Текст книги "Девятьсот семнадцатый"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

– Ну да, господин полковник говорит. И говорит он, что не нижний чин или солдат там, а на вы и

господин солдат. – Вы, говорит, господа, опора армии. Хочь царя свергли, но армию мы расшатывать не

будем… Понимаете?

– Ишь, чорт старый.

– Не дадим разваливать, говорит, армию. Сейчас, мол, зловредных элементов, против войны которые, то

ли жиды, то ли шпионы понаехали в армию. Хотят, мол, чтобы не воевали, а мирились с туркой. Так вот,

говорит, господа… На вас, мол, великий долг, ловите такую шпану – и к нам. У нас, говорит, разговоры с ними

будут короткие. Нам нужно, говорит, чтобы солдаты не знали о революции ничего. Еще, говорит, узнают, как бы

бунта не было. Газет, говорит, давать не будем, и все, мол, сокроем. Когда выйдет повеление – приказ от

верховного главнокомандующего – будем знать, что делать.

– Ишь, сволочь. И его и верховного по шапке нужно.

– Не трепись, Щеткин… И еще говорит полковник, – может, нам придется усмирять народ, который

бунтует.

– Ах, ты ж! Вон чего замышляют!

– Известно, шкуры царские.

– И просил он, чтобы дисциплину, поднять.

– А этого он не видал? – сказал Щеткин, показав взводному два кукиша. – Теперь то знаем, что

делать.

– Погоди, Щеткин. Что верно, то да. Делать чего-то нужно, только осторожно. Пока силы в руках не

будет.

– Силы-то будет. Вот потолкуем с ребятами.

– У меня земляк в третьем взводе – сегодня поговорю.

– А у меня в пулеметной команде…

– А я с нестроевой… брат мой там.

– Поговорим.

– Только меня, братцы, не впутывайте – пользы не будет.

– Да чего ты, Нефедыч. Ведь мы за тебя горой.

– Только попробуют пусть.

– Ежели чего – так узнают.

– Посидят на штыках.

– Благодать. Вот-то радость.

– Ты, Нефедыч, валяй, действуй себе, а мы себе.

– А бумажки нет ли какой, а то не поверят которые.

Нефедов осмотрелся кругом, быстро вынул из-за голенища сапога потрепанный листок бумаги.

– Сколько времени не разуваюсь. Это Васяткин дал. Все тут пропечатано. Я Щеткину оставлю. А вы у

него пользуйте.

– Ну, а теперь я пойду. Засиделся я с вами, братцы. Прощевайте.

Нефедов вскочил на крепкие ноги, подобрал свою шинель, поправил сбившиеся на спину револьвер и

флягу, точно рассуждая сам с собой, пожевал губами, потом быстро зашагал и скрылся за углом ближайшей

палатки.

*

Часть солдат третьего отделения, как по волшебству, преобразилась.

Растяпистый, неподвижный, неуклюжий Хлебалов летал, как птица, по лагерю. При этом он держал себя

так, словно родился заговорщиком. Он всем и каждому встречному говорил только четыре слова: “Бают, царя —

по боку”. И отходил прочь, не вступая в долгие разговоры.

Лицо Хомутова из простодушного превратилось в хитрое и таинственное. Он не бросался, как Хлебалов,

к первому встречному, а выбирал из своих знакомых наиболее надежных людей и долго, обстоятельно говорил с

каждым. Он успевал рассказать и о Васяткине, и о том, что он говорил, о том, что решили офицеры, о

революции, и в заключение каждого, с кем говорил, водил к Щеткину читать оставленное Нефедовым

воззвание. В заключение он просил собеседника, посвященного им в события, рассказать своим близким все,

что узнал от него.

Щеткин преобразился, как все. Он взял на себя обработку наиболее передовых солдат полка, тех, которые

отличались многими положительными качествами, как храбрость, ум или лихое бунтарство. Особенное

внимание он уделял тем из них, которые не однажды уже бывали в переделках: бегали из частей, дезертировали,

являлись вожаками солдатских бунтов из-за пищи, недостатка табака и скверного обращения.

Щеткин не только рассказывал. Он уже призывал к действию.

– Вот, хлопец, парень ты стреляный – сам знаешь.

– Да, колачивали, – отвечал стреляный парень.

– За битого двух небитых дают, – продолжал Щеткин. – Вот и вникни. Нужно сообща – всем вместе.

Винтовки да патроны чтобы не отобрали. Беречь их надо, как свой глаз. Не давать, чтобы ребят арестовывали.

Там, может, я что новое скажу тебе. Но и ты тоже ко мне захаживай, да говори, как у вас – что внутренние

враги делают, кто с нами, кто против. Да постарайся всем рассказать. Непременно о Васяткине расскажи.

Может, выручать парня придется.

– Уж постараюсь, господин солдат, хе-хе-хе-с, – шутливо козырнув, отвечал иногда сагитированный.

Когда настало утро с сигналами, проверкой, чаепитием, весь полк уже хорошо знал о всех политических

событиях…

*

Нефедов два раза за вечер пытался повидать арестованного Васяткина. Но это ему не удалось. Походная

гауптвахта, где были заключены арестованные солдаты и в том числе Васяткин, стояла далеко в стороне от

лагеря и строго охранялась. К палатке никого не подпускали, и как Нефедов ни просил дежурного по гауптвахте

знакомого взводного Семушкина, тот наотрез отказался.

– Не могу, брат… Арестуют. Да и на что тебе он? Завтра, говорят, суд полевой будет. Сам еще влипнешь

и пропадешь ни за что. Уходи лучше подобру-поздорову.

Нефедов вернулся в свою палатку удрученный. Не раздеваясь, прилег на ящиках из-под махорки,

служивших ему и каптенармусу постелями.

Был поздний час вечера. Его сожитель уже крепко спал, нахрапывая, насвистывая и пожевывая губами.

Нефедову же не спалось.

Он думал, и мысли его, противореча одна другой, переплетались в клубок и тиранили мозг.

“Царя свергли… это верно. А вот сколько лет служи! Отмечен. А чему служил? Ротный Нерехин подлец,

а его благородие. Дела не знает. Когда цепь рассыпает, то команду подает “направо разомкнись”… а революция

нужна. Вот арестуют если – да. Не помилуют. А семья дома? Эх сколько лет один! Что Серафима там? Не

спуталась ли с кем? Хотя не такая баба, чтобы спутаться. А Митька подрос, сынок, небось… Ядро просил

привезти и саблю турецкую… паршивец.

Полковник за царя гнет. Генералом быть хочет. Вот Нерехин, сукин сын. За что меня бутылкой ударил?

Ох, как руки чесались – раздавил бы. Зря говорил ребятам. Языки длинные. Узнают, арестуют, – и все

пропало”.

Нефедов беспокойно ворочался на ящиках.

“Нет, опасно. Сколько лет служил… дисциплина-то нужна. Без дисциплины не навоюешь. Только война-

то зачем? Какая польза.

Васяткин молодец, а зря погибнет. Да, может, не погибнет: подготовить ребят да сдвинуть. А не выйдет, в

горы удрать.

Погибнешь еще…

Погибнешь… Старый дурак. Смерти забоялся. И так помрешь. Ведь все в боях. Убьют все равно. Бояться

нечего. Да и ребята подержат. И почему это из Россия никто не едет? Тут бы слово, а мы бы уж взяли… взяли

бы да понесли. Всех Нерехиных по шапке… да. Дело делать надо. Назад нельзя. Нету назад дорожки. Эх, жаль

Васяткина, – поговорил бы с ним.

Как жарко, и блоха турецкая – кусачая, стерва. Нет, не спится. Пойду похожу – может, сон найдет”.

Нефедов встал, набросил на плечи, шинель и вышел из палатки.

Стояла полная ночь. Огромные южные звезды и полнолицая сияющая луна были иными, чем в Россия, и

казались неестественными.

“Такие большие звезды только на картинах рисуют”, – решил Нефедов.

Теплый воздух был напитан влажными испарениями озера.

Лагерь спал. Тишина кругом стояла ненарушимая, и только вдалеке у озера, где стояли офицерские

палатки, слышались отрывистые звуки.

“Пьют… Пропили все и еще пьют. И пускай пьют, С пьяными легче справиться. Пойду выкупаюсь —

может, голова остынет”.

Нефедов быстро зашагал к озеру.

Над озером навис сырой туман. Вода казалась чернее мрака. Нефедов поежился. Желанье купаться

пропало.

“Нет. Пойду в палатку. Все равно не спится”.

В палатке было тихо. Храп каптенармуса перестал быть слышным.

“Не спит, а молчит, – подумал Нефедов. – Не человек, а могила, право”.

Каптенармус мог молчать неделями и только любил молиться вслух.

“Поговорить с ним разве. Ну-ка, поговорю”.

Нефедов кашлянул и спросил:

– Что, не спится? Урюпенко?

– Да. Чегой то блохи нынче сильно грызут. Прямо псы, а не блохи, – проскрипел из потемок Урюпенко.

– Блохи ничего… Иные мысли хуже блох грызут.

– Что, письмо, что ли, из дому получил? Нездоровы, что ли, домашние?

– Нет, Урюпенко. Дома что – дома хорошо. Тут другое щекотливое дельце.

– А что? С ротным опять нелады?

– Нет, брат, – говорят, царя свергли.

– Что ты… господь с тобой! Какие несуразные слова говорить, а еще унтер.

– Да нет же, верно.

– Что верно?

– Верно, свергли кровопийцу. Вот слушай, – и Нефедов все, о чем узнал и что передумал в последние

дни, рассказал сожителю. Урюпенко только охал, ахал, в потемках беспокойно ворочался так, что даже ящики,

на которых лежало его тело, начали зловеще потрескивать.

Когда Нефедов кончил рассказ, Урюпенко спросил:

– Ну, свергли. Что же делать думаешь?

– Надо и нам свободу взять.

– Говорил с кем разве?

– Да многие знают уже.

– Фу-ты, дела.

Нефедов услышал, как сосед его завозился. Послышались шаги к выходу.

– Куда ты?

– Сейчас я… По надобности…

“Не выдает ли? – подумал Нефедов. – Ведь с ротным заодно обирает солдат, посылки каждый день

домой шлет. Ах, я – старый болтун. Ну, и чорт с ним, если выдаст”.

Он повернулся на другой бок. Стала одолевать дрема, и скоро Нефедов заснул.

Проснулся он от ощущения сильного удара по лицу.

В палатке горела лампа. Нефедов спросонья осмотрелся, не сразу поняв, в. чем дело. Палатка была полна

офицерами.

Тут находились полковник Филимонов и ротный Нерехин.

– Встать, смирно, – стервец, – крикнул Нерехин.

По старой привычке Нефедов быстро исполнил приказ. К нему подошел полковник Филимонов.

– Так вот оно что? И ты за революцию? Так оправдал наше доверие. И еще старший унтер-офицер.

Присягу принимал, мерзавец. За это мы тебя расстреляем, негодяй, в первую очередь.

Полковник с силой опустил руки на плечи Нефедова и сорвал с гимнастерки погоны.

– Арестовать бунтовщика.

Нефедов осмотрелся. Урюпенко в палатке не было. – “Выдал. Какой же я дуралей”.

– Позвольте спросить, за что арест, ваше высокородие?

– Он еще спрашивает за что арест, – вспылил Нерехин и, размахнувшись, ударил его по щеке. Нефедов

покачнулся, но с места не сошел.

– Полегче, господин поручик, – сказал он громким голосом. – Нет вашего права, чтобы драться.

– Он еще разговаривает! Негодяй, преступник, изменник! Свяжите его. Обыщите кругом. На гауптвахту

его! Завтра же судить будем.

Нефедов, не сопротивляясь, дал связать руки.

Его увели.

Когда в палатке никого не осталось, в нее вошел Урюпенко. При свете лампы его полное бритое лицо с

маленькими бегающими глазками, острым носом было точно у ищейки. Прошептав что-то себе под нос, он

встал на коленях у лампы и прочитал вслух молитву “Отче наш”… Потом пропел “Боже, царя храни”. Встав, он

отряхнул песок со своих коленей и подошел к вещам Нефедова. Молотком сбил с сундука замок. Перерыв вещи,

он извлек со дна бумажник с несколькими рублями и кинжал в золотой оправе, подарок Нефедову от взвода,

преподнесенный после занятия Саракамыша. Бумажник и кинжал он тут же переложил в свой сундук, потом не

спеша разделся и погасил лампу.

*

С утра слушалось дело Васяткина и Нефедова, как заподозренных в большевизме, в шпионаже и

обвинявшихся кроме того в неподчинении воинской дисциплине на фронте. Судили быстро. Единогласно

постановили расстрелять. Тут же послали срочную шифрованную телеграмму на имя главнокомандующего

фронтом с просьбой утвердить приговор. Осужденных решили расстрелять, как только будет получено

распоряжение из штаба фронта.

– Нужно действовать, господа офицеры, – сказал полковник Филимонов, когда заседание закрылось. —

Зараза проникает к нам. Я был в штабе фронта. Мне там конфиденциально заявили, что только мы – оплот

династии и порядка. Возможно, сказали мне, что верные Российской державе и престолу части, в том числе наш

полк, будут брошены на подавление мятежа. Усильте бдительность, господа офицеры.

*

О решении военно-полевого суда сообщили осужденным.

Васяткин прослушал приговор суда, снял очки, протер их концом гимнастерки и сказал Нефедову:

– Вот, старина. Это суд классовый. Они хотят подавить революцию – только не выйдет у них ничего.

Нас, может быть, расстреляют. А всех не расстрелять.

Нефедов сосредоточенно думал о чем-то и молчал. Сурово сдвинулись брови его, нахмурилось лицо.

– Революция жертв требует… много жертв.

Нефедов молчал. Перестал говорить и Васяткин. Оба они, понурив головы, сидели на песчаной земле и

думали каждый свое.

*

Об аресте взводного первым узнал Щеткин.

Проснувшись, он тут же пошел к палатке Нефедова, желая поделиться с ним успехами своей агитации.

Но в палатке находился один каптенармус. Щеткин осторожно спросил его:

– Где господин взводный?

– А на что он тебе? – насторожился каптенармус.

– Насчет наряда я.

– Ступай к заместителю. Нефедов арестован.

– Как! За что?

– Много будешь знать, скоро состаришься. Пошел вон!

Лицо Щеткина зарделось кровью. Не говоря в ответ ни слова, он выбежал из палатки и припустил бегом

к своему отделению.

Хлебалов и Хомутов не спеша пили чай из жестяных кружек, обжигаясь и дуя на кипяток. Перед ними

стояли два котелка, в котелках дымился кипяток, чуть подкрашенный морковным чаем.

– Садись-ка, Щеткин, чай пить, – предложил Хомутов, но, взглянув в лицо друга, торопливо спросил:

– Чего, Петро? Стряслось что?

– Нефедыча арестовали.

– Как арестовали?

– Сидит.

– Сидит?

– Да. Наверно расстреляют.

– Вот так ядрена палка… Кто же это выдал?

– Неизвестно… Только бросьте чай пить. Не время. Бунтовать нужно солдат.

Хомутов послушно выплеснул на песок чай из чашки и котелка.

– Пошли.

– Куда?

– Иду говорить ребятам.

– И я пошел.

– Да стойте. Надо всем сказать. Хлебалов, встань-ка, покарауль.

В палатке помещалось около тридцати человек. Все они сидели на шинелях, кто пил чай, кто говорил, а

иные сидя дремали.

Щеткин криком попросил внимания. Обитатели палатки притихли.

– Братцы, – начал говорить Щеткин. Рябое лицо его стало таким же серым, как шинель, наброшенная

на его плечи. – Нашего взводного Нефедыча офицеры арестовали. За то арестовали, что он за нас, за солдат,

шел. Братцы, от нас скрывают, что царя свергли. Не хотят сказать нам… а в России революция. Рабочие борются

за свои права. Все скрывают от нас. А наших защитников, Нефедыча да Васяткина, погубить хотят. Разве

дадим? Чего нам бояться… Смерть за нами всегда с мешком ходит. Надо нам, чтобы все солдаты, как один,

встали на защиту. Спасем Васяткина, выручим Нефедова. Всей этой барской сволочи – офицерам – не дадим

глумиться над нами. Сила-то в наших руках.

– Братцы, не дадим больше никого арестовывать. Поднимай всех. Да винтовки с собой берите. И

патроны берите. Пойдем по палаткам. Надо, чтобы один за всех, а все за одного. Кто согласен – за свободу?

– Да все согласны. Все одно гибель.

– А за хорошее дело и помирать не жалко.

– Чего там. Довольно поизмывались! – закричало большинство солдат.

– Ну, пошли, ребята, – тоном приказа закричал Щеткин.

Заметалась солдатская часть лагеря. Люди бегали из палатки в палатку. Что-то кричали. Офицеры,

проходившие лагерем, изумленные, спрашивали у солдат, в чем дело. Но солдаты молчали и только

озлобленными, косыми взглядами провожали их.

В штабе полка поднялась тревога. Был поставлен на ноги весь офицерский состав полка.

*

– Солдаты взбунтовались, господин полковник, – докладывал Филимонову его адъютант. – У озера

митинг. Все солдаты вооружены. К ним примкнули пулеметчики. Часть офицеров с ними. Командир батальона

Черемушкин говорит речь за признание свободы и Временного правительства.

Филимонов, хмурый, быстрыми шагами ходил взад и вперед по палатке.

Вбежал запыхавшийся бледный Нерехин. Его выхоленное лицо багровело от напряжения.

– Господин полковник… Арестованных освободили. Караул присоединился к бунтовщикам. Чуть не

убили меня. Что делать?

Полковник остановился против Нерехина и сказал:

– Идите, допытайтесь уговорить солдат.

– Господин полковник, это невозможно. Меня убьют.

– Не убьют. Не посмеют.

– Господин полковник… не могу.

– Не можете?.. Как не можете? Как смеете? Господи, все взбунтовались. Что скажут в штабе? Пропало

мое производство!

*

Митинг, открытый Щеткиным, давно уже шел. Много гневных речей уже было сказано. Говорил от

офицеров Черемушкин.

– Лучшая часть офицерства – с вами, господа солдаты. Мы принимаем революцию, признаем

Временное правительство. Но мы также надеемся, что вы, как одни человек, хотите закончить войну

победоносно. Мы убеждены, что вы не хотите бунта. Шпионы-большевики, арестованные и приговоренные к

смерти, понесут заслуженную кару.

– Долой золотопогонника!

– Ишь, уговариватель!

– В окопы офицеров!

– Своих командиров выберем!

– Освободить арестованных!

– Долой войну!

Откуда-то, точно прилетевшие на крыльях ветра, в центре митинга появилось двое неизвестных солдат.

Когда последний оратор кончил свою речь, один из этих незнакомцев взял себе слово.

– Товарищи, – сказал он. – Меня послали к вам из солдатского комитета третьего и четвертого полков

нашей бригады. Мы уже свергли своих золотопогонников. Мы призываем вас присоединиться к нам.

– Уррра! У-р-р-р-а! – тысячью глоток закричала толпа. – У-р-р-р-а!

– Товарищи! Бригадный комитет просит вас присоединиться к нам.

– Присоединились уже.

– Выберите свой комитет. Пошлите делегатов в бригадный комитет. Да здравствует свобода! Да

здравствует революция!

Толпа шумно и радостно кричала:

– Да здравствует свобода!

– Долой золотопогонников!

За первым говорил второй гость.

– Товарищи! Горячий привет вам от революционных рабочих и совета рабочих, крестьянских,

солдатских и казачьих депутатов города Б. Товарищи! Я как член партии большевиков, говорю вам: долой

братоубийственную бойню! Мер хижинам, война дворцам! Направим наше оружие против своры царских

приспешников. Они идут против революции. Они хотят продолжать войну. Они хотят нового царя. Но не бывать

этому!

– Не бы-ва-а-а-ть!

– Рабочие шлют вам подарок… – Оратор, развернув сверток, которым все время речи размахивал, как

дирижер палочкой, извлек из газетной бумаги большой алый флаг. Взяв у ближайшего солдата винтовку, он

наскоро прикрепил к ней красное полотнище и высоко поднял его над толпой солдат. На знамени сияли золотые

надписи: “Вся власть советам рабочих, крестьянских, казачьих и солдатских депутатов!” “Долой

грабительскую, империалистическую войну – да здравствует война гражданская!”

– У-р-ра. Уррррр-р-ра! – кричали солдаты.

– Товарищи, это знамя обязывает вас стоять грудью за свободу трудящихся против капиталистов и

помещиков. Сейчас в нашей стране власть захватили богачи. От Февральской революции трудящиеся ничего не

получили. Грабительская война продолжается, разрушая Россию и вырывая миллионы жизней. Долой воину!

– Долой!

– Правильно!

– Партия большевиков заявляет: всю землю крестьянам, солдатам мир, хлеба рабочим и трудящимся.

Капиталисты и монархисты мешают нам – долой их!

– Долой, долой!

– Смерть им!

– Товарищи, мы привезли вам наши газеты.

– Ур-р-а!

Вдруг толпа всколыхнулась. Все головы повернулись к лагерю. Оратор, недоумевая, замолчал.

Впереди, от лагеря, быстрым шагом шли к митингу около десятка солдат. Впереди всех шагал с гордо

поднятой головой Хомутов. Его простодушное лицо сияло гордой радостью.

За ним, окруженные солдатами, взявшись за руки, шли Нефедов и Васяткин. Оба взволнованные, но

смеющиеся. Васяткин то снимал, то надевал свои дымчатые очки. Нефедов пощипывал свою огромную бороду.

– Кто эти? – спросил оратор от большевиков у Щеткина.

– Это… это наши герои. Их к смерти приговорили за большевизм. А мы вот выручили.

– У-р-р-а, у-ррра! – закричал растроганный оратор. – Товарищи, вы спасли из лап монархистов двух

революционеров-большевиков. Честь вам и слава!

– У-р-р-р-ра! – толпа солдат не кричала уже, а ревела от радости.

Нефедов и Васяткин подошли к корчаге, с которой говорили на митинге. Делегат от совета спросил у

Васяткина:

– Ты партиец?

– Да.

– Большевик?

– Да. Откуда знаешь?

– Знаю. Ну, здравствуй. Я от организации.

– Хорошо. Говорил уже?

– Да, говорил. Но и ты скажи что-нибудь.

– Нет, пусть Нефедов скажет.

– Товарищи, не умею я.

– Говори, Нефедыч, не ломайся, просим! – закричали ближайшие солдаты.

Нефедов подумал немного и наконец решился.

– Товарищи, спасибо за избавление, – сказал он, дергая правой рукою свои большие усы. – Это верно.

Друг за друга горой надо стоять. Мы теперь присягнули на верность революции. А старую присягу к чорту

долой. Офицеров, которые не с нами – арестовать!

– Арестовать!

– Это правильно.

– Да в окопы их.

– Они войны хотят – пущай свое воюют. Полковника Филимонова арестовать чтобы. Да свою власть

выберем.

– Это надо. Верно.

– Дождались наконец.

*

Между тем в штабе полка непрерывно работал полевой телефон. С трудом созвонились со штабом

бригады. Но из бригады ответили, что штаба уже нет и что его заменяет бригадный солдатский комитет. Тогда

Филимонов сообщил, что в полку бунт. Говоривший с ним от бригады в ответ крикнул: “Да здравствует

революция!” и повесил трубку.

Филимонов был в бешенстве.

– Негодяи… Погибла Россия. Последняя опора трона рухнула. Войско взбунтовалось.

Откинулся полог. В палатку вошли шестеро. Впереди всех шел Нефедов. Остановившись посередине

палатки, он громко заявил:

– Господа офицеры. От имени полкового солдатского комитета сообщаю, что вы арестованы. Прошу

сдать оружие.

Филимонов задрожал. Оглянулся на своих офицеров. Те молча расстегивали портупеи и складывали на

стол револьверы и сабли.

– Повинуюсь насилию. Но заявляю, что это бунт.

– Как тебе угодно, – сказал Васяткин. – Обыщите-ка их, товарищи, и отправьте на гауптвахту. Здесь

теперь будет помещаться полковой комитет.

Обезоруженных офицеров оказалось пятнадцать человек. Их построили и увели.

У входа в палатку, рядом со знаменем полка, Васяткин пристроил красное знамя – подарок совета

города.

*

С первого же дня своего возникновения комитет напряженно заработал.

В полку нашлись эсеру и меньшевики. Они не прошли в комитет и всячески старались затруднить его

работу. Они проповедовали необходимость войны до победного конца. Требовали освобождения арестованных

офицеров. Грозили, что Временное правительство, защищающее свободу, не потерпит взбунтовавшихся солдат,

и что полк сотрут в порошок. Говорили они еще, что большевики врут, будто в стране живется плохо, выступали

против братания. Но эта враждебная агитация успеха не имела.

Избранные в комитет Нефедов, Васяткин, Щеткин, Хомутов и Хлебалов тут же распределили между

собой работу. Хлебалов взялся распространять газеты, присланные на позицию, но задержанные

распоряжением Филимонова. Газет накопилось много десятков тысяч штук. Тут были “Листок правды”,

“Рабочий и солдат” и “Пролетарий”.

Хомутов взял на себя хозяйственную часть полка. Нефедов – оперативную. Щеткина назначили

заместителем Нефедова, а Васяткин оставил себе работу по руководству всем комитетом.

В первый же день была созданы ротные и батальонные комитеты. Установили связи с первым полком

бригады, стоявшим на позиции. Выехали туда Васяткин и Щеткин. Солдаты первого полка присоединились и

избрали свой комитет.

Послали в турецкие окопы предложения прекратить военные действия. Турецкое командование охотно

согласилось и прислало в подарок комитету сорок штук рогатого скота. В ответ на это первый полк

отблагодарил своих недавних врагов пятью мешками сахара рафинада, двадцатью ящиками махорки и сотней

пудов муки.

Уже к вечеру между солдатами той и другой стороны завязалась дружба. Бойцы полка бесстрашно

ходили в гости к турецким янычарам, а янычары отдавали ответные визиты в русские окопы.

Вечером турецкие и русские солдаты сошлись у костров, пели разные песни, пили кофе, морковный чай,

а иногда коньяк, который был у турецких солдат.

Васяткин побывал в турецких окопах. Ему устроили торжественную встречу. Насовали подарков и с

триумфом проводили назад.

– Да здравтют – урусь – ревалюси! – кричали янычары, обнимая русских солдат и восторженно

бросая в воздух свои красные фески.

Через несколько дней на позицию приехал член дивизионного комитета. Он официально заключил с

турецким командованием договор о перемирии и прекращении военных действий.

*

В полку усилилось дезертирство. Солдаты целыми десятками, нагруженные вещевыми мешками,

патронами, с винтовками в руке, и днем и ночью шли по дорогам к ближайшим станциям. Без билетов

устраивались на поезда, ехали на север, в Россию.

Никакие уговоры не действовали. Полк понемногу таял. По этому вопросу собрали митинг. На нем долго

и горячо обсуждали, как дальше быть. Дивизионные, бригадные комитеты предлагали прекратить дезертирство

всеми мерами и ждать конца переговоров с штабом армии и Временным правительством. В дивизионном

комитете было решено заручиться поддержкой других дивизий армии. Но на тот случай, если бы эта поддержка

не оказалась возможной и Временное правительство будет настаивать на продолжении войны, то самовольно

сняться с фронта и всей дивизией эвакуироваться в глубь страны.

Полковой митинг подавляющим большинством решил подчиниться предложениям дивизионного

комитета и ждать, но со своей стороны солдаты полка решили послать делегатов в город, деревню и столицу с

тем, чтобы эти делегаты, вернувшись в полк, рассказали бы, что они видели своими глазами в России.

Делегатами от полка выбрали Щеткина, Хомутова и Васяткина. Васяткин должен был поехать в центр

Закавказья, Щеткин – в Москву, а Хомутов в свою Дарьевскую волость.

Полковой митинг постановил также силой задерживать дезертиров и возвращать их в полк.

Митинг закрыли. Расходясь, солдаты пели только что разученную революционную песню:

Смело, товарищи, в ногу…

*

В этот же вечер Щеткин и Хомутов собиралась в дорогу. Обоим были заготовлены командировочные

удостоверения и даны на дорогу деньги из полковой кассы.

– Вы, товарищи, долго не задерживайтесь, – говорил Васяткин друзьям. – Здесь без вас трудно будет.

– Недели через три, а может, и через месяц вернемся. Раньше не успеем.

– Это правильно. Дорога теперь трудная, – сказал Нефедов. – Вы там хорошенько все рассмотрите, а

мы уж как– нибудь управимся тут.

– Письма пишите.

– Будем писать, – говорил Щеткин. – А на наше место ребят из отделения возьмите. Кузуев и Ляхин

– хорошие ребята.

– Ну, прощевайте милые друзья.

– Свидимся еще.

– Возвращайтесь поскорей. А мы уж постараемся тут.

*

В помещении гауптвахты было мрачно и темно. На дворе стояла глухая полночь и тишина.

У входа в палатку сверкали двумя красными звездами огоньки цыгарок. Тут курили часовые.

В противоположном конце палатки, сбившись в кучу, офицеры шопотом обсуждали свое положение.

Слышался голос Филимонова.

– Пока они нас не трогают. Может быть, боятся. Или подождать решили. Но нам пощады от них не

ждать. Да и какой порядочный, уважающий себе офицер позволит взять от этого сброда милость!

– Что же нам делать, полковник? – спросил другой голос.

– Нужно немедленно бежать. Топографию местности все мы знаем довольно хорошо. В первом же

городе нас защитят и дадут возможность пробраться дальше. Ясно, господа, что здесь в армии нам делать

нечего. Мы потерпели поражение. И надолго. Мы должны поехать туда, где более благоразумен народ.

– Да, это было б хорошо. Только удастся ли? Поймают и расстреляют.

– Ну, страшного-то ничего нет. Судя по газетным сведениям, Временное правительство как раз против

бунтарства черни. Временное правительство желает войны до победного конца. Для нас неважно, под каким

соусом. Я глубоко убежден, что органы Временного правительства возьмут нас под свою защиту. Но даже если

будет по-другому, то мы будем знать, что нам делать.

– Ну, куда же теперь?

– Хорошо было бы в город. Там сравнительно надежный гарнизон. Целиком наш высший командный

состав. Знаете, полковник Преображенский. Он, хотя и кадет, не стопроцентный монархист, но нас поддержит.

– Тогда чего же ждем? Нужно бежать.

– Подождите, спокойствие и выдержка нам сейчас необходимы. Мы должны разоружить часовых – не

этих, а других. Сейчас будет смена. Да вот они, кажется, идут. Спокойствие, господа офицеры. Ложитесь по

своим местам.

За пологом палатки послышались голоса. Часовые обменялись паролем и отзывом. И пароль и отзыв

были произнесены настолько громко, что их услышали арестованные.

Кто-то вошел в палатку и зажег спичку. Это был караульный начальник, взводный Семушкин. Осмотрев и

пересчитав офицеров, он бросил спичку на землю и вышел наружу.

В отдалении смолкли шаги.

Офицеры в потемках сползлись к Филимонову.

– Нужно действовать, господа, без промедления. Винтовки, патроны и документы часовых нам весьма

пригодятся. Поручим задачу устранения часовых нашим геркулесам – поручику Семенову, адъютанту

Ястребову, подполковнику Грекову и прапорщику Замятину. Идите, господи. Да благословит вас бог.

Шли напряженные минуты.

У палатки послышался шум – сдавленные стоны. Еще стон, и грузно стукнуло упавшее тело.

Время, казалось, остановилось.

Наконец откинулся полог. В синем просвете появились темные фигуры. Кто-то полушопотом сказал:

“Господа, все сделано”.

– Браво, браво!

– Спешим же.

Арестованные по-двое, по-трое, вышли из палатки. Соблюдая осторожность, обошли лагерь и

выстроились на гладком месте у холма, откуда начиналась трактовая дорога на Б.

– Ну, господа офицеры… Во имя дела и во имя личного спасения мобилизуйте всю силу своих ног.

– Словом, господин полковник, вы предлагаете взять ноги в руки, – пошутил кто-то.

– Нет. Возьмите волю в руки. Предстоят долгая и упорная борьба. Или мы победим, престол и Россия

будут спасены, или… или… гм! Пускай погибнет Россия черни и бунтовщиков!

– Великолепно, полковник!

– Хорошо сказано.

– Господа, тише и не отставайте, пожалуйста. У нас около двух часов времени и сто верст впереди.

Давайте здесь по тропинкам – на дороге могут нагнать.

*

Ровно через два часа уже весь лагерь знал о том, что арестованные офицеры, задушив часовых и взяв

себе их оружие, бежали в неизвестном направлении.

Высланные в погоню кавалеристы полка, замучив себя и лошадей, уже утром вернулись в лагерь ни с

чем.

Васяткин и Нефедов негодовали. Но делать было нечего. Успокоив солдат, комитет принялся за обычные

дела.

Вместо уехавших делегатами членов комитета выбрали двух солдат третьего отделения первого взвода,

Кузуева и Ляхина.

Кузуев, человек подвижный, вихрастый, широкогрудый, был до своего солдатства пекарем. Борода и усы

у него почему-то не росли совсем. Но зато на голове волос было такое обилие, что товарищи по роте так и звали

его: Кузуй Волосатый.

Ляхин представлял собой полную ему противоположность. Это был небольшой, беззубый, жилистый

человек, по профессии шахтер. У него были красные, точно налитые кровью глаза. Все эти отличительные

признаки свои – и кровяные глаза, и лысину, и беззубость – получил Ляхин во время последней контузии.

Голос Ляхина всегда звенел, а смысл слов отдавал ядом.