Текст книги "Девятьсот семнадцатый"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

каким-то застывшим взглядом. В руках у них были зажаты грушевидные французские бомбы и маузеры.

“Все пропало”, – с болью подумал Друй. – “Шофер и уполномоченный ревкома убиты. Товарищи не

узнают. Какой я осел! Врага не следует предупреждать, а нужно прямо бить”.

Но вот автомобиль замедлил бег. Шум мотора затих. Раздался окрик:

– Останавливай.

Машина, вздрогнув, замерла на месте. Матрос, точно на пружинах, вскочил на ноги с криком:

– Товарищи, спасите, – и обмер.

Автомобиль окружила толпа, состоявшая из офицеров и юнкеров. А поручик, арестовавший его, со злой

усмешкой сказал!

– Успокойся, товарищ большевик. Тут ваших нет.

Друй задрожал от бешенства.

– Ну, ну, не злитесь. Вылезайте. Это хорошо, что ты пришел в себя, негодяй, опозоривший славную

форму русского флота. Юнкера, отведите его в комендатуру, помещение для арестованных.

Друй стоя шатался, морщась от боли, но ни звуком не выдал своих страданий. Его окружили

вооруженные юнкера и, подталкивая, повели к большому дому.

– Вот, проклятый большевик! Ты хотел забраться в Кремль – радуйся, ты в Кремле.

– Господа. Интересно, умеет ли большевик кричать?

Матроса обожгла сильная боль в спине,

– Да вы, юнкер, не стесняйтесь. Большевики – народ привычный. Он даже не почувствовал вашего

укола.

– А интересно услышать его голос. Он, наверное, поет.

– Не беспокойтесь, юнкер, штык не сломается.

– Вот те6е, бунтовщик.

Друй вскрикнул от нестерпимой боли в левом плече. Чей-то штык, как жало змеи, пронзив плечо, на

секунду сверкнул у глаз и скрылся.

И левая рука матроса повисла плетью. Друй с лицом, искаженным нечеловеческой мукой, быстро

повернулся к конвоирам.

– Белая сволочь! Как ненавижу вас! Хоть убейте – дальше не пойду.

Тело матроса, как подкошенное; рухнуло на камни мостовой.

– Заговорил.

– Пойдешь… Мы тебя на штыках отнесем в комендатуру.

– Бейте его, господа. Вот так… Прикладом.

Полубесчувственный Друй, обливаясь кровью, точно сквозь сон почувствовал, как тяжелые, окованные

железом приклады винтовок стали дробить его тело. Но странно, боли он не чувствовал, ему казалось, будто

тело его обросло толстой пуховой периной.

Сильный удар приклада по голове был воспринят им точно детский щелчок.

Матрос скривил губы в насмешку и забылся.

*

– Он, кажется, мертв, – словно из-за стены услышал Друй.

– Нет, сердце бьется.

– Погодите, я его сейчас приведу в себя, господин полковник.

Кто-то с силой принялся крутить его раненые руки, точно желая оторвать их от тела, причиняя этим

нечеловеческую, режущую боль. Матрос закричал и открыл глаза.

– Очнулись, любезный? Мои юнкера очень горячо и восторженно встретили вас. Но ты, сукин сын,

заслужил большего. Говори, сколько вас, бунтовщиков? Отвечай, что вы думаете делать. Расскажи, какие у вас

настроения?

Друй молчал. Ему было больно шевельнуть распухшими губами.

– Молчишь? Как смеешь не отвечать мне? Юнкера, достаньте шомпола.

Матрос с тоской обвел вокруг глазами. Он находился в сводчатой полутемной комнате. Вверху слабо

сияла электрическая люстра. Кругом толпились офицеры и юнкера. Один из офицеров, в погонах полковника

штаба, сидел в кресле, склонившись над его распростертым, растерзанным телом.

– Не хочешь говорить, собака?

– Убейте, – простонал Друй.

– Просишь смерти? Нет, любезный, смерть для вас слабая награда. Дайте ему двадцать шомполов.

Его, как колоду, перевернули лицом к земле. Сорвали одежду. Взвизгнули, разрезая воздух, шомпола.

Диким голосом рявкнул Друй и потерял сознание.

… И снова как бы за версту послышались голоса и крики.

– Держите ее, поручик.

– Ишь, брыкается, проститутка проклятая!

– Но как она еще сохранилась. Какое тело!

– Ну, будешь говорить, б…? Молчишь! Еще десять шомполов. Да не стесняйтесь… Бейте по грудям. Вот

так… Туда.

– А кричишь… Будешь отвечать.

– Господин полковник, она уже, кажется, не дышит. Не умерла ли?

– Нет, оживет. Живучи, проклятые! Бросим эту падаль. Надежно караульте, юнкера.

… Друй потерял способность соображать. То ли шли часы, то ли тянулись минуты. Он открыл глаза. По

углам темной комнаты гнездился серый полумрак. Он лежал на холодных камнях пола. Рядом с ним кто-то

стонал и ерзал по полу.

– Кто здесь? – спросил Друй, с трудом шевеля губами.

– Умираю… – послышался в ответ тихий, как дуновение ветра, женский голос.

– Кто ты, товарищ?

– Я… ой, больно. Все горит. Пить, пить… дайте пить.

– Бедная. Так я не бредил. Кто ты, девушка?

– Я… из дружины… Из союза рабочей молодежи. Ах, умру я!

Вихрем неслись в мозгу матроса мысли. Кто ж отомстит? Ну, кто узнает? Какие звери!

Ему хотелось выть, кричать.

– Товарищ… Ты… наш?..

– Да. Потерпи. Может, спасу.

– Нет, умираю… Дай руку.

Друй хотел шевельнуться, но не смог. Все тело было точно чужое.

– У меня руки ранены… Не могу.

– Не можешь… Бедный… Бед…

Настала непроницаемая тишина.

– Ты слышишь, девушка? – спросил Друй.

Но светлое тело лежало возле него неподвижно.

– Ты слышишь? – уже громко крикнул он.

В ответ – молчание.

– Не дышит… Умерла, – прошептал Друй. – Умерла страдалица.

Мысли матроса бурно потекли по новому руслу. Там, где раньше возвышалась могучая

зацементированная плотина человеколюбия и сострадания, сразу рухнули скрепы, обрушились преграды, и

узники – волны ненависти и жажды мести, гневные и могучие, ринулись на простор.

– Буду жив… никогда не забуду. Никогда не прощу, – шептал он. – Никогда. Нет и не будет пощады

вам, баричи, белая кость. Не дрогнет рука моя, клянусь, замученный товарищ. Если буду жив – отомщу, и не

только отомщу, не успокоюсь я до тех пор, пока не перестанут существовать все эти… все…

*

Над городом шумными вихрями носились рокочущие звуки орудийной, пулеметной и ружейной

стрельбы. К огромной радости революционных рабочих, перемирие, которое под влиянием обстоятельств

заключил ревком с противной стороной, было прекращено, и закипел ожесточенный бой.

На улицах моросил дождь. Но вместо грома грохотала артиллерия. А стоны раненых, умирающих,

победные крики бойцов уподоблялись шуму могучего ветра.

Над Москвой бушевала грозная буря Октябрьской революции.

В эти минуты ревком походил на растревоженный муравейник. Солдаты, рабочие, подростки обоего

пола, все вооруженные с ног до головы, наполняли собой комнаты. Утомленные, серые люди мчались, упрямо

пересекая живые человеческие потоки, громкими, хриплыми голосами говорили, спрашивали, приказывали.

Улыбка, смех, казалось, навсегда стерлись с этих потемневших, морщинистых, настойчивых, полных

решимости озабоченных лиц.

Щеткин не спал третьи сутки. За эти дни он успел везде побывать, то помогая рассыпать цепи стрелков у

Кремля, то не однажды указывал пулеметчикам, как брать верную пристрелку и собственноручно расстрелял

много пулеметных лент по зданию Алексеевского юнкерского училища. Он бесстрашно бросал фугасные бомбы

в переполненные юнкерами и офицерами автомобили, снимал засады, шел в атаку, подбадривал бойцов,

заражал их бесстрашием и героизмом.

Его усталое тело жаждало покоя. Но мозг не помышлял о сне, и даже если б он пожелал уснуть, то не

сумел бы. Так сильно действовала на него горячка революционной битвы. Особенно бодрили его восторженные

настроения рабочего населения столицы.

Сегодня утром…

– Дяденька, а у нас сукин юнкел.

– Где?

– На клыше. Сидит и стлиляет, – говорил шестилетний малыш, теребя Щеткина за полу шинели.

– Молодец карапуз.

Подстреленный юнкер, растопырив в стороны руки-когти, точно подбитый коршун, грузно слезает на

землю.

– Милый солдатик. Ишь, устал – лица на тебе нет. На вот, ешь, – сует ему в руку краюху хлеба

молодая работница.

– Да ты сама ешь. Тоже голодная. Нет хлеба, ведь знаю.

– Нам что… подождем. Вот когда свергнете буржуев – поедим. Это моему-то кусок. Да не знаю, жив

ли. Намеднясь в ночь ушел… Ешь, милый.

– Эх, тетка, – отвечал Щеткин, моргая глазами. – Жаль мужа, небось.

– Не жалко… Нужно будет – сама пойду.

– А плачешь!

– Доля бабья.

– Слышишь, друг, – хрипел старик рабочий, скрюченный от времени и трудной работы, со

слезящимися глазами: – Дай боньбу.

– На что тебе, отец?

– А у нас вон на третьем этаже – буржуяки сидят. Заперлись и стреляют в окна по нашим.

– Верно? Ах, суки. Покажи, как пройти, пойдем.

Посредине двора сверху сыплется на них град пуль. Старик, качаясь, садится на землю, точно отдохнуть.

– Что, отец?

– Подбили… В грудь да живот. А смерть-то какая – еройская! – старик подморгнул глазом. – А ты

ступай. Девствуй. Чего встал-то?

Шел бой, но не было военного распорядка.

– Чудаки, – шептал озадаченный Щеткин, бросая кругом взгляды. – Точно не в бою, а на игрищах.

Рабочие бойцы не прятались за баррикады, не пригибались к земле, не делали перебежек, а во весь рост

тучей шли на противника.

Юнкера били из пулеметов прямо в упор. Падали темные, жилистые фигуры, но даже падая и обливаясь

кровью, не выпускали из рук винтовок.

– Доберемся!

– Покажем им!

– Эй, други, не отставай!

Трах, та-ра-ра-рах, та-тах… тррр, – гремела пальба.

Возле Щеткина бежал рабочий в засаленных шароварах, в огромных австрийских ботинках на гвоздях, в

бороде с проседью. Вражьи пули, казалось, десятками решетили его мускулистое тело. Багряная кровь ручьями

стекала по разорванной блузе. Но ни выкрика, ни стона не издавал боец. Щеткин подбежал к нему.

– Дядька, ложись… скорей подберут!

– Чего, – прохрипел в ответ рабочий и сплюнул сгустком крови. – Ложись сам. Я те дам ложись. Мы

ранеными не ляжем… до последнего… пока не положат – не лягу!

– За советскую…

– Эх – берем.

Но вражеская пуля оборвала хрип. Изо рта ручьем потекла кровь. Боец упал, но и здесь винтовки не

выпустил из рук. Желая помочь, подбежал к нему Щеткин. Но глаза сраженного с такой напряженной силой

впились в его глаза, что без слов понял Щеткин их последнюю волю.

Казалось, говорили они: “Не задерживайся – вперед… вперед”.

“Вот это… да”, – подумал Щеткин и, расстреливая патроны в сторону противника, помчался вперед.

Сотни и тысячи темных, окровавленных красногвардейцев бежали рядом с ним. Падали, вновь вставали,

страшные, покрытые кровью, и продолжали наступление.

Вот один с раздробленной кистью левой руки напрягал усилие, чтобы стрелять одной правой рукой. Вот

другой, с лицом, превращенным в кусок алого мяса, захлебываясь, хрипло кричал:

– Даешь, за советы!

Вон женщина, подобрав раненого подростка, шла вместе с ним назад, и белый головной платок ее

краснел оранжевыми пятнами. Там старик – с выбитым глазом, из которого вместо слез лились рубиновые

струи, здесь – полный силы рабочий, как видно маляр, в испачканном красном фартуке, обессилев, ползет на

четвереньках, но стреляя вперед, стараясь не отстать от боевых товарищей.

На секунду задержался Щеткин. Оглядел площадь, на которой шло сражение. Точно море в свирепую

бурю, волновалась она черными волнами рабочих масс, бесстрашных, полных волн к победе. И какими

жалкими в этот миг показались ему перекатистые трели винтовок и пулеметов. Что они перед этой непобедимой

массой – не больше как стакан воды на извергающийся вулкан!

– Вперед!

– Братцы, напирай!

– Ура, за свою власть!

– За советы!

– Смерть врагам, смерть юнкерам!

– Уррра! У-р-р-р-а!

Трат-та-та-та! Бух-ух! – гневно взрывались ручные бомбы.

– Ура, ура – вперед!

Тра-та-та…

Щеткин, вместе с каким-то горбатым стариком в очках, отбил у юнкеров пулемет и засыпал фланги врага

знойным градом пуль.

Враг поспешно трусливо бежал.

*

В комнате, где выдавали рабочим оружие, Щеткин заметил странного, одетого в отрепья, человека.

Напуганное, с бегающими глазами, запачканное в сажу лицо его сразу приковало внимание Щеткина.

“Что-то неладное”, – подумал он. Подошел к оборванцу и спросил:

– Что нужно? Кто есть ты?

– Я из рабочей дружины, за оружием.

– Ишь, измазался – словно трубочист. Давай мандат.

– Извольте.

– Что, что? – вскричал удивленный Щеткин. – Моего отряда? Врешь, гад!

Оборвыш выхватил револьвер, но стоявшие возле солдаты тут же обезоружили его.

– Вот ты какой дружинник! Говори, откуда достал мандат?

– Отобрал у рабочего.

– И за оружием? Или еще за чем? Шпионить? Товарищи, осторожней выдавайте оружие и глядите в оба.

Видите, к нам провокаторы из офицеров идут.

– Куда его? – спросили солдаты.

– Не знаете? Учить нужно!

*

У Кворцова в кабинете непрерывно трещит телефон.

– Товарищ Щеткин, – звонили с фронта. – Отряд рабочей молодежи без командира. Бери мандат да

езжай.

– Хорошо.

– Стой-ка!.. Кто это?

В комнату ворвался запыхавшийся солдат. Лицо его было в грязи.

– Это я. Что, не узнал? Своих уполномоченных не узнаешь?

– Эк тебя разукрасило. А где Друй?

– И матросы, и шофер убиты. Под автомобиль была брошена бомба.

– Как казаки? По телефону не разобрал.

– Согласились, нейтралитет подписали.

– Отлично.

– Нужно будет – казаки помогут.

– Хорошо. Отдохни минутку и ступай.

– Куда?

– В третий отряд. Там особенно напряженная обстановка.

*

Автомобиль остановился за углом. К Щеткину подбежали два вооруженных подростка.

– Кто такой? Руки вверх!

– Свой. К вам в командиры.

– Вот это дело. А в автомобиль раненых можно?

– Валяйте. А где юнкера?

– Вон в том доме. У них два пулемета на крыше.

– Наплевать – сейчас заберем пулеметы.

Щеткин выбежал на улицу под свинцовый град пуль. Пи-у! Пи-у, пи-у! – насвистывали пули песнь о

смерти.

– Наплевать, – снова сказал Щеткин и крикнул так громко, что его голос услышали все дружинники,

попрятавшиеся за баррикады и ворота:

– Товарищи, вперед!

На его призыв первой откликнулась русоволосая девушка.

“Ишь ты, храбрая”, – подумал Щеткин.

Девушка подбежала к нему и тоже закричала, повернувшись к своим: “Товарищи… А ну-ка, к нам!”

Тут уже весь отряд, не соблюдая никаких военных правил, бросился бегом за Щеткиным.

Юнкера превратили трехэтажный дом в крепость. С крыш били пулеметы. Изо всех окон и балконов

стреляли, бросали бомбы. Дружинники силой выломали дверь подъезда. Восемь юнкеров, оказавших им

сопротивление, были тут же на месте уничтожены.

Терпя сильный урон, отряд дружинников с беззаветной отвагой отвоевывал одну комнату за другой, этаж

за этажом.

Распоряжаясь, стреляя, появляясь в самых опасных местах боя, Щеткин видел возле себя все ту же

русоволосую девушку. Она, казалось, взяла на себя обязанность оберегать командира. И верно, три раза, когда

неминуемая смерть уже распускала над Щеткиным свои ледяные крылья, она выручала его то криком, то

удачным выстрелом, то неожиданным толчком.

Щеткин в пылу битвы забывал о ней, но она снова и снова вырастала то здесь, то там возле него,

напоминая о себе.

Наконец в руках юнкеров остались только чердак и крыша. Но каждый раз, когда молодые дружинники

лавиной бросались к лестнице, ведущей на чердак, юнкера осыпали их сверху ливнями пуль и заставляли

отступать. Щеткин не знал, что делать.

– Товарищ командир, – услышал он возле себя голос девушки. – Не будем рисковать. Много наших

гибнет. А пули и так пробьют потолок. Давайте стрелять в них снизу.

Щеткин сразу согласился с ее предложением. Дружина тут же открыла отчаянную пальбу в потолок.

Кусками отбивалась штукатурка. Непрерывный грохот стоял в помещении.

Маневр оказался удачным. Вскоре ружейная и пулеметная стрельба на крыше прекратилась. Щеткин

приказал прекратить обстрел потолка и сам первый бросился по лестнице на чердак.

В темноте он не сразу разобрался. Кругом лежали убитые юнкера. Щеткин, напрягая глаза, стал искать

пулеметные гнезда. Вдруг, вместо чердака, перед ним раскрылась ревущая огненная бездна.

*

Очнулся Щеткин, чувствуя свою голову в чьих-то теплых руках. Открыл глаза. Он лежал у подъезда дома

на разостланной шинели. Голова его покоилась на груди русоволосой девушки, сидевшей возле него. Вокруг

столпились подростки отряда рабочей молодежи.

– Живой?

– А то как же. Только лоб ободрало.

– Еще повоюет.

– Товарищ командир, мы весь дом заняли. А трофеев – два пулемета, пятнадцать револьверов и

винтовок.

Щеткин потрогал голову. Она была чем-то плотно увязана. Он сделал попытку встать на ноги.

– Лежи, сейчас носилки принесут.

– Ну, вот еще, – сердито проворчал Щеткин и при помощи девушки встал на ноги. Зашатался, но,

пересилив слабую боль в голове и головокружение, остался стоять на ногах.

– Тебе бы, товарищ, отдохнуть надо, – сказал кто-то из дружинников.

– Нашел время. Теперь не отдыхают. Я сейчас в ревком пойду. А. вы ступайте в распоряжение штаба

гвардии.

Пока молодые бойцы строились в колонну, Щеткин разговорился с девушкой.

– Откуда, голубка?

– Я работаю на ткацкой у М.

– Ткачиха. Откуда храбрости столько?

– А какая храбрость? У нас в союзе все такие. А вы что, из полка?

– Нет, я приехал с фронта.

– А где живете?

– Я один, гость в Москве. Вот кончу здесь да опять на Кавказ, на фронт.

– На фронт? А зачем? Войну кончать надо.

– Это так.

– Вот зашли бы к нам на фабрику.

– Зайду как-нибудь, – улыбнулся Щеткин, чувствуя симпатию к девушке.

– А как зовут?

– Варей.

– А моя фамилия Щеткин. Как-нибудь увидимся. Только ты береги себя, Варя. Чего зря рисковать.

– А я не рискую.

– Кисленко, ступай в строй, – крикнул звонкий голос от колонны дружинников.

– До свидания, товарищ Щеткин. Заходите. Я при фабрике в общежитии. Живу вместе с матерью. Она

тоже ткачиха.

– Зайду как-нибудь. Да ты сама в ревком загляни.

*

– Что, подстрелили красного волка? – шутливо, но участливо спросил Кворцов, когда завидел

Щеткина.

– Давай, отдыхай. Измотал я тебя.

– Ничего. Погожу отдыхать.

– Ну, как знаешь. Я бы тебе советовал на часок. Ведь на тебе лица нет. Наша берет. Скоро сопротивление

юнкеров будет сломлено. Еще только в Кремле да в думе юнкера держатся. Да ты присядь. Ишь, шатаешься.

– Очень тут в ревкоме офицеров много. Откуда они и почему не арестованы?

– Не догадываешься? Победа наша. Вот они и явились предлагать свои услуги.

– Нельзя верить офицерам.

– Мы и то не особенно каждому доверяем. Но иным доверяем. Даже больше. Руководить наступлением

на Кремль мы поручили одному офицеру.

– Вот и зря.

– Нет, не зря. Нельзя сказать, что все офицеры контрреволюционны. Иные с нами. Есть между ними и

большевики. Нет правил без исключения. К тому же тех из офицеров, которым мы доверяем, организация

достаточно проверила.

– Другое дело. А как дела по России, товарищ Кворцов?

– Трудно судить нам сейчас о всей России. Но в Питере дела отличные. Там, под руководством Ильича,

провели восстание по всем правилам военного искусства. Заранее выработали план. По плану заняли почту,

телеграф, вокзалы и другие стратегические пункты. Флот помог к тому же. Но слушай, Щеткин, – ты

шатаешься… Ступай, приляг на диване. Да стой… Держись!

Но Щеткин уже не слышал ничего. Он снова потерял сознание и рухнул пластом на пол.

*

В комнате ярко горела электрическая люстра. Сквозь шторы, тяжелой, мягкой броней покрывавшие окна,

местами пробивался дневной синий свет.

На креслах, диванах, стульях молча сидело много народу. Были здесь офицеры, несколько штатских во

фраках и священники в черном монашеском одеянии. У рояля стоял офицер в погонах полковника. Он читал

мелко исписанный лист бумаги, что-то вписывая в него карандашом.

– Готово, – наконец сказал он.

Присутствующие настороженно посмотрели в его сторону.

– Вот текст предложения о сдаче.

– Неужели все погибло, полковник? – спросил мужчина, похожий на сизоусого кота.

– Не все еще потеряно, господин Тошняков. Однако в данном случае мы проиграли сражение, и в

интересах дела необходимо сдаться.

– Почему же сдаться? Разве нельзя пробиться за город на соединение с кем-нибудь?

– Никак невозможно. Да и не нужно, так как нам не с кем соединяться. А сдаться необходимо, по двум

причинам. Первая – нужно спасти наши кадры. Мы требуем, чтобы по отношению к нам не применялись

репрессии.

– Пойдет ли на это победившая чернь?

– О, разумеется. Они, как дикари, упоены победой – сегодняшним днем. Я уверен, что они согласятся

даже поезд предоставить нам, чтобы мы могли уехать из Москвы. Они не стратеги, они недальновидны, и в

этом наше счастье.

– Хорошенькое счастье! Отдать столицу со всеми ее богатствами в руки прислужников немцев и

грабителям, передать им государственную власть. Ведь это ужасно!

– Не настолько ужасно, чтобы удариться в панику. То, что мы передаем большевикам политическую

власть – полбеды. К тому же мы ее не передаем, а уступаем после кровопролитных боев. Кроме того, у нас не

должно быть сомнений, что большевики и двух-трех дней не поцарствуют. А мы спасем людей – раз успеем

организовать в тылу у них свой кулак, агентуру, успеем наконец вывезти наши ценности. Иного выхода нет!

– Все-таки тяжело.

– Тяжело, господин Тошняков, но что же поделаешь? В этой смуте все мы виноваты, и, в частности, вы,

кадеты.

Полковник сел, а на его место у рояля встал священник в черной монашеской рясе. Он сказал:

– Мужайтесь, братия!

Господа! Святая церковь наша пребудет с вами во веки веков, аминь. Святой собор православной церкви

шлет вам свое святое благословение и заверяет вас именем господа бога нашего, что окажет всемерную помощь

вам в борьбе с нехристями, слугами дьявола – большевиками. Полмиллиона пастырей, все белое и черное

духовенство делом и помышлением на вашей стороне. Все средства церковные и монастырские будут

предоставлены вам на дело спасения православной отчизны. Все силы наши, весь авторитет церкви в народе мы

кладем на вашу чашку весов. Большевикам не сдобровать. Во имя отца и сына и святого духа благословляю вас,

чада церкви христовой, на трудный подвиг, на кровавую жатву. С именем божьим на устах вы победите.

Святейший синод равноапостольской церкви отпускает из своих средств вашему центру три миллиона

рублей на организацию христианских сил. Святой собор церкви православной берет под свою защиту всех вас и

тех, кто с вами. Мы сегодня шлем в сатанинский ревком не только нашу просьбу, но и грозное предостережение.

Мир вам, братия мои во Христе.

– Аминь, – в тон ему промолвил полный человек во фраке, в высоком стоячем воротничке, на который

нависал жирный, тронной подбородок. – Аминь. Господа офицеры, – мужайтесь. От имени биржевого

комитета я в свою очередь заверяю вас, что все силы истиннорусских промышленников и финансистов перешли

давно уже на вашу сторону. Меньше слов – больше дела. Задача – как можно скорее раздавить революцию. Не

стесняйтесь в средствах. Для достижения цели все средства хороши. Цель оправдывает их. Мы, биржевой

комитет, со своей стороны, следуя по стопам наших пастырей, вносим в фонд спасения родины пять миллионов

рублей плюс миллион рублей, который мы отпустила вам в прошлый раз, как первый взнос.

– Браво, браво, господин Бахрушин, – сказал полковник. – При такой поддержке всей нации мы,

безусловно, победим.

– Благословляю тебя, сын мой, и от всего сердца целую тебя.

Священник и финансист звонко расцеловались.

– Видите, господа офицеры, – сказал полковник. – Все живые силы русского народа на нашей

стороне. Победа обеспечена в недалеком будущем. Не будем же терять драгоценного времени. На улицах еще

льется кровь, в данном случае бесполезно…

– Ваш план, полковник?

– Заключить мир на бумаге. Едем на юг, на Дон, Кубань, Терек, Днепр. Здесь на месте оставим хорошо

сколоченный кулак. Будем готовить боевые силы и подготовлять народ к Учредительному собранию.

– А нельзя ля без учредилки?

– Зачем? Нужно испробовать все средства. Разумеется, готовясь к Учредительному собранию, мы вовсе

не должны оставлять вооруженной борьбы. Она идет и скоро развернется повсеместно. Но учредилку мы

используем. По имеющимся у нас сведениям, большинство депутатов выбрано от наших сторонников.

– Тогда дело другое.

– Конечно. Иначе, с какой бы стати мы ратовали за учредилку! Итак, решено: мы сдаемся. Так сказать,

уступаем в пространстве, чтобы выиграть во времена. Господа офицеры, через десять минут – по своим

местам. Кстати, в соседней комнате есть пища телесная. Желающих милости прошу наскоро выпить и закусить.

– Куда путь держите, полковник?

– Из Москвы?

– Да.

– На Дон, к Каледину.

– Отлично, и я с вами, – заявил Бахрушин.

*

В больнице, на скорую руку приспособленной под госпиталь, Щеткин быстро пришел в себя. Тут же он

хотел подняться с койки и отправиться в ревком, но санитарки не пустили:

– Нельзя. Отдыхай. Сил наберись.

Щеткин поспорил с ними, но подчинился. В первый раз за боевую неделю он сытно поел, его начало

клонить ко сну.

“Ладно уж”, – сказал он сам себе. – Пересплю часок, отдохну да снова за винтовку”.

Спал Щеткин долго и вряд ли проснулся бы сам, если б его не разбудили. Он открыл глаза. Над ним

склонилась санитарка.

– Проснись, товарищ, – говорила она.

– А что?

– Тебя спрашивают.

Щеткин вскочил на ноги, потрогал повязку на ране. Особенной боли не чувствовалось.

– То без памяти, а то… ишь, какой шустрый, – изумлялась сиделка.

– Это потому, тетка, что я без памяти… спать хотел. Без малого четыре ночи не спал, – вот и: свалился.

– А рана?

– Какая рана? Вот эта, что ли? – шлепнул Щеткин себя по лбу ладонью. – Это не рана, тетя, а

царапинка.

– Ишь ты, герой какой. Хоть бы побрился, а то в щетине весь.

– На то и Щеткин, чтобы в щетине быть. Ха-ха! А кто спрашивает?

– Приходили из ревкома, спрашивали. А нынче какая-то барышня ждет.

– Так зови.

– Сюда нельзя. Сам ступай, добро – ходишь.

– Ну, что ж! Давай разматывай мне это. Что я, турецкий паша? Ишь, накрутили на лоб. Да умыться бы.

– Ну и пострел! Как к барышне, так прихорашивается.

Щеткин покраснел.

– Ну, ну, давай тетка. Некогда мне с тобой лясы точить.

У входа в больницу, в небольшом коридорчике, Щеткин увидел Варю Кисленко. Девушка сидела на

скамье у стены и как будто дремала.

– Здравствуй, Варя. Чего ко мне? – спросил Щеткин, подсаживаясь к ней.

– Здравствуй, товарищ Щеткин. Пришла навестить.

– Вот и спасибо. А что, из отряда ушла, что ли?

– Почему думаешь?

– Да без оружия.

– Распустили отряд наш. Победили мы юнкеров.

– Что говоришь! – вскричал Щеткин. – Ах, чорт, – без меня! Надо побежать в ревком.

– Пойдем вместе.

По дороге Щеткин, любуясь стройной фигурой и открытым. приятным липом Вари, расспрашивал ее о

многом. Девушка доверчиво рассказывала. Из ее слов Щеткин узнал, что Варе двадцать один год, что она живет

с матерью – обе ткачихи. Что был у нее жених, да забрали его на войну, где и погиб он.

Но самое основное было то, о чем девушка не сказала ему ни слова, но что почувствовал он всем своим

сердцем. Он нравился ей, – вот что закружило голову Щеткина радостью.

– Варюша, – сказал он, когда они подошли к ревкому. – А как мое обличие… Гм… Ничего?..

– Хорошее обличие, – просто ответила девушка, прямо взглянув в глаза ему.

– И ты мне нравишься… Варя.

– Вы просто так, шутите, – заявила девушка и неожиданно добавила: – А я к вам ведь по делу

пришла.

– По какому делу?

– У вас квартиры нет. Один. Идите к нам жить. Хоть комната одна, да чулан еще есть. Плохо, да лучше,

чем нигде.

– А как же мамаша?

– Она рада будет. Я рассказала ей вчера про ваши подвиги. Вот она и послала меня. Иди, говорит, проси

– если он бездомный. Такого героя всегда приятно уважить.

– Ну, уж и героя, – закраснелся Щеткин. – Так вы в общежитии живете при фабрике?

– Да, приезжайте, товарищ Щеткин.

– Зови меня Петром, чего там величать каждый раз. Да что за выканье – не господа.

– Согласна. Так ты, Петя, приходи. Я приготовлю тебе все. И в баню сходить можно. У нас есть. И белье

отцовское осталось.

– А что старик-то?

– Три года как умер.

– Ага. Ладно. Ну, я в ревком, Варюша.

– Так ждать, что ли?

– Жди. Приду непременно.

Они крепко пожали друг другу руки и, улыбаясь, разошлись в разные стороны.

*

“Во имя божие всеросийский священный собор призывает сражающихся между собой дорогих наших

братьев и детей воздержаться от дальнейшей ужасной кровопролитной брани.

Священный собор от лица нашей дорогой православной России умоляет победителей не допускать

никаких актов мести, жестокой расправы и во всех случаях щадить жизнь побежденных.

Во имя спасения Кремля и спасения дорогих всем нам в нем святынь, разрушения которых и поругания

русский народ никогда и никому не простит, священный собор умоляет не подвергать Кремль артиллерийскому

обстрелу.

Председатель собора митрополит Тихон”

– нараспев читал Кворцов, когда Щеткин вошел в кабинет членов ревкома.

– А, Щеткин. Здравствуй, брат. Уже выздоровел? Ну, и живуч же ты. А нам попы грозить начинают.

Видишь, так и написано: “Русский народ никогда не простит”. Читай – попы не простят.

– Черт патлатые. Наплевать!

– Вот именно. Заметь себе, когда исход боя еще не был предрешен, сидели себе святые отцы и ни гу-гу.

Как только мы победили, так сразу же они вспомнили заповедь “не убий”.

– Что, разве сдались юнкера?

– Капитулировали в городской думе, подписали условия сдачи.

– Какие же условия?

Просят не мстить, не арестовывать и позволить им выехать из Москвы.

– Ну и что же?

– Мы согласились. Мстить мы не хотим; достаточно, что показали им нашу пролетарскую силу. Теперь

надолго хвост подожмут. А здесь они нам не нужны.

– Вредить не будут ли?

– Дают обещание не восставать против советов и подчиниться нашей власти.

– А по-моему, все бы арестовать лучше.

– Видишь ли… – начал Кворцов. но мысль не закончил. В кабинет вошел рабочегвардеец.

– Товарищ Кворцов, – громко сказал он. – Там опять меньшевики пришли.

– Фу, чорт, не пускай. Надоели. Мы сейчас в Кремль поедем. Потом мне на заседание Московского

комитета нужно. Понимаешь, Щеткин, ходят эти шкуры соглашательские и ноют все насчет насилия над

пролетариатом.

– Это что же, юнкера, по-ихнему, пролетариат?

– Вот именно. И затем насчет крови распинаются. Все кричат, что братскую кровь проливаем, что

революция должна быть бескровной. Тычат в пример февральскую революцию. А сами, олухи, не знают будто,

что бескровных революций быть не может. Даже в феврале погибло по приблизительным подсчетам тысяча

пятьсот человек.

– Известно, предатели.

– В пятом году, когда революция была разгромлена, они не нашли ничего хуже, как надругаться над

павшими рабочими-революционерами. Устами своего вождя Плеханова они заявили, что “не надо было браться

за оружие”. И теперь, когда трупы пролетарских бойцов не успели еще остыть, как они, встав на сторону

юнкеров, помещиков и капиталистов, хотят заплевать нашу революцию криками о насилии, о братской крови и

другом.

– Чего с ними церемониться. В тюрьму их, и весь разговор.

– Нет, так нельзя, Щеткин. Мы совершили революцию, семь дней непрерывно сражались не затем,

чтобы пачкать кровь борцов кровью наших врагов. Враги нам теперь не страшны. Мы победили не для того,

чтобы мстить, а чтобы переделать весь мир, чтобы…

Вошел другой рабочий и сказал:

– Товарищ Кворцов, автомобиль ждет.

– Поедем, Щеткин.

*

Кремль уже был очищен от юнкеров, когда к нему подкатил автомобиль ревкома. Щеткин, который видел