывно тереть кисти рук. Калман продолжал:

– Император теперь в изоляции. Он не принял участие в Крестовом походе, так как сей поход объявил Папа Урбан, неприятель Генриха. Пол-Германии не намерено подчиняться кесарю. Вся Италия, во главе с его сыном, перешедшим на сторону врагов, тоже. Что осталось от Священной Римской империи? Ничего, пустота, радужный пузырь. Генрих не король и не император. Сам – такая же фикция, как его империя. И внезапно вы – как спасительная соломинка!

Евпраксия сказала:

– Я могла бы ему помочь... если б наперёд знала, что потом со мной он поступит честно. Не убьёт, не посадит, не сошлёт в какой-нибудь дальний замок.

Венгр усмехнулся:

– «Если б наперёд знала»! Знать такого никто не может.

У неё в глазах появилось горькое, тоскливое выражение, говорящее, как она страдает.

– Да, пожалуй что возврат не возможен... Ну, по крайней мере, сейчас... Если б Генрих был не император, а простой смертный! Без амбиций, без желания управлять другими. Частное лицо. И тогда позвал бы: приезжай, будем тихо жить, только друг для друга... Побежала бы сломя голову! Но когда – политика, власть, интриги... не хочу, не стану. Возвращусь на Русь. А потом видно будет.

Он заметил вскользь:

– Вряд ли вам удастся проехать благополучно...

Ксюша даже вздрогнула, от испуга округлила глаза:

– Почему? Что такого страшного?

Калман усмехнулся:

– Разумеется, тоже политика, ничего больше. Киевский князь без конца воюет с местными князьками – и особенно с теми, что на западе, по дороге вашей: Перемышль, Нервен, Туров, Пинск... Их поддерживают поляки. Иногда – не поддерживают, как им выгодно. То же самое – половцы. Кто им платит больше, на того они шею гнут. Иногда – не гнут и сражаются против всех... И вот в эту кутерьму попадаете вы?.. Как у вас пословица? – Он сказал по-русски: – «Из огня да в полымя», нет? – и захохотал.

Бывшая императрица от волнения встала и прошлась по комнате – от окна к кроватке и обратно. Посмотрела на короля пристально:

– Что же делать? Я в смятении, ваше величество...

Он поднялся тоже, подошёл и взял её за руку:

– Ничего не бойтесь, милая моя Адельгейда. Просто надо сделать правильный выбор. Остальное сложится.

– Выбор? Да какой же? – удивилась она, но ладонь оставила в ладони монарха. – К Генриху нельзя, к матушке моей не проехать... Выбор в чём?

Венгр объяснил ласково:

– Выбор в том, чтоб остаться под моим покровительством. Я своих друзей не даю в обиду. Защитить могу – и от немцев, и от половцев, и от русских.

Женщина, помедлив, спросила:

– Но ведь вы... потребуете от меня... некой благодарности... Понимаю, какого рода!..

Калман рассмеялся:

– Я? Потребую? Что вы, никогда. Я же не насильник... Может, попрошу... скромно, ненавязчиво... Как-нибудь потом, в более удачное время, после всех тревог и забот... Для чего заранее беспокоиться?

Щёки у неё разгорелись, и она, смутившись, всё-таки освободила руку, отошла и отвернулась к окну. Не произносила ни слова.

Он спросил:

– Каково же будет ваше решение?

Ксюша отозвалась:

– Сколько времени у меня на раздумье?

Венгр ответил жёстко:

– Время вышло. Мне пора уезжать. Или едем вместе, или – как желаете.

Евпраксия посмотрела на него – молодого, сильного, подходящего Генриху в сыновья, коротко, по последней моде подстриженного, с весело торчащими кверху кончиками усов. И кивнула робко:

– Я согласна... вместе...

Государь просиял и воскликнул живо:

– Очень, очень рад! Можете теперь ни о чём не думать. Всё проделают мои люди. Слуги сложат вещи... Приготовьте девочку. Мы найдём ей лучшую кормилицу Венгрии!

Русская присела в поклоне:

– Благодарствую вашему величеству... И ещё одно пожелание – дозволяете?

– Слушаю внимательно.

– Чтобы ваши люди хорошо обошлись с моим кучером, Хельмутом, – тем, что передал вам письмо от меня.

– О, конечно! Никаких сомнений. Пожелаете взять его с собой?

– Нет, не обязательно. Как он сам захочет.

– Вы такая добрая... Сделаю, как просите.

Герман попытался переубедить Евпраксию, но теперь уже тщетно. Сразу пополудни Калман и она сели на ладью и поплыли по Дунаю – в сторону Эстергома и Обуды, ставшей через много лет частью Будапешта.

Девять лет спустя,
Киев, 1107 год, весна

Около пяти месяцев прожила Опракса в келье Андреевской обители, будучи постриженной в день великомученицы Варвары. Это было третье её имя: при крещении – Евпраксия, в католичестве – Адельгейда, а в монашестве – Варвара.

Поначалу монастырская жизнь принесла покой. Вспомнила девичество, Кведлинбург, ранние заутрени, долгие моления. Та зима выдалась холодной, кельи промерзали, сёстры грелись в трапезной возле печки. Янка заходила степенная, говорила глубокомысленно: надо принимать испытания, посланные Небом, безропотно. Ей, жившей в хорошо отапливаемых покоях, принимать испытания было легче.

Ксюша изъявила желание заниматься с девочками в монастырской школе: ведь она знала три иностранных языка (греческий, латинский, немецкий), разбиралась в географии и истории, замечательно пела. Но от Янки поступило бессердечное указание: «Эту грешницу близко не подпускать к детям». Даже Васку приходилось видеть тайком, чтобы не заметили инокини-наушницы и не донесли матушке.

Катя Хромоножка тоже переживала и старалась успокоить сестру:

– Ничего, потерпи, всё со временем наладится. Вот увидишь, по весне станет легче. Придираться не будет по мелочам.

– Ох, не знаю, не знаю, Катечка, у меня скверное предчувствие.

– Да с чего же, милая? Кончится зима, и земля, и душа оттают.

– Только не у Янки. У нея душа промёрзла наскрозь. Так и веет холодом.

Младшая вздыхала:

– Жизнь ведь у бедняжки была не из сладких. Вот и очерствела. Ты-то хоть успела посмотреть мир, побывать замужем, и причём – дважды, народить сына, воспитать приёмную дочку... А она?

Старшая считала иначе:

– Сравнивать нелепо. Ты вон тоже – прямо из хором отчих да в монастырь. Но не очерствела же! Дело не в судьбе, а в натуре. У нея натура недобрая.

– Говорят, что Мария Мономах вечно всех шпыняла. Видно, Янке и передался норов материнский.

– Слава Богу, хоть Владимир Мономах не такой – в тятеньку пошёл. С нами ласков.

– Да зато с врагами жесток зело.

– Да на то они и враги, чтобы им спуску не давать.

Наступила весна, а игуменья, вопреки Катиным надеждам, не сменила гнев на милость. Основная размолвка между ней и Опраксой приключилась в мае, из-за брата. Вот как это было.

Из Переяславля принесли весть, что скончалась супруга Мономаха, Гита. Дочь Английского короля, пробыла она замужем за Владимиром тридцать три года и успела родить ему одиннадцать детей, в том числе и Георгия (Юрия), прозванного Долгоруким. (Значит, заметим в скобках, «основатель Москвы» был на одну вторую англичанин, на одну четверть – грек, на одну восьмую – швед, на одну шестнадцатую – норвежец... А имелась ли в нём вообще славянская кровь?!)

Евпраксия всплакнула, вспомнив, как душевно приняла её у себя Гита восемь лет назад, как они сидели рядком, пили мёд и делились своими тайными женскими заботами. Сразу же подумалось: надо съездить в Переяславль, попрощаться с покойной, поддержать брата в трудную годину. И пошла отпрашиваться у Янки.

Та, как водится, поначалу не желала принимать младшую сестру, но потом соблаговолила и допустила. Но спросила довольно грубо:

– Что ещё такое? Почему ты не на работах, как остальные?

Ксюша объяснила:

– Так ведь Гита Мономахова умерла. Или ты не знаешь?

– Я-то знаю, а тебе разве есть до этого дело? Отчего такие тревоги?

– Так ведь наша с тобой невестка. Ты-то не поедешь на погребение?

– Недосуг.

– Я хотела бы съездить.

– Вот придумала тоже! Нешто без тебя обойтись не смогут?

– Праху поклониться желаю. Брата поцеловать.

– Тоже мне, сестрица нашлась! Шелудивая волочайка... – Янка презрительно дёрнула плечом.

Неожиданно в Ксюше вспыхнули все дремавшие до последнего мига чувства – гордость, самоуважение и достоинство. Задрожав от ярости, топнула ногой, сжала кулаки и воскликнула:

– На себя посмотри, поганка! Кто ты есть такая, чтобы мне пенять? Бабка твоя, Склерина, – мерзкая наложница императора Мономаха! Пусть я волочайка, допустим; ну а ты зато – жалкая дворняжка!

Янка растерялась в первый момент, хлопала глазами испуганно. А потом, не в силах возразить ей по существу, ибо крыть было нечем, развернулась и, схватив со стола толстый требник, запустила им в Евпраксию. Он, тяжёлый, в деревянной обложке, пролетев мимо головы, оцарапал ей щёку и скулу (хорошо, что не попал в глаз!), шлёпнулся со стуком на каменный пол у двери. Ксюша вытерла рукой выступившую кровь, криво усмехнулась:

– Вот и потолковали... Проявились во всей красе – две княжны Рюриковны! – повернулась спиной и пошла из кельи.

Настоятельница крикнула:

– Из обители ни ногой – слышишь? Запрещаю ездить в Переяславль!

Та пробормотала под нос:

– Запретить мне никто не может.

– Коль поедешь – не возвращайся! Брошу тя в холодную! Посажу на хлеб и на воду!

– Прав на то не имеешь. Не в остроге, чай...

И поехала.

Лодку и гребцов ей дала маменька, на дорожку благословила:

– Хорошо, тэвочки моя, надо посетить брат родной. Володимера тоже я любить, он хороший пасынок, плёхо мне не делать. Янка – падчерица плёхой, злёй, зубастый. Янку не любить.

Плыли по течению Днепра споро. Завернули в левый его приток и ещё до темноты оказались возле пристани Переяславля. Он был небольшой, ладный, с мощными бревенчатыми стенами и высокими земляными валами, возведёнными ещё при Владимире Святом, сотню лет назад. Здесь недолго княжил её отец – Всеволод Ярославич, прежде чем занять Киевский престол. И вообще был такой негласный закон: кто сидит в Переяславле, станет следующим киевским князем.

Доложили Мономаху о приезде сводной сестры. Брат не погнушался, вышел на крыльцо, даже спустился вниз по ступенькам, обнял Опраксу нежно. Он действительно походил на родителя – та же стать, кряжистость фигуры, чуть приплюснутый нос и большие надбровные дуги. А зато имел серые глаза и упрямые губы, как у Янки. Тяжело вздохнул:

– Видишь, как оно случилось, сестричка. Нету больше Гитушки. Как теперь мне жить без нея?

Евпраксия ответила, тихо плача:

– Очень тяжело, милый братец... Мы с ней подружились легко, несмотря на то что она меня старше на одиннадцать лет. Добрая, отзывчивая была.

– Тридцать три года вместе! А поверишь ли? – пролетели, как один день.

– Значит, были счастливы.

– Несравненно счастливы. Ни на ком боле не женюсь.

Ксюша доверительно сжала его ладонь:

– Ой, не зарекайся, Володюшко. Ведь тебе пятьдесят четыре, самый цвет для мужа. Встретишь молодую, пригожую...

Он скривился болезненно:

– Хватит, хватит, сестрица! Ни о ком другом думать не могу, кроме Гиты.

– Ну, тогда подумай о детках. В них ея частица. Гита не умерла – и теперь живёт в детях.

Князь опять её обнял от души:

– Как я рад, что приехала ты, милая Опраксушка! Пролила бальзам на мои душевные раны. Ну, пойдём, пойдём ко мне во дворец. Подкрепиться надо с дороги-то. Завтра трудный день – отпевание, погребение и поминки.

– Я уже не Опракса, а сестра Варвара.

– Ах, ну да, ну да, я совсем запамятовал. Янка отчего ж не приехала?

Младшая сестра отвела глаза:

– Видно, не смогла...

Брат махнул рукой:

– Ай, не защищай. Вечные ея выверты. Злыдня просто, и всё.

На поминках Евпраксия оказалась за столом напротив младшего сына Мономаха – Юрия, полноватого прыщеватого юноши с только-только пробивавшимися усами и бородой. Был он слегка простужен, хлюпал носом, убирал сопли пальцами, а затем вытирал их о скатерть. (По тогдашнему русскому этикету это дозволялось. За столом вообще то и дело рыгали, чтобы показать свою сытость, и довольно громко пускали ветры в шубы. Сальные от еды руки тёрли о причёски и бороды. Кости после съеденной рыбы и курицы складывали рядом с тарелками. Вилок вообще не знали – пользовались ложками и ножами).

Ксюша задала Юрию вопрос:

– Правда, что вернулась от Калмана средняя твоя сестрица Евфимия?

– Совершенная правда, тётушка. Уж с неделю как.

– Отчего ж нигде мы ея не видим?

– Нездорова сильно. Ить чего маменька преставились? Так через сестрицу.

– Свят, свят, свят! Сказывали – удар...

– Так через чего же удар? Ишь Калмашка-то заподозрил Фимку в прелюбодеянии. Говорит – прочь ступай и сучонка своего, сосунка Бориску, забирай с глаз моих долой! Фимка говорит – он сыночек твой! А мадьяр в ответ – уж теперь и не знаю, может быть, не мой! Выгнал, в общем. И она вернулась с позором. Маменька, узнамши, шибко расстроились и померли.

– Вот ведь незадача!

– А то!

Ксюша помолчала, что-то вспоминая. Высказала вслух:

– А Калмашка, доложу я тебе, тот ещё гусак.

– Ты знакома с ним?

– Да, имела счастье...

– Ты ить через Унгрию[6]6
  Унгрия – русское название Венгрии.


[Закрыть] возверталась на Русь?

– Прожила под его крылом почитай что год. Если б не Ярослав Святополчич, так бы и застряла в Токае.

– Как же подсобил Святополчич-то?

– Неудобно говорить на поминках. В следующий раз как-нибудь.

Мономах проводил её до челна самолично. В лоб поцеловал и сказал:

– Матери-княгинюшке низкий мой сыновий поклон.

– Непременно передам, обязательно.

– Янке же – попрёк и недоумение.

– А вот этого дозволь не передавать.

Он спросил, прищурившись:

– Ладите-то плохо?

– Хуже не бывает. Пригрозила даже: если я подамся без спросу в Переяславль, то запрет в холодной. Вся теперь трепещу, ожидаючи...

– Вот кикимора, право слово! Каракатица глупая! Милая, не бойся: ежели чего, перешли мне весточку – я примчусь, наведу порядок.

– Стыдно беспокоить.

– И не думай о беспокойстве. Для родной души я на всё готов.

– Низкий тебе поклон за такое добросердечие. Мне уже ничего не страшно.

Отплыла от берега, помахала брату платком и подумала, тяжело вздохнув: «Доведётся ли ещё свидеться? Я ведь ни за что не пошлю за ним. Совесть не позволит».