Текст книги "Девятьсот семнадцатый"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

как же может быть не наш. Хотя не без этого. Есть которые сволочи, – таким и шею свернуть – раз плюнуть.

Гончаренко, красный от смущения, не зная, что ему говорить, шел рядом с Удойкиным, силясь согнать с

лица непрошенную краску.

– Ну вот… – начала говорить девушка с таким видом, точно Гончаренко уже давно был посвящен во

все дела. – Мы хотим сегодня провести митинги в депо, на сахарном заводе, в казармах. Резолюции протеста

проводить будем. А затем сбор нужно среди своих провести. На крайний случай. Сейчас в партийной кассе

денег нет. Если понадобится – устроим побег. Чтобы подкупить стражу, нужны деньги.

Девушка говорила с заметным восточным произношением. Но это делало речь ее милей и занимательней.

– Вот, вот. Дело за деньгами. Как говорят, презренный металл.

– Сколько нужно? – спросил Гончаренко, уже владея собой и помня о набитых керенками своих

карманах.

– Да, сколько нужно, Тегран? – повторил его вопрос Удойкин. – Да, сколько же?..

– Тысячи рублей будет, пожалуй, мало. А вот полторы тысячи вполне хватит.

– Так я вам их дам, – страшно обрадованный, поспешно заявил Гончаренко. – Вот, пожалуйста.

С этими словами он извлек из-за пазухи пять свертков керенок и протянул их пораженной девушке.

Изумлению ее и Удойкина не было границ.

– Как же вы даете столько денег?

– Откуда у тебя такая сумма капитальных средств?.. Да ты ж буржуяка, а?

– Берите, – говорил между тем Гончаренко, держа керенки в вытянутых руках. – Берите, они же мне

не нужны.

– Не нужны… – изумленно спрашивал Удойкин. – А откуда они у тебя, брат ты мой?

– Эти деньги… я вчера выиграл в карты, – искренно сознался Гончаренко.

– Вот оно что… Карта – дурман для народа. Однако на хорошее дело даешь. Молодца! Видишь, Тегран.

какие мои друзья. А я тебе насчет капитализмы все как есть расскажу. Дай срок.

– Удобно ли взять? – спросил Тегран Удойкина. – Ведь может быть наш друг выиграл у товарищей их

последние сродства.

– Да нет же, – деньги у них лишние, честное слово, – краснея, принялся убеждать Гончаренко. – Они

их все равно бы пропили. Возьмите же… А то неудобно. Вон народ идет.

Девушка поколебалась одну секунду. Но затем взяла денежные свертки из рук Гончаренко и завернула их

в шелковый головной платок.

Дальше они шли молча. Перейдя главную улицу, свернули в переулок. В конце его зашли в одноэтажный

дом. Спустившись на две ступеньки, они попали в комнату, переполненную людьми.

– Это комитет большевиков, – шепнул Удойкин. – Я хочь и эсер, а имею к ним лучшее притяжение…

потому народ решительный и вообще за рабочих и крестьян.

Пожав руку и похлопав Гончаренко по плечу, Удойкин куда-то исчез.

Девушка открыла боковую дверь и пригласила войти Гончаренко. Комната была крохотная. Они вдвоем с

трудом поместились в ней. Девушка присела на единственный стул и принялась считать деньги. Оказалось, пять

тысяч двести рублей.

– Здесь много, товарищ. Нам нужно только полторы тысячи. Возьмите остальное.

– Нет, – твердо возразил Гончаренко. – Я не возьму назад ни копейки. Если сегодня нужны полторы

тысячи, то завтра, может быть, понадобятся еще. А мне деньги на что? Нет, не возьму.

– Ну, спасибо, товарищ. Я передам их в партийную кассу. А вы заходите к нам чаще. Я надеюсь, что вы

не будете жалеть о вашем хорошем поступке.

– Я пойду, – вместо ответа сказал смущенный Гончаренко. – До свиданья, товарищ Тегран.

– Нет, погодите. Я вам расписку напишу. Как фамилия?.. Так. Получите. До свиданья, товарищ

Гончаренко. Обязательно приходите на днях. Я вас познакомлю с председателем комитета.

– До свиданья.

Она крепко, по-мужски, пожала его руку.

На улице Гончаренко глубоко вздохнул всей грудью.

С сияющим радостью лицом быстро зашагал к госпиталю. Он чувствовал себя легко, настроение было

приподнятое.

– Вот и картишки на пользу пошли, – шептал он на ходу. – А уж завтра я с этим… с главным

большевиком потолкую. Он-то наверное разъяснит, за что война.

*

Целых три дня прошло с. тех пор, как Гончаренко пообещал зайти в партийный комитет и не выполнил

своего обещания.

За эти три дня произошло много событий.

Неизвестно куда исчез Дума. Вечером того дня, когда Гончаренко передал деньги большевикам, Дума,

оборванный, со следами побоев на лице, заявился под вечер в палату и принялся усиленно звать Гончаренко

играть в карты. Обещал водку, встречу с Марусей, приятное времяпрепровождение; Все эти посулы не оказали

на Гончаренко никакого влияния. Тогда Дума занял у него сто рублей и неизвестно куда исчез. Правда, на

прощанье он вскользь заметил, что получил задание от агитационной комиссии совета выехать в командировку,

и показал при этом уже известный Гончаренко документ, для прочности наклеенный на полотно, но куда и зачем

выезжает, не сказал.

Запомнилась Гончаренко его смешно оттопыренная верхняя губа в рыжеватой щетине и огромные синяки

под глазами.

За эти дни Гончаренко два раза видался с Марусей. Их встречи были полны страсти. Маруся просила

денег; он, ни слова не говоря, давал. Она требовала всем своим существом ласки, он отвечал на ласку. Минуты

свиданий проходили в отвратительной обстановке все того же дровяного подвала. Страсть принижалась до

скотства и начинала Гончаренко набивать оскомину.

Но Маруся, казалось, ничего не замечала и требовала только любви и денег.

Сегодня вечером Гончаренко не пошел на свидание. Его обуревало отвращение к обстановке, в которой

происходили свидания.

– Нет, не пойду, – твердо сказал сам себе он и отправился разыскивать своего нового знакомого,

артиллериста.

Но Удойкина в казармах дивизиона он не застал. Тогда Гончаренко решил сходить в комитет

большевиков, но на полдороге вспомнил, что позабыл адрес. Раздосадованный неудачей, он повернул назад к

госпиталю, но, представив себе сарай, запах хлороформа, тут же раздумал.

Не имея определенной цели, он решил просто побродить и зашагал вдоль улицы к центру города.

Город уже окутывали ночные сумерки. На небе и на земле поблекли яркие краски. Ленивая, немощная

луна равнодушно выглядывала из-за построек. Сквозь молочный туман, излучающий синеватый свет,

кружевными казались тени темных домов и деревьев. А одинокий зеленоватый огонек в окошке ближнего

жилья был загадочен и манил к себе.

Гончаренко на ходу размышлял о многом. “Завтра комиссия, – думал он, – могут дать отпуск. Многим

дают. Но куда ехать без родных? Разве в Москву к товарищам. А хорошо теперь в Москве. Но зачем ехать? Что

делать? Вот беда. Все знают, что каждому делать. Поговоришь – у всех есть свои планы, мечты о жизни. А у

меня их нет. Для всех чужой”.

От этих мыслей взгрустнулось Гончаренко.

“Зачем живу? Кому я нужен? Какая от меня кому польза? Как трава”.

Вспомнил он большевиков, девушку со строгим лицом, великана Удойкина, оратора, что слышал на

митинге. Вспомнилось ему, как он передал деньги для большевиков.

“На хорошее дело”.

Почему дело спасения неизвестных солдат от тюрьмы было хорошим делом, он не знал, но помнил, что

так сказала девушка, и был убежден в правильности этих слов.

“Хорошее дело. Вот большевика знают, зачем живут и чего хотят. Народ деловой”.

Вышел на главную улицу города. Кругом горят яркие уличные электрические фонари. По панели снует

публика. Солдаты – шинели в накидку, офицеры, звенящие шпорами, сверкающие серебром и золотом

наплечных погон, женщины, оставляющие за собой струи ароматных, душистых запахов. Изредка по улице,

фыркая гарью, проносились автомобили. Громко цокали о камень мостовых лошадиные копыта, сверкали

витринами магазины, приглашающе глядели на улицу саженные стекла кафе. Из раскрытых дверей ресторанов

слышались звуки скрипок и стук барабанов. Гончаренко все шел вперед, часто оглядываясь по сторонам, с

тщетной надеждой увидеть знакомые лица.

На углу центральной площади он неожиданно столкнулся лицом к лицу с высоким офицером в погонах

поручика. Лицо офицера тут же осветилось широкой улыбкой. Он поймал за руку Гончаренко, пожал ее и

произнес:

– Здравствуй, господин Гончаренко! Что поделываешь?

– А, господин Сергеев, то есть поручик, – ответил солдат. – А я вас не узнал: выбритый да чистый.

– Ну, а я – то сразу узнал тебя. Плохо забывать старых друзей. Что поделываешь? Скучаешь? Да что мы

здесь! Зайдем в ресторан, поговорим.

– Удобно ли… Со мной, с солдатом?

– Ну, вот еще, пустяки! Теперь для всех свобода. Все мы равны. Сегодня ты солдат, а завтра можешь

стать офицером. Честное слово. Ну вот, зайдем, поговорим.

Сергеев, взяв под руку Гончаренко, втолкнул его в освещенный подъезд ближайшего дона. На

застекленных дверях сверкала золотыми буквами надпись: “Кафе Бристоль”.

В помещения кафе многолюдно. Преобладали военные, главным образом офицеры. По эстраде играли

четверо музыкантов. В воздухе кружились звуки вальса.

“А хороший человек Сергеев, – думал Гончаренко, усаживаясь за стол. – Главное, простой”.

Сергеев подозвал официанта. Полушопотом попросил его раздобыть пива и дать закусок на двоих. Когда

то и другое появилось на столе, Сергеев наполнил два бокала белым вином, чокнулся, отпил из своего и сказал:

– Хорошо, что мы встретились, Гончаренко. Вспомним старину. И кстати, поговорим вообще.

Вы получаете письма из полка? – спросил Гончаренко.

– Как раз вчера получил. Не особенно приятные новости. В полку идет брожение. А все большевики.

Продались немцам и всюду шлют своих бессовестных агентов. А те будоражат несознательные массы.

– А чего они хотят, большевики? – с затаенной надеждой получить ответ на волнующий вопрос о войне

спросил Гончаренко.

– Известно. Хотят анархию. Полный беспорядок, разгул диких страстей. Войну русских с русскими.

– А зачем это им нужно?

– Продались… Ведь они агенты немцев. А немцам выгодно, чтобы Россия перестала быть сильной

державой. Чтобы мы проиграли войну.

– А верно ли это?

– Конечно, верно. Ну, с какой стати стал бы я лгать. Не вместе ли нас вошь ела, не вместе ли на земле

валялись, не вместе ли ранены?

Сергеев опорожнил бокал, подумал немного и добавил:

– Ты не думай чего-нибудь. Я сам сейчас революционер. Состою в партии конституционных

демократов. Я за разумную свободу. Но чтобы заслужить ее, нам нужно разгромить насильников-немцев. А ты,

Гончаренко, состоишь в какой-нибудь политической организации?

– Нет, не состою… Где мне уж!

– Зря. Иди-ка ты к нам. У нас в партии есть простой народ. Есть и солдаты. Теперь, когда большевики

губят свободу, всем честным гражданам нужно объединиться вокруг нашей партии, а не сидеть сложа руки.

– Да… Это правильно… Но я разберусь еще.

– Конечно, надо разобраться. Приходи ко мне, я дам тебе партийную литературу, сведу на собрание.

– Значит, по-вашему, нужно драться с большевиками? – недоверчиво спросил Гончаренко.

– Ну, разумеется. Вот я состою членом городского совета. Жаль, что тебя там нет. Ты бы своими глазами

увидел, что вытворяют эти гнусные большевики. Они ни с какими авторитетами не считаются. Представь себе,

для них, все кто не с ними, – предатели и изменники, а на самом деле – сами предатели и изменники. Какой

позор! Наших великих вождей, Павла Николаевича Милюкова и Керенского, Александра Федоровича, людей,

всю жизнь посвятивших революции, они именуют врагами народа. Ну, разве не позор? Словом, возмутительно.

– Ну, за что мы, по-вашему, воевали?

– Война должна быть, – не отвечая па вопрос, продолжал Сергеев. – А когда окончится война, когда

мы победим, тогда наступит время разобраться во всем. Но не раньше. А теперь не время. Теперь нужно все

силы бросить на войну. Большевики мешают, они сеют в стране рознь и вражду. Ты только представь себе,

Гончаренко, ведь они считают каждого человека, у которого есть пара лишних штанов, буржуями; а таких, как я,

офицеров из народа, объявляют врагами народа. Не удивительно, что за ними иногда масса идет.

– А что же вы думаете делать с большевиками? Ведь они против войны.

– Да. Но пока ничего не поделаешь. И можно сказать, зря мы няньчимся с ними. У революции должны

быть железные законы, и таких, как большевики, нужно устранять. Я уверен, что они будут устранены в

ближайшие дни.

– А что же вы все-таки думаете делать с ними? – повторил свой вопрос Гончаренко.

– В интересах свободы, равенства и братства, победного окончания войны кое-кого из них нужно

арестовать, а иных и расстрелять. Это необходимо для острастки других.

– Выйдет ли у вас это?

– Выйдет – вот увидишь. У нас здесь организован центр друзей свободы и военный комитет. Как

только наступит время, а оно приближается, мы будем действовать решительно.

Гончаренко слушал собеседника, смотрел на его погоны и думал:

“Вот офицер Сергеев претив большевиков, а солдат Удойкин почему-то с ними. Отчего это так? Неужели

Удойкин на немецкие деньга работает? Нет, врет Сергеев. И какие же у большевиков деньги есть, если у них нет

даже тысячи рублей, чтобы выручить товарищей? Что-то неладное здесь. А с другой стороны, откуда у Думы

деньги? Нет, надо узнать и выяснить”.

– Ты зайдешь к нам, Гончаренко, а тебе я письмо из полка дам почитать.

– А что пишут?

– Да все по-старому, только большевистская зараза начинает косить и там. Батальонный Черемушкин

написал мне, что арестовали одного голубчика. И расстреляют, наверное.

– А кто он? Не из нашего взвода?

– Представь себе, как раз солдат нашего отделения. Некий Васяткин. Из вновь прибывших. Такой нахал!

Купили, как видно, парня. Ну, а он рад стараться.

– Откуда у них денег столько, чтобы всех покупать? Что-то не верится, – вырвалось у Гончаренко.

– Откуда? Из Германии привезли. Главный большевик, старый каторжник Ленин, в запломбированном

вагоне приехал из Германии. Думаешь, с пустыми руками приехал?

“Нет, что-то неладно. Нужно скорее узнать… Завтра же пойду к большевикам и все выясню”, – думал

между тем Гончаренко.

Вино было выпито, закуска съедена. Они расплатились и вышли из кафе.

– Ну, мне на заседание, – проговорил Сергеев, пожимая руку Гончаренко. – Ты зайдешь ко мне? Не

потеряй адрес.

– Как время выберу, зайду обязательно.

– Вот и заходи. Между прочим, от нашего гарнизона в школу прапорщиков нужно десять человек

послать. Теперь доступ легкий, принимают с низшим образованием. Если хочешь, я это сделаю. Тебя пошлют.

– Подумаю, господин поручик.

– Ну, уж и господин. Зачем титулование между друзьями? Ты для меня Гончаренко, а я для тебя просто

Сергеев. И не больше. Ну, заходи. Пока.

*

С утра Гончаренко завертелся, как белка в колесе. Много сил и времени отняла врачебная комиссия.

Только к полудню он прошел ее. Состояние здоровья его нашли удовлетворительным и постановили выписать в

команду выздоравливающих. Пошли опять хлопоты по оформлению перевода. Наконец, он получил путевку и

вещи.

Время было уже за полдень, когда он с вещевым мешком за плечами переступил порог госпиталя и

вышел на улицу. У подъезда он столкнулся с Марусей. Смущенно поздоровался.

– Здравствуй, Вася, что, на новое житье перебираешься?

– Да, выписали в команду выздоравливающих.

– Почему вчера не пришел?

– Выл занят, Маруся.

– Если бы любил – нашел время. Ведь любишь, скажи?

– Не знаю, Маруся. Ты уж не взыщи.

– Не знаешь. Бедная я, бедная. Зачем ты загубил тогда? Я была девчонкой, а ты меня… А теперь не

знаешь?

– Чего же хочешь, Маруся? Я ведь правду говорю.

– Чего хочу? Люби меня, Васенька, больше, ничего не хочу. Ведь любишь! Приходи сегодня вечером.

Приходи, милый; буду ждать.

Гончаренко промолчал.

Лицо Маруси потемнею.

– Молчишь, не хочешь?.. Хорошо. Я запомню это.

В голосе женщины слышались слезы.

Гончаренко сделал шаг в сторону, желая уйти.

– Нет, постой, – ухватилась за его рукав Маруся. – Так не уйдешь. Может быть, у меня… под

сердцем… – глаза Маруси увлажнились. – Ни за что рожать твоего не буду. Давай деньги, к бабке пойду.

Гончаренко молча достал пачку керенок и передал ей.

Маруся хищно вырвала их, зло посмотрела на него и прошептала:

– Мы еще повидаемся. Этих денег будет мало.

Гончаренко пожал плечами и пошел своей дорогой.

*

Итти ему нужно было через весь город. Солнце пекло немилосердно. Обливаясь потом, он медленно шел

по раскаленным камням мостовой. Устав, он на полпути решил отдохнуть и присел на скамье, в тени

одноэтажного каменного дома.

На улице, пустынной и горячей, плавал раскаленный зной. Никого из людей не было видно, и казалось,

что жители города все попряталась по квартирам, спасаясь от жгучих лучей.

Гончаренко сидел, придавленный этой жарищей, с тоской думая о дальнейшей дороге. Мимо прошла

старушка-армянка в цветном карабахском наряде, с ожерельем золотых монет поверх головной повязки. Она

медленным шагом прошла мимо, стройная, сухая, коричневолицая, горбоносая, и не удостоила его даже

взглядом.

Невдалеке из-за угла показалась фигура человека на костылях. Послышались звуки заунывной восточной

песни. Точно растопленные солнцем, они медленно плыли в струях жаркого воздуха. В тишине отчетливо

слышались не только звуки, но и слова песни, тягучей и грустной.

Мэр айреник тшвар антер

Мэр тшанамуц вотнакох…

Человек приближался. Громче и отчетливее слышались звуки и слова.

“Ишь, распелся, – блеснула в затуманенной голове Гончаренко мысль. – Удивительно, как ему не лень

рот открывать”.

Человек шел, опираясь на костыли, и продолжал петь все одно и то же.

“Поет… Вот народ-то выносливый”.

Человек, поравнялся с ним, продолжая петь. Гончаренко взглянул в лицо певца и, обрадованный,

крикнул:

– Арабка… Шахбазов! Здорово, дружище. Ты ли это?

Песня оборвалась. Человек на костылях остановился.

– Да, это я… это я, Айрапет Шахбазов, я. Гончаренко! И тебя узнал. Я, я это. Дай присяду.

Шахбазов присел на скамью, сложил на земно костыли и вполголоса замурлыкал все ту же песню.

– Чего распелся? Не знал, что ты такой певун. В отделении на позиции не пел.

– Да. Запоешь и ты, Гончаренко. Эта песня такая… такая… что все силы наружу рвутся. Ва! Слова у

этой песни, такие слова… как острый дагестанский кинжал… Вот, слушай:

Мэр айреник…

– Погоди, – перебил его Гончаренко. Слова, может быть, и хорошие, да не понимаю я по-вашему, по-

армянски.

– Хорошо. Я тебе по-русски спою. Я могу.

И Айрапет запел:

Наша родина несчастная, сиротливая,

Со стороны наших врагов истоптанная.

Ко сыновья сейчас взывают к мести…

Эх…

– Ишь ты… грустно же тебе, Шахбазов. Понимаю я твое положение. Ишь, ноги не ходят.

– Ноги… Да. А скажи, Гончаренко, правда, что у вас, русских, свобода?

– Да-а.

– А когда же она будет, а? Когда же народ армянский свободный будет? Когда же он сам собой управлять

станет? А, Гончаренко?

– Да… не знаю.

– Не знаешь? А я, знаю… Уйдите вы от нас. Дайте нам жить самим.

Гончаренко отвернулся в сторону.

– Ты русский, – продолжал Шахбазов. – Но я с тобой на войне был. Выл на войне я, турок били. Да.

Враги они наши. Наши кровные враги… Вечные враги. Ну, а русских, думаешь, любим мы? Нет, ненавидим

русских. Свобода, говорят, свобода. А кругом русские сидят. Сидят и правят. На армян, как на навоз, на кизяк

смотрят… Мы в сараях живем. Мукой да золой питаемся. Землю едим… А русские? А русские в погребах

сидят… Вино пьют… Пьют вино, шашлыки едят. Зурначей нанимают… А на народ наш бедный… бедный

народ, налоги… на наш бедный армянский народ.

– Не все же русские так… чтобы вино да зурначей, – точно оправдываясь, сказал Гончаренко.

– Уйдите, русские… Просим, уйдите, – не слушая его, продолжал Айрапет. – Палачи вы наши.

– Да, бедно живут. Верно, притесняют.

– Вот говоришь ты, говоришь… бедный армянский народ… А русские не уходят. Не уходят и новых

шлют к нам. И все на шею, на шею народу армянскому.

– Да что? Мы уйдем, турки придут. Не лучше русских. Что тогда?

– Турки… Турки… – Лицо Шахбазова исказилось. -Турки не придут, не пустим турок. Весь народ, как

один, станет. От Зангезура до Карабаха все станем. Я на костылях пойду сражаться… Пойду бить турок… Вы

только уйдите. “Мэр айреник тшвар антер”, – снова запел Шахбазов.

– Ногу совсем, что ли, повредило? – спросил Гончаренко.

– Да, совсем… совсем без ног я.

– По чистой, стало быть.

– Да, по чистой… Освободили… Говорят, плохой теперь солдат. Солдат плохой. А зачем жизнь отняли?..

На что я нужен:? Кому я нужен? О, я бедный калека!

Мэр айреник тшвар.

– Ты разве здешний?

– Да… Мать и отец жили… жили здесь. Деды жили тоже… братья здесь живут. Плохо живут, ай-яй, как

плохо… А от меня помощь плохая, какая помощь… Никто внимания не обращает на калеку.

Мэр айре…

Они расстались. Гончаренко, расстроенный и хмурый пошел своей дорогой, а Шахбазов остался сидеть

на скамье, опустив на грудь голову, покрытую потрепанной солдатской шапкой, и напевал:

Мэр… айреник…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Солнце уже склонялось к западу, бросая косые красные лучи на город. С гор подул свежий, порывистый

ветер, отрывая от земли напитанной зноем горячий воздух.

По переулку, у центра города, не спеша шел высокий, стройный солдат. На пути он внимательно

присматривался к фасадам построек. Его лицо, загорелое, темноглазое, казалось сосредоточенным.

Возле одноэтажного каменного дома он остановился, сам себе утвердительно кивнул головой и

вполголоса сказал:

– Наконец, нашел… Здесь.

У раскрытых дверей дома, на стене, была прибита деревянная дощечка с надписью: “Российская социал-

демократическая рабочая партия большевиков”. Солдат, откинув на затылок картуз и отбросив светлые пряди,

надвинувшиеся на глаза, смело вошел в дом.

В комнате, переполненной двигающимися фигурами солдат, стояли два стола. За столами сидели

солдаты, что-то писали, споря друг с другом. Суетящиеся люди, в серых шинелях, закопченных, рваных

пиджаках и рубашках, то появлялись из внутренних дверей квартиры, сновали между толпой таких же

торопливых фигур, то вдруг молниеносно исчезали неизвестно куда.

Где-то выстукивала пишущая машинка, покрывая собой шум речи, где-то названивал колокольчик,

дребезжал телефон. Красный, как кровь, косой луч солнца потоком лился в окна, играя тучами золотистых

пылинок в сверкающих золотым шитьем алых знаменах, расставленных в углах комнаты.

На стенах краснели наскоро прибитые вкривь и вкось длинные полотнища с позолотой лозунгов: “Долой

братоубийственную бойню”, “Да здравствует союз солдат, рабочих и крестьян”, “Мир хижинам, война

дворцам”, “Долой правительство министров-капиталистов”, “Да здравствует мировая пролетарская революция”,

“Восемь часов для работы, восемь для отдыха, восемь для сна”.

Солдат постоял несколько минут в состоянии растерянности, пораженный шумом звонков, трескотней и

гомоном разговоров, сверканием знамен, сутолокой, непрерывной сменой людей.

– Ишь, сколько народу… В прошлый раз меньше было, – прошептал он и, точно встряхнувшись,

подошел к ближайшему коротконогому солдату и задержал его за полу шинели. Солдат, не оглядываясь,

вырвался из его рук и бесследно исчез в толпе.

В углу комнаты, в густой толпе народа послышалась громкая речь:

– Не напирайте, братцы… успеете.

Голос, произнесший эти слова, принадлежал могучего сложения артиллеристу, раздававшему направо и

налево какие– то бумажки.

Пришелец протискался к нему и, радостно улыбаясь, крикнул:

– Здорово, товарищ Удойкин!

Артиллерист только мельком взглянул на него и, не отвечая на приветствие, продолжал свое дело,

выкрикивая громким голосом:

– Стропилин, на. Выступаешь в союзе кожевников… Тупицын, бери, – у печатников… Дятлов и Груздь,

– в депо. Только ухо востро – там меньшевиков чортова прорва. Слезкин, – в казармах… Удойкин, —

пулемет… тьфу, чорт! Это себе. Все, товарищи. Остальные, кто не получил мандатов, завтра получите. Ух…

Артиллерист спрятал какую-то бумажку глубоко в карманы шаровар, обтер полой шинели пот с лица и

только после этого подошел к солдату, окликавшему его. Они пожали друг другу руку.

– Здравствуй, Гончаренко. Давно не виделась. А хлопцев, которые… из гнета гнусного порабощения…

оков капиталистической эксплоатации свергли цепи… и вообще выволокли из каталажки. Ре-зо-лю-циями.

Деньжата твои пошли на другое дело. Тоже, на пользу революционной… гидры. Тьфу, замололся. На пользу

вообще.

– А где Тегран? – спросил Гончаренко.

– Кампанию ведет… против аннекций и катрибуций… на праве самоопределения… Толковая девушка!

А ты что без дела-то? Путевку получил?

– Какую путевку?

– Эх ты, шляпа американская. А еще большевик.

– Да я не… не большевик.

– Как не большевик? Да ты что же, за капитал и вообще, а?

– Да нет. Не кричи так, Удойкин. Просто не успел еще записаться. Я хочу…

– Ну, это мы быстро… пойдем. – Удойкин потащил за собой Гончаренко к одному из столов. За столом,

оживленно разговаривая, сидело трое солдат.

– Вот рекомендую. С точки пролетарской диктатуры… Билетик хлопцу.

Курносый и вихрастый солдат, державший в раскоряченных пальцах ручку, достал из ящика стола

чистый бланк и начал что-то записывать в него.

– Хвамелия… какой части будешь?

Гончаренко ответил. Солдат записал ответ его в бланк. Его сосед, с лицом строгим и бородатым,

размашисто подписал. Вручив карточку Гончаренко, он сказал:

– Ступай к председателю. Он подпишет, да заодно и потолкует с тобой, что ты за человек. Хоть ты и

солдат, да много разной сволочи и в нашем брате есть.

– Это правильно, – поддержал его вихрастый солдат.

– Ну, что ты – дискледетируешь… парень денег дал, – отмахнулся обеими руками Удойкин.

– Я же не против… только пускай поговорит с товарищем Драгиным. Личность он неизвестная.

Удойкин снова махнул рукой, подхватил совершенно озадаченного приятеля, повлек его за собой по

темному коридору и втолкнул в маленькую комнату. В этой комнате находились двое – мужчина и женщина.

– Товарищ Драгин… Вот солдат, который по сознательности класса, которые пролетарского

происхождения – в солдатской шинели, можно сказать, за идею сознательности, которым…

– Перестань, Удойкин, – с досадой оборвал его мужчина. – Ну, чего огород городишь? Говори проще.

Удойкин смущенно замолчал.

– В чем дело? Вы, товарищ, в партию вступаете?

– Да, – ответил Гончаренко, – хотя мне очень хочется поговорить с вами.

– Хорошо, давайте поговорим. Вы откуда?.. Как ваша фамилия? Были на фронте? Хорошо. Ранены?

Очень хорошо. Из ремесленников. Москвич. Женаты? Так, так – не женаты, значит. Что же вам, тов.

Гончаренко, непонятно? О чем вы хотите спросить? Тегран, присядь, пока к телефону. Там через минуту дадут

сводку из союза пищевиков… и кроме того, пожалуйста, сообщи Панфилову на сахарный завод, что через час

мы выезжаем. Предложи Панфилову, чтобы дезорганизатора и мародера пока не выпускали с территории

завода. Приедем – арестуем. Есть отзыв из совета. Кроме того, сообщи, пожалуйста во фракцию совета, чтобы

вся фракция была в сборе – сегодня выносим недоверие меньшевистско-кадетскому президиуму совета. Они,

проходимцы, задумали над нами расправу учинить. Нам нужно предупредить событие. Всем фабрикам и

заводам и казармам, – чтобы провели резолюции недоверия. Кроме того, на утро созываем комитет…

Вопросы… Вот, чорт… Куда же я задевал бумажку? Ах вот, Тегран, на. Кроме того, через час выслать

товарищей для встречи и проводов раненых. Обслужить три эшелона, едущих на фронт. А вы, товарищ

Удойкин, валяйте-ка на съезд трудового крестьянства. Хотя и армяне будут присутствовать, но если вы будете

говорить по-русски, вас поймут. Только, пожалуйста, поменьше иностранных слов и всякой чепухи.

Приучайтесь говорить по-русски.

Удойкин безнадежно покачал головой, развел руками и скрылся за дверьми комнаты.

– Ну, я вас слушаю, товарищ Гончаренко.

– Я хотел спросить… что такое революция… вот не понимаю я. С фронта только… И вот о партии как.

Вот, растолкуйте. Тоже насчет войны.

– Хорошо. Я вам кое-что расскажу, а потом вы прочитаете пару книжек, и все станет для вас совершенно

понятным. Вы не интеллигент какой-нибудь, у которого мозги всяким навозом напичканы. Вы Ленина

почитайте. Ленин наш вождь. Лучше его никто не расскажет.

– А Керенский?

– Керенский – болтун и прислужник буржуазии. Видите ли, товарищ, о всяком человеке вообще нужно

судить двояко. Что человек говорит и что он делает. Что я этим хочу сказать? А вот что. Вы из практики знаете

войну. Она гнусна и безобразна. Словом, человеческая бойня. А возьмите буржуазный журнал, книжку,

прочтите любой рассказ о войне – совеем другое. Героизм, красота, и некоторые даже вдохновляются и идут

добровольцами.

Это – ложь о войне.

Также лжет о революции и о войне Керенский. Революция только началась. Рабочие и крестьяне ничего,

кроме нищеты, не получили ни от войны, ни от революции. А Керенский ноет, что революция закончилась и что

народ свободен, что капиталисты Терещенко и Родзянко – хорошие революционеры. Слышали вы?

– Да, слышал.

– Ну, вот. А о том, чтобы землю и фабрики разбойников Терещенко и Родзянко передать рабочим и

крестьянам – ни слова. О том, чтобы дать власть рабочим и крестьянам – ни звука. Понимаете? Вот что я хочу

сказать, когда утверждаю, что людей нужно судить не по словам, а по делам их. И вот на деле мы видим, что

Керенский болтун и предает революцию.

– А что же хотите вы, большевики?

– Мы хотим, чтобы победила пролетарская революция. Сейчас у власти стоят капиталисты. Они

защищают свои интересы, желая как можно больше заработать на войне и обнищании народа. А мы хотим,

чтобы у власти стояли рабочие, крестьяне и солдаты. Чтобы власть принадлежали трудящимся. Капиталисты —

хозяева всего имущества в стране. А мы хотим, чтобы хозяином земли, фабрик, банков, железных дорог,

рудников стали сами рабочие и крестьяне, так как они обрабатывают землю, стоят у станка, работают под

землей. Это раз.

О войне. Война истребляет народное имущество, бессмысленно уничтожает человеческие жизни. Она во

вред трудящимся. Мы хотим, чтобы эту войну, ведущуюся в интересах кучки капиталистов, прекратить, и силы

народные бросить на внутреннего врага, помещиков и капиталистов. Это два. Понимаете?

– Да, да, очень понятно.

– А в конечном счете мы, большевики, хотим переделать весь мир так, чтобы не было угнетателей и

угнетенных, чтобы не было богатых и бедных, чтобы труд перестал быть человечеству в тягость, чтобы

подлинная, а не лживая свобода свободного мирового коллектива трудящихся утвердилась на земле.

И мы хотим все это не только на словах, нет. Мы свои идеи проводим в жизнь. Для этого организуемся в

партию, на манер армии, с дисциплиной. Вы, как военный, понимаете, что без дисциплины, без единства воли

не только рабочий не победит, но и не сумеет драться с буржуазией.

– Ну, а как же всего этого достигнуть?

– Путем долгой и трудной напряженной борьбы. Войны не на живот, а на смерть. Или мы победим, или

нас сотрут в порошок. А для того, чтобы мы победили, нужно разъяснять нашу правду рабочим, крестьянам,

солдатам, – тем, кто угнетен более всех. Нужно организовывать их в партию, в профсоюзы, в свои боевые