Текст книги "Девятьсот семнадцатый"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

гордость к ногам грязных жидов и колбасников немцев. Труд огромной важности падает на нас, на

благомыслящие элементы армии, на истиннорусских людей.

– Мы должны организоваться. Начало этой организации уже заложено нашим высоким патроном, его

высочеством.

Полковник помолчал.

– В чем задача? – затягиваясь– дымом, говорил он. – Нужно использовать революцию так, чтобы она

пошла на благо страны и прогрессивных слоев народа, а не создала бы анархии. Поскольку настоящая власть, то

есть Временное правительство, за наступление, за Дарданеллы, за оборону страны, за великую славянскую

державу, поскольку оно целиком воспринимает наши лозунги, мы поддерживаем Временное правительство,

разумеется, до поры до времени, потому что нам, истиннорусским, даже буржуазная республика не нужна.

Поскольку в советах есть и за и против, мы поддержим определенную сторону. Пока мы не создадим

перелома в настроениях бойцов, можно итти даже на обещания. Там видно будет, что можно выполнить, а что

можно забыть. Но наряду с этим нужно нам влиять на говорунов из Временного правительства. Требовать

введения сызнова смертной казни. Без этого не обойтись. Наши ближайшие задачи этим в основном

исчерпываются. Таковы директивы ЦП партии. Практически же нужно немедленно перестроить фронт,

ненадежные части заслать в Персию и повести усиленное наступление. Нам нужна армия дисциплинированная,

как встарь, нужно организовать в стальной кулак офицерство, и революцию мы обуздаем. Теперь можно

прочитать вслух, что нам приказывает его высочество.

– Он пишет то же, что вы сказали, Ксандр Феоктистович. Я писал под его диктовку.

– Так прочитаем, господа.

– Мы уже все успели познакомиться с письмом, пока вы говорили, – хором заявили присутствующие.

– Ну, что ж. Не будем читать.

– Послушайте меня, старика, – сказал Филимонов. – Попомните мои слова. Не я буду, если в

недалеком будущем шея у революции не будет свернута направо.

– Браво, браво!

– А теперь, господа, позвольте, – продолжал Филимонов. – Позвольте заявить, что довольно умных

разговоров. У меня такая радостная новость, я так осчастливлен, – не забыли старика. Я так благодарен вам,

граф. Я просто именинник, друзья мои. Ну, кто из вас не сжалится над стариком… Не откажите, Ксандр

Феоктистович, не сердитесь. Господа, я забираю вас всех и вас, полковник, вместе с чадами, домочадцами и с

супругой вашей. Едемте в ресторан.

– Лучше бы без супруги, – заявил Преображенский.

– Что, что ты сказал? – послышался женский голос из-за дверей. – Так-то ты, милый муженек,

заботишься о своей женушке.

Вошла Тамара Антоновна. Преображенский покраснел.

– Прости, душенька. Но ты ведь жаловалась на мигрень.

– Ничего, это прошло. Дома же я одна не останусь.

– Мадам… Тамара Антоновна, сделайте мне старику честь, не откажите, прошу.

– Ах вы милый, милый полковник. В вас так много юности и задора…

– Ах, что вы!

– Могу разве я отказаться! А вы поручик, Сергеев, с нами, надеюсь?

Сергеев в ответ щелкнул шпорами.

– Минуточку, господа, сейчас вызову автомобили, – сказал Преображенский.

– Упьемся шампанским. Все-таки странно: производства нет, а шампанское везде есть.

– А если не будет?

– Достанем, знаю, где достать. Его было вдоволь при его величестве, и про запас осталось много. Но,

поверьте, при настоящей свободе скоро и воды не достанем.

*

В одиннадцатом часу ночи Сергеев вернулся к себе. Он бы пьян и сильно хотел спать.

Компания полковника Филимонова сильно навеселе из ресторана отправилась на квартиру

Преображенских, как выразился полковник, “дать заключительный аккорд”.

Сергеев воспользовался этим моментом и незаметно улизнул к себе.

Не зажигая света и не раздеваясь, он прилег на диване. В голове его шумело, и казалось ему, что диван,

вместе с его усталым телом, то падал куда-то в бездонную пропасть, то легко и плавно вздымался по спирали

ввысь.

Гостиница еще не спала. Разные звуки – и человеческая речь, и пение, и стуки, и звонки —

просачивались в номер. А за стеной у соседа, полкового интенданта, как видно, шел кутеж. Слышались звуки

хорового пения, звон бьющегося стекла и раскатистый, басовитый голос самого интенданта.

Сергеев начал дремать.

Вдруг послышался нерешительный стук в дверь его номера. Сергеев быстро вскочил с дивана, повернул

выключатель и сказал:

– Войдите.

В комнату торопливо вбежала Тамара Антоновна. Полные щеки ее горели двумя алыми розами.

Расширенные глаза странно блестели и искрились.

– Тамара Антоновна, – только нашелся сказать изумленный Сергеев.

– Ну и приветливый хозяин, нечего сказать. Что же вы не пригласите присесть? – Не дожидаясь

приглашения, она сбросила с себя манто, поправила прическу и уселась на диване.

– Грязно же у вас. Никогда не подметают?

– Это так… просто… – пробормотал Сергеев.

– Ну? – Преображенская посмотрела на него. – Невозможный беспорядок, друг мой, у вас. Но что же

вы стоите? Садитесь. Да не на стул, а сюда, на диван.

– Тамара Антоновна!

– Ну что, мой милый? – Горячая, мягкая рука прикоснулась к его груди. Кровь забурлила. Вспыхнуло

страстное желание,

– Что, мой мальчик?

Сергеев обнял и поцеловал женщину.

– Милый, закройте окно… и погасите свет… Да… Снимите, пожалуйста, телефонную трубку.

… Она ушла, когда за окном уже посветлело зеленоватой рассветной мутью. Сергеев лежал, точно

раздавленный. Он казался самому себе грязным с ног до головы. До этой ночи он не знал еще женского тела и

страсти. К физическому отвращению примешивалось чувство нравственной боли, точно какая-то огромная

незаслуженная обида, боль непонятной тоски по чему-то невозвратимо утраченному, – все смешалось в его

сознании в темный, тяжелый клубок,

– Ах что я… Что думал… И в этом любовь? Как буду любить Анастасию Гавриловну? Я недостоин…

Недостоин.

Сергеев лег ничком на диван и накрыл голову подушкой. Но от подушки шел крепкий запах жасмина,

“ее” любимых духов. Сергеев с силой отбросил подушку в сторону.

*

Синий вечер с месяцем-караваем навис над городом.

Гончаренко шел на заседание совета. Мысль его напряженно билась над событиями последнего времени.

За эти дни случилось много нового и занимательного.

Из-под ареста бежал Дума и исчез бесследно, как в воду канул. Как он бежал и куда исчез – никто не

знал.

Виделся он два раза с Марусей. Она созналась ему, что бросила службу в госпитале и пошла по рукам. На

вопрос Гончаренко, почему она это сделала, не ответила. Требовала, чтобы он жил с ней, грозила, плакала и,

успокоившись, просила денег и денег. Получив деньги, она осыпала его площадной ругатней и уходила.

Гончаренко чувствовал себя скверно, когда вспоминал о своей связи с ней.

В команде выздоравливающих он попал в отличную товарищескую среду. В числе солдат было много

эсеров и большевиков. Даже взводный и фельдфебель имели партийные карточки. Временами помещение

команды выздоравливающих превращалось в политический клуб. Ни о какой другой дисциплине, кроме

товарищеской, не могло быть к речи. Солдаты жили на военной службе в казармах, как у себя дома.

Митинговали, уходили и приходили когда кто хотел.

Председатель партийного комитета большевиков приблизил Гончаренко к себе. Ввел его в курс всей

работы и задач. Уже Гончаренко не мучили недоуменные вопросы. Он хорошо уяснил себе, что основная задача

– это борьба за войско, за вооруженную силу, а затем восстание, пролетарская революция.

Обо всем этом вспоминал Гончаренко, идя в совет.

*

В помещении совета было пусто. Гончаренко, побродив по комнатам большого дома, случайно набрел на

заседание какой-то комиссии нз трех человек. В числе заседавших находился Удойкин. Своим богатырским

видом, зычным голосом он, как солнце на ясном небе, выделялся из всех. Гончаренко постоял у дверей, слушая,

как под аккомпанемент колокольчика назойливо жужжал голос председателя, человека похожего на монаха или

скопца.

Но больше всех и громче всех говорил Удойкин.

– Мы… с классовой точки – смотрим на корень… потому гидра распускает свои прииски капитала.

Зачем же, агитационная комиссия… зажав сердце в кулаке, а? Чтобы культуру сеять против капитализмы и

совет выбирать? Верно. Правильно. Мы, как артиллеристы знаем. Бери прицел в вилку. А земли крестьяне

получили. А помещики… А помещики – хозяева на деревне. Поезжайте-ка, да поговорите с крестьянами. То-

то. Разве ж мы защитники для деревни? А? Где же солидарность мирового пролетариата, который в оковах…

мы за или против?.. Пять советов выбрали, а сел-то тридцать два, не считая хуторов. Народ, хоча и Азия, но

крестьяне. К тому же есть русские, если вы за нацию… Диликтиву надыть резалюцией…

– Товарищ Удойкин, – назойливо пришептывал председатель. – На что же это похоже: господи, он

думает, что наша агиткомиссия выше власти Временного правительства. Боже мой, ведь чорт знает что!

– Власть по местам, – и крышка, – вставил с места Удойкин.

– То есть власть на местах, хотите сказать вы, товарищ Удойкин. Боже мой. Он говорит – власть на

местах. Так это же комиссары Временного правительства – власть на местах. Наконец, куда ни шло, в целях

вовлечения трудящихся масс, это дело советов, как совещательного органа при Временном правительстве. Но

постольку, поскольку функции нашей комиссии, дорогой товарищ Удойкин, входят согласно положению

соответствующих инструкций, распоряжений…

– Ничего вы не понимаете.

– Ну как же ничего. Это же наша идея – агиткомиссии. Меньшевики, то есть мы, выдумали секцию с

целью заниматься культурно-просветительной работой раз – и следить… понимаете, следить за

капиталистическими тенденциями по формуле…

– Довольно, товарищ, нужно не болтать, а дело делать, – недовольно проворчал третий член комиссии,

молодой бравый военный. – Ну, чего там: по мысли… по мысли. Товарищ Удойкин – эсер. Он предлагает

организовывать советы. Он стоит за передачу земли крестьянам, через советы. Это правильно. Мы, большевики,

то есть я, как представитель, поддерживаем. Понятно, кажется? Или вы хотите, чтобы я… чтобы заговорила

масса.

– А я? – тревожно спросил председатель.

– Вам, как меньшинству, нужно проводить и голосовать наши предложения для солидарности и

контакта.

– О, боже мой… я ведь всегда готов итти на соглашение. Но вы подменяете идею… Вы…

– И потом, товарищ, – прервал председателя Удойкин, – где туманные жизни с фонарем – насчет

сотворения миров и прочих Гималаев. В плане есть Гималаи – есть. Что за прииски, и козни, – где Гималаи?

Который раз и навсегда…

Председатель слушал Удойкина, жевал тонкими губами, хватался за голову, раскачивая ее в стороны, как

от сильной зубной боли.

– Нечего слушать Удойкина, – раздался чей-то голое над самым ухом Гончаренко. Перед ним стоял

улыбающийся Драгин. Гончаренко горячо пожал ему руку.

– Удойкин, когда говорит, то мелет ерунду, – сказал Драгин. – Хотя меньшевикам очень полезно его

слушать. Он обязательно своим красноречием и напористостью угробит председателя-меньшевика. Честное

слово, на моих глазах человек сохнет.

– А почему Удойкин у эсеров, а не в нашей партии?

– Тут двояко можно объяснить. Во-первых, вдумайтесь в название партии. Тут тебе сразу и социалист и

революционер. Лучше ничего не придумаешь. А у нас, знаете ли, и слово-то заграничное: социал-демократ —

большевик. И непонятно и далеко не звонко. Ну, а кроме, этой внешней причины, нужно думать, что Удойкин

раньше столкнулся с эсерами и поэтому попал к ним в организацию. Ну, да это не беда. Числится он эсером, а

тяготеет к нам. Деревня сшибает его на большевизм. А мы не мешаем и не спешим тащить его в организацию.

Он нам полезен. Информирует нас, что думают делать и делают эсеры. Да что же мы стоим? Давайте пойдем в

зал, посидим там.

Наверно, уже кое-кто из членов совета пришел.

*

Едва только Драгин показался в комнате заседаний совета, как его тут же окружило больше десятка

людей.

– А, Драгин, здравствуй, – говорил человек, черный, как жук, с восточным акцентом речи. – Как

всегда первый.

– Люблю аккуратность.

– Не так аккуратность, как агитнуть любишь перед заседанием.

– И это люблю. А вот вы, меньшевики, даже агитировать-то не умеете. Весь ваш досуг ухлопываете на

согласование своих действий с буржуазией.

Компания, окружив Драгина, сдвинулась со скамьи и уселась в кружок.

– Ну насчет согласования – это демагогия. Как это вы, большевики, не можете понять то, что раз

революция в России буржуазная, и раз без развития капитализма и создания кадров рабочих и крупной

индустрии не обойтись, как вы не понимаете, что нужно поддерживать буржуазию?

– Мы-то думаем, что ждать с революцией нечего. Что обойтись можно и без дальнейшего развития

капитализма в России. Вот когда пролетариат получит власть в свои руки, – а получит он ее тогда, когда

возьмет ее сам, свергнув буржуазный порядок, – тогда, и промышленность и рабочий класс быстро

разовьются.

– Старая ваша песня. Вы не свободны. Вы в плену у идеи диктатуры пролетариата. Вы не можете видеть

действительность так, как она есть.

– Милый мой, – Драгин потрепал собеседника по плечу. – Уж чья бы корова мычала, а ваша и

меньшевистская молчала. Кто как не вы находитесь в плену у буржуазии, трещите звонкими словами, как

сороки, а на деле прислуживаете капитализму.

– Опять демагогия.

– Нет, не демагогия. Вот послушайте. Мы, большевики, как раз действуем свободно. Мы хорошо знаем

то, что вы давно уже позабыли или не знали вовсе. Мы исповедуем великие заповеди наших учителей —

Маркса и Энгельса.

– Очень сомнительно.

– А вы не сомневайтесь, а слушайте. Что такое свобода? По-купечески свобода – это делай, чего моя

нога хочет. А по-нашему – свобода есть осознанная необходимость. Для того, чтобы человечество вышло из

тупика капиталистического разбоя, эксплоатации и грабительской войны, нужен насильственный пролетарский

переворот и диктатура революционных рабочих, то есть нужно уничтожить капитализм. Это необходимо и

понятно каждому. Мы сознаем эту истину. В нее уверовали даже отсталые слои трудящихся. Правда, пока не

все. Такова мораль. Мы поступаем, как действительно свободные люди, проводя в жизнь то, что необходимо.

– Ну, это старая песня. Вы не учитываете объективных условий.

– А, бросьте. Сколько раз я доказывал вам и цифрами и фактами, что именно теперь настало время для

пролетарской революции в России. Ведь она идет, и только слепые, вроде вас, не видят ее разбега.

– Опять демагогия, рассчитанная на то, что собравшиеся вокруг вас солдаты уверуют. Давайте факты.

– Извольте. Вы за поддержку Временного правительства? Вы за войну до победы?

– Постольку поскольку – да.

– И тут изворачиваетесь. Говорили бы прямо. Ясно, что вы за поддержку капиталистов и помещиков. А

мы говорим: никакой поддержки Временному правительству. Мы говорим: долой войну в интересах капитала.

– Это почему же вы против Временного правительства? Туда входят и социалисты.

– Вот смотрите на стену. Видите эти три красных полотнища?

– Ну, вижу.

– На них такие надписи, которые позорят красный цвет.

– Не понимаю.

– Вот первая. Читайте: “Свобода, равенство и братство”. Ну, разве это не лицемерие, не

очковтирательство? У нас в стране теперь свобода? Позор. Кто поверит? Рабочие свободны умирать с голоду, а

капиталисты наживать миллионы барышей на войне. Равенство – бедняка-крестьянина, не имеющего куска

черного хлеба про запас, и помещика Родзянко, члена социалистического Временного правительства, имеющего

десятки тысяч десятин земли и на миллионы рублей богатств. Братство – угнетенных тружеников и

угнетателей. Лицемеры! И вы в общественных местах вывешиваете такие лозунги!

– Это нужно понимать по-другому.

– Да, Для этого нужно стать меньшевистским идиотом.

– Вы не слишком-то, – загорячился южанин.

– Второй лозунг: “Война за свободу до победного конца”. За свободу капиталистам грабить не только

русских рабочих и крестьян, но и турецких, немецких. Так и писать бы нужно было. Или вот: “Заем свободы”. А

нужно было бы написать: “Заем рабства”. Война в интересах укрепления и обогащения буржуазии. Для

пролетариата победоносное окончание ее хуже поражения. Кто же это не понимает? А вы, пользуясь тем, что

вас пока большинство в совете, этой грязной ложью пачкаете стены.

– С вами нельзя говорить, – сказал черный оппонент и отошел в сторону.

– А почему же все-таки большинство совета идет за нами? – спросил Гончаренко. – Ведь выборы

свободны…

– Это верно. Дело в том, что буржуазия держится не только насилием, тюрьмами, войском, но и

темнотой, отсталостью и неорганизованностью масс трудящихся. Через церковь, школу, печать она не меньше

порабощает рабочих и крестьян, чем судом, казнями и ссылками. Вот почему солдаты, свободно выбирая в

советы, в настоящий момент все-таки идут за буржуазией, за ее обманными лозунгами свободы, равенства и

братства, оборонительной войны до победы.

*

Открыл заседание пленума совета полный армянин, член городского отдела партии дашнакцутюн.

Утвердили повестку. Первым получил слово окружной комиссар Временного правительства, человек в

военном мундире, из-под которого выпирало брюшко. Он обрисовал положение на фронтах, изругал

большевиков, как прислужников немцев, а в заключение негодующим голосом воскликнул:

– У нас, товарищи, двоевластие. Советы позволяют себе контролировать действия правительства. Когда

же это в истории было видано! Это недопустимо, когда кровь льется за оборону свободной страны. Двух

властей в государстве быть не может.

– Ну, и катитесь колбасой, – раздался громкий выкрик из задних рядов. – Без вас управимся, и будет

одновластие.

Большинство затопало ногами, зашикало, и выкрики с мест прекратились.

Следующим выступал меньшевик, говоривший в пользу оборончества и парламента с представителями

от всего народа. Возражал против революционной деятельности совета. В заключение он сказал, делая хищно-

язвительное выражение лица:

– Россия, – сказал Милюков, – во власти немецких шпионов. А я сказал бы, что страна наша во власти

дьявола многословия. Нужно прекратить эту… этот… – оратор запнулся.

– Дайте ему воды, – опять крикнул из задних рядов тот же голос.

– Да, дайте воды, – подхватил мысль оратор. – Дайте пять, дайте десять, много стаканов воды,

которые я вылью на горячечные большевистские головы, чтобы они перестали бредить и…

– Долой!

– Уберите брехуна, – закричало уже несколько сердитых голосов. Зал заохал, застонал, затрещал

аплодисментами. Смущенный оратор сошел с трибуны.

За ним выступил анархист. Но ему много говорить не дали. После того как он начал руготней,

требованием разгрома власти, разгона совета, его просто стащили за ногу с трибуны.

Потом говорил Преображенский от партии конституционных демократов. Он призывал совет ко

всемерной поддержке Временного правительства, отстаивал необходимость ликвидации советов. И в

заключение заявил, что войско против двоевластия.

Преображенского выслушали молча.

Слово взял Драгин. И президиум и зал насторожились.

– Зря вы, полковник, говорите за армию. Армия вас не уполномачивала и за вами не пойдет. Она идет и

пойдет за советами. Только советы дадут стране мир, землю крестьянам, контроль над банками и

производством, хлеб и свободу для всех трудящихся.

Советы разогнать хотите? Не выйдет это у вас. Руки коротки. Попробуйте только. Советы – творчество

самого революционного народа, и он советов на разгром не отдаст. Правда, революция еще впереди. Хотя бы тот

факт, что полковник Преображенский сидит здесь и пытается нас запугать, лучше всего говорит за то, что даже

царизм еще не сломлен окончательно.

– Позор, – крикнул председатель.

– Единственно, что может застраховать свободу от возврата царизма, – это разъяснение войскам

классового обмана всех лозунгов кадетов, меньшевиков. Нужно всемерно сеять недоверие к Временному

правительству. Требовать поголовного вооружения рабочих. Требовать…

– Долой!

– Убрать его, – это шпион!

– Большевистская демагогия!

Но оратор не смущался.

– Нужно везде и всюду насаждать, развивать и усиливать власть советов. И это сделают сами рабочие,

крестьяне и солдаты.

– Ложь, позор!

– Не орите, полковник, я говорю не для вас, а для солдат и рабочих, которые сидят здесь. Они со

временем поймут, что нынешнее кадетское правительство капиталистов и помещиков не может дать, если бы

даже хотело, ни свободы, ни мира, ни хлеба.

– Долой, убрать его! – надрываясь кричал Преображенский. Но зал его не поддерживал.

– Хлеба не даст буржуазия потому, – продолжал Драгин, – что это ударит ее по карману. Свободу не

даст потому, что для капиталистов свобода достаточна, а подлинная свобода для трудящихся – угнетателям

смерть. Не даст и мира, так как зарабатывает миллионы барышей на войне. Войну нельзя кончить, не сломив

сопротивление буржуазии, то есть не свергнув ее. Вот о чем нужно говорить солдатам, полковник. Кроме того,

нужно ввести братание на фронтах.

– Долой, прочь!

– Убрать шпиона!

– Арестовать его, – загудел снова весь зал. И когда шум затихал на секунду, был слышен твердый голое

Драгина и отдельные мысли его речи.

– Никакой поддержки Временному правительству… Кадеты ведут борьбу за войско… Не парламентская

говорильня, а советы и диктатура пролетариата… Конфискация всех помещичьих земель, национализация всех

земель… Передача всей власти советам… За единовластие советов.

– Ложь!

– Хамство!

– До-ло-й!

И снова в секунды затишья слышался голос Драгина.

– Почему не опубликовываете тайные грабительские договоры, заключенные царем? Нужна диктатура

советов – власть, опирающаяся не на писаные царские законы, а на вооруженную силу трудового народа.

Царизм еще не уничтожен… Шайка князей и царедворцев продолжает грязные заговоры в пользу

контрреволюции.

Бешено звонил колокольчиком председатель. Возмущенно ревел зал. Но когда Драгин сходил с трибуны,

большая половина членов совета бурно захлопала в ладоши.

*

Заседание совета закрылось поздней ночью. Гончаренко первый выбежал из зала и направился к выходу

из совета. Ему хотелось видеть Драгина. Он был в восторге от его речи.

Вместо Драгина на улице он столкнулся с Сергеевым.

Поручик подошел к нему, поздоровался и тут же заявил:

– Всех этих большевиков, немецких шпионов, истреблять надо. Слышали, какие хамы? Все развалить

хотят.

Гончаренко косо посмотрел на него. Отрывисто бросил ответ:

– Попробуйте, мы вам, золотопогонникам, покажем как истреблять.

– Что, что?

– Шкура, вот что. Не успел еще погоны надеть, а уже – истреблять.

– Ага, вот как ты заговорил! Марш на гауптвахту, под арест на трое суток. Потом я с тобой поговорю

особо.

– А вот этого не хочешь?..

– Завтра же будешь арестован и предан военному суду, – взбешенно закричал Сергеев. – Негодяй!

Поручик быстро отошел в сторону, а Гончаренко, дрожа всей телом от ярости, пустил ему вслед

многоэтажную ругань.

Подошел Драгин в сопровождении четырех депутатов, солдат. За ними следом шла Тегран. Гончаренко,

горячась и путаясь, тут же рассказал Драгину свою ссору с Сергеевым.

Драгин дружески шлепнул его по плечу.

– Молодец. Это просто замечательно.

– Ну, что же, пусть арестуют. Можно на этом сыграть преотлично. Хотя они, черти, теперь злы и,

пожалуй, как бы худо не было. Они теперь вновь вводят палочную дисциплину. Как бы на тебе не отыгрались. А

ты нам нужен.

Драгин на минуту задумался. Потом тоном, не терпящим возражений, заявил.

– Дезертируй. Переходи на нелегальное положение. Мы тебя используем для работы. Это нетрудно.

Отрастишь бородку, переменишь платье, получишь фальшивые документы, и все будет в порядке. Так, что ли?

Гончаренко заколебался.

– Что, милый мой, страшно? Ты, брат, знай, что революция требует всего человека.

– Согласен.

– Ну, а раз согласен, ступай с Тегран, она тебя устроит.

*

После заседания совета офицеры во главе с Преображенским поехали к нему пить чай.

В той же гостиной удобно расположились на мягких креслах и диванах полковник Преображенский,

капитан Лисовицкий, Сергеев и еще три полковых офицера.

– Скверно очень. Уже большевики завоевали совет. Нужно прекратить эту говорилку, – сказал

Преображенский.

– Да, Но на что же нам надеяться? – спросил один нз офицеров, приземистый и полный.

– Мы можем надеяться только на военную силу. Только ее сохранить за собой. Эти проклятые

большевика раскусили, оказывается, в чем штука. Революция – гибель, если она продолжится. Чернь

поднимает голову. Мы стоим на грани. Железные дороги грозят полным развалом. В Москве и Петрограде

продовольственный голод. В войсках недовольство. Столичные гарнизоны ненадежны. Нужен кулак. Нужен

такой диктатор, как генерал Корнилов.

– Господа, – сказал Лисовицкий, – я недавно был в Петрограде. Ведь это же ужас что такое! Грязная

толпа с флагами заполняет все дворцы. Ужасно ревут дикие революционные песни. В моде эта ужасная

марсельеза. Ах, если бы у нас там были силы! Мы бы загнали пушками и пулеметами весь этот сброд к Неве и

потопили бы его там. И везде речи, речи без конца и красные флаги.

– Какие же планы, полковник?

– Я уже говорил. Нужно выдвинуть военного героя, ну, например, такого генерала, как Лавр Корнилов, с

надежными частями. Именно теперь нужно учредить военную директорию.

– Но как это сделать? Ведь будет гражданская война.

– Ну да, разумеется. Без кровопускания не обойтись. И заметьте, теперь “пустить кровь” его скотскому

величеству, православному русскому народу, не только полезно, но и необходимо крайне.

– Да, это верно, – подтвердили Сергеев и Лисовицкий.

– Введем смертную казнь и сохраним армию – пока единственная мера. Кстати, по-моему, нужно уже

теперь рассчитаться с большевиками. Они начинают сильно вредить нам и в городе и в округе.

– Но как?

– Путей много. Кое-кого арестовать, а иных просто уничтожить.

– Опасно, – заявил полный офицер, – как бы это не вызвало бунта.

– Нет, не беспокойтесь… Уже все обдумано.

– Расскажите, как.

– Сейчас. – Преображенский раскурил папиросу и продолжал. – Организуем чернь же. Вы знаете, что

наши свободолюбцы выпустили из тюрем не только политических, но и уголовных. Мы на этом сыграем.

Уголовных привлечем на свою сторону. Это нетрудно сделать за деньги. Заставим их действовать по нашей

указке.

– Можно скомпрометировать себя, – осторожно заметал Лясовицкий.

– Это все предусмотрено, граф, нашим комитетом. Есть такой солдат, Дума. На руку нечист и, кажется,

вне закона. Он связан со всем этим преступным миром и обещает организовать его. Завтра начнутся разгромы

магазинов и беспорядки в городе. Разумеется, солдаты будут высланы. Но вряд ли сами устоят. Большевики и

прочие советчики выйдут на место для урегулирования. Они тоже за порядок. Попытаются оказать

погромщикам сопротивление. А дальше уже все пойдет, как по маслу. Мы с ними рассчитаемся. И под

предлогом успокоения города введем военное положение, разгоним советы как в городе, так и в округе,

арестуем большевиков и кое-кого расстреляем.

– Да, хорошо придумано.

– Лишь бы не сорваться.

– Не сорвемся. А на риск итти нужно. Последнее заседание совета показало, что с большевиками надо

кончить немедленно.

– Господа, прошу к чаю, – сказала Преображенская.

Когда Сергеев выходил, в парадном его задержала Тамара Антоновна. Она прижалась к нему всем телом

и прошептала:

– Милый… жди. Я приду сегодня.

Сергеев в ответ пробормотал что-то под нос и вышел.

*

Сергеев у себя нашел на столе письмо от Чернышевой. Письмо было полно нежных слов. Анастасия

Гавриловна писала, что она на-днях выезжает в действующую армию и по пути заедет к нему – посмотреть на

своего “Викторушку”.

Сергеев с жаром поцеловал конверт и письмо в том месте, где стояла ее подпись. Спрятав письмо в

карман, он подошел к окну на улицу и раскрыл его.

Хмурый, серый вечер окутывал сумерками город. Сергеев вдыхал полной грудью свежий воздух и думал.

Дум была множество: о радости любви, о тягостной связи с Тамарой Антоновной, о скуке ожидания. Серые

сумерки усиливали грусть.

Пусто и прозрачно было все в природе. И только еле заметно сиреневый краешек дальнего горизонта

ласкал взгляд.

Томительно шли минуты. Сергеев хорошо знал, что скоро явится к нему Тамара Антоновна. Он не любил

ее.

“Нужно было бы мне сказать ей, – рассуждал Сергеев, – что это недоразумение. Любви нет и в помине.

Нужно сказать ей, что я люблю другую. Но как сказать… Вот она придет, сядет рядом с ним, горячими руками

будет ласкать… зажмет, и опять это…”

Сергеев морщился, как от физической боли.

За окном уже совсем стемнело, когда в дверь громко постучали. Он подбежал к дверям, открыл ее и

обмер. В дверях стоял сам полковник Преображенский.

“Вот так штука. Она придет сейчас, – пронеслось в сознании Сергеева. – Что бы такое сделать, чтобы

предупредить”.

А между тем полковник вошел в комнату, открыл свет и сел на диван.

– Сумерничаете? – сказал он благодушно. – А я вот был здесь, у знакомого, и решил заглянуть к вам,

посмотреть на ваше житье-бытье.

Сергеев молчал.

– Что же вы такой скучный? Или случилось что?

– Нездоровится, – промямлил Сергеев.

– Ничего, пройдет, пустяки. Что по вечерам поделываете? Специализируетесь в военном искусстве?

– Да, – упавшим голосом ответил Сергеев и быстро добавил: – Ксандр Феоктистович… Я на одну

секунду только отлучусь – побудьте здесь одни.

– Пожалуйста, не стесняйтесь. Я покурю.

Преображенский удобно расселся на диване и закурил сигару.

Сергеев подошел к двери. Он еще не прикоснулся к ручке, как дверь распахнулась, и в просвете

показалась Тамара Антоновна. Сергеев состроил ей такое дикое лицо, что она в испуге попятилась назад.

Сергеев вслед за ней быстро выскочил в коридор.

– Ради бога… Тамара Антоновна, – взволнованно залепетал он. – Ради бога… Там у меня сидит ваш

супруг.

Женщина откинула назад голову, подозрительно посмотрела ему в глаза.

– У вас, поручик, наверное, сидит другая женщина. И вы хотите от меня это скрыть. Какой ужас!

– Да нет же… Ради бога.

– Что ради бога. Я непременно взгляну… и увижу… кто эта шлюха… нет, нет. Пустите…

– Но там же ваш муж!

– Не рассказывайте мне сказок. Знаю я этих мужей… Да как вы смеете держать меня.

– Господи… Тамара Антоновна, пощадите, не делайте этого. Вы позднее зайдете… Я буду.

– Как бы не так… Так-то вы дорожите моей любовью… Бессовестный! Бессовестный… О, изверг,

нечестный, противный, – захлебываясь и чуть не плача, уже громко начала говорить Преображенская. —

Пустите, пустите!.. Я должна видеть ее… Не смейте держать меня за руки.

В это мгновение слегка приоткрылась дверь, и в коридор выглянуло изумленное лицо полковника

Преображенского. Увидев взволнованную жену, он подошел к ней.

– Тамарочка… Ты как здесь? Ты за мной? Начинаешь снова шпионить? Почему ты взволнована так? Да

говори же! Ну, хорошо, зайдем сюда. А вы, поручик, подождите минуту.