Текст книги "Девятьсот семнадцатый"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

окончательного выздоровления, тем равнодушнее становился он к ней. Вместе с выздоровлением другие

настроения стали завладевать им. Единственный вопрос – за что он и тысячи ему подобных терпят муки и

гибнут в боях – и перед сном, и за едой, и на прогулке настойчиво донимал его.

“За что воюем?”

В эти мгновения перед ним, как живые, рисовались и строгая фигура девушки, и загорелые лица ее

друзей, и эти странные, колючие, острые, как лезвия сабель, слова о бесполезности, преступности войны.

“За что же на самом деле воевал я? – задавал себе все один и тот же вопрос Гончаренко. – Как не было

у меня нечего, так и нет ни шиша. У офицеров погоны есть, оклады, у помещиков – земли, у богачей-фабрики,

заводы, деньги, у крестьян – земля, домашность, а у меня – ни кола, ни двора… Так за что же сражался я?.. За

своих ближних, за родину? – подсказывало его сознание привычную мысль. – А кто такие мои ближние? —

тут же возражал сам себе Гончаренко. – На что им нужна война? Что они от врага защищают? Или…”

Но не мог Гончаренко ответить на эти вопросы, и больно становилось ему за себя и обидно, почему он

тогда не дослушал эту сероглазую умную девушку, этих горячих людей, в искренности слов которых он уже,

казалось, не сомневался.

Время шло.

Чем ближе подходил день выписки из госпиталя, тем пасмурнее и раздражительнее становился

Гончаренко. Проклятый вопрос о войне не стал давать ему покоя ни днем, ни ночью.

*

– Сегодня митинг будет, – сказал сосед по койке. – О революции говорить будем… красота!

– Когда? – с живостью спросил Гончаренко.

– А вот попьем чайку, да и во двор. Митинг там будет. Народу-то наберется – тьма-тьмущая.

С огромной, нетерпеливой поспешностью Гончаренко, обжигаясь, выпил кружку жидкого чая и одним из

первых сошел вниз во двор.

Огромный цементированный двор со всех сторон окружали госпитальные корпуса. В одном углу, ближе к

воротам, стояла трибуна, наскоро сколоченная из неотесанных досок, задрапированная кусками красной

материи. На трибуне возвышался стол, крытый лиловым сукном, а на столе расположились графин, стакан и

ручной звонок.

Природа переживала месяц май. В теплом воздухе у крыш хороводились ласточки и голуби. Неизвестно

где чирикали воробьи.

Гончаренко подошел к трибуне, устроился возле нее на каменном выступе стены и приготовился к

долгому ожиданию. Но, к его удивлению, ждать пришлось мало.

Как-то сразу изо всех дверей и из ворот во двор потекли струйки людей, одетых частью в военные и

защитные костюмы, частью в госпитальные халаты. Жужжанье речи понемногу стало наполнять воздух. С

каждой минутой толпа все росла и ширилась.

Возле Гончаренко устроился могучего сложения высокий солдат артиллерист, с суровым морщинистым

лицом в редкой рыжей щетине. Подбородок его далеко выдвигался вперед, а нос, как у монгола, был

приплюснутый и широкий. Кокарда на фуражке его была задернута кусочком красного сукна. Устроившись

поудобней, артиллерист одобрительно кивнул головой Гончаренко и как-то сразу расположил его к себе.

– Мы им покажем, – сказал он громко, качнув головой в сторону трибуны.

– Чего покажем-то? – вполголоса спросил Гончаренко.

– Да покажем, как нашего брата опутывать… Все за войну стоят, в тылу-то воевать нетрудно. Шли бы

сами да воевали, а мы отвоевались уж… Будет.

Гончаренко даже вспыхнул весь от радости.

– Друг, скажи, за что же мы, то есть солдаты, воевали? Вот растолкуй по порядку мне. А?

– А ты не знаешь, то-то и оно-то. Эх, брат ты мой, поговорить с тобой надо. Обязательно. Да некогда

сейчас. Я, как партейный эсер, значит, за крестьянство и вообще за трудящихся – беру тебя, словом, в

политику. Ты запомни только мою фамилию: Удойкин, Поликарп Ермилыч. Я в запасном дивизионе наводчик.

Вот приходи и поговорим. И за что воевали, узнаешь. И все узнаешь. Я, брат, все знаю.

– Да ты сейчас скажи, дорогой Поликарп Ермилович. Очень разодолжишь.

– Как можно сразу? Ты, брат, капитализму знаешь?

– Нет, – чистосердечно сознался Гончаренко.

– А социализму?

– Тоже нет.

– Ну, вот видишь. А там еще есть империализм и милитаризм и программа насчет партии рабоче-

крестьянского классу. Сразу, брат, не ответишь. А одним словом, по-простому – по глупости нашей да темноте

воевали. Вот и приходи. Все и разъясню. А теперь некогда. Вон, видишь, золотопогонники идут в президиум.

По ступенькам карабкаются. Сейчас речи закатывать будут – за свободу для них и за войну для нас. Вот ты

слушай да вникай. Гляди в корень.

Гончаренко, силясь понять смысл слов своего нового знакомого, только вздохнул. Пока что

удовлетворительного ответа он не получил.

Между тем на трибуну взошло около пятнадцати человек, главным образом военных. Были в числе их

семь офицеров, пятеро солдат и трое штатских. Прозвонил колокольчик. Тысячеголовая, многоречивая

солдатская масса, заполнявшая до отказу двор, постепенно замолкла.

Открыл митинг начальник госпиталя, немного заикающийся офицер в английских баках.

– Господа солдаты и офицеры, – начал он. – От имени местных отделов конституционно-

демократической, народно-социалистической, социал-революционной и социал-демократической партии

митинг, посвященный задачам нашей великой свободной России в военном и других вопросах, объявляю

открытым. Слово имеет член конституционно-демократической партии врач-ординатор нашего госпиталя,

господин Законников.

Из толпы членов президиума выдвинулся вперед хорошо известный Гончаренко седобородый, нервный

старик-доктор, лечивший его все время.

– Господа, – начал говорить оратор. – Мы, граждане новой, свободной России, должны дать себе

ясный отчет в том, что совершилось и совершается вокруг нас, чтобы быть действительными защитниками

нашей свободы и новой России.

Во-первых, нужно хорошенько заметить себе, что наша революция не была противозаконным бунтом, как

это некоторые хотят внушить нам. Нет! Ничего подобного.

Законное народное представительство – государственная дума – в своей повседневной деятельности

пришло к выводу, что правительство царя Николая бездарно, не ведет страну по пути прогресса, и не

способствует победоносному окончанию войны. Тогда оно законным путем, через народных вождей и героев —

господ. Милюкова, Гучкова, князя Львова и других достойных сынов России – законно отстранило царя от

престола и временно взяло власть в свои руки, так как великий князь Михаил, которому царем было законно

предложено занять престол, тоже на основании закона воздержался от этого вплоть до выявления воли народом.

Вы видите, что весь ход событий, вплоть до выделения из Государственной думы Временного правительства,

взявшего на себя всю тяжесть управления страной, подарившего народу русскому свободу, является вполне

законным.

Отменив рабское чинопочитание, правительство тем самым уравняло всех в правах, но и возложило на

всю свободную страну еще больше обязанностей и ответственности.

Вы, герои, что проливали свою кровь там… на фронтах, не щадили своих жизней во славу родины,

понимаете, как никто, что война должна быть доведена до победного конца, иначе свобода будет уничтожена в

один миг, и не видать народу светлой жизни.

Вот что хотел я сказать вам по поручению своей партии. Не верьте демагогам, натравливающим одну

часть народа на другую; не верьте тем предателям, которые агитируют на противозаконное прекращение войны,

за позорный мир и за войну гражданскую. Не верьте этим иудам, за тридцать сребреников продавшим страну и

свободу немецкому кайзеру. Для них та святая кровь, которая была пролита вами на полях сражения, ничто.

Прочь с дороги – скажем мы им, как один человек. И тогда мы поступим с ними по закону.

Да здравствует же, господа, свободная Россия, да здравствует Временное правительство, да здравствует

война за свободу до победного конца!

– Ура!

Гром аплодисментов, выкриков заставил, казалось, колебаться госпитальные стены. И долго не

прекращался этот шум, напоминая собой дикий вой урагана.

– Да здравствует война до победы!

– Долой предателей!

– Урра, урра!

– Да здравствует Временное правительство!

Наконец шум притих, и снова председатель, пощипывая свои английские бакенбарды, выступил вперед и

громко сказал:

– Слово предоставляется представителю социал-демократической партии, господину Драгину.

Один из штатских, стоявших в числа членов президиума на трибуне, выступил вперед, громко

откашлялся и зычным голосом начал говорить:

– Товарищи! Мы, социал-демократы большевики, которых с этой трибуны только что обвиняли, как

предателей…

– Долой, – заревело несколько десятков голосов.

– Мы заявляем, – не смущаясь продолжал оратор, – мы заявляем, что война, которую хотят

продолжить до победного конца, – преступная война.

– Долой!

– Убирайся вон! Долой его!

– Убрать предателя! – неслись громкие выкрики.

– Мы выступаем против войны потому, что она не в интересах рабочих и крестьян, а в интересах

капиталистов и помещиков. Поэтому мы говорим: – долой империалистическую бойню…

Вслед за этими словами тысячная толпа, наполнявшая двор, разразилась бешеным криком.

– До-ло-й! До-ло-ой!

– Предатели, изменники!

– Немецкие шпионы!

– За что же кровь-то мы проливали!

– За что страдали!

– Долой! Бить их!

– Они-то на фронте не были!

– Наши раны и страдания для них – наплевать!

– Окопались! Тыловички!

– Мы за оборону, а не за немецкого кайзера!

– Убирайся с трибуны!

Минут десять длился этот невыразимый шум, подкрепляемый взмахами сотен рук. Тысячи кулаков

грозили оратору, а он стоял молча, внешне спокойный, и выжидал.

Председатель несколько раз подбегал к нему, говорил что-то, то показывая на небо, то на толпу,

размахивая руками. Но оратор, казалось, не слушал его. Наконец большинство митинга, побежденное его

спокойствием н выдержкой замолкло. Тогда оратор, как ни в чем не бывало, продолжал свою речь.

– Помещики и капиталисты, фабриканты и заводчики захватили сейчас власть в свои руки. Достаточно

указать вам на капиталиста Родзянко или Терещенко, имеющих сотню тысяч десятин земли и миллионы рублей.

Они рабочим лицемерно обещают улучшение где-то потом, а пока выжимают все соки, хотят содрать десять

шкур. Крестьянам они обещают землю, да только за выкуп. Знают они наверняка, что у крестьянина никогда не

наберется денег, чтобы выкупить землю.

Мы же говорим: – мир солдатам, землю крестьянам бесплатно, как истинным хозяевам земли. Мы

против выкупа. Фабрики и заводы созданы руками рабочих. Капиталисты, боясь революции, сознательно

разрушают промышленность, чтобы нищий и разоренный рабочий класс поставить на колени. Но этому не

бывать. Рабочие должны всюду выставить свой контроль над производством и помешать капиталистам —

Львову и другим – разгромить революцию. Революция только началась. Да здравствует пролетарская

революция! Да здравствует союз рабочих и крестьян! Долой капиталистов, долой Временное правительство,

долой империалистическую войну!

Выкрики во время речи оратора то усиливались, то уменьшались, не прекращались ни на минуту. Но

когда он сказал последние слова, шум и рев настолько усилились и продолжались так долго, что даже оратор

махнул рукой и скрылся в толпе членов президиума.

Гончаренко сидел, слушал, ему было досадно, что оратору-большевику не дали договорить речь. Он

нутром вдруг почувствовал какую-то большую правду, скрытую за словами оратора-большевика. Но он также

хорошо понимал настроение раненых и больных солдат, заполнявших двор. Столько лет мучений, страданий,

скотской жизни во имя войны, теперь ранение, калечение, и вдруг выходит штатский оратор и заявляет, что все

это было не нужно, глупо и что их одурачили.

Гончаренко посмотрел на Удойкина. Тот сидел на выступе стены, как изваяние, с покрасневшим, медным

лицом. Поймав взгляд Гончаренко, он довольно громко, покрывая шум, произнес:

– Нашему брату не дают, черти, говорить. Оборонцы проклятые.

И в этих словах, сказанных сгоряча, снова уловил Гончаренко частицу все той же, пока недоступной ему

в целом огромной правды. Точно правда эта в виде большой прекрасной птицы билась где-то за стенами этого

огромного дома мук и страданий, силясь ворваться сюда и показать себя людям. Он даже, казалось, слышал

шум ее крыльев и грозный орлиный клекот, но видеть, представить ее не мог.

Следующее слово взял себе неизвестно откуда появившийся крестьянин в дырявых сапогах, в поддевке, в

картузе. Взойдя на трибуну, он истово перекрестился, поклонился во все стороны и сказал:

– Мы как крестьяне, хоча и молокане и живем в Азии… но имеем свои интересы… И вот поделюсь я с

вами, товарищи защитнички наши… Сам был солдатом и знаю вашу горькую жизнь. Токо ж, товарищи, тяжело

деревни тепереча. Страсть, как тяжело. Мужиков нету. Австрияки и ерманцы супротив нашего брата-

крестьянина никуда не годятся. Бабы замаялись… Опять же земли нету. Вот господин офицер говорил за

войну… по закону усе… И земля по закону – за выкуп… Нет… Не по-нашему. А по закону все выходит так.

Нам не на пользу выходит. А я вот что скажу, братцы-товарищи. Нам, которые крестьяне, нужны другие

приказы. Вот что скажу я, товарищи. А что война – то лучше бы, братцы, мир был. Чего нам в ней-то. Один

разор да налоги. Вот и весь мой сказ… А вам видней… потому мы серы.

Крестьянин при неодобрительном молчании сошел с трибуны и стал неподалеку от Гончаренко.

После крестьянина говорил председатель митинга. Он доказывал, что война нужна. Что для успешного и

быстрого окончания ее нужны усилия всего народа. Что землю крестьяне получат только за выкуп, так как

обижать никого не следует. Что рабочие бунтуют потому, что несознательны. Что большевики – предатели

революции. В заключение он воскликнул:

– Да здравствует свободная конституционная Россия и Временное правительство, которое в конце

концов приведет страну к Учредительному собранию, закончит войну и даст России полную свободу!

Крестьянин слушал и то вздыхал, то краснел, то бледнел, почесывал загривок, и молчал. А Удойкин, как

только услышал слово конституция, точно ошпаренный кипятком вскочил с места и закричал:

– К чорту конституцию капиталиста Львова…

Но соседи угрозами заставили его замолчать.

Говорил еще кто-то, закончивший лозунгом:

– Да здравствует революция, уравнявшая в правах солдат и офицеров! Да здравствует война до

победного конца! Ура!

Буря рукоплесканий, тысячеголосые выкрики: “Да здравствует война до победы, да здравствует

Временное правительство”, перекатистое ура в течение долгого времени вздымались, как волны прибоя, по

стенам многоэтажных корпусов и бились в далекое синее небо.

После речей приступили к выбору военного комитета. Прошел целиком список выдвинутых партией

конституционных демократов. Список большевиков даже не стали обсуждать.

Митинг закрыли.

– Мы хотим, чтобы по закону, – раздавалось из толпы уходящих солдат. – Беспорядков нам не нужно

*

– Пойдем в очко играть, – после ужина предложил солдат Дума, сожитель Гончаренко по палате.

– А что это такое очко?

– Да в карты… В двадцать одно. Очень интересно.

– Не люблю я играть, да и денег нет.

– Ха-ха-ха, – засмеялся Дума, причем тупое лицо его, низколобое, с выражением смекалистой хитрецы

украсилось улыбкой до ушей. – Теперь, брат Гончаренко, – слабода. Деньги надо уметь достать… Ха-ха.

Солдат Дума и раньше привлекал к себе внимание Гончаренко. В госпитале он жил уже давно. Был он

контужен в спину глыбой земли месяцев шесть назад, но как только приближался срок его выписки из

госпиталя, он неизменно заболевал то галлюцинациями, то нервными припадками, и комиссией снова

оставлялся на излечение. Болезнь его была сильно похожа на притворство, тем более, что он частенько бывал

крепко пьян. Был он парень крепкий, здоровый, с румянцем во всю щеку. Второе, что всегда поражало в нем, —

это баснословное для солдата богатство, которое у него невесть откуда появлялось. Не понимал Гончаренко,

откуда доставал Дума то сотни керенок, то золотые часы, то кольца с драгоценными каменьями. Знал

Гончаренко, что Дума любил азартную карточную игру и неизменно проигрывал в карты все эти таинственные,

сокровища.

– Ну, пойдем, что ли. Я тебе денег дам. Выиграешь – вернешь. Не выиграешь – бог с ними. Не в

деньгах счастье. А ты парень хороший. Не жалко.

Гончаренко ваял у него одну сороковку, и они сошли вниз во двор.

– Где играешь-то? Ведь запрещено в госпитале играть.

– Эх, друг, – философски заметил Дума, – кому и запрещено, а умному человеку везде и все можно. А

играть будем мы у одной сиделки, – здесь живет. Моя кума она… Ха-ха-ха!

Когда они подходили к дверям в подвальное помещение госпиталя, Гончаренко не вытерпел, спросил:

– А скажи, Дума, откуда у тебя такие богатства?

– Э, сразу много будешь знать – состаришься, – ответил Дума и, помолчав, глубокомысленно добавил:

– Партейный я. Вот откуда. У меня мандат от агитационной комиссии – как уполномоченный. Да об этом как-

нибудь поговорим.

Гончаренко недоумевал.

В самом конце подвала они вошли в маленькую клетушку и, пройдя через нее, очутились в большой

светлой комнате, довольно прилично убранной в ковры, мягкую мебель, кровать с никелевыми украшениями. В

комнате находилось восемь человек. Они сидели за большим круглым столом, на котором, брюзжа и фыркая

паром, сиял красной медью самовар, и пили чай.

Среди мужчин, одетых в солдатские костюмы, сидели две женщины. Одну Гончаренко знал хорошо. Это

была сиделка Маня, до последних дней выказывавшая ему исключительную заботливость и внимание. Завидев

Гончаренко, она весело засмеялась и подбежала к нему.

– Вот и хорошо, Вася, что вы пришли, – давно бы надо.

Стоявший возле Дума сказал:

– Это она, Марусечка, просила, чтобы я привел тебя… Эх, цыпка!

Маруся раскраснелась. А Гончаренко, несколько смущенный, оглянулся вокруг.

Из-за стола поднялась другая женщина, пухлая, с красным лицом; улыбаясь, она подошла к ним.

– Вот и другие гости. А мы-то умаялись, дожидаючи вас. Садитесь чай пить.

– Не хотим чаю, кума, – снисходительно сказал Дума, звонко похлопывая ее по жирному бедру. —

Освобождай стол да в картишки поиграем. С тем и пришли.

– Все в картишки да в картишки. Проиграешься опять, Думыч.

– А тебе что?

– Хоть бы подарочек какой сделал.

– Подарочек. Мало те подарков. Ах ты, жаднюга.

Женщина, скрестив на полной груди свои руки, с гневным лицом хотела что-то возразить ему, но Дума

помешал:

– Ишь ты! Закобенилась. Небось, кума, не забыл я тебя. Вот тебе сто рублей, чтобы выпивка была, и

колечко от меня в подарочек, коему цены нет.

С этими словами Дума полез рукой за пазуху своей франтовской гимнастерки, извлек оттуда завернутые в

тряпицу два массивных золотых кольца, украшенных большими драгоценными камнями, золотые часы с

большой цепью. Выбрал одно кольцо, что было покрупнее, и бросил его ей. Женщина на лету схватила кольцо,

тут же надев его на мизинец. А Дума из карманов шаровар вынул большую пачку керенок, в которой почти

исключительно были сороковки и только одна-две двадцатки. Взял три сороковки и передал женщине.

– На, Василиса, достань спирту.

Компания ожила. Женщина куда-то скрылась. В соседнем чулане послышался стук и звон стекла. Потом

женщина вернулась в комнату с двумя четвертями, наполненными светлой жидкостью.

– Двери закрыла? – озабоченно спросил Дума.

– Закрыла, куманек.

– Ну, садись, братцы. Перед картишками пропустим по одной.

Самовар убрали, а на его место поставили на стол обе четверти.

Забулькало вино, наливаясь в стаканы. Когда стаканы наполнились и руки присутствующих потянулись к

ним, Дума, стукнув по столу кулаком, заявил:

– Стой, братишки. Спиртягу купил я? Так. Если я обыграю вас, угощение за мой счет. Но если кто

другой выиграет, за его счет. А мне, стало быть, заплатит сотню. Согласны?

– Согласны… Не тяни, – хором ответили мужчины.

– Ну, за наше здоровье и за успехи. Ха-ха-ха, – сказал Дума, подняв стакан.

Все чокнулись и выпили, не исключая женщин. Гончаренко с удивлением посмотрел на Марусю, которая,

не поморщившись, залпом осушила чайный стакан крепкой, как спирт, кишмишовой водки. – Сам же он только

пригубил стакан. Заметив, что Гончаренко не выпил своей порции, Дума запротестовал.

– Пей, друг. Так не годится. Что ты, баба, что ли? Вон барышни наши и те вылакали.

Как Гончаренко ни отказывался, его все-таки принудили выпить остаток. С отвращением Гончаренко

проглотил огненную жадность. Он не любил пить вообще. К тому же, когда пил, то закусывал. Но

присутствующие, даже женщины, пили водку, как воду, и не думали закусывать.

– Ну, будет пока, – заявил Дума тоном хозяина. – Начнем игру.

Стол быстро освободили от стаканов и бутылей. Василиса достала из-под перин кровати три

истрепанных колоды карт. Все уселись вокруг стола. Каждый достал деньги. И у всех, за исключением женщин

и Гончаренко, их оказалось по толстой кипе. Мужчины закурили папиросы.

Гончаренко посмотрел на Марусю. Она уселась рядом с ним. Лицо ее, раскрасневшееся, с сияющими

синими глазами, светилось какой то странной удалью и мальчишеским задором.

– Вместе будем играть, Васенька, – говорила она, прижимаясь своей горячей ногой к его ноге.

Гончаренко вспыхнул. Он давно не знал женской ласки и тела. Кровь застучала ударами.

– Эх, сколько денег у всех, а у меня нет.

– Деньги – все, – прошептала ему на ухо Маруся. – Ты непременно выиграешь, Васенька.

И Гончаренко вдруг захотелось обыграть всех, чтобы иметь много денег.

Между тем Дума, стасовав карты, обвел всех опьяневшими глазами, круглыми, остановившимися, как у

мертвой щуки, и сказал:

– Кому же банковать? – Снова обвел всех присутствующих взглядом и добавил. – Пусть новичок

Гончаренко банкует. На, возьми карты.

Гончаренко положил на стол свою единственную, занятую у Думы сороковку. Немного дрожащими

руками перетасовал карты и роздал каждому по одной, положив одну и себе.

– Сколько в банке? – спросил его первый игрок слева.

– Все, – сухо ответил Гончаренко.

– Ого, большой банк, – раздались возгласы за столом.

– Ну, – спросил Гончаренко у соседа слева, – на сколько?

– По банку, – довольно вяло ответил тот. – Дай две карты.

Все сидящие за столом с напряженным вниманием уставились на игрока. Это был солдат исполинского

роста, с рябым, расплывшимся лицом. Он смело перекинул все три карты лицевой стороной.

– Перебор, – радостно воскликнул Гончаренко, увидав, что у противника были туз, десятка и король. —

Двадцать пять. Сорок с вас.

Маруся совсем прильнула к нему, сжимая его руку у локтя. “Говорила, что выиграешь”, – шептала она

при этом.

Сладкое, пьяное волнение от женской ласки, от спиртного хмеля и карточного азарта волнами било в его

сердце. Побледневшее лицо его, черноглазое, белокурое, с правильными, приятными чертами, то хмурилось, то

расплывалось к улыбках радости. “Мое, мое, – думал он, глядя на все увеличивающуюся гору керенок в банке.

Шестьсот… восемьсот… две тысячи триста рублей… Неужели будут мои?”

Банк заканчивался. Остался только одна игрок, который был в праве играть в его банке. И этот игрок был

Дума.

С тайной уверенностью, что Дума не станет срывать его успеха, Гончаренко смело спросил у него:

– На сколько бьешь, товарищ Дума?

– По банку, – услышал он ошеломляющий ответ и сразу уже возненавидел это тупое, самодовольное,

пьяное лицо, с оттопыренной верхней губой, на которой красовались маленькие рыжие усы, подстриженные на

английский манер.

– По банку? – с дрожью переспросил Гончаренко.

– Да, по банку, – самодовольно подтвердил Дума, вынимая из-за пазухи две больших пачки керенок. —

Даешь одну карту!

Все играющие столпились вокруг Думы. На той стороне стала, где сидел Гончаренко, остались только он

и Маруся, побледневшая не меньше своего соседа.

Гончаренко с дрожью и почти с болью на сердце снял верхнюю карту с колоды и передал ее Думе.

“Пропало… Все пропало, – шептал он при этом. – Конечно, выиграет. Дуракам счастье…”

Дума медленно, точно колдуя, приподнял свою карту и, прежде чем посмотреть на нее, зажмурив глаза, с

присвистом дунул.

– Довольно, – сказал он, взглянув на карту.

Гончаренко, плотно сжав губы и чуть ли не скрипя зубами, перевернул лицом свою первую карту.

Оказался туз. Снял с колоды вторую и так же быстро перевернул ее. Вышла десятка.

– Двадцать одно… очко, – закричала вдруг Маруся. – Проиграл Дума… Молодец, Вася!

Гончаренко снял с банка большую кучу денег. По его расчетам он выиграл около десяти тысяч рублей.

Небрежно рассовал их за пазуху и в карманы. Когда на столе осталось всего штук десять керенок по двадцать

рублей, Маруся протянула к ним руку и полушопотом спросила:

– Можно это мне… Васенька?

Гончаренко, не отвечая, сгреб эти деньги в кулак, прибавил к ним еще, положил ей на колени и с видом

победителя обнял ее за талию.

– Милый Васенька… Какой ты щедрый!

Гончаренко только обнимал ее и горел огнем.

Игра продолжалась. Чем дальше, тем становилась она азартней. Но Гончаренко неизменно везло. Дума

еще в середине игры проигрался в пух и прах и удалился в чулан с полной женщиной.

*

К двум часам ночи наконец игра прекратилась, и началась попойка. Гончаренко с Марусей ушли, не

сказав никому ни слова.

Вышли во двор.

– Куда итти? – спросил Гончаренко. – К тебе можно?

– Нет, милый, я живу с двумя подругами, нельзя ко мне.

– Ну, я тогда в палату…

– Не пустят… а если пустят, завтра нагорит… Могут арестовать еще.

– Ну, так что же делать? Назад итти, что ли?

– Пойдем со мной, – опуская голову книзу, прошептала Маруся.

– Вот туда… Там сарай… и скамейки есть, посидим.

– Там живет кто?

– Нет… Только если кто и есть там, то нам не помешают.

– Ну, так иди… иди, Марусенька, а то озябнешь, а я сам перебуду где-нибудь.

– Нет, я не… хочу уйти, – ответила Маруся, прижимаясь к нему. Гончаренко в свою очередь крепко

обнял ее, прижимая к груди. И обоим стало больно. Они забыли о том, что за пазухой у каждого по груде

керенок.

– Ну, пойдем, пойдем, – заторопилась Маруся, – а то нас тут могут увидеть.

*

Было уже утро, когда Гончаренко проснулся. Он лениво встал со скамьи, на которой провел всю ночь.

Оглянулся вокруг, ища взглядом Марусю. Ее нигде не было. Но вместо нее он увидел своих товарищей по

карточной игре. Услышал густой храп из шести носоглоток.

Гончаренко оправил на себе одежду и: вышел во двор.

В сознании его стояла какая-то серая муть. Болела голова. Тело казалось налитым свинцом. В

пересохшем рту чувствовался неприятный осадок. Слабость в ногах, глухая боль в раненой руке сразу сказались

после бессонной, буйно проведенной ночи.

И карты и водка были для него знакомым, хотя и не любимым, развлечением. Но если бы это было все то,

что он проделал за последние часы, то это бы его не волновало. Но она… Маруся. Она отдалась ему, любя. Он

же взял ее, просто одержимый пьяной похотью.

“Что будет с ней? – думал он. – А может быть, она из таких… Вон, как пьет водку… И сама пришла ко

мне”.

“Эх, чорт”, – мысленно выругался Гончаренко, сильно досадуя на свою слабость и не найдя в себе

ясного ответа на вопрос, как ему дальше относиться к Марусе.

Гончаренко, рожденный в патриархальной семье ремесленника, несмотря на налет позднейших лет,

унаследовал и развил в себе чувство уважения к женщине. За всю свою сознательную жизнь он не обманул ни

одной, хотя и владел иными.

Он никогда не мог забыть слов матери своей, женщины, которую он всегда чтил, как святую.

Ему в те дни исполнилось семнадцать лет. Он поступил подручным токарем в кустарную мастерскую и

работал в ней с утра до ночи.

Как-то ранним летним вечером он возвращался домой. Во дворе, где квартировала его семья, слышались

шум и крики. Много народу заполняло двор и стояло даже на улице. Гончаренко, одержимый любопытством,

протолкался в центр толпы и взглянул. На земле лежал, плавая в крови, труп молодой женщины, его квартирной

соседки. Оказалось, что убил ее муж, мучимый ревностью. Когда он, взволнованный, вернулся домой и

рассказал о виденном матери, то она, вздохнув, дрожащим от волнения голосом прошептала:

– Никогда… Васенька, не обманывай в этом женщину… Слаба наша сестра – баба. Прельстится,

примет за настоящее и погибнет в муках. Женщину беречь надо… слаба она.

Давно уже Гончаренко потерял и мать и отца. Вот уже три года, как серым волком, солдатом, он попирал

землю ногами, огрубел, одичал во многом. Но этих слов не забыл.

“Помогу ей деньгами… Может быть, еще ничего страшного и не будет… И разойдемся”.

Гончаренко вышел за ворота госпиталя. На солнечной стороне присел на придорожную тумбу.

На улице было светло и жарко. В пыли у дороги, неподалеку от него, сверкал осколок битого стекла.

Кругом шли дома из серого камня. От них падали длинные, угловатые, синие тени. Редко проходили люди и еще

реже дребезжали пролетки и фаэтоны. Тишина утра и теплота солнца разнежили усталые мышцы. Голова

Гончаренко склонилась набок, и он, вздремнув, чуть было не упал с тумбы. Стряхнув сон, Гончаренко встал на

ноги, судорожно зевнул и так остался с открытым в изумлении ртом.

Прямо навстречу ему, по тротуару, шли, оживленно разговаривая, артиллерист Удойкин и поразившая его

в день приезда девушка с лицом иконописного ангела. Вот они поравнялись с ним и, не взглянув в его сторону,

прошли мимо.

Гончаренко вдруг представил себе, что видит их в последний раз, что если он потеряет их из виду, то

никогда уже не найдет ответа на мучительный вопрос о войне.

– Поликарп Ермилович! Товарищ дорогой, – погоди-ка, постой! – крикнул он чересчур громко для

расстояния в десять шагов, разделявшего их.

Удойкин остановился. Быстро повернулся назад. Увидев Гончаренко и, как видно, узнав его, он что-то

сказал своей спутнице и поманил его к себе рукой.

– Ну-ка, ходи к нам, друже!

Гончаренко быстро подбежал к ним и поздоровался. На приветствие ему ответили, причем он заметил,

как глаза девушки с внимательной настороженностью посмотрели на него.

“Узнает, что ли?” – задал себе вопрос Гончаренко.

– Ты, хлопец, помолчи пока, – между тем говорил Удойкин. – Мы тут разговор говорим… секретно…

С точки… государственной важности большевиков. Двух наших хлопцев керенщики замели вчерась. Между

прочим, в тюрьму посадили, сволочи, контрреволюционная гидра.

– Ну! За что?

– А за то, что с глаз повязку снимали.

– Вон что!

– А ты думал как? Тут делективу надыть развертывать. Что и как, чтобы ребят из беды выручить.

Солдаты они. Ну, военным судом судить хотят – буржуазный предрассудок… Еще расстреляют.

– Ага, – протянул Гончаренко, еще не понимая в достаточной степени, в чем дело.

– А товарищ наш? – осторожно спросила девушка,

– А то как же? Стал бы я со всякой дрянью возиться, извините за куплемент, – смело заявил Удойкин.

– Раз он солдат и кровь бессмысленную проливал, можно сказать по глупости, ни за что, для емпириалистов —