Текст книги "Девятьсот семнадцатый"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

Кремль только издалека, с удивлением смотрел на древние стены его, местами разрушенные бомбардировкой,

на дворцы, колокольню Ивана Великого.

– Здесь бы нашему правительству быть, – сказал он, повернувшись к спутнику.

– Может быть, будет, – ответил Кворцов. – Погоди-ка. Вот раненых несут. Все юнкера.

– А наших нет?

– Наших тут не было.

– Как не было? Разве пленных они не брали?

– Да, в самом деле. Узнай, Нетерин, нет ли где наших теплых.

– Есть. Шесть человек мертвых, как видно, расстреляли перед сдачей, – ответил голубоглазый,

светлоголовый великан. – И еще есть двое раненых. Один без памяти, другой очень слаб. Их обнаружили в

темной комнате, возле трупа зверски замученной девушки.

– Где они, проведи нас к ним.

В углу дворцового коридора рядом лежали шесть трупов. Судя по одеждам, это были рабочие. Тела их

были зверски искалечены, особенно лица. В стороне, на носилках, распластались двое раненых. Один из них

тотчас же приковал к себе внимание Щеткина. Был он одет в окровавленный, изорванный матросский костюм.

– Стойте-ка! – крикнул Щеткин. Подбежал к раненому. – Так и есть, матрос Друй.

– Как, Друй? – изумился подошедший Кворцов. – Ведь он убит при взрыве автомобиля. Смотри-ка, на

самом деле.

– Друй! Ты слышишь нас? – громко спросил Щеткин.

Точно лениво, медленно поднялись веки глаз. Раненый посмотрел и, как видно, узнал Щеткина.

– Ну и обработали тебя, Савелий. Кто?

– Юнкера и офицеры, – шопотом ответил матрос.

– Пытали, что ли?

– Да… Палачи.

– Ну, больше не смогут. Мы победили.

– Победили? – Волнение краской разлилось по лицу раненого. – Победили? А где же офицеры? Все

ли они убиты… Вы расстреляли их?

– Нет, пленные освобождены и отпущены.

– А… а… Дураки вы, дураки, – закричал вдруг громким голосом Друй. – Отпустили врагов…

Ядовитых…

Раненый заметался на носилках, будто в предсмертной агонии.

– Правильные его слова, – заявил сумрачный Щеткин. – Зря отпустили. Придется еще нам повозиться

с этими паразитами.

– Вовсе не зря, – возразил Кворцов. – То, что между ними есть палачи, в этом никто не сомневается.

Но пролетариат не только грозный боец – он милостивый победитель. Рассуждая так, как ты, следует всех

юнкеров, дворян, офицеров, георгиевских кавалеров, купцов, ударников, попов, кадетов, меньшевиков и еще

многих – всех уничтожить.

– Вот и намнут нам генералы бока, – не слушая его, пробурчал Щеткин. – Они-то не милостивы.

*

– Товарищ шофер, давай в гостиницу “Дрезден”.

Машина лихо подкатила к зданию, сильно потрепанному боевым огнем. Выбитые стекла, зияющие дыры

в стенах, масса штукатурки, обломков кирпича, битого стекла на панелях говорили за то, что в этом месте

происходил сильный бой.

– Товарищ Щеткин, ты мне пока не нужен. Ступай отдыхать. А я на заседание Московского комитета.

Быть тебе – не обязательно. Вопросы стоят внутренние – об организации власти, о многом другом, создадим

комиссию по проведению похорон. Послушать интересно, но ты устал. Отдыхай хорошенько. А с завтра начнем

созидательную работу. Где твой дом?

– У меня нет его.

– Как, ты в Москве один?

– Да.

– Так поезжай, брат, ко мне на квартиру. Я напишу записку.

Но Щеткин вспомнил о Варином приглашении и сказал:

– У меня тут знакомые есть.

– Ну, тогда ступай к ним. Товарищ шофер, подвези его, пожалуйста. Куда тебе? К М. мануфактуре? Ну,

вот. Кати. А потом, товарищ шофер, тоже поезжай отдыхать.

Машина тихим ходом, временами останавливаясь, зашуршала колесами по улицам Москвы. Погода

стояла осенняя, сырая и мрачная. Моросил мелкий, холодный дождь. Щеткин, сидя в автомобиле, внимательно

смотрел по сторонам.

Всюду виднелись следы борьбы – окопы, баррикады, простреленные стекла окон, дымящиеся особняки,

пучки изорванных телефонных и телеграфных проводов, змеи электрической трамвайной тяги, вывороченные

из мостовых камни, сваленные столбы, неподобранные трупы.

Так ехали они до тех пор, пока наконец не наткнулись на баррикаду, преграждавшую собой всю улицу.

Тут Щеткин распрощался с шофером и дальнейший длинный путь проделал пешком.

У многоэтажных казарм фабричных общежитий разгуливали вооруженные рабочие пикеты. Щеткин без

труда разыскал квартиру Кисленко. Откашлявшись, он постучался. Дверь открыла ему престарелая, полная

женщина, закутанная в темную шаль.

– Кого тебе, товарищ? – спросила она, позевывая в кулак.

Щеткин, не зная с чего начать разговор, пробормотал:

– Тут звали – в гости пришел.

– Кто звал? Кому нужен-то? Варя! – крикнула женщина, повернувшись в глубь квартиры. – Там какой-

то солдатик. Говорит, звали.

– Сейчас.

В дверях появилась сама Варя. Она приветливо поздоровалась со Щеткиным.

– Мамаша, да это ж от ревкома – товарищ Щеткин, герой наш. Я ж тебе говорила.

– Так бы и сказал. А то говорит, пригласили тут. Мы без приглашениев. Заходи, что ли. А то дует

сквозняк.

Щеткин вошел в комнату, разделенную надвое перегородкой. Обстановка квартиры была бедна, но

опрятна. А в переднем углу, у образа Николая-чудотворца, горела лампадка. Щеткин, пощипывая на подбородке

щетину, остановился в нерешительности посреди комнаты, не зная, что делать с собой.

– А и грязен же ты, товарищ, – разглядывая его, говорила старушка. – Небось, и вошки есть.

Щеткин совсем смутился и покраснел.

– Мамаша, чего ты пристаешь к человеку? – вступилась за него Варя. – Товарищ устал. А ты такое…

– Я к слову. Тут внизу в предбаннике куб греют. Может, помылся бы. Очень даже приятно. А я уж и

мужнино бельишко приготовила и мочалку.

– Ах, мамаша! Ну, дай человеку посидеть. Отдохнет и выкупается. Вечно спешишь ты. Садись, Петя. Не

слушай ее. Это она от усердия.

– От усердия… Варюша, не зли мать. Гляди-ка сама. У него прямо из носа и из ухов борода растет. Разве

можно! Ночью увидишь такого, на смерть испужаешься.

Щеткин усиленно заморгал бровями, совершенно не понимая, чего желает от него эта женщина.

– Ты пойми, милый солдатик, Петрушей зовут, кажись. Вот и пойми, Петруша, к чему я. Это к примеру.

Бритва от мужа осталась, от евонной папы, вот и говорю я. Да не раздуть ли самоварчик, все чайком побалую.

Хоть и с ландриной, – потому, сахару нет. А выдают когда – что кот наплакал, с мухину душу…

Самовар без одной ручки, покареженный и почерневший от времени, весело булькал и шипел паром.

Задорно мигала желтым огоньком лампа, висевшая на стене у стола. Вымытый, выбритый, в чистом белье

Щеткин сел за столом напротив Вари и с наслаждением прихлебывал из блюдца кипяток, подкрашенный

морковным чаем.

Варя, одетая в белую блузку, с рассыпанными по плечам волнистыми волосами, подперев ладонью свое

вдумчивое, приветливое лицо, ясным взором смотрела гостю в глаза и слушала, что рассказывал он о войне.

Ее мать, одетая в желтую засаленную кофту, обрюзглая, серая, морщинистая женщина, уже совсем седая,

но еще бодрая на вид, усиленно пила чай, ожесточенно дуя на кипяток, с шумом втягивая в себя горячую

жидкость, тяжело отдуваясь.

Щеткин говорил, а сам не спускал очарованных глаз с лица Вари. Было странно и не верилось ему, что

перед ним сидит та самая бесстрашная дружинница, с которой он так неожиданно познакомился в бою.

– Горы… Глянешь – шапка валится. И сидят там турки в поднебесье, словно птицы какие, и пуляют по

нас. Конечно, несознательность, потому, зачем бы, если с рассудком, на гору лезть и в снегу мерзнуть ради

интересов богачей.

– И много людей полегло?

– И-и-и-и! Тыщи большие. Что ни бой, то сотни убитых да раненых.

– Война – злая пагуба, – вторила ему старушка. – И почему бы людям не собраться в кучу и не

сговориться по-божески.

– Много людей, мамаша, всех не соберешь.

– А ты что же, разве опять на войну?

– Теперь-то войны не будет. Мы, как победившие – говорим: войну долой, и никаких. Да здравствует

мирный труд!

– Вот и не езжай. Чего без толку? Ну, когда царь был, так за царя воевали, а теперь, раз его нету, сиди

себе дома. За кого же воевать!

– Как за кого, маменька? А за свою власть!

– Победили ж буржуев, и будет. Теперь нужно, чтобы сахар был да керосин. А то по карточкам.

– Мамаша, ты несознательная.

– Где уж нам, – обиделась старушка. – Как жили век, так и проживем. А жалко, сам-то помер. Ох, и

дал бы он тебе, Варюшка, как дурными словами мать ругать. Грех с тобой.

– Все перемелется, мука будет, мамаша, – улыбнулся Щеткин. – А чаю довольно. Полно, налился.

– Будя, так будя. Теперь на боковую. Ты здесь ложись, а мы с Варюшей там, за перегородкой. Спи с

богом, набирайся силов. А на шишку, что на лбу, пятак модный положи – у меня есть. Он враз рассосет.

Не успел Щеткин улечься в свою устроенную на лавках постель, как тут же сон сковал его. И

привиделось ему во сне, что снова он в полку. Будто снова полк его занимает с боем Айран. Бежит ему

навстречу враг – турок, кричит “Алла” и, как слепой щенок, мечется вокруг да около, а не видит его. Но вместо

того чтобы заколоть штыком врага, Щеткин далеко отбрасывает в сторону винтовку и начинает обнимать турка,

приговаривая: вот и побратались. Но вместо турка бьется в его объятиях Варя. Он хочет поцеловать ее. Но

девушка не дается, кричит и больно царапает ему лицо.

От горячей обиды Щеткин во сне громко стонет.

*

В эти часы поручик Сергеев играл в карты у друга полковника Филимонова, финансиста Бахрушина.

Попал сюда он совершенно случайно. Под вечер Филимонов и он, переодевшись в штатское платье, положив в

карманы фальшивые документы, наведались в английское консульство. Консул принял их охотно. Поговорив о

многом, в заключение беседы он дал им совершенно секретное поручение на Дон, Кубань и в штаб

действующей армии. Снабдив деньгами, инструкциями, он предложил офицерам в двухдневный срок

приступить к выполнению возложенных на них задач. Консул распрощался с ними, как заявил он, навсегда, так

как на днях оставлял Москву.

Сергеев получил в личное распоряжение пятьсот фунтов стерлингов и сорок тысяч рублей российскими

знаками крупного достоинства.

Из консульства он уже решил проехать к Тамаре Антонович, но Филимонов, пообещав ему массу

занимательного, затащил его на часок к Бахрушину.

В новой компании много говорили о политических событиях. У всех без исключения присутствовавших

была твердая уверенность в том, что большевики и недели не продержатся у власти, что союзники, народ,

интеллигенция не признают их.

После этих разговоров в роскошной гостинице, за изысканно сервированным столом, гости много пили и

ели.

За едой Сергеев познакомился с княгиней Баратовой, Ириной Львовной и вдруг почувствовал, что не

может без нее жить.

Прекрасное, выточенное, капризное лицо женщины вдруг завладело им целиком. За столом он не спускал

с нее глаз. По всякому поводу говорил ей страстные комплименты.

Баратова, вначале равнодушная к его словам, потом вдруг точно охваченная его страстным порывом,

стала отвечать улыбкой на улыбку, пожатием руки на его трепетное прикосновение.

Между разговорами о разных пустяках очарованный Сергеев узнал от княгини, что она давно уже

потеряла мужа, что владеет большим имуществом на юге и что через один-два дня выезжает из Москвы на Дон,

в город Ростов, в свой собственный дворец, что у нее в данную минуту неожиданно возникли большие

денежные затруднения, связанные с отъездом.

Мобилизовав все свое красноречие, поручик постарался убедить свою новую знакомую в том, что для нее

самой лучше выезжать из Москвы вместе с ним. Княгиня снова сослалась на денежное затруднение, но

положительного ответа не дала.

За этим разговором Сергеев успел раз десять поцеловать се теплую руку, и от запаха духов и чего-то

неуловимо женского пьянел все больше и больше.

Когда хозяин дома пригласил желающих гостей испытать счастье на зеленом сукне, Ирина Львовна,

встрепенувшись птицей, заявила:

– Будем играть вместе, не так ли, поручик? На паях. Ну, что же молчите? Соглашайтесь, мой верный,

пылкий рыцарь.

Сергеев на секунду поколебался.

– Ну, я же так хочу, – капризно заявила Баратова. – Идем, мой светлый.

И Сергеев присел за карточный стол возле нее.

Постепенно азарт соседки завладел им. Он ставил чуть ли не на каждую карту огромные ставки. Возле

него росла груда денежных знаков. Бумажки заманчиво шуршали. Но вот карточное счастье внезапно

отвернулось от него. Меньше чем: в час Сергеев проиграл все, что было у него на столе и в карманах. Княгиня

вдруг отвернулась от него и начала играть в компании с Бахрушиным.

Полковник Филимонов, ставивший на карту маленькие суммы, глядел на поручика, укоризненно

покачивая головой. Потом, что-то спросив у своего соседа, стриженого под ежик офицера, подошел к Сергееву,

отвел его в сторону от игорного стола и спросил:

– В пух и прах, поручик?

– Да, господин полковник. Слушайте, не займете ли вы мне…

– Ничего на карточную игру не займу, все равно проиграете, а на другое – с удовольствием.

– Воля ваша.

– Послушайте, Сергеев. Я хочу сказать вам, как старший, уже поживший человек.

– Слушаю.

– Оставьте эту даму в покое. Она на своей душе имеет не одни крупный грех.

– Это вы о ком, господин полковник?

– О вашей соседке.

– О княгине Баратовой!

– Она такая же княгиня, как я с вами верблюды.

– Так, так.

– Видите ли, ее тут отлично знают. Это типичная авантюристка. В прошлом она – шантанная певичка.

Поверьте, она вам не пара. К тому же она на содержании у Бахрушина.

Сергеев вспыхнул.

– Благодарю за совет, полковник, но в дальнейших ваших советах я не нуждаюсь.

Филимонов пожал плечами, зевнул в кулак и отошел в сторону.

Игра закончилась в два часа ночи. Сергеев, скучая, пил вино, смотрел на игравшую Баратову с тщетной

надеждой поймать ее взгляд. Княгиня была так сильно увлечена игрой, что за два часа даже не посмотрела в его

сторону.

И только тогда, когда гости начали расходиться, прощаясь с хозяином, Ирина Львовна вдруг подбежала к

нему и, шутливо ударив его по руке, произнесла:

– Вы несчастливы, Виктор Терентьевич. Что, проигрались?

– Нет, почему же… Мне просто надоела игра, я не люблю карты.

– Ах, вот что. А мне показалось, что вы их любите не меньше моего… когда вам везет. Ха-ха!

– Ирина Львовна, вы не раздумали ехать?

– Конечно, нет. Но дело за деньгами. Если бы у меня было ну… ну, десять тысяч рублей наличными, я

бы сию минуточку отправилась с вами куда угодно.

– Ирина Львовна, я достану вам больше…

– Вот как? Я не беру слов назад. Достаньте десять тысяч рублей, тогда я ваша и еду с вами в любое

место, хотя бы на край света. Я такая. Давайте, выпьем за дружбу.

Они выпили по бокалу шампанского. Сергеев захмелел.

– Вы любите кого-нибудь? – спросил он шопотом.

– Ах, милый, что за вопрос? “Любовь – такая глупость большая…” Ну, вот, вы мне нравитесь. Рады?

Но тише, тише. Я целоваться не намерена. Помните, что пока я не ваша. Надеюсь, завтра увидимся. Заходите

запросто.

– Как, разве вы здесь квартируете?

– Да, Бахрушин – мой… родственник. Ну, прощайте. Жду.

*

Тамара Антоновна крепко спала, когда Сергеев, раздевшись, юркнул под одеяло.

– Витенька, ты? – сквозь сон прошептала женщина.

– Да, Тамарочка.

– Все заседаете?

– Заседаем.

– Милый, милый…

… Сергееву не спалось. У него пересохло во рту, в голове мчались мысли, словно туча песка в бурю.

“У нее есть деньги… Много. Сто пятьдесят тысяч. На что ей столько! Я имею право на часть денег. Ведь

я спас и деньги и ее. А вдруг не даст? Ну, что тогда? Разве отнять? Нет, невозможно. Будет невероятный шум,

крики, позор. Нет, нет, ни за что. Тут нужно что-то другое”.

Рядом с ним лежало горячее, полное женское тело. Рука Тамары Антоновны безмятежно покоилась на его

груди. Но он уже не чувствовал в ней женщины и всей существом своим тянулся к той – княгине.

“Ну, содержанка… Что ж из этого! Обольстительная женщина. Что перед ней Чернышева или эта

Преображенская? Куча навозу и жемчуг. Нет, она должна быть моей во что бы то ни стало”.

Лаской разбудил он Тамару Антоновну.

– Послушай, милая. Я завтра уезжаю.

– Разве? Куда? – женщина зевнула.

– В командировку.

– Надолго?

– Может быть, навсегда.

– Ну, уж и навсегда. Увидимся еще. Но как это неприятно.

– Тамарочка, я беспокоюсь за тебя.

– Это напрасно. У меня есть друзья и средства. Но спи, мой милый мальчик. Мне ужасно спать хочется.

Женщина повернулась к нему спиной, сладко чмокая губами, снова заснула.

– А, вот как ты, – зло прошептал Сергеев. – Мой отъезд для тебя безразличен. Я просто один из

многих, принадлежавших тебе. Нет! Я дорого обойдусь тебе. Я возьму твои деньги, грязная баба.

В номере – темно. Еле светится красный ночник. Сквозь штору окна просвечивается рассветная синь.

Сергеев осторожно соскользнул на пол, на цыпочках подошел к креслу, на котором лежало платье

Преображенской. Торопливо порылся в нем. Вот ключи. Он осторожно, все время оглядываясь на спящую,

подошел к чемодану, открыл его, достал ридикюль и вынул из него пакет с деньгами.

“Нет, все не возьму, – решил он. – Оставлю ей половину”.

Сергеев начал отсчитывать деньги, торопясь, сбиваясь со счета и снова пересчитывая бумажки. Вдруг

чья-то рука вырвала у него деньги. В ужасе он оглянулся. Перед ним стояла полунагая Тамара Антоновна.

– Негодяй, – говорила она. – Ты за мою любовь решил ограбить меня? А еще офицер. Я думала —

порядочный…

“Погибло… Все погибло. Карьера, счастье, – пронеслось в голове Сергеева. – Что же делать?”

Вдруг точно искра обожгла его мозг. – “Нет, не все еще потеряно. Нет! Так я не сдамся”.

Он бросился на женщину. Схватил ее за горло, повалил на ковер, все сильней и сильней сжимал руки. Так

долго он душил податливое тело, пока вдруг не почувствовал холодок под руками. Тогда Сергеев быстро

отпрянул прочь. Спешно оделся, сунул в карманы деньги, закрыл номер на ключ и выбежал на улицу. Часы

напротив, у трамвайной остановки, показывали шесть утра.

*

Около двенадцати дня Сергеев, выбритый, чистый, но с бледным лицом зашел в дом к Бахрушину.

Первый, кого он увидел там, был полковник Филимонов. Старик стоял у камина хмурый и серый. Он что-то

вполголоса рассказывал сидевшей возле него Баратовой.

Поручик подошел, поздоровался.

– Не знаете, Сергеев, новость? – спросил полковник, внимательно разглядывая его лицо.

– Нет, а– что? Опять большевики…

– Возможно. Какой ужас! Наша общая знакомая Тамара Антоновна Преображенская убита.

– Как убита! – Голос поручика дрогнул, а лицо стало бледнее мела.

– Сегодня в десять утра происходил в гостинице обыск. Выломали дверь ее номера.

– Ну, и что же?

– И нашли ее на ковре… Мертвой. Кто-то задушил ее и ограбил.

– Какой ужас! – вскричал Сергеев. – Разумеется, это дело рук большевиков.

– Господи, – простонала княгиня. – Я не дождусь никак той поры, когда выеду из этого ада.

– Разве вы думаете уезжать? – спросил Филимонов.

– Да, непременно.

– Едемте со мной сегодня, – предложил Сергеев.

– Но я а; говорила вам, Виктор Терентьевич, что есть помеха.

– Мы устраним ее.

– Давайте завтра выедем, поручик, – предложил полковник.

– Нет, сегодня. Я боюсь, как бы не арестовали. Разумеется, не за себя боюсь, а за доверенные мне

документы.

– Ну, как знаете. А я думаю задержаться в Москве, чтобы отдать последний долг безвременно погибшей.

Вы разве не думаете заглянуть? Ведь, кажется, вы были близко знакомы.

– Если успею, обязательно. Но я должен еще быть в отделе ЦК кадетской партии.

– Тогда прощайте, Сергеев. Прощайте и вы, красавица. Надеюсь, увидимся.

– О, конечно.

Когда Филимонов вышел из комнаты, Ирина Львовна, глядя в глаза Сергееву, сказала:

– Давайте деньги. Ну… Я словам не верю.

– Я передам их в поезде.

– Ах, вот как вы. Нет, покажите деньги. Повторяю, я не привыкла верить словам.

– Ну, вот, смотрите. – Сергеев вынул из кармана конверт, достал из него деньги, а конверт бросил в

камин.

– Да вы настоящий богач. Но… такими вещами не разбрасывайтесь, – в камине нет огня.

Ирина Львовна, нагнувшись, щипцами вынула из камина брошенный Сергеевым конверт. На конверте

стояла четкая надпись: “Моей жене Тамаре Антоновне Преображенской пятнадцать тысяч фунтов стерлингов”.

– Ах, – вскрикнул Сергеев. Он схватился за голову.

– Нечего охать, мой мальчик. Изорвите конверт. В другой раз будьте осторожней.

– Ирина Львовна… Ради вас все.

– Понимаю отлично. Марш за билетами. Но, стойте Мне сейчас же десять тысяч, как условились.

Ручку? Нате, целуйте обе… Только не вздумайте когда-нибудь задушить и меня.

Через три часа Сергеев и Баратова покачивались на мягких подушках спального вагона международного

общества. Скорый “Москва – Тифлис” бешено рвал пространство. За большим зеркальным стеклом окна

бежали вскачь леса, деревни, ручьи, поля.

Ирина Львовна, прижимаясь к Сергееву всем телом своим, говорила:

– Я по натуре авантюристка. Это не плохо. Жизнь – полней. Ты, Витя, хочешь славы. Если будешь

слушать меня во всем, мы достигнем того, о чем ты теперь мечтать не смеешь. Ты будешь генералом. О, не

смейся. Я сумею это сделать. У нас будут богатство и слава.

– Дорогая, я так растроган.

– Заметь себе: только по трупам можно добиться высшего счастья. То, что ты сделал с этой женщиной,

– пустяки. Еще вчера ты для меня был просто славным мальчуганом, с которым можно от скуки поиграть. А

вот теперь я чувствую в тебе мужчину. Мой милый, я так люблю терзать людей. Мне приятно, когда они кричат,

какие жалкие, противные.

Они помолчали.

– Она сопротивлялась? – неожиданно спросила Баратова.

– Да.

– Она кричала, но ты ее жал, давил… Ах, да! И ты душил ее. Витя, закрой же дверь.

*

Дождливая погода сменилась морозными вьюгами. Метеорами мчались события.

– Товарищ Кворцов, растолкуй мне, как дела у нас. И насчет власти, – замордовался настолько, что

даже газет не читал, – как-то спросил Щеткин.

– Власть у нас, как знаешь, советская. Еще в октябре, когда в Москве готовились к драке, в два дня было

низвергнуто Временное правительство в Петрограде. Рабочие заняли Зимний дворец, арестовали Временное

правительство.

– Так.

– В день переворота и на следующие дни в Петрограде заседал Второй Всероссийский съезд советов. Из

своего состава он выделил Совет народных комиссаров во главе с нашем вождем Лениным, как председателем.

Этот же съезд вынес постановления о немедленном мире и о земле. В это же время образовался у нас в Москве

военно-революционный комитет.

– Так, знаю.

– Войну мы прекратили. Германия и Австрия идут на мирные переговоры. Земля у крестьян, фабрики у

рабочих. Управляют страной – советы.

– Это известно. Мы победили повсюду?

– Ну, не совсем еще. Враг не сдается. Поднимает голову контрреволюция. Мы отпустили генерала

Краснова, а он на Дону затеял смуту. Не признает советской власти.

– А ведь прав был Друй, когда говорил, что офицеров не нужно отпускать.

– Может быть. Не прошло и месяца, как на нас поперли со всех сторон враги. Нажимали кайзеровские

войска. Мы начали с ними переговоры о мире, во имя сохранения революции. Тут корниловцы начали бои на

Дону. Выползли польские легионеры, дерутся с нами под Рогачовом. Но Корнилов разгромлен, заняты Таганрог

и Ростов. Тут на Урале Дутов объявился. Разогнали его, заняли Оренбург. В эти же дни собралась

контрреволюционная учредилка, в большинстве из врагов советской власти. Мы разогнали ее, так как она не

выражала воли народа. Мы объявляем кадетов врагами народа. Буржуазия, помещики, дворяне – не мирятся с

потерей власти, земли, фабрик и других богатств. Положение становится серьезным.

– А что?

– Мы спорим – подписывать или не подписывать захватный мир с немцами. Дело в том, что сражаться

нам нечем. Армия демобилизована, и немцы продвигаются в глубь страны. Заняли Двинск. Наконец, после

долгой внутренней драки, мы подписали в Брест-Литовске мирный договор. Тут начинают артачиться эсеры.

Как видно, не скоро еще враги дадут нам возможность спокойно строить новую жизнь.

Щеткин слушал эти слова. Вспоминал Друя.

“Прав был матрос, – размышлял он, – и еще как был прав!”

*

Щеткин давно уже работал в качестве одного из председателей комиссии по борьбе со спекуляцией.

Работалось трудно. Мешали недостаточная грамотность, отсутствие опыта.

Еще в бытность его в ревкоме с ним случилось неприятное происшествие. Одна молодая работница как-

то попросила его оградить ее и семью от пьяного буяна-мужа. Отзывчивый Щеткин тут же написал нужную

бумажку в милицию. А на другой день в буржуазной газете “Позднее утро” он прочитал свою подпись и увидел

фотографию составленного им отношения в милицию. Редакция газеты снабдила оттиск издевательскими

примечаниями.

А в бумажке значилось следующее:

“Предписую Н-ый участок, нач. участка, чтобы принять меры по Грязновской ул., 5-й проезд, д. 37, кв. 6,

Евсея Собакина, в виде его распущения семейнова положения, что предписую.

За нач. штаба – Щеткин”.

Сильно тогда озлился он. Но скоро враждебная печать была упразднена. Но трудности все прибавлялись.

Скрепя сердце, Щеткин напряженно работал и на работе учился.

*

К этому времени уже совершенно поправился Друй. Но после своего ранения он изменился до

неузнаваемости. Пропали всегдашняя веселость и жизнерадостность матроса. Суровым стал взгляд. Грузной —

походка.

В этот вечер, когда Щеткин уже собрался уходить со службы домой, к нему вошел Друй.

– Здорово, Петр. Я, брат, с тобой попрощаться зашел.

– Уезжаешь разве?

– Да, получил назначение. Еду председателей ЧК на Кубань.

– Вот как. Когда едешь?

– Сегодня еду. Там я поучу наших ребят, как драться с контрреволюцией. Кадетская гидра поднимает

голову. Белогвардейцы закопошились. Они не считаются ни с чем. Издеваются нам нами. Так будем же

истреблять их беспощадно. Они в плен не берут. Посмотрел бы, как калечат наших: прямо режут на части. Ну,

прощай, Петр. Свидимся еще.

– Прощай, Савелий.

Высокая, сильная фигура матроса, одетая в кожаный костюм, с маузером через плечо, грузно скрылась за

дверьми.

Щеткин собрал в папку бумаги, заторопился к себе домой. Проживал он попрежнему в семье Кисленко.

Все крепче и глубже привязывался он к Варе. Вечно жизнерадостная, но сдержанная и пытливая девушка

точно причаровала его, заставив вчерашнего фронтовика стать скромным, чутким, отзывчивым. От былой

желчи, которой в Щеткине было запасено, казалось, на долгие годы, не осталось следа. В нем,

тридцатипятилетнем мужчине, пробуждалось нежное чувство любви.

Иногда он выбирал из своего пайка второстепенное, ненужное – табак, консервы, и обменивал их на

сладости, с наслаждением угощая ими Варю.

Однажды, получив отрез материала на костюм, он зашел к портному, заморочив очкастому старику

голову насчет размеров женского платья, и попросил сшить его заглаза. Когда наконец платье было готово, он

бережно завернул его в газетный лист и тут же отнес на квартиру.

Варя сидела у окна, склонившись над шитьем.

– Вот, на, возьми, – сказал Щеткин, протянув ей сверток.

– Что это такое, Петя?

– А вот посмотри. Не знаю, пойдет ли тебе.

– Ах, товарищ Щеткин, вы ее балуете, – говорила подоспевшая мать, любуясь новым синим костюмом,

уже надетым дочерью.

– Мне все равно не нужен… Мне на что, – точно оправдывался Щеткин.

– Ну, не говори, – возражала ему старушка. – Теперь все так дорого, и мука и мануфактура, Ну,

поцелуй его, доченька, да скажи спасибо.

Варя полушутливо подошла к опешившему Щеткину. Сказала ему спасибо, порывисто обняла его и

поцеловала в губы. Щеткин закраснелся, а девушка выбежала из комнаты.

На своем веку Щеткину довелось любить многих женщин. Но это были женщины другого сорта, не

оставлявшие в нем ничего, кроме пустоты и озлобленной желчи. Теперь же он любил по-новому, как нечто

дорогое, заветное, и любя, облагораживался сам. Казалось ему временами, что от Вари исходили странные,

теплые, сияющие лучи, и под воздействием их таинственных свойств испарялась, как дым на ветру,

многолетняя сырость и ржавчина человекобоязни, ненависти, желчи, огрубелости.

Пока он не помышлял ни о чем, гнал от себя, как злого врага, желание ее тела, но оно являлось чем

дальше, тем чаще во сне и наяву, когда он видел мельком то обнаженное, облачное плечо ее, то гладкую, точно

отполированную кожу ног.

В этот вечер, придя домой, Щеткин умылся и по обыкновению сел обедать. Вари не было дома. Она

работала в полуденной смене. Старушка быстро накрыла на стол, налила миску горячих щей, уселась сама

напротив, облокотив седую голову свою на руки, и точно изучала подвижное лицо Петра.

Снизу, со двора; в раскрытое окно комнаты послышалось фырканье мотора.

– Батюшки, в кои века-то! Никак антонабиль, – всплеснула руками женщина. Подбежала к окну.

– Так и есть. Антонабиль. Кому же это? Идут в наш корпус.

Щеткин, не отрываясь от еды, рассеянно слушал ее слова, обдумывая завтрашний рабочий день.

В дверь постучались.

– Господи, владычица, – испуганно перекрестилась старушка. – Никак к нам. Кого бог несет?

– Войдите, – приглашающе крикнул Щеткин.

Дверь раскрылась. В комнату вошел Кворцов и человек в очках, в бородке, энергичный и строгий.

– Вот и товарищ Щеткин, о котором я говорил вам, – сказал Кворцов: – очень подходящий для нашего

предприятия человек.

– Хорошо, – по-ораторски, звонко сказал человек в очках. – Вы кушайте, товарищ Щеткин, а я тем

временем расскажу, в чем дело.

– Нет, спасибо… Я сыт, – смущенно забормотал Щеткин, видя перед собой одного из вождей

революции.

– Тогда слушайте. Сегодня мы высылаем три состава красногвардейцев и рабочих на юг. Был выделен

комиссар, но он внезапно серьезно заболел. Вместо него мы решили назначить вас. Согласны?

– А как же, – чуть было не козырнул в ответ Щеткин. Но вспомнив, что он без головного убора, на

полпути опустил руку.

– Видите ли, товарищ Щеткин, Москва и Питер нуждаются в хлебе насущном. Нужно как можно скорее

доставить его с Украины и Дона, где он заготовлен. Белые банды мешают. Нужно их разгромить. Хлеб

необходимо во что бы то ни стало перебросить в столицы. В этом вся ваша задача.

– Хорошо, товарищ комиссар!

– Выехать нужно сегодня в ночь. Успеете?

– Да. Еще бы.

– Документы, маршрут и прочее получите на Курском вокзале от моего заместителя. Он вам все

остальное объяснит. При отправлении эшелонов будут присутствовать я или товарищ Кворцов. Вот и все. Ну,

мы поехали. Спешим на заседание. До свидания, товарищ. Желаю честно и успешно выполнить возложенный

на вас ответственный революционный долг.

Гости, попрощавшись, ушли, а Щеткин все еще продолжал стоять с вытянутой вперед рукой, застывшей

так после рукопожатия. Наконец он встряхнулся.

– Вот, мать, уезжаю я.

– Куда несет нелегкая?

– На фронт еду. Сражаться за революцию.

– Не сидится дома. Все хронты да хронты. Господи, да когда ж конец?

– Только начали, маменька.

– На-ча-ли. И-и-и, – вдруг заголосила старушка. – И-и-и-и…

– Чего плачешь, мать?

– И… Жалко тебя, небось. Как родной ведь. Не езжай, Петрушка, родимец ты этакий, и – и-и.