Текст книги "Девятьсот семнадцатый"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

– Теперь в Б., – начал Драгин, – самая злющая реакция. Жалко товарищей, особенно Тегран.

Способная девушка и выдержанная большевичка.

Гончаренко смолчал.

– Я ей обязан жизнью, – продолжал Драгин.

– Как так?

– Когда дашнаки-маузеристы зверски убили мою семью, я был очень потрясен и не мог превозмочь в

себе желания взглянуть на бедных мучениц.

Голос Драгина стал глухим. Он откашлялся.

– Увидеть их мне не удалось. Дашнаки устроили засаду и, несмотря на мой грим, как только я появился

в квартире, меня подвергли обстрелу. Уже раненый, я бросился бежать. Меня преследовали. Откуда ни возьмись

– Тегран. Она самоотверженно помчалась наперерез моим врагам. Троих уложила из браунинга, остальные

бежали. Я же упал, истекая кровью. Она, сильная и бесстрашная, подняла меня и, улыбаясь, успокаивала, пока

не подоспела помощь.

Мучительная догадка посетила голову Гончаренко.

– Вы сидели на скамье? – поспешно спросил он.

– Да, а что?

– Вы были… в бороде и усах?

– Да. Но почему ты побледнел?

– Я, кажется, видел вас… но… не обратил внимания.

– Но чего же бледнеть?

– Бедная Тегран!

– Да, я искренне жалею ее. Но, знаешь, Василий, там остались Абрам и Удойкин. Они помогут ей. Но,

слушай, тебе на самом деле нехорошо. Ты серый, как стена.

– Нехорошо мне, – прошептал Гончаренко.

– Так пойди, приляг перед отъездом.

Василий пожал руку собеседника и быстро вышел наружу.

Глаза его увлажнились слезами обиды за себя. В груди зрела мучительная боль. Мысли, как злые звери,

терзали его сознание.

“Какой я подлец? Что подумал о ней? Как очернил ее чистую… Тегран… Тегран. Что ты подумала обо

мне? То клялся в любви, то при первом выстреле позабыл обо всем, бежал без оглядки… Позорно бежал,

запачкал свою дорогую, первую любовь. Позор! И наконец она ведь одна, подвергается там опасности. Может

быть ранена… Убита… Милая Тегран! Любимая, честная… Где ты? Что с тобой?.. Увижу ли? И есть ли мне

прощение?”

Когда после долгого кошмарного беспамятства смертельно раненый приходит в себя, он чувствует боль в

каждой поре своего тела, молит о скорой кончине, точно изнемогающий от жажды воды. Так Гончаренко,

раздавленный, униженный собой, исполненный презрения к себе, желал лишь одного – забвенья, но не было

его. И, как живой, прекрасный, величавый, рисовался в его воображении образ Тегран, и звучал ее далекий

милый голос.

– С любовью подождем. Не выйдет у тебя… Не выйдет, Вася.

Уже покачиваясь на жестких деревянных нарах гремучего токарного вагона, он на мгновение забылся в

тяжелом сне.

Эшелоны дивизии двигались на восточный участок фронта.

Присев на нары, у ног Василия, пышноволосый великан Кузуев внимательно читал последние номера

московской “Правды”.

По газетным листам огромными буквами шли горячие, как расплавленная сталь, лозунги:

“Вступайте в Красную армию – армию народной революции”.

“В поход за хлебом для голодающих детей, отцов и матерей”.

“Чего добиваются англо-французские капиталисты устраивая чехословацкие мятежи, высаживая на севере

десанты? Они хотят сделать измученную, разоренную Россию театром войны. Они хотят втянуть войска Вильгельма

в глубь России”.

“Рабочие! Не дайте превратить себя в баранов. Вооружайтесь”.

“Рабочий, боевой контроль на фронте, вооруженная рабочая диктатура в тылу”.

“Коммунисты, будьте в эти дни на своих постах – ни паники, ни колебания, строжайшая дисциплина”.

“Все на ноги здесь, в тылу, железные оковы на лапы всем врагам – предателям трудовой республики”.

“Да здравствует пролетарская революция”.

Кузуев читал газету, и страстная воля печатных строк сильным жизненным потоком вливалась в его мозг

и нервы.

– Ишь, стервецы. Напирают, – сказал он сам себе, отложив в сторону газету и, точно грозя кому-то,

добавил:

– Посмотрим еще, чья возьмет.

На остановке в штабной вагон вошла женщина в сером платье, в голубеньком платке, с повязкой красного

креста.

– Чего, сестрица? – спросил Кузуев.

– Хочу повидать товарища Гончаренко.

– Вон, дрыхнет, – и, дернув за ногу спящего товарища, крикнул:

– Вася, вставай, к тебе пришли.

И, будто догадавшись, что он здесь будет лишним, могучий буйноволосый Кузуев, легко спрыгнув на

перрон, скрылся за вагонами.

Поднялся хмурый со сна, недоумевающий Гончаренко.

– А, Маруся. Здравствуй. Ты как же здесь?

– Узнала, что уезжаешь на фронт. Решила вместе с тобой ехать.

Василий зевнул.

– Ну, как дела?

– Скучно без тебя, мой любимый, думала забуду… Но, видно, не забыть тебя.

Гончаренко вздохнул.

– Почему ты такой, Вася? Все сторонишься, все уходишь? Противна я тебе?

– Нет, Маруся… Люблю другую я.

Плечи женщины задрожали.

– Кто она?

– Не знаешь.

– Она здесь?

– Нет, далеко.

– Васенька, забудь ее… Люби меня. Разве кто полюбит тебя так, как я?

– Нет, не могу забыть, Маруся… Не могу…

– А ты попробуй, – прошептала женщина, присаживаясь к нему. – Дай поцелую. И ты забудешь.

– Нет, не надо… – отмахнулся Гончаренко.

– Не хочешь… – совсем тихим шопотом произнесла Маруся. – Любишь ту… Ну, счастье ее, что она

не здесь. Я бы задушила ее.

– Замолчи!

– Нет, не отдам тебя никому. Слышишь, Василий? До самой смерти своей буду итти с тобою вместе.

– Как хочешь… Только не будет у нас любви.

– Не будет…

Голова женщины тяжело упала на его колени.

И у Василия не хватило мужества оттолкнуть от себя подергивающееся от плача тело.

Так сидели они до тех пор, пока не вернулся Кузуев.

*

Нефедов с комиссией ревкома мягко покачивался на пружинном сидении пульмановского вагона, в

котором помещался штаб Воронина. От скуки он смотрел через зеркальное стекло наружу. Подъезжали к

станции Тихорецкой.

Все железнодорожные пути загружены эшелонами. Там и сям на платформах притаились молчаливые

орудия, пулеметы, зеленые зарядные ящики, двуколки, походные кухни. Масса солдат с красными бантами на

груди и перевязями на папахах и картузах. Над раскрытыми дверями товарных вагонов краснеют флаги, вагоны

украшены зелеными ветками. Поезд замедляет бег.

Нефедов подошел к окну, открыл его. Станционный шум рекою влился в купе. Где-то наигрывали

гармоники. Слышалось хоровое пение. Вечерело. Местами прямо на железнодорожном полотне горели яркие

костры. Возле них суетились солдаты. А издалека, со стороны, покрывая собою все, ухала громами

артиллерийская пальба.

– Приехали, – сказал Нефедов, как только поезд встал.

Голубоглазый чекист спрыгнул с верхней полки и вполголоса заявил Нефедову:

– Нужно быть настороже. Воронин ни разу к нам не зашел. Не замышляет ли он чего?

Вечером, когда станцию окутали коричневые сумерки, Нефедов и Грабуль пошли бродить между солдат

воронинской армии. У одного костра они остановились, пораженные тем, что услыхали.

Приземистый рябой казак, отмахиваясь руками от табачного дыма, говорил соседу своему, остроносому

вертлявому солдату:

– В нашей роте богато живут. Ходи к нам.

– А примут?

– Примут. Хоть и станичники все, да своего примут.

– А сколько на брата дают?

– Поровну. Намедни двести тысяч контрибуции собрал командир. Он у нас геройский, дарма, что

офицер. Так всем поровну, ну а себе, как водится, три доли. Ничего: – живем богато. А девицы у нас все

красавицы. Идешь, что ли?

– Это можно. А на фронт вас не пошлют?

– Не пойдем. Отвоевались. Пусть другие воюют. Свобода для всех. Пусть те и защищают ее. А то

немецкие шпионы в советах сидят, а нас воевать заставляют.

– Разве шпионы в советах?

– А то как же? Начальник наш Воронин так прямо и говорит.

– И все такие?

– Иные, может, и не шпионы, а все равно враги для казаков.

– Как так?

– Вот послушал бы ты, что в станицах говорят наши отцы, казаки.

– А что ж говорят?

– Долой советскую власть. Вот что говорят. Землю у казаков отбирают. У кого половину, у кого четверть.

Дают иногородним москалям. Ведь не коренные же они. Понаехали. И едут все. Скоро у казаков земли не

останется.

– Вон-но, что!

– Никакого уважения казакам. Жиды над православными орудуют. Разве ж русские да казак это стерпят?

И порядка нет. Раньше при царе порядок был, а теперь везде войны. Сын на отца идет, лошадей забирают,

посевы губят. Вот и не нравится станичникам. Молят о старой власти.

– И все так?

– Почитай что только фронтовики за советы.

– Дела! Выходит, не сдобровать советской власти.

– Не сдобровать, раз казаки против. И еще веру православную жиды обижают. Послухай попов, так

прямо ужасти говорят. Церкви запечатывают или под синагоги. Тоже насчет бабья. Большевики жен не

признают, у них все жены сообща.

– Да как же так?

– Национализация. Говорят, скоро у нас объявят, чтобы жены общие.

– Непорядок. По-русски это будет…..

– Беспременно. Ну, казаки говорят, что лучше головы положат, а жен и девок не дадут и земли больше

не дадут.

– Чудно, жены сообща… так дети ж чьи?

– У них насчет детей просто, как котят в мешок, да в Кубань.

– Почему Кубань?

– Ну, в реку какую или пруд. Вот какие дела, брат. Я еще с недельку повоюю, деньжат зароблю да

домой. Так что ж, ходи к нам. Вместе в станицу вертаться будем.

– Ладно уж. А мне нынча странник говорил, что видение есть вроде змеи. Мол, антихрист снизошел и

печати свои ставит. А на печати и написано: “Совет и Красная армия”, на которых печати эти, те в царствие

божие не попадут – пиши пропало, все в аду будут.

– Да, делишки.

Не вытерпев, вмешался в разговор Грабуль. Но ни солдат, ни казак его слушать не стали, и, смачно

выругавшись, отошли к вагонам.

Члены комиссии прошли дальше. Но всюду настроение бойцов было подобно выявленному. “За

контрибуцию, за веселую жизнь, против войны, против немецких шпионов и разных иногородних”.

Когда они возвращались к себе в вагон, Грабуль, резко чеканя слова, сказал:

– Завтра же надо поговорить телеграфно с ревкомом. Немедленно отстранить от должности Воронина.

Арестовать его.

Ложась спать, они были оба раздражены и с нетерпением ждали наступления следующего дня.

Вдруг в купе без стука вошел сам командующий армией.

– Погуляли, товарищи? – спросил он, хитро улыбаясь.

Грабуль не сумел сдержаться.

– Арестовать тебя надо. Не командир революционной армии, а бандит – вот кто ты.

– Почему? – спокойно спросил Воронин.

– Потому что… потому что ты белогвардеец.

Воронин помолчал, а затем громко воскликнул:

– Вы правы. Белогвардеец я. Довольно играть в прятки. Вы арестованы.

– Как бы не так, – прокричал в ответ Грабуль и выхватил из футляра маузер.

Но Воронин предупредил его. Один за другим прозвучали четыре выстрела. Грабуль упал с лицом,

залитым кровью.

– Руки вверх, – между тем закричал Воронин, грозя револьвером Нефедову.

Тот повиновался.

В купе ворвались еще трое, они быстро связали ему руки и повели.

– Куда ведете, товарищи? – спросил Нефедов.

– Не бойся. Стрелять не станем. Посидишь арестованным, а там будет видно.

Связанного Нефедова втолкнули в маленькое купе, где обычно помещались проводники. Всю ночь за

окном метались тени, слышались громкие возбужденные голоса. Потом вагон тронулся с места и покатил в

неизвестность.

*

Оставив Баратову в штабе Добрармии на попечение Думы, Сергеев быстрой птицей залетал по округу.

Осчастливленный новым производством, деньгами и предстоящей славой он, не щадя сил своих, мчался, где

лошадьми, где поездом, из станицы в станицу.

В условных местах встречался с руководителями подпольных офицерских групп, говорил им – “в

четверг восстание”, давал инструкции и бешено мчался дальше.

Одни сутки всего остались в распоряжении Сергеева. Уже почти все было сделано. Нужно было заехать в

последнюю, наиболее крупную по краю организацию и затем мчаться в армию Воронина.

Поздним вечером этого дня Сергеев достиг, наконец, последнего пункта своей командировки.

Угасал лиловый вечер. У темных домов хороводилась молодежь. Загорались в окнах оранжевые огни.

Вот двухэтажный дом у темной церкви, принадлежащий бывшему окружному атаману Кожелупу.

Сергеев, оставив в стороне лошадь, постучался в двери. В доме не проявляли признаков жизни. Тогда он

громко забарабанил и руками и ногами. Двери все не открывались. Но из калитки высокого забора,

окружавшего дом со всех сторон, вышла темная женская фигура.

– Вам кого? – спросила она.

– Хозяина нужно видеть.

– Но его уже шесть месяцев как нет дома.

– Кто вы такая?

– Жена его.

Сергеев быстро подошел к ней

– Я от штаба Добровольческой армии. Скорей проведите меня к мужу.

– Ох, – вздохнула женщина. – Страшно. Но пойдемте.

Пройдя двором, лабиринтом темных комнат и коридоров, они наконец остановились. Провожатая

постучалась в дверь, в щелях которой был виден свет.

– Поля, ты? – спросил чей-то баритон.

– Да, я, открой.

Пока неизвестный возился у двери с ключом, женщина, снова вздохнув, произнесла:

– Так целых полгода сидит и ни разу не выходил на воздух.

Сергеев сочувственно вздохнул:

Раскрылась дверь. В освещенном изнутри просвете появился грузный бородатый мужчина.

– Поля, кто это? – тревожно спросил он, указывая на прибывшего.

Не дав женщине ответить, Сергеев заявил:

– Из штаба Добрармии, от его императорского высочества к вам с директивами.

– Кто вы такой?

– Полковник русской армии Сергеев, Виктор Терентьевич.

– Не знаю… Не слышал, – проворчал грузный бородач. – Такой молодой и полковник… Странно.

– Ничего нет странного, – вспыхнул Сергеев. – Прошло время, когда чины раздавались по годам.

– Да, возможно. Я оторван от внешней жизни. Но зайдите.

– Вы окружной атаман, господин Кожелуп, Юрий Дмитриевич?

– Он самый. Садитесь. Поля, принеси чего-нибудь закусить гостю и вина.

Помолчали.

– Так с. Что же от меня, обездоленного, одинокого старика хочет штаб?

“Притворяется, сукин сын. Не доверяет, – подумал Сергеев. – Ну, хорошо же”.

– Штаб приказывает вам, – раздельно произнес он, – чтобы вы послезавтра, то есть в четверг,

выступили со своим полком. В задачу вашу входит свергнуть советы и захватить власть в округе.

– Вы смеетесь?.. С каким таким полком?

– Довольно играть в жмурки, атаман. У вас шестьсот семьдесят бойцов. Вот мой мандат. А это личное

письмо к вам от генерала Алексеева.

Кожелуп быстро посмотрел и то и другое.

– Отлично. Вы меня убедили. Хорошо, что подоспели. Мы уже собрались выступить завтра.

Атаман подошел к дверям напротив и быстро распахнул их. В комнату ворвалось восемь офицеров в

погонах. Испуганный Сергеев попятился к стене.

– Не волнуйтесь, господин полковник. Это – мой штаб, – успокоил его Кожелуп.

– Господа. Полковник Сергеев привез нам из штаба радостное известие. Послезавтра повсеместно по

краю восстание. Есть приказ нашему полку и точные инструкции.

– Великолепно, замечательно! – хором воскликнули офицеры.

– Господа! Я с капитаном Веселицким потолкую с посланцем. А вы немедленно же ступайте,

предупредите всех наших.

Офицеры закутались в шинели и бурки и гурьбой удалились.

– Разрешите представить: полковник Пров Тихонович Веселицкий, капитан штабной службы. Мой

начальник штаба.

Сергеев с чувством пожал руку сухопарому высокому офицеру, с сонными глазами и вздернутым кверху

носом.

Вошла жена Кожелупа в сопровождении высокой черноглазой девушки. Они поставили на стол бутылку с

вином и поднос, наполненный гроздьями черного винограда.

– Вы пейте, пока мы приготовим ужин.

– Знакомьтесь. Полковник Сергеев. Моя жена – Полина Абрамовна, дочь Лизочка. Только что кончила

гимназию.

– Я счастлив, сударыня… Мадемуазель, разрешите…

– Ну ступайте, девочки, мы еще посовещаемся. Вы, надеюсь, не обидите старика, перебудете у нас с

недельку.

– Нет, не могу, атаман. Сегодня же в ночь уезжаю.

– Почему же так скоро?

– Экстренная командировка.

– Если ваш отъезд связан с долгом службы, не смею задерживать. Но выпьем.

– Виноват, тост…..

– За успех нашего дела, – сказал Сергеев.

– За победу над красными, – добавил капитан.

– За торжество белой идеи, господа, – присовокупил атаман.

Бокалы были залпом опорожнены.

– Именно, за торжество белой идеи, – продолжал Кожелуп, отирая пальцами мокрые усы.

– Все наше несчастье в том, что русский народ, увы, не знает белой идеи. Он преклонялся и, я уверен,

преклоняется до сих пор перед внешним выявлением ее – монархией. Но идеи он не знает.

– Народ – чернь. Он пьян от красного вина. Его нужно отрезвить свинцовым дождем.

– В известной мере, да. Но, господа, не нужно забывать о гигантском воздействии моральных норм,

идеалов. Что может быть прекраснее нашей белой идеи? Она подавляет всякую иную, она чиста, как

невинность, ибо строится на принципе самодержавия, под скипетром выборного русского царя. Она отрицает

междоусобицы, она величава и несокрушима, как Эльбрус. Когда, в какие времена и где на нашей грешной

земле был более мощный, сильный, несокрушимый народ, чем русские, спаянные цементом царской власти и

православия? Не было и не будет другого такого народа, потому что в нем самом заложена белая идея. Я верю,

что если она проникнет в самые глубины, Россия-матушка, великая духом, вновь возродится с еще большим

великолепием.

– Но крестьяне не вернут нам землю, – как бы вскользь заметил капитан.

– Нет, вернут и даже с лихвой. Народ уже убедился, что как без хозяина не может быть порядка в доме,

так без помещика не может быть порядка в стране.

– Но массы проникнуты вредной идеей красной, что народ сам себе хозяин.

– Не может быть. Я в это не верю. Посмотрите на настроение казачества, и вы убедитесь в обратном.

– Да… – неопределенно протянул Сергеев.

– Идея хороша, когда за ней стоит реальная вооруженная сила, – добавил Веселицкий. – Вспомните

движение магометанства, христианства или хотя бы движение большевиков.

– Конечно, но за нашей идеей движется несметная казачья сила. Я, разумеется, стою за беспощадное

подавление большевиков, но наряду с этим за пропаганду нашей идеи, в противовес красной, все разрушающей.

Сергееву стало скучно от этих рассуждений казачьего атамана.

– Мне нужно спешить, Юрий Дмитриевич, – сказал он. – Боюсь запоздать. Как-нибудь встретимся,

когда победим врагов. Тогда потолкуем обо всем.

– Нет, без ужина я вас не отпущу. Идемте в столовую.

*

Штаб воронинской армии Сергеев нагнал в ту же ночь на полустанке. Эшелоны, битком набитые

вооруженными солдатами, гуськом ползли один за другим.

“Воронин сдержал свое слово, фронт красных прорван”, – ликовал Сергеев.

Разыскав штабной вагон, он тут же потребовал к себе командующего армией. Воронин чрезвычайно

обрадовался, когда увидел его. Крепко пожав руку Сергееву, он тут же потащил его в свое купе.

– Отлично, что явились. Нужно посоветоваться.

– А в чем дело?

– В солдатских и казачьих кругах идет большевистское брожение. Хотя большинство и подчиняется мне

пока, не верят, что я повернул против советов. Но как только узнают, мне не сдобровать.

– Пустяки.

– Нет, сегодня группа солдат чуть было не убила меня. С трудом спасся.

– Нам важно приблизить эшелоны к Терской западне. А там вы можете бежать на Ставрополь к нашим.

У вас есть автомобиль?

– Да.

– Вот и отлично. Там великолепная дорога.

– Когда прибудете на место?

– Послезавтра рано утром.

– Как раз день восстания наших сил. Но в Ставрополе, кажется, задержится восстание. Там слабо.

– Давайте, выпьем.

– Нет, я спешу. У меня вопрос. Известная часть верных вам все-таки останется с вами?

– Только штаб, полковник.

– Отлично. Вот вам приказ из штаба и две инструкции. Вы назначаетесь начальником Ставропольского

округа. Как только прибудете на место, примите под свое командование сто двенадцать бойцов, устраивайте

восстание. Разверните мобилизацию. Сформируйте дивизию вашего имени.

– Я счастлив, если на это воля верховного штаба.

– Конечно. Все подробности вы найдете в инструкции. Ну, прощайте, я спешу.

– Одну минутку. Во время ареста комиссии ревкома я одного застрелил, но одного арестовал. Что с ним

делать?

– Расстрелять. Кстати, покажите его мне.

– Сейчас.

Вскоре правели в купе измученного, с всклокоченной бородой Нефедова.

– Как? – вскричал изумленный Сергеев. – Унтер-офицер Нефедов, старый царский служака – и

большевик?

– Вольноопределяющийся Сергеев! – воскликнул не менее пораженный Нефедов.

– Не вольноопределяющийся, а полковник и ваше высокородие.

Губы Нефедова скривились в усмешку.

– Что-то уж больно скоро вырос в высокие. Не слететь бы с высоты, – сказал он.

– Ты смеешь дерзить, негодяй?

– От негодяя слышу.

– Определенный большевик, – развел руками Воронин.

– Нечего с ним возиться. Расстрелять прохвоста.

– От прохвоста слышу, – с тем же невозмутимым лицом огрызнулся Нефедов.

Взбешенный Сергеев подбежал к связанному по рукам человеку. В кровь избил его лицо.

– Расстрелять, – снова крикнул он Воронину.

– Под утро расстреляем, полковник.

Нефедова в полубесчувственном состоянии вынесли из купе, а Сергеев, попрощавшись с Ворониным, тут

же сел на лошадь и поскакал прочь. Утром он был уже в штабе Добрармии. Баратова встретила его с

восторженной улыбкой.

– Позволь, мой милый, мне первой поздравить тебя.

– С чем, Ира?

– С повышением. Ты теперь генерал-майор.

– Радости Сергеева не было границ.

– Какая блестящая карьера, – громко сказал он. – В несколько месяцев от поручика – к генералу.

Ирка, ты принесла мне счастье. Дай, я тебя поцелую.

*

Для ревкома четверг был полон неожиданностей.

Этот день, как две капли воды, был похож на предыдущие дни. Так же с утра жарило землю пылкое

солнце, так же к вечеру заволоклось небо оранжевыми стадами туч и полил дождь. Но буря событий

разыгралась не на шутку.

Началось с того, что утром штаб всех фронтов округа вдруг потерял связь с отрядами. Выяснилось, что

испорчены провода телеграфа. Почти в то же время за городом загремела артиллерия. Оказалось, наступают

белогвардейцы. Ни ревком, ни штаб не могли догадаться, откуда вдруг в черте города появился враг. В час

мобилизовались все силы. У города развернулся фронт.

Недоумение ревкома рассеялось только после полудня, когда напряжение боя дошло до высшей точки. В

ревком примчался бежавший из воронинской армии большевик и сообщил об измене и предательском

отступлении командующего армией.

Пытались тут же восстановить связь с ратамоновским отрядом, но безуспешно. Город уже был окружен

сплошным кольцом восставших.

По радио сообщили в центр и в штаб восточной группы действующей Красной армии. Через три часа

был получен ответ:

Вы отрезаны. Белые банды обошли с фланга весь округ, прорывайтесь. Спасайте ценности. Отступайте

немедленно к Ф. для соединения с Красной армией.

Проверив радиотелеграммы еще раз, штаб и ревком отдали приказ о срочном отступлении. Денежный

запас банков и казначейства спешно погрузили на автомобиля и вывезли за город по дороге в Ф. Тем временем

враги повыползали уже из всех щелей. По городу гремела стрельба из окон, за которыми прятались недруги.

Полноянов и Драгин спешно выехали на фронт. Но навстречу им, у городской черты, мчались отряды казаков,

во главе с офицерами в погонах. Повернув лошадей обратно, они поскакали вслед за отступающими красными

частями, но и этот путь был уже отрезан враждебной кавалерией.

Тогда они бросили лошадей и, прячась за деревья и припадая к заборам, пробежали так с полгорода. Вот

и фабричная окраина.

– Спрячемся у ребят, – сказал Драгин тяжело дыша. – Ночью или улепетнем в горы или останемся,

для того чтобы развернуть подпольную работу. Там будет видней.

– Иного не придумать, – согласился с ним Полноянов. – Какие мы дураки были… Кому доверяли…

Отныне нет офицера в нашей армии без комиссара большевика.

А над городом уже звенели колокольные перезвоны. Сердито гудели железные басы, задорными трелями

рассыпались в мокром от дождя воздухе колокольчики.

Прекратилась стрельба.

*

Вторые сутки чувствовал Нефедов слабость, общую ломоту в мышцах и жар. Когда его, истерзанного

побоями, вновь усадили под замок, это мучительное состояние, казалось, оставило его. Избитое, в ссадинах,

лицо его, с взъерошенной, политой кровью бородой, горело непреклонной решимостью.

Как только поездной состав, в котором находился он, помчался в дальнейший путь, он встал на сиденье,

оперся спиной о стенку и вышиб сапогом стекло. Постояв неподвижно с минуту и удостоверившись, что на звон

стекла никто не обратил внимания, он попробовал осколком, торчащим в раме, перерезать свои путы. Но острое

стекло, только ранило руку и при сильном нажиме крошилось. Тогда Нефедов, став попрежнему, сапогом

начисто освободил раму от остатков стекла. Поезд шел. Нефедов напряженно вслушивался в шум за дверьми.

Для себя он твердо решил или спастись, выпрыгнув у остановки в окно, или же, если за ним явятся до

остановки, как это часто бывало, самому броситься в объятия смерти.

Медленно шло время. Напряженное сознание его все превратилось в слух. Вот поезд замедлил свой

полет. Раздельно защелкали колеса о рельсы. Загремели стрелки. Мимо окна замелькали станционные

сигнальные цветные фонари. Нефедов, высунувшись ногами в окно, каким-то чудом сидел на раме, сохраняя

равновесие.

Поезд почти остановился. Глубоко вздохнув, он с силой оттолкнулся ногами от стенки вагона и выпал на

рельсы. Сила падения оглушила его. Железо рельс, казалось, раздробило ему все кости. Уже поезд прошел

вперед, а он все еще не был в силах подняться на ноги.

Но чуткое ухо его уловило дрожание земли и шпал. Мелькнула мысль – встречный поезд. Напрягая все

свои силы, Нефедов с трудом перевалил свое тело за рельсы, попав там в грязную сточную канаву. Тут же над

ним зарокотал колесами быстрый поезд.

Потом все смолкло вокруг.

“Спасен. Но надолго ли?” – подумал он. Попробовал подняться на ноги. Это ему удалось без труда.

“Куда же итти? Что впереди, там, где горят разноцветные станционные огоньки?”

Собрав всю свою выдержку, он смело зашагал вдоль полотна к далеким электрическим звездам.

Вновь заломило голову. Озноб противной, зябкой дрожью пробежал от поясницы к затылку.

“Болен, простудился”, – решил Нефедов.

Впереди замаячила темная постройка.

– Эх, если бы развязать руки! А то чорт знает на кого наткнешься.

Но, несмотря на эти сомнения, он шел все вперед уже вдоль темной улицы.

В стороне за проулком сверкает огонек курильщика.

“Была не была”. Нефедов направился к огоньку.

Скамья. На ней пара. Ночь темная, хотя небо усыпана яркими звездами.

– Товарищи, помогите, – сказал он.

– Ишь, нализался, барбос. Проваливай, пока цел.

– Я не пьян, товарищи. Меня ограбили.

– Чего врешь? – Со скамьи поднялась фигура мужчины.

– Чей будешь?

– Проезжий.

– Проезжий?.. Смотри-ка, Мотя, да у него, верно, руки связаны.

– Ну, развяжи, раз просят, – посоветовал женский голос.

– Посвети, Мотя.

Чиркнула сера, загорелась спичка.

– Разделали, братец, тебя под мрамор. – Спичка, погасла, но Нефедов успел заметить на груди одетого

в солдатскую обмундировку мужчины большой красный бант.

Наконец руки освобождены. Нефедов с наслаждением почувствовал себя способным защищаться.

– Спасибо, друг.

– Не на чем.

– Что, красный?

– Ну да, не кадет. Из отряда Черноусова я.

– А он за советскую власть?

– Ха-ха-ха! Вот чудак, а то как же? Большевик он.

– А как к нему пройти?

– На что тебе он?

– Дело серьезное есть.

– Скажи, какое?

– Ну, подойди, скажу. Громко нельзя.

Парень недоверчиво подошел. Нефедов вкратце рассказал о предательстве Воронина и о себе.

– Нужно предупредить Черноусова. Он меня знает.

– Ну, пойдем, коли так. Мотя, голубка, прощай до завтра.

Черноусов – солдат, высокий, длинноволосый, усатый блондин, крепко спал на лавке, когда Нефедов

вошел в помещение.

Провожатый разбудил начальника. Тот вскочил на ноги, зевнул, удивленными глазами уставился в лицо

Нефедова.

– Что за страшилище? – спросил он.

– Кажет, что вы знаете его, товарищ начальник.

– Нет, не знаю. Кто будешь, дядько, говоря.

– Я – Нефедов, разве не узнал?

– Нехведов, смотрика-сь. Вместе в штабе и в ревкоме были?

– Да.

– А как ты… откуда ты? Да кто тебя обмолотил так? Или спьяну?

– Белые. Слушай, Черноусов. Надо нам спешить. – Нефедов более подробно рассказал ему о событиях

последних дней. Черноусов слушал молча. И только когда рассказчик кончил, громко выругался.

– Сучья стерва, Воронин. Вот шельма. А все, брат Нефедов, оттого, что на охвицеров равнялись в

ревкоме. Мол, больше понимает. Вот и напонимали. Но разговорами не поможешь. Воронинскую армию нам не

обезоружить. Один взвод у меня здесь. Только вчера приехал вербовать добровольцев. Нужно бежать к ребятам,

а то хорош командир. Сейчас же поедем.

– А далеко твой отряд?

– Под Ставрополем.

– И я с тобой.

– А куда ж тебе деваться?

… Ехали степью, привольной, широкой. Загоралась задорная ранняя зорька. Чуть тронутое бирюзой небо

еще продолжало смеяться яркими звездами.

Отряд из двадцати пяти конных трусил рысцой по влажной, росистой траве.

Нефедов, ехавший рядом с Черноусовым, вдруг снова почувствовал головокружение, слабость, холодный

озноб. Противный липкий пот покрыл все его тело.

– Болен я, – сказал он соседу.

– А что с тобой?

– Мутит что-то и жар.

– Тиф, небось. Теперь страсть как тиф косит. В моем отряде сто с лишним человек заболело. Воздух

сырой, поэтому и тиф.

Помолчали.

Позади послышались странные фыркающие звуки. Все конные насторожились.

– Что это? /

– Никак автомобиль.

– Посмотрим, свои или чужие.

– А что?

– Если чужие – снимаем, а автомобиль нам пригодится, скорей к своим приедем. Ну-ка, стой, ребята,

приготовь винтовки.

На крутом повороте дороги отряд притаился.

Загорелись впереди два автомобильных глаза. Машина двигалась не спеша. Вот она поровнялась с

засадой.

– Стой! – закричал Черноусов. – А то застрелим всех.

Машина, дрогнув, послушно встала.

– Кто такой едет?

– Воронин со штабом, – ответил знакомый Нефедову голос.

Конные окружили автомобиль.

– Ну-ка, вылезай, белая сволочь.

– Как смеешь… – раздался голос Воронина. – На меня, на командующего Краевой армией?

– Вылезай. Там поговорим.

Из автомобиля вышли семь человек.

– Руки вверх, – скомандовал Черноусов. – Обыщи их, Несмачный и Пихлак.

Как только прозвучали его слова, один из задержанных высоко прыгнул вперед на лошадиные морды.

Кони попятились назад в сторону, а человек стрелой помчался от дороги в степь.

– Хлопцы, обезоружьте этих, а я уже догоню бегунца.

Взвилась плетка, рванулся горячий конь Черноусова.

Сверкнула в зареве зари обнаженная сабля.

– Стой! – кричал на скаку всадник. Он уже почти догнал бежавшего без оглядки человека. – Стой,

говорят.

Беглец остановился. Тяжело дыша, сказал:

– Слушай, Черноусов… Если отпустишь меня… сто тысяч рублей твои…

– Воронин, гад, предатель… Купить меня хочешь? Не продаюсь. Сто тысяч и так мои будут. А тебе вот

на.

Свистнула сабля. Точно отклеившись, скатилась с плеч голова. Рухнуло в траву безжизненное тело.

Черноусов соскочил с лошади. Обыскав карманы трупа, он вытащил из них два свертка: один с деньгами,

другой с документами. В юном свете загорающегося дня он прочел один из них и галопом помчался назад к