Текст книги "Девятьсот семнадцатый"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

– Ради бога. – Сергеев был бледен и растерян. – Пожалуйста, пожалуйста, – говорил он, а сам в это

же время думал:

“Неужели не выпутается… Тогда погибла вся карьера… и опять фронт… из-за бабы, боже мой!

Прошло много долгих томительных минут. Сергеев быстрыми шагами кружился по коридору. Его

бросало то в пот, то в жар, то в холод. Наконец из номера вышел Преображенский.

– Вы простите меня, Сергеев, но это…

Сергеев был ни жив, ни мертв.

– Но это, – продолжал полковник, – старая история. Все женщины на один покрой. Она как-то через

лакеев, что ли, узнала, что я в гостинице, ну и, как водится, решила, что я с женщиной. Теперь она лежит и

плачет. Со мной даже и говорить не хочет. Простите, дружище, за беспокойство – дело житейское. Я пойду, а

ты тут займись немного дамой.

Сергеев даже руками замахал:

– Что вы, что вы!

Преображенский громко расхохотался.

– Не беспокойся, мой друг… Кстати, позволь мне говорить тебе ты. Я, видишь ли, не ревнив… Притом

она долго не засидится. Да будь же добр, во имя дружбы… У меня, знаешь, деловое свидание. Ну что, идет?..

Одолжишь?

– Ради… – вскричал обрадованный Сергеев и не докончил мысли.

– Ну вот и хорошо. Я так и знал, спасибо, милый, Мне бабские капризы ужас, как надоели. До свиданья,

мой друг.

Преображенский горячо пожал ему руку и направился по коридору к выходу.

Сергеев посмотрел ему вслед, потом нерешительно вошел к себе в комнату. Тамара Антоновна сидела в

кресле перед зеркалом и пудрила нос.

– Ах, простите, мой славный… И что мне взбрело? Как я могла подумать. Но вы можете гордиться. Это

все от сильной любви, конечно.

Сергеев молчал, собираясь с духом, чтобы сказать ей, что не любит ее, а любит другую.

– Ну, что же вы молчите? Дуетесь на меня? Ну, не хорошо, мой мальчик. На даму быть в претензии

нельзя. Иди же ко мне, иди, ну, ну.

Женские руки коснулись его талии и повлекли. Вся решительность и твердые мысли как сдуло ветром.

Он нагнулся к ней.

– Милый… так. Да закройте дверь. Да, да, я разденусь.

Сергеев ринулся к двери и завозился там с ключом.

– Милый, довольно, – громко шептала Тамара Антоновна, – скорей, я замерзаю.

Сергеев наконец повернул дверной ключ, но в то же время кто-то снова громко постучал к нему.

Сергеев погасил свет и приглушенно спросил, не открывая двери:

– Кто там?

Из-за двери последовал громкий ответ:

– Вас, господин поручик, какая-то приезжая дама спрашивает. Что прикажете сказать?

Недолго думая, Сергеев схватил со стола фуражку и опрометью бросился вон из комнаты, не обращая

внимания на вопросы и негодующие выкрики Тамары Антоновны. Ему вдогонку полетели подушки.

*

Гончаренко устроился на квартире в доме, где проживала семья Тегран. Он уже отрастил себе небольшую

бородку и видом очень походил на мелкого базарного торговца съестным. Фальшивые документы, по которым

он прописался на новом месте, были составлены на имя Василия Поликарповича Гончарова, купца третьего

разряда.

Семья Тегран, в которой он жил, состояла из отца, двух сестер и брата. Отец, старый дашнак и в царское

время маузерист, был детально посвящен в подлинную биографию своего нового жильца. Сестры Тегран и брат

ее, тоже принадлежавшие к партии дашнакцутюн, были преисполнены национальными идеями, ненавидели

русских и турок и мечтали о скором провозглашении самостоятельной армянской народной республики. Все

родственники Тегран старательно не замечали нового постояльца, и только сама Тегран уделяла ему весь свой

досуг. Она читала вместе с ним газеты, партийную литературу и вела длинные разговоры по политическим

вопросам.

Часто Гончаренко ставил перед собой недоуменный вопрос: как эта девушка, из семьи кадрового

дашнака-националиста, живущего национальной восточной романтикой, вдруг стала большевичкой? Какими

путями она из учительницы самой глухой, отсталой провинции превратилась в одного из руководителей

партийной организации?

Она так много работала, что Гончаренко временами боялся, как бы не надорвалась она.

Но Тегран была далеко не мягкотелой женщиной. В ней заключались несметные силовые богатства.

Ручейки громадной силы волевого родника просачивались в ее жестах, в словах речи, в огнях холодных серых

глаз.

Гончаренко давно уже сознался себе, что любит ее со всей страстью. Но пока он не решался открыться.

“Не время, – думал он, – даже позорно говорить ей об этом. Просто рассмеется в ответ и будет права”.

Сегодня Гончаренко вернулся домой усталым. За последние сутки ему довелось четыре раза выступать на

многолюдных митингах. Выступать он научился быстро, и говорил неплохо, но обстановка агитационной

работы была чрезвычайно трудна. Оборонцы мешали говорить, всюду давали ему бои и репликами и

выступлениями. Особенно досталось ему сегодня.

Тегран находилась дома и, сидя за столом у окна, что-то быстро писала своим крупным, мужским

почерком.

Гончаренко сел подле и с наслаждением вздохнул.

– Ну, как дела? – спросила Тегран, не отрываясь от работы.

– Оборонцы все дерутся.

– Что забили?

– Нет, я не дался. Большинство солдат пошло за нами. Во всех частях провел нашу резолюцию.

– Молодец Вася. А я вот тут сижу и пишу воззвания к армии. Завтра будем размножать.

Тегран отложила в сторону ручку, откинулась к спинке стула и сказала:

– Интересно, что там теперь в России. – И, помолчав, добавила: – Хотелось бы побывать в Москве

или, еще лучше, в Питере. Послушать бы Ленина. Но работа не пускает. А то давно бы была там.

Гончаренко молча разглядывал носок своего сапога.

– Там сейчас решаются судьбы революции. Борьба кипит. Да, хорошо бы побывать там.

– Успеем еще, – сказал Гончаренко, глядя ей в лицо.

– Конечно, успеем… А вы что так на меня смотрите? Точно я сахарная.

Гончаренко потупил голову.

– Уж не влюбились ли, ха-ха-ха!

Такого вопроса Гончаренко не ожидал.

– А, что если да?

– Зачем если. Говорите прямо, на чистую. Я замечаю, что вы временами как-то странны со мной.

– Да, я люблю вас, Тегран.

– И дальше?

– Хочу, чтобы вы были моей женой.

– Вот как! Быстро. Чудак вы, Вася. В такой обстановке и такие слова. Но, говоря вообще, Васенька,

ничьей женой я не буду. Люблю только работу и ей принадлежу. Жена – грязное слово. Стыдно теперь даже

думать об этом.

Гончаренко покраснел и совсем опустил голову.

– Я не осуждаю тебя, Вася. Очень хорошо, что сказал об этом. Ты, как хороший товарищ, нравишься

мне. Ну, и будем друзьями по работе. А об этом давай забудем на долгое время. Хорошо? Вот на, прочитай-ка

листовку.

– Тегран, откуда вы все это знаете? – сказал Гончаренко, прочитав листовку.

– Ты, Вася, не говори мне вы. Это не по-товарищески. Ты спрашиваешь, откуда я знаю. Видишь, я много

читала. Еще до революции готовилась. Ты уже знаешь, жила я в глухой армянской деревне, ну, свободного

времени было много. Вот и читала. А книги мне доставляли друзья. Вся моя семья – революционеры-дашнаки.

Националисты, правда, но в свое время были революционны. Правда, я с ними не соглашалась. Не видела

просвета к лучшему и верной цели. К тому же я ненавидела и ненавижу мещанство. А ведь оно у нас наиболее

уродливое и грязное. Искала все. Вот нащла. Конечно, если бы не товарищ Драгин, то я бы так сразу не

выросла. Он много помог мне.

– А откуда товарищ Драгин? Я о нем ничего не знаю.

– Он замечательный революционер и человек. Твердый, и как умеет работать! Все горит у него. Товарищ

Драгин старый, подпольный большевик. Был много лет в ссылке и на каторге и сколько еще сил в нем! У нас тут

четыре человека всего было большевиков. Ну, что мы могли делать сами? А вот, когда приехал он, организовал

совет – это он организовал его – все сразу изменилось. Сейчас у нас больше ста человек, в организации.

Связаны с армией. Работа, как видишь, кипит.

– Он семейный?

– Представь, да. Но редко-редко с семьей видится.

– А где же его семья?

– Да здесь же, в городе. Но он так зарабатывается, что по целым неделям не бывает дома. А семью

любит. У него такая славная жена.

– Партийная?

– Нет. У нее туберкулез острый. Постоянно лежит в постели. Все из-за него. Ведь помногу лет не

виделись. Страхи. Боится она за него. И дочурка много сил отнимает. Такой славный ребенок.

– Да, тяжело живет.

– Иногда посмотрю на него, – говорила Тегран, – на его семейную жизнь и думаю: лучше было бы,

если бы один он был. Ведь болеет он за семью.

– Разве?

– Думаю я так. Хотя виду не показывает. Революционер, будь он мужчина или женщина, мне кажется,

должен быть один, и еще…

В дверь постучали, и, не дожидаясь приглашения, в комнату вошел невысокий, полный человек, с

круглым лицом, низким, узким лбом, маленьким черепом и синими, гладко выбритыми щеками.

– Здравствуй, – бросил он отрывисто, не обращаясь ни к кому.

– Здравствуй, Арутюнов. Садись!

– Как дела, Тегран? Все пишешь – тем же отрывистым голосом, с сильным армянским выговором

бросал слова Арутюнов.

– Ну, я пойду, – поднялся Гончаренко.

– Нет, посиди. Вместе пойдем, – задержала его Тегран и, повернувшись к нему, показала глазами, что

будет интересно.

– Кто он, большевик? – бесцеремонно спросил гость.

– Нет, беспартийный, один мой знакомый.

– Ага. Ну, а ты все, по-старому, большевичка?

– Все по-старому.

– Позор, позор, для армянки. Наша женщина, а большевичка. Позор, к русским пошла. Ну, скажите, —

повернулся он к Гончаренко, – вы вот русский. Если вашу родину терзают двести лет враги, как нашу

многострадальную Армению, вы бы продались угнетателям, вы бы стали помогать им?

Гончаренко молчал.

– Нет, вы стали бы ждать часа для святой мести. О, для святой мести. Вот час пришел. Сыновья

Гайястана собирают свои силы, чтобы прогнать русских, чтобы прогнать турок, чтобы создать великую

Армению от моря и до моря. Чтобы сам народ по старым обычаям управлял собой. Час пришел. И вдруг, о

ужас! – Голос Арутюнова вдруг завизжал. – О ужас, армянская женщина дружит с врагами. Что делать нам с

тобой?

– Убить из-за угла, – ответила Тегран. – Ведь вы, дашнаки-маузеристы, только на это способны.

– Несчастная. Ведь подумай только, твой отец – дашнак.

– Отца не путай. Отец – старик и много пострадал. К тому же он безграмотный.

– Нет, нет, – громким голосом прервал ее гость. – Настанет день, когда и я и он сотнями будем

истреблять врагов, всех зарежем. Всех. И за тебя отомстим.

– За меня можешь не мстить. Ведь я же продалась большевикам. Это вы мне твердите уже не один

месяц. Так мстите мне, а не кому-нибудь другому.

– Нет, мы тебя отправим в монастырь, если не образумишься, – мрачно заявил Арутюнов.

– Вот как. Ха-ха-ха! В монастырь, – разразились громким хохотом Тегран и Гончаренко. – Вот чудак.

– Долго же ждать придется, – успокоившись, произнесла Тегран. – А теперь вот что, Арутюнов.

Надоел ты мне… Ничего у тебя не выйдет, уходи, пожалуйста, и не мешай нам работать.

– А, гонишь, гонишь! – заревел вдруг Арутюнов. – Бесчестная… Своего старого друга гонишь. Я тебе

добра желаю. – Лицо Арутюнова налилось кровью. – Нет, пусть уйдет он, русский. Я с тобой говорить хочу.

Гончаренко вспыхнул и вновь поднялся с кресла.

– Нет, сиди, – укоризненно сказала Тегран. Повернув голову к гостю, она резко чеканя слова,

произнесла: – Уходи, Арутюнов, и никогда больше не являйся ко мне, слышишь? Понял? Ты жалкий и

смешной болтун, хвастунишка и трус. О чем ты со мной хочешь говорить? О родине, о партии или о своей

грязной любви ко мне? Снова хочешь предлагать себя в мужья? Ты недостоин дружбы. Уходи и не являйся

больше.

– Хорошо… я уйду… – прошипел Арутюнов. – Хорошо я уйду, но запомни. Я буду действовать.

Первым падет твой любовник. Он умрет от кинжала.

Гончаренко поднял голову и напружинил мышцы тела.

– Он падет от моей руки. Потом все русские падут. А тогда я с тобой поговорю по-другому. – Голос

Арутюнова возвысился до крика. – По-другому буду говорить с тобой. Ты будешь ползать у моих ног, в грязи.

А я буду плевать на тебя. Я…

Дальше Арутюнову говорить не дали. К нему подскочил Гончаренко, схватил его, поднял и бросил с

силой к стене. Арутюнов охнул от удара. Гончаренко, не помня себя, снова подскочил к нему.

– Брось, Вася. Ну, как тебе не стыдно пачкать руки. Выходи же, Арутюнов, убирайся, пока цел!

Гончаренко повернулся и взглянул на Тегран. Она стояла высокая, стройная, негодующая. Две черных

косы порывисто обвили ее шею, а глаза, казалось, излучали голубой огонь. В вытянутой руке она держала

браунинг.

– Ну, пошел вон, лавочник!

Тогда Гончаренко взглянул на Арутюнова и еле сдержался, чтобы не расхохотаться, настолько

смехотворна и труслива была фигура этого человека: дрожали веки глаз и губы, передергивалось лицо,

сгорбилось тело.

Арутюнов неуверенными шагами, пятясь задом, как рак, пододвинулся к дверям, выскользнул за них и

опрометью помчался к выходу на улицу.

– Ха-ха-ха, – смеялась Тегран. – Вот еще друг детства. Друг семьи. Типичный национальный герой

нашей деревни. У вас, у русских, есть хорошая поговорка: молодец против овец, а против молодца сам овца.

Но лицо Тегран вдруг потемнело.

– Мы заболтались тут с этим… Пора итти на заседание.

*

Стоял жаркий безветренный полдень.

Гончаренко сидел в кабинете Драгина. Тегран была тут же и, как всегда, говорила с кем-то по телефону,

что-то приказывала, кого-то убеждала и требовала сведения.

Гончаренко скучал.

Вдруг тревожно позвонил другой телефон. Драгин оторвался от работы, подошел к телефону, и начал

отрывисто кричать в трубку:

– Погромщики… громят магазины. Как? Шесть разрушено? Преувеличиваете. Не преувеличиваете? По-

вашему, тысячная толпа? Тегран, вызови Савельева из бронеотряда. Да, да. Сейчас будет. Ну, да. Три места

вышлю. Что? Громил арестовывать и направлять в совет. Я буду там. К вам Тегран поедет. Хорошо, и Удойкин.

Пока.

Драгин повесил трубку.

– Товарищи, – сказал он. – В городе, оказывается, безобразия. Звонили из совета, секретарь.

Оказывается, комиссар Временного правительства, как на зло, уехал куда-то. Военное командование ничего

предпринять не хочет. Они на этом хотят нажить капитал. Ну, что же, будем действовать самостоятельно. Где

Удойкин? Абрам? Позови их, Тегран. Эти негодяи-погромщики начинают мешать работе. Подрывают силы

революции. Разлагают солдат. А потом все это свалят на нас. Хитро задумано. Какие подлецы! Все это звенья

одной цепи. Ведь повсюду кадеты распространяют слухи о том, что Ленин приехал в запломбированном вагоне

и работает на деньги и по указке немецкого кайзера. Понимаете – одно к другому.

А меньшевики и эсеры-предатели поддерживают эту контрреволюционную брехню и раздувают ее.

Боятся нас. Боятся Ленина. Они всюду заявляют, что от Ленина всего можно ожидать. А кадеты говорят,

конечно, – бывший каторжник.

Товарищи, действуйте… Ступайте скорей. Обо всем звоните мне. Я же еду в совет.

*

Гончаренко и Абрам подошли к толпе, запрудившей собою улицу. Навстречу им плелся солдат

самокатчик, член большевистской организации. Лицо его, вспухшее, в синяках и кровоподтеках, было в грязи и

крови.

– Что с тобой, дружище?

– Сами видите, что, обработали… Громилы избили. Я их стал убеждать прекратить погром, а они

набросились на меня, крича, что я контрреволюционер и стою за частную собственность.

– Кто грабит? – спросил Абрам.

– Все грабят. Уже с утра началось. Разнесли винные склады, перепились и пошли. Мы было начали

разгонять – вызвали роту солдат. А солдаты постояли, постояли да и тоже принялись набивать карманы. В полк

увезли несгораемую кассу. Поставили во дворе. Долго обсуждали, как делить сокровища и как вскрыть кассу.

– Ну?

– Ну, потом прикладами стали лупить. Изломали винтовки. А когда открыли кассу, то нашли в ней

ленты да катушки с нитками.

– И что же?

– Очень разочаровались. Но я солдат не обвиняю. Лозунга нет правильного. Что нам, на самом деле, за

частную собственность, что ли, агитировать? Вот попробуйте. А я уже… довольно с меня.

*

Абрам, при помощи Гончаренко, взобрался на кем-то брошенный спичечный ящик и крикнул:

– Товарищи, что делаете? Ведь революцию губите.

Но шум и грохот стоял вокруг. На его слова никто не обращал внимания. На камнях улицы валялись

всякие товары, толпа состояла из самых разнообразных людей: суетились, бегали, что-то кричали, разбивали

ящики, навьючивали на себя узлы. Многие были пьяны.

– Товарищи, – надрывался Абрам, – что же вы делаете? Позор.

– Чего кричишь-то? – спросил ближний громила, высокий, бритый парень без шапки и босиком,

выбрасывая из своих карманов пуговицы и вновь нагружая их запонками и галстуками. – Чего кричишь-то?

Что мало тебе? Вон, бери.

– Как не стыдно… Сознательные граждане! Вы революцию губите. Я, может, ноги потерял, а вы

позорите.

– Э, плюнь. Действуй, – сказал громила, махнув рукой и скрылся в толпе.

Абрам с обозленным лицом слез с ящика.

– Пойду позвоню, чтобы роту выслали. А ты тут побудь.

Абрам быстро заковылял на костылях в сторону.

Па углу улицы, у продуктовой палатой, где стоял Гончаренко, было немного людей. Продуктовый

магазин, казалось, печально глядел на шумную улицу большими окнами своих витрин. В зеркальных стеклах

магазина отражались сотни мятущихся фигур.

Вдруг от толпы отделилась группа в шесть человек и бросилась к этому магазину. Гончаренко

посторонился.

– Закусим, братва!

– Ишь, колбаски-то аппетитные.

– Бей стекла, чего смотришь!

Камни дождем хлынули в окна. Зазвенело стекло, опрокинулась витрина, посыпались на улицу консервы,

колбасы, сыры!

– Товарищи, нельзя же так! Это преступление! – громко крикнул Гончаренко.

– Брось, не балуй.

– Отстранись.

– Не мешай, а то морду набьем.

Из толпы выбежал кто-то длинный, худой. Глаза его сверкали.

– Ты что, за старый прижим? – завопил, он. – Откуда все это взялось? Нас грабили.

– Да чего разговаривать с ним, бей его в морду.

Неподалеку от себя Гончаренко увидел Думу и удивился.

Пьяный, весь в синяках, без шапки, Дума тоже заметил Гончаренко и, крича, подбежал к нему.

– А, голубчик… Вот где ты… бейте его товарищи, он за старый прижим. Бейте его! Он арестовывать нас

хочет.

Дума подбежал к Гончаренко и ударил его в грудь. Гончаренко, не задумываясь, в ответ настолько сильно

ответил ударом на удар, что Дума тут же замертво шлепнулся на камни мостовой. Но вместо Думы вокруг

Гончаренко выросло с десяток таких же пьяных громил.

– А-а-а, так ты наших бить?

– Тут наших бьют!

– Чего смотришь, Петька?

– Ну-ка вдарь его, Гаврюха!

Гончаренко защищался, как мог, но скоро силы оставили его, и он, избитый, в полузабытьи, тут же

свалился на панели.

*

Абрам хорошо видел, как избивали друга, бешено кричал, размахивал костылями, но защитить его не мог.

Когда Гончаренко упал и его оставили в покое, Абрам, кое-как лавируя в гуще народа, пробрался к нему.

Попросил двух растерянного вида солдат отнести его в сторону. Солдаты просьбу охотно выполнили.

– Попало хлопцу.

– Поделом, может. Не иди против народа.

Из-за угла выдвинулась колонна солдат. Но погромщики не придали их появлению ни малейшего

значения.

Вот колонна остановилась. Абрам, ковыляя на костылях, быстро подошел к ней. Отделившись от

колонны, зашагал к нему навстречу бородач-солдат.

– Как, Пахомов, настроение солдат? – спросил Абрам.

– Слабое… Не то, что грабить хотят, нет, а просто рука у ребят не поднимается против погромщиков.

– Ну-ка, дай я им слово скажу.

Абрам подошел к солдатам. Они выжидательно глядели на него.

– Товарищи, – начал говорить Абрам. – Нам нужно как можно скорей прекратить это безобразие. Мы

срамим революцию. Посмотрите, ведь это же не беднота, не рабочие орудуют здесь. Это пьяные бродяги. Из

тюрем выпустили многих уголовных преступников, воров и убийц. Это они громят и грабят. Мы, большевики,

не за частную собственность, мы против спекулянтов, но мы и не за бандитские погромы. Вы понимаете,

товарищи, что так нельзя. Верно, награбленное капиталистами нужно отнять. Но отнимать следует

организованно, не так. Нужно учесть все запасы и распределить между рабочими, солдатами. И не только чтобы

хватило на сегодня, но чтобы и на завтра осталось. Это дело совета, продовольственного комитета, а не

каждого, кто желает пограбить. Ваш долг, товарищи, разогнать всю эту пьяную сволочь. Нечего с ними

церемониться. Они губят революцию.

Вон, товарищи, лежит большевик. Они его почти убила за то, что он им верные слова говорил, предлагал

прекратить погром,

– Довольно, – шепнул командующий ротой унтер-офицер Пахомов. – По глазам вижу, они теперь

разгонят их. Хорошо про большевика сказал и, главное, лозунг дал правильный.

– Эй вы там, грабители, бросайте добро и немедленно расходитесь по домам, – крикнул

насторожившейся толпе Абрам.

– А этого не хочешь? – ответил один из погромщиков, сделав непристойный жест.

Опять из толпы выскочил тот же огромный худой детина с пьяным лицом. Он разорвал на себе рубаху, и,

стуча кулаком по загорелой волосатой груди, иступленно кричал:

– Товарищи-солдаты… Разве старый прижим у нас? За что же боррролись. Я, можно сказать, в тюрьме

пять лет сидел за революцию. Грабь, ребята. Солдаты не тронут. Свои, небось, русские. Идите к нам, солдатики.

Но солдаты но двигались с места и ждали команду.

– Прямо по толпе… Прицел – тридцать два. Пальба!

Вздыбился лес штыков.

– Ротой!

Толпа, насторожившись, смотрела на солдат.

– Рот-та – пли!

Громко треснул перекатистый залп. Прицел был взят далеко поверх улицы. Но и этот залп произвел

должное впечатление. Толпа мгновенно рассеялась в разные стороны. Улица опустела.

– Пошли за угол. Там тоже каша.

Колонна солдат, поблескивая штыками винтовок, мерной поступью скрылась за углом улицы.

*

Гончаренко уже давно пришел в себя и, слегка прихрамывая, поплелся вслед за Абрамом.

В совете, куда они вскоре пришли, было малолюдно. В одной из комнат сидел Драгин и говорил с кем-то

по телефону. Вскоре туда же пришли Тегран и Удойкин. Выяснилось, что погром прекращен.

Драгин от имени совета приказал расставить всюду патрули, арестовывать подозрительных и с

награбленным добром отправлять в совет.

Возле Драгина на кончике стула пристроился вождь местных анархистов, юркий молодой человек в

чесучевой рубахе, в очках и сандалиях, надетых на босую ногу. Он, горячась, что-то доказывал Драгину.

Гончаренко, с чувством тупой боли во всем теле, сидел на скамье, с трудом собираясь с мыслями.

– Народ выявил свою революционную волю, – говорил анархист. – А вы помешали… А вы… а вы…

– А мы, – спокойно отвечал Драгин, записывая что-то на клочке бумаги, – разогнали этот народ, так

как это не сознательные трудящиеся, а громилы и воры.

– Неправда! Это ложь, – горячился анархист. – Вы снова солдат одурачили. Знаем мы вас.

– Не одурачили, а разъяснили тем солдатам контрреволюционность их поступков. Но их, как и

следовало ожидать, было ничтожное меньшинство.

– А если бы эти солдаты не согласились? Ведь неправда, что их было меньшинство. Многие из них

были в толпе.

– Тогда бы мы двинули Красную гвардию. Руки у красногвардейцев чесались.

– Но ведь это было бы кровавое столкновение! Братоубийство!

– Нет, мы до этого не допустили бы.

В комнату вошли два солдата, ведя за собой уже известного Абраму и Гончаренко человека, который

верховодил на погроме.

– Ишь, горлопан. Попался наконец, – сказал Абрам.

Арестованный имел наглое выражение лица: пьяные глаза его горели, а рот застыл в презрительной

усмешке. Разорванная во многих местах рубаха его болталась тряпками, Его обыскали. Из карманов вытащили

полдюжины запечатанных колод карт и около двух дюжин новых карманных часов – серебряных и стальных.

Все часы была заведены и тикали наперебой.

– На что тебе все эго? – спросил Драгин.

– Товарищам роздал бы. А мне на что?

– Ишь ты, какой благотворитель. Вот расстреляем тебя, чтобы не грабил больше.

Арестованный посмотрел на Драгина, презрительно сплюнул в сторону и вздохнул широкой грудью.

– За что… товарищи, – начал он, оттопырив нижнюю губу, немилосердно стуча кулаками в грудь. – За

что вы меня арестовали? А еще большевиками: называетесь! И за частную собственность стоите. За что же

тогда страдали, мы, простой народ… За что борролись? На каторге шесть лет сидел.

– За уголовные дела, небось!

– А хоча б и так – разве ж не пострадал… И меня… и меня такого революционера – расстреливать. Да

вы смеетесь с меня, товарищи.

– Не революционер ты, а вор самый определенный, – сказал Абрам.

– Хоча б и вор, так против частной собственности же.

– Ну, что нам с ним возиться, надо было бы для острастки расстрелять его. Да меньшевики и эсеры

сегодня же внесут запрос – знаете: “с величайшим негодованием”…. братоубийцы”… “узурпаторы”… Начнут

распинаться о насилиях нашей комиссии. Просто в тюрьму его!

Арестованного увели. Он шел не спеша и все время презрительно сплевывал на стороны.

– Я протестую, – крикнул анархист, вскочив на стул. – Что делаете, кого арестовываете, а? Истинного

революционера. Я протестую!

– На здоровье, – заявил Драгин. – И убирайтесь, пожалуйста, отсюда, не мешайте нам работать.

– Нет, не уйду. Я буду протестовать.

– Ну, тогда мы пойдем, сиди себе в приятном одиночестве и протестуй. Нам надо подготовиться к

вечеру. Ты знаешь, Абрам, мы с Тегран решили устроить платный политический вечер. И агитация и деньги

нужны. Будем давать высказываться всякому, а заключительное слово наше. Хорошо придумано?

– Отлично. Что, разве плохо с, деньгами?

– Очень скверно. Ну, да не беда. Поправим свои дела скоро. Вырастет организация, будет больший

приток членских взносов. Ну, пошли.

– Нет, погодите, – разделся голос из-за дверей. – Не спешите, голубчики.

В комнату вошел усатый офицер.

– Вы, друзья мои, все арестованы по приказанию комиссара Временного правительства за учинение в

городе беспорядков. Следуйте за мной.

– Что… что такое? Да как вы смеете! – загорячился Абрам.

– Ни с места, руки вверх.

Комната наполнилась вооруженными солдатами. Ими командовал поручик Сергеев.

Арестованных выведи вниз, на улицу, усадила в два закрытых автомобиля и увезли.

Когда комната опустела, в нее осторожно заглянул Удойкин. Его не арестовали, так как знали его за эсера.

Удойкин сел на стул посреди комнаты, подпер кулаками свое скорбное лицо, подумал и затем громко

сказал:

– Ишь ты ведь… Свободу, можно сказать, – по личности. Всех заграбастали – козни и происки. Надо

солдат и рабочим диликтиву настрополить. Вот ведь сволота! А наш комитет эсеровский хоть бы что —

приспешники. Пойду-ка я к солдатам – с мозолистой рукой… Зажав… Ах, гады же!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Вечерний оранжевый небосвод местами заволокли тяжелые свинцовые тучи. Далеко на север и на юг,

теряясь за горизонтами, раскинулась двойная горная цепь каменных изломов, кряжистая, закутанная в

коричневые одежды массивных скал. На севере возвышалась двухглавая снежная громада.

А внизу, на десятки верст, разбросалась долина. В центре она замыкала в своих зеленых объятиях

большое синее озеро.

По озерной воде скользили парусные лодки, а на ближайших берегах были рассыпаны тысячи зеленых

солдатских палаток.

За дальним берегом, на высоком холме, у гор, лепились две белые мечети с минаретами да несколько

десятков каменных домов, похожих на спичечные коробки. Вокруг, по зеленым холмам, росли тополевые рощи,

у подножий своих буйно заросшие розовыми кустами.

На песчаном желтом берегу среди сине-лиловых корчаг, у самой воды, сидели и лежали на разостланных

шинелях солдаты. Они вели между собой оживленную беседу.

– Ближайший тыл называется, – говорил один из них, – как валялись свиньями на земле, так и

валяемся. Отдыхай, как знаешь.

– Ни человека тебе, ни жилья, будто отшельники.

– Хорошо, что так. А то как начнут гонять, как эти три дня гоняли, по полсотне верст в день – будешь

рад. А то что на земле, так нам не привыкать.

– Бросьте, ребята… Тут дела поважней. Нашего товарища расстреливать хотят, а вы тут болтаете.

– Чего же молчишь! Скажи нам, Нефедыч, что с Васяткиным, где он? Что с ним делать будут? —

Говоривший эти слова солдат, с рябым, угрюмым, кирпичного цвета лицом, пристально глядел в глаза другому,

красивому, загорелому, в черной бороде веером, в больших усах и на защитных погонах, имевшему два

серебряных лычка.

– Не знаю, Щеткин, – отвечал бородач. – Да тут и знать– то нечего. Плохо будет хлопцу.

– Что думаешь? Или военно-полевой суд?

– Да не думаю, а знаю – расстреляют, и вся недолга.

– Гм. Ишь ты…

– Жаль парня… Хороший человек.

– И все за нашего брата.

– Ах ты ж – в лоб тебя, по лбу.

– Жалко, что ли. Ну-ка поплачь, Хлебалов.

– Да, – продолжал бородач, – известно, жалко, парня.

– А если мы…

– Что, если мы… Ну, договаривай, Щеткин.

– Договаривай! Чего тут договаривать?.. Небось, понятно годовалому ребенку.

– Вот понятно, а сказать боишься.

– Нефедыч, чего подначиваешь… Не знаешь меня разве? Чего мне бояться? Смерти не видал, что ли.

Помереть не штука… А вот…

– Что вот?

– А вот скажи ты нам правду. Ведь за нас ты тоже или против? Скажи, правду говорил Васяткин, что

царя свергли, а? Правда или нет, что рабочий народ за свои права в России борется? Ты знаешь… Ты с

офицерами дело имеешь. Ну-ка, скажи!

Нефедов, насупившись, пощипывал бороду и молчал.

– Да скажи, не бойся. Мы все ребята свои. Что не знаешь нас, третье отделение первого взвода, всегда за

тебя горой было, камень ребята. Так ведь, ребятушки? Кто выдаст? Нет таких. А если что – вот своими руками

задавлю. Язык вырву. Ну, скажи же, Нефедыч.

– Говори, взводный, не бойся. Никто нас не подслухивает.

Нефедов пожевал клочок бороды, нахмурил брови, своими большими карими глазами обвел

присутствующих.

– Да уж, видно, сказать придется. Сам хотел. Только уговор, братцы… Знайте – не сдобровать мне,

если чего. Арестуют или еще что сделают, все как один поднимай солдатню. Всех поднимайте. Дело такое, что

дальше терпеть не полагается.

Взводный помолчал, а солдаты напряженными взглядами, казалось, пожирали его.

– Братцы! Уже царя давно свергли – нету кровопийца. Революция в России, это верно. Правду говорил

Васяткин. Вчера собрали нас – командир полка собрал. Он в штаб армии ездил и говорит: так-то, мол, братцы

– царя свергли.

– Эх, хорошо-то как, – крикнул Щеткин. – Ребятушки, значит, и про войну правду Васяткин сказал.

– Да слушай сюда, Щеткин… И говорят его высокородие – приказ такой вышел от нового

правительства, чтобы титулов не было. Теперь, говорит, мол, приказано: – не ваше благородие или ваше

превосходительство, а говорить просто – господин поручик или господин генерал.

Лица солдат сияли.

– А, ребята? – Рябое лицо Щеткина зажглось задором и радостью. – Завтра же скажу этой суке —

Нерехину вместо ваше благородие господин поручик.

– Ну, и дурак будешь. Ты слушай, – укоризненно оборвал его Нефедов. – Дальше и говорит их

высокородие…

– Господин полковник, а не высокородие, – поправил его Щеткин.